Меншиков. Исторический роман

МЕНШИКОВ Исторический роман

Автор: Константин Дмитриевич Сандалов

ПРОЛОГ

Сибирь. Зима 1729 года.

Снег падает на могилы русских князей так же равнодушно, как на захоронения последних каторжников. Но мёртвые не знают этого равенства — они ушли каждый со своей правдой, каждый с грузом нерешённых вопросов.

Старик сидит у окна избы и смотрит, как метель заметает дорогу к Берёзову. Дорогу, по которой он пришёл сюда три года назад светлейшим князем Российской империи, а умрёт безвестным ссыльным. В дрожащих от холода руках — гусиное перо, на столе — потрёпанная тетрадь. Он пишет. Не оправдания — их никто не прочтёт. Не покаяния — Бог и так всё знает. Он пытается понять.

"Кто я? Александр Данилович Меншиков, светлейший князь Ижорский, первый губернатор Санкт-Петербурга, генерал-фельдмаршал российских войск? Или Сашка-пирожник из Немецкой слободы, который случайно оказался в нужном месте в нужное время? А может, просто человек, который любил власть больше, чем она того заслуживала?"

За окном завывает ветер — тот же самый ветер, что гулял по Полтавскому полю в день великой победы, что свистел в снастях первых русских кораблей на Балтике, что шумел в аллеях Петергофа во время блестящих ассамблей. Только теперь он поёт отходную по всему, что составляло смысл жизни.

Перо скрипит по бумаге. Старик торопится — смерть уже стоит за плечом, а история ещё не рассказана. Не та история, которую напишут придворные льстецы или злобные памфлетисты, а настоящая — история души, которая поднялась к звёздам и рухнула в пропасть, так и не поняв, где была ошибка.

"Говорят, каждый человек носит в себе семена своего падения. Может быть. Но где же тогда семена восхождения? И кто решает, какие из них прорастут первыми?"

Свеча догорает. Тень ложится на исписанные страницы, как саван на прожитую жизнь. Но рука продолжает двигаться — пока бьётся сердце, пока есть что сказать миру.

А сказать есть что. О России, которая за пятьдесят лет его жизни из средневекового царства превратилась в европейскую империю. О Петре, который был одновременно гением и чудовищем, творцом и разрушителем. О власти, которая возвышает и губит, которая даёт всё и отнимает больше, чем даёт.

И о любви. О единственной любви, которая согрела его в этой холодной стране холодных амбиций.

Свеча гаснет. Старик откладывает перо и закрывает глаза. За окном по-прежнему падает снег — на дворцы и на избы, на победителей и на побеждённых, на живых и на мёртвых.

История начинается...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СЕМЕНА

Глава 1. Вкус хлеба и мечты

Москва, Немецкая слобода, 1686 год

Тринадцатилетний Сашка Меншик знал вкус хлеба лучше, чем вкус мяса. Знал цену медного грошика лучше, чем цену серебряного рубля. Знал, как улыбнуться так, чтобы покупатель взял пирожок, и как отвести взгляд, чтобы городской не заметил торговли без разрешения.

Он стоял на углу Немецкой улицы с подносом выпечки и впитывал утро всеми чувствами. Запах свежеиспечённого хлеба смешивался с ароматом иноземного табака — в слободе курили открыто, не прячась от церковных запретов. Звуки немецкой речи переплетались с русским говором — здесь жили люди, для которых граница между "нашим" и "чужим" была условностью.

— Пирожки! Горячие пирожки! — выкрикивал он, но голос звучал не очень убедительно. В тринадцать лет трудно изображать бойкого торговца, когда душа мечтает о совсем других вещах.

Мимо прошёл офицер в новомодном мундире — не старорусском кафтане, а европейском камзоле. Сашка проводил его взглядом с тоской, которую сам не мог объяснить. Что его так притягивало в этих людях? Уверенность? Или просто ощущение, что они знают что-то важное, чего не знает он?

— Эй, пирожник!

Мальчик обернулся. К нему подходил мужчина лет тридцати, высокий, с живыми умными глазами. Одет просто, но по лицу было видно — не из простых.

— Что у тебя? — спросил незнакомец, кивнув на поднос.

— Пирожки с капустой, с мясом. Свежие, барин.

Мужчина взял один, откусил, задумчиво прожевал.

— Кто печёт?

— Матушка моя.

— Печёт хорошо. А торговать любишь?

Сашка помолчал. Странный вопрос. Кто любит торговать из нужды?

— Не особенно, — честно ответил он.

— А что любишь?

И тут мальчик сказал то, что удивило его самого:

— Не знаю пока. Но хочется чего-то... большего.

Незнакомец внимательно посмотрел на него:

— Большего? И что же ты понимаешь под большим?

— Чтобы... чтобы от меня что-то зависело. Не только то, продам я пирожок или нет.

Мужчина засмеялся — не насмешливо, а одобрительно:

— Хорошо сказано. Как зовут тебя?

— Александр Данилович, барин.

— Александр... — повторил незнакомец, и в его голосе послышались странные нотки. — Знаешь, что это имя означает?

— Нет.

— "Защитник людей". По-гречески. Видишь ли, Александр Данилович, есть люди, которые всю жизнь торгуют пирожками. А есть те, кто защищает людей. И судьба сама решает, кем кому быть. Но иногда... — он помолчал, — иногда человек может судьбе помочь.

Сашка слушал, затаив дыхание. Этот разговор был не похож ни на что из его прежней жизни.

— Знаешь, где Преображенское? — спросил мужчина.

— Знаю. Там... там царь своих солдат учит.

— Правильно. Завтра приходи туда на рассвете. Найдёшь капитана Бухвостова, скажешь — Пётр прислал.

Сердце Сашки екнуло. Пётр... Неужели этот простодушный, открытый человек...

— Ты... ты царь?

— Когда сижу на троне — царь. Когда хожу среди людей — просто Пётр. А завтра посмотрим, что из тебя выйдет. Придёшь?

Сашка кивнул, не в силах произнести ни слова.

— Ну и хорошо. А пирожки твои забираю все. — Он высыпал на поднос горсть серебряных монет. — И запомни: в Преображенском смотрят не на то, чей ты сын, а на то, чего ты сам стоишь.

Когда царь ушёл, Сашка долго стоял на том же месте, глядя на серебро и не веря, что это всё реальность. Потом медленно пошёл домой, к родителям, которым предстояло объяснить, почему их сын больше не будет торговать пирожками.

Но дома его ждал сюрприз.

— Сашка! — набросилась на него мать, как только он переступил порог. — Где ты так долго пропадал? Тут дьяк из Преображенского приходил! Говорит, завтра тебе туда явиться велено!

Отец сидел на лавке и мрачно молчал. Наконец произнёс:

— Не нравится мне это, Аксинья. Что царю от нашего мальца нужно?

— А может, к лучшему? — робко предположила мать. — Авось, в люди выйдет.

— В люди... — фыркнул отец. — Знаю я этих людей. Высоко летают, да больно падают.

Но Сашка уже не слушал родительские споры. Он смотрел в окно, где догорал осенний день, и думал о завтрашнем утре. О том, что завтра его жизнь изменится навсегда. О том, что семена, которые посеяла в его душе сегодняшняя встреча, прорастут в нечто такое, что он сам пока не может себе представить.

За окном первый снег покрывал крыши Немецкой слободы. Зима 1686 года обещала быть долгой и суровой. Но Сашка почему-то не боялся холода. Он чувствовал внутри себя такое тепло, которое никакой мороз не мог погасить.

Тепло надежды.

Глава 2. Преображение

Преображенское, следующий день

Рассвет встретил Сашку морозным дыханием и звоном колоколов. Он шёл по заснеженным дорогам к Преображенскому, и каждый шаг отдавался в сердце барабанной дробью. Впереди ждала новая жизнь — но какая?

В воротах потешного городка его встретил часовой — детина такого роста, что Сашка почувствовал себя воробьём рядом с орлом.

— Ты кто такой?

— Александр Данилович. Меня... меня государь прислал к капитану Бухвостову.

Часовой критически оглядел его с ног до головы:

— Мелковат ты для солдата. Но коли государь прислал... Иди за мной. И помни: здесь не кривляйся. Здесь за дело отвечают.

Потешный городок поразил Сашку своей необычностью. Всё здесь было устроено по-новому, по-европейски: прямые улицы, аккуратные дома, солдаты в одинаковых мундирах. Не было привычного русского разгильдяйства — здесь царил порядок, почти немецкий.

Капитан Бухвостов оказался человеком суровым, но справедливым. Выслушав объяснения Сашки, он долго молчал, изучая мальчика своими проницательными глазами.

— Значит, сам государь тебя прислал? — наконец произнёс он. — Ну что ж, будем посмотреть, чего ты стоишь. Только сразу предупреждаю: здесь нет поблажек ни для кого. Ни для боярских сынков, ни для поповичей, ни для торгашей. Все равны перед службой.

— Понял, ваше благородие.

— Не "благородие", а "господин капитан". И запомни: в потешных полках благородство — не от рождения, а от дела. Дело сделаешь хорошо — благороден. Сплоховал — хоть трижды князь будь, а всё равно никто.

Первые дни в Преображенском были для Сашки настоящей пыткой. Подъём до света, строевая подготовка, изучение оружия, тактические учения. Руки покрывались мозолями, мышцы болели от непривычной нагрузки, но он стискивал зубы и терпел.

Поначалу другие рекруты смотрели на него с недоверием. Слишком он был мал и тощ для солдата. Но постепенно Сашка завоевал их уважение — не силой, а умением схватывать всё на лету.

— Смотри-ка, — говорил ему сосед по казарме, Ивашка Семёнов, сын дьячка, — ты хоть и мелкий, а башка варит. Офицер из тебя получится.

— Рано об этом говорить, — отвечал Сашка. — Сначала солдатом стать надо.

Но в глубине души он чувствовал: Ивашка прав. У него действительно были способности к военному делу. Он легко запоминал команды, быстро осваивал ружейные приёмы, понимал логику тактических построений.

Главное же — он научился думать не только за себя, но и за других. Когда кто-то из товарищей не справлялся с заданием, Сашка незаметно помогал. Когда возникали конфликты, он умел их погасить. Солдаты это ценили.

Первое серьёзное испытание пришло через месяц службы. Во время учений произошёл несчастный случай: одна из пушек дала осечку, и пороховой заряд загорелся в стволе. Артиллеристы в панике разбежались, а горящее орудие грозило взорваться в любую секунду.

Сашка среагировал мгновенно. Он схватил ведро с водой и бросился к пушке, несмотря на крики товарищей. Огонь уже добрался до зарядной камеры, когда он влил воду в ствол. Взрыва не произошло.

— Ты что, с ума сошёл? — набросились на него солдаты. — Могло же рвануть!

— Могло, — согласился Сашка. — Но если бы не потушил, точно бы рвануло.

Об этом случае доложили капитану Бухвостову, а тот — самому Петру. Царь вызвал Сашку к себе.

— Ну что, Александр Данилович, — сказал он, — нравится тебе солдатская служба?

— Нравится, ваше величество.

— А чем именно?

Сашка задумался. Как объяснить то чувство, которое он испытывал здесь? Ощущение сопричастности к чему-то большому и важному?

— Здесь всё зависит от того, что ты сам делаешь, — сказал он наконец. — И не только твоя судьба, но и судьба товарищей.

Пётр внимательно посмотрел на него:

— Хорошо говоришь. А готов ли ты к тому, что однажды от тебя будет зависеть судьба не только товарищей, но и всей России?

— Не знаю, государь. Но готов попробовать.

— Вот и прекрасно. Будешь учиться. А учиться тебе придётся многому: и воевать, и управлять, и понимать людей. Россия нуждается в новых людях — таких, которые думают головой, а не задом.

С этого разговора началось стремительное возвышение Александра Даниловича Меншикова. Пётр взял его в свою свиту, стал брать с собой на разные мероприятия, доверять всё более сложные поручения.

Но самое главное — он стал для мальчика не только царём, но и учителем, и старшим братом, и отцом одновременно. Именно от Петра Сашка узнал, что значит служить не ради награды, а ради идеи. Что значит любить Россию не слепой любовью, а любовью, которая требует изменений.

— Запомни, Александр, — говорил ему Пётр во время одной из их долгих бесед, — Россия — как больной великан. Сила в ней огромная, но использовать её не умеет. Наша задача — научить этого великана ходить, как нормальный человек.

— А если он не захочет учиться?

— Заставим. По-хорошему или по-плохому, но заставим. Потому что если не научится — умрёт. А нам этого допустить нельзя.

Эти слова Сашка запомнил на всю жизнь. Они стали его символом веры, его путеводной звездой во всех будущих испытаниях.

Зима 1686-1687 годов прошла в постоянных учениях и занятиях. Весна принесла новые планы — Пётр готовился к первому серьёзному военному предприятию: походу на Азов. И Александр Данилович должен был принять в нём участие.

В свои четырнадцать лет он уже не был тем мальчишкой-пирожником, который полгода назад торговал на улицах Немецкой слободы. Он стал солдатом новой русской армии — армии, которая должна была изменить судьбу страны.

Семена, посеянные случайной встречей, проросли и дали первые всходы.

Глава 3. Первое причастие войной

Азовские степи, лето 1695 года

Война пахнет порохом и потом, кровью и страхом. Но также — странным образом — свободой. Восемнадцатилетний Александр Данилович открыл это для себя под стенами Азова, когда русская армия в первый раз попыталась выгрызть эту турецкую кость из горла России.

Он ехал в обозе рядом с Петром и смотрел на бескрайние степи, где ветер играл с высокой травой, как пальцы музыканта со струнами. Здесь, на краю христианского мира, где заканчивалась Россия и начинался мир ислама и кочевников, всё казалось возможным.

— О чём думаешь, Александр? — спросил Пётр, заметив задумчивое выражение на лице своего молодого сподвижника.

— О том, государь, что мы идём туда, где нас никто не ждёт и не приглашает. И не знаю — имеем ли право.

Пётр засмеялся — тем смехом, который умели издавать только те, кто принимает большие решения:

— Право? А кто его даёт, это право? Бог? История? Или сила? Скажу тебе, как скажу самому себе: права у нас ровно столько, сколько мы сможем взять. И оправдания найдутся потом — если победим.

— А если не победим?

— Тогда оправдываться будет некому.

Но в голосе царя не было цинизма. Была та особая правда, которую знают люди, берущие на себя ответственность за судьбы тысяч. Александр это понял и запомнил: власть — это не привилегия, а тяжкий груз выбора.

Азов встретил их каменной неприступностью и адским огнём турецких пушек. Крепость стояла в устье Дона как зуб хищника, готового перекусить любого, кто осмелится приблизиться к Чёрному морю.

— Красивая крепость, — сказал Александр, разглядывая укрепления в подзорную трубу.

— Красивая, — согласился Пётр. — Жаль только, что не наша.

Осада началась по всем правилам военной науки, которой Пётр учился у европейских инженеров. Рыли траншеи, подводили мины, строили батареи. Но турки оборонялись с той яростью, которую даёт сознание правоты — они защищали свою землю от захватчиков.

Александр командовал артиллерийской батареей — небольшим участком, но своим. Впервые в жизни от его решений зависели жизни людей. Это было одновременно пьянящее и страшное ощущение.

— Господин поручик, — подошёл к нему старый артиллерист Семён Скляев, — разрешите спросить: зачем мы здесь? Ну, взяли бы мы эту крепость — что изменится?

Александр задумался. Действительно, что? Для него самого война была школой, испытанием, способом доказать свою нужность Петру. Но для этих людей — простых солдат, оторванных от домов и семей?

— Видишь ли, Семён, — сказал он, — наша Россия как дом без окон. Живём мы в нём, но свежего воздуха не хватает. А здесь, — он показал на море, — окно к другим народам, к торговле, к знаниям.

— Дорогое окно получается, — мрачно заметил Скляев, глядя на свежие могилы. — Многих жизней стоит.

— Стоит, — согласился Александр. — Но если не прорубим его мы, прорубят наши дети. Или внуки. А может, вообще никто не прорубит, и Россия так и останется слепой.

Старый солдат покивал:

— Ну, коли так... Тогда стреляем.

И стреляли. День за днём, неделю за неделей. Русские ядра крошили турецкие стены, турецкие — убивали русских солдат. Но крепость держалась.

Первое серьёзное испытание пришло во время ночной вылазки турок. Они незаметно подкрались к русским батареям и попытались захватить пушки. Александр проснулся от звона стали и криков раненых.

В темноте всё смешалось — свои и чужие, живые и мёртвые, реальность и кошмар. Александр схватил саблю и бросился защищать свою батарею. В тот момент он не думал о славе или карьере — только о том, что эти пушки доверены ему, и он не имеет права их потерять.

Турецкий янычар — огромный мужчина с искривлённой саблей — встретил его у самого орудия. Александр парировал удар, ответил своим, получил рану в плечо, но продолжал драться. Ему помогли товарищи, янычара убили, но батарея была спасена.

— Молодец, Александр Данилович, — сказал ему Пётр утром, осматривая результаты ночного боя. — Держался как настоящий солдат.

— Просто не хотел подводить вас, государь.

— А знаешь, в чём главная разница между хорошим и плохим офицером? — спросил Пётр. — Плохой думает о том, как бы не подвести начальника. А хороший — как бы не подвести солдат.

Эти слова Александр тоже запомнил на всю жизнь.

Осада Азова закончилась неудачей. Крепость устояла, русская армия отступила. Многие восприняли это как поражение, но Пётр — нет.

— Это не поражение, — говорил он своим офицерам на военном совете. — Это урок. Мы поняли, чего нам не хватает: флота, инженеров, современной артиллерии. Будем исправлять недостатки.

— А будет ли второй поход? — спросил кто-то.

— Обязательно будет. И во второй раз мы не ошибёмся.

Возвращаясь из-под Азова, Александр размышлял о том, что с ним произошло за эти месяцы. Он ушёл туда юношей, а вернулся мужчиной. Не только потому, что участвовал в боях — война лишь проявила то, что уже зрело в его душе.

Он понял: его судьба неразрывно связана с судьбой России. Не той старой, привычной Руси, которая довольствовалась малым и боялась перемен, а новой — той, которую творил Пётр и которая должна была стать великой державой.

— Знаешь, государь, — сказал он Петру во время одного из привалов, — я понял, зачем живу.

— И зачем же?

— Чтобы помочь вам сделать Россию сильной. Что бы это ни стоило.

Пётр внимательно посмотрел на него:

— Осторожнее с такими словами, Александр. "Что бы ни стоило" — это очень дорогая цена. Иногда она оказывается выше, чем мы думали вначале.

— Но вы же сами готовы её платить?

— Готов. Потому что альтернатива ещё хуже. Но ты... ты ещё молод. У тебя ещё есть время передумать.

— Не передумаю, государь.

И он не передумал. Этот разговор в степи, под звёздным небом, стал клятвой, которой Александр Данилович Меншиков остался верен до конца жизни. Даже тогда, когда цена оказалась действительно слишком высокой.

Глава 4. Анатомия чуда

Воронеж, зима 1695-1696 годов

Чудеса начинаются с безумных идей. Идея Петра построить флот в центре России, за тысячи вёрст от моря, была именно такой — безумной. Но Александр уже научился отличать безумие гения от простого сумасшествия.

Воронеж зимой 1695 года превратился в гигантскую мастерскую под открытым небом. Звенели топоры, визжали пилы, дымили кузницы. Со всей России сюда свозили мастеров — русских плотников, немецких корабелов, голландских инженеров. Пётр хотел создать флот за одну зиму. Задача невыполнимая — но они её выполняли.

— Александр, — позвал его Пётр однажды утром, — поедешь со мной на верфь. Посмотришь, как рождаются корабли.

Они шли по заснеженным улицам города, где каждый дом превратился в мастерскую. Здесь ковали якоря, там плели канаты, тут шили паруса. Целый город работал на одну идею — дать России флот.

— Смотри, — сказал Пётр, остановившись у строящегося галеаса, — вчера это было просто дерево. Сегодня — это почти корабль. А завтра — орудие нашей воли.

Александр смотрел на корабельные остовы и думал о том, что наблюдает момент рождения новой России. Той России, которая не будет довольствоваться сухопутными границами, которая выйдет к морям и океанам.

— Государь, — спросил он, — а что, если не получится? Если корабли не поплывут или турки их потопят?

— Тогда построим новые, — просто ответил Пётр. — И ещё новые. До тех пор, пока не получится. У нас есть одно преимущество перед всеми врагами, Александр.

— Какое?

— Нам терять нечего. А тому, кому терять нечего, море по колено.

Но работа шла не только на верфях. Пётр заставил Александра изучать корабельное дело — не поверхностно, а глубоко. Мальчик, который два года назад торговал пирожками, теперь разбирался в чертежах фрегатов и знал разницу между фок-мачтой и бизань-мачтой.

— Зачем мне это? — спрашивал он иногда, когда голова шла кругом от технических деталей.

— Потому что будущий государственный деятель должен понимать, как устроено всё, чем он управляет, — отвечал Пётр. — Нельзя командовать флотом, не зная, что такое корабль. Нельзя управлять страной, не понимая, как она живёт.

Александр впитывал эти уроки жадно. Он понимал: Пётр готовит его не просто к военной карьере, а к чему-то большему. К ответственности за судьбы тысяч людей.

Особенно запомнился ему один разговор с царём в конце зимы, когда флот был почти готов.

— Скажи мне честно, Александр, — спросил Пётр, — ты счастлив?

Вопрос застал его врасплох.

— Не понимаю, государь.

— Ты оставил привычную жизнь, семью, друзей. Живёшь в постоянном напряжении, учишься, воюешь, работаешь. Ради чего? Ради моих идей, которые могут оказаться химерами?

Александр долго думал над ответом. Действительно, что его держало рядом с Петром? Выгода? Честолюбие? Или что-то другое?

— Знаете, государь, — сказал он наконец, — когда я торговал пирожками, каждый день был похож на предыдущий. Встал, испёк, продал, лёг спать. И так до смерти. А теперь... теперь каждый день приносит что-то новое. Не знаю, что будет завтра, но знаю — будет что-то важное.

— А если завтра принесёт смерть?

— Тогда хотя бы умру за дело, а не от скуки.

Пётр рассмеялся:

— Хорошо сказано. Значит, ты понял главное: жизнь стоит того, чтобы её прожить, только если она служит чему-то большему, чем ты сам.

— А вы сами счастливы, государь?

Вопрос был дерзким, но Пётр не рассердился.

— Я не знаю, что такое счастье в обычном понимании, — сказал он. — У меня нет времени быть счастливым. Но есть что-то другое — ощущение, что я делаю то, для чего родился. И это дороже счастья.

Весной 1696 года флот был готов. Галеасы, галеры, брандеры спускались по Дону к Азову. Александр плыл на одной из галер и впервые в жизни ощутил себя моряком. Ветер в лицо, плеск волн о борт, скрип снастей — всё это опьяняло не хуже вина.

— Нравится? — спросил его боцман, старый морской волк, которого Пётр выписал из Архангельска.

— Нравится. Но странно — мы же плывём по реке, а ощущение, будто в открытом море.

— Это потому, что впервые плывёшь не как пассажир, а как хозяин. Корабль — это не просто средство передвижения. Это кусочек родины, который ты везёшь с собой.

Азов встретил их по-другому, чем в прошлом году. Турки увидели русские паруса на Дону и поняли: теперь им придётся воевать не только на суше, но и на воде. А на воде у них не было преимущества.

Вторая осада Азова была совсем иной. Русский флот блокировал крепость с моря, отрезав её от помощи. Новые инженеры правильно подвели мины. Артиллерия била точнее и мощнее.

Александр снова командовал батареей, но теперь его пушки стояли на кораблях. Он учился воевать на воде — новому для России искусству.

— Корабельная артиллерия — это особая наука, — объяснял ему капитан-артиллерист, англичанин на русской службе. — На земле цель неподвижна, а ты неподвижен. На море и ты качаешься, и цель движется. Нужно чувствовать ритм волн, угадывать движение противника.

И Александр учился чувствовать. Учился стрелять с качающейся палубы, учился командовать людьми в условиях, когда каждую минуту корабль может пойти ко дну.

19 июля 1696 года Азов пал. Русские знамёна взвились над турецкой крепостью, и Россия получила выход к морю. Первый выход — небольшой, через Дон и Азовское море. Но это было начало.

— Ну что, Александр, — сказал Пётр, стоя на стенах захваченной крепости, — видишь? Мечты имеют свойство сбываться, если за них достаточно упорно бороться.

— Вижу, государь. И понимаю: это только начало.

— Правильно понимаешь. Азов — это дверь. А нам нужны окна. Большие окна в большой мир.

Александр смотрел на морские просторы и думал о будущем. Где-то там, за горизонтом, лежали земли, которые ещё предстояло завоевать или отвоевать. Где-то там жили народы, с которыми России предстояло дружить или воевать.

А он, Александр Данилович Меншиков, бывший пирожник из Немецкой слободы, будет участвовать в этой большой игре. Более того — он чувствовал, что будет не просто участником, а одним из главных игроков.

Семена, посеянные случайной встречей десять лет назад, дали первые плоды. Но впереди был главный урожай.

Глава 5. Европейские университеты

Амстердам, весна 1697 года

В Европе Александр Данилович открыл для себя страшную истину: Россия была дикой страной. Не в том смысле, в каком это понимали спесивые европейские дипломаты — варварской, неотёсанной. А в более глубоком — она не знала самой себя.

Великое посольство шло по Европе как огромная школа на колёсах. Пётр учился кораблестроению в Заандаме, дипломатии — в Гааге, военному делу — в Вене. А Александр учился главному искусству — искусству понимать людей.

— Смотри, — говорил ему Пётр, стоя на палубе голландского фрегата, — у них каждый винтик знает своё место. Каждый человек — тоже. А у нас что? Хаос, на котором держится только воля государя.

— Но ведь этот хаос — тоже сила, — возражал Александр. — Помните, под Азовом, когда всё пошло не по плану? Наши солдаты импровизировали, находили выход. А эти, — он кивнул на голландских матросов, работавших с механической точностью, — они бы растерялись.

— Возможно. Но посмотри на их города, на их торговлю, на их корабли. Разве можно такое создать хаосом?

Это был спор двух мировоззрений — русского, основанного на интуиции и порыве, и западного, построенного на системе и рациональности. Александр понимал: будущее России — в синтезе этих подходов.

В Амстердаме он познакомился с человеком, который стал для него вторым учителем после Петра — бургомистром Николасом Витсеном, учёным и политиком одновременно.

— Молодой человек, — сказал Витсен во время одного из их долгих разговоров, — вы хотите понять Европу? Тогда поймите главное: здесь власть — это не дар Божий, а договор между правителем и народом.

— Договор? — удивился Александр. — Но как можно заключать договор с Богом о том, кого Он поставил царствовать?

Витсен улыбнулся:

— Видите? Вот в этом и разница между нашими мирами. Мы думаем, что власть идёт снизу вверх — от народа к правителю. А вы — что сверху вниз, от Бога к царю. И то, и другое может быть правильным, но даёт разные результаты.

Александр записывал эти разговоры в дневник, который вёл по совету Петра. Позже, перечитывая записи, он будет удивляться собственной наивности, но тогда каждое открытие было откровением.

"15 мая 1697 года. Сегодня Витсен показал мне типографию, где печатают газеты. Представить себе не мог, что простые люди могут каждый день узнавать о том, что происходит в мире! У нас такие новости доходят только до царя и бояр, да и то через месяцы. А здесь любой торговец знает, что делается в Париже или Лондоне. Как это меняет людей? Делает их умнее? Или просто любопытнее?"

"22 мая. Был в госпитале для бедных. Удивительно: богатые люди тратят деньги на тех, кого даже не знают. Витсен объясняет это христианским долгом, но мне кажется, есть и другая причина. Когда в обществе меньше несчастных, всем живётся спокойнее. Может ли государь быть счастлив, если подданные страдают? Теоретически — да, практически — вряд ли."

Но главное открытие ждало его не в музеях или мастерских, а в одном из амстердамских кафе, где собирались купцы, учёные, художники. Места, где люди разных сословий общались как равные, в России просто не существовало.

— Послушайте, — сказал ему один молодой голландский купец, — вы русский дворянин, да? А я простой торговец. Но здесь мы можем спорить о политике, философии, искусстве. У вас такое возможно?

Александр честно признался, что нет.

— А жаль, — продолжал купец. — Потому что самые лучшие идеи рождаются именно в спорах. Когда люди разного опыта и положения обмениваются мыслями.

Эти слова заставили Александра задуматься о природе власти. В России она была абсолютной и неоспоримой. Царь — помазанник Божий, его воля — закон. Но что, если он ошибается? Кто ему скажет об ошибке?

"2 июня. Понял страшную вещь: наша сила — самодержавие — может быть и нашей слабостью. Царь решает всё, но кто проверяет правильность его решений? Только результат. А если результат — поражение в войне или бунт народа, исправлять ошибку уже поздно."

В Лондоне эти мысли получили новое развитие. Английский парламент поразил Александра не меньше, чем голландские верфи. Идея, что подданные могут спорить с королём и даже ограничивать его власть, казалась революционной.

— Но ведь это же хаос! — говорил он английскому лорду Пембруку. — Если каждый будет высказывать своё мнение, как принимать решения?

— А у вас как принимаются решения? — парировал Пемрук.

— Царь решает, подданные исполняют.

— И всегда правильно решает?

Александр промолчал. Он помнил неудачную первую осаду Азова, помнил множество мелких ошибок, которые приходилось исправлять на ходу.

— Видите ли, — продолжал лорд, — мы исходим из того, что человек — даже король — может ошибаться. Поэтому его решения должны проверяться другими людьми. Да, это медленнее. Да, это сложнее. Но ошибок меньше.

"20 июня. Английская система кажется более справедливой, но подходит ли она России? Наша страна огромна, населена народами с разными обычаями, окружена врагами. Можем ли мы позволить себе медлительность демократии? Или нам нужна быстрота единоначалия? Вопрос, на который нет простого ответа."

Но самый важный урок он получил не от политиков или учёных, а от простого амстердамского корабела Яна ван дер Хейдена, с которым подружился на верфи.

— Александр, — сказал Ян во время их последней встречи, — ты хороший человек, но в тебе есть одна опасная черта.

— Какая?

— Ты слишком любишь власть. Не ради неё самой — ради того, что с её помощью можно сделать. Но любая любовь слепа. А слепая власть — это беда.

— Что ты хочешь сказать?

— То, что власть должна иметь противовес. У нас этот противовес — закон, традиции, общественное мнение. А у вас?

Александр задумался. Действительно, что ограничивало власть русского царя? Божьи заповеди? Но их можно толковать по-разному. Народные обычаи? Но царь сам решает, какие обычаи соблюдать.

— У нас противовес — совесть правителя, — сказал он наконец.

— А если совесть молчит?

На этот вопрос Александр не нашёл ответа.

Возвращаясь в Россию, он вёз с собой не только технические знания и дипломатический опыт, но и груз сомнений. Европа показала ему, что существуют другие способы организации общества, другие отношения между властью и народом.

— Ну что, Александр, — спросил его Пётр во время одного из переходов, — понравилась тебе Европа?

— Понравилась, государь. Но и напугала.

— Чем же?

— Тем, что они нас опередили не только в технике, но и в понимании того, как должно быть устроено общество.

Пётр внимательно посмотрел на него:

— И что же ты предлагаешь? Ввести у нас английский парламент?

— Не знаю, государь. Может быть, не парламент, но что-то, что не даст власти ослепнуть от собственного могущества.

— Осторожнее с такими мыслями, Александр. Они ведут туда, откуда трудно возвращаться.

Но семена европейских идей уже проросли в душе молодого русского дворянина. Они будут расти медленно, незаметно, но неуклонно. И однажды дадут плоды, которые изменят не только его собственную судьбу, но и судьбу России.

Глава 6. Чёрная кость стрелецкого бунта

Москва, лето 1698 года

Стрелецкий бунт встретил их на пороге России как напоминание о том, что прошлое не сдаётся без боя. Пока Пётр с посольством изучал европейские науки, старая Москва попыталась вернуть старые порядки.

Александр впервые увидел Петра в настоящей ярости. Не гневе — ярости. Царь метался по комнате как раненый зверь, и в его глазах плясали отблески того костра, на котором он собирался сжечь всё, что мешало России стать великой.

— Они думали, я не вернусь? — рычал Пётр. — Думали, похороню себя в Европе, а они тут восстановят свою гнилую старину?

— Государь, — осторожно произнёс князь Ромодановский, — стрельцы уже разбиты. Восстание подавлено.

— Разбиты? — Пётр остановился и посмотрел на него глазами, в которых не было милосердия. — Это не восстание, это болезнь. А болезнь нужно лечить до конца, иначе она вернётся.

Александр молчал. В Европе он видел, как решаются политические споры — переговорами, компромиссами, постепенными уступками. Здесь он столкнулся с другой логикой — логикой абсолютной власти, которая не прощает сомнений в своей правоте.

— Александр Данилович, — обратился к нему Пётр, — ты будешь следователем по этому делу. Выясни, кто стоял за бунтом, кто подговаривал, кто финансировал.

— Слушаюсь, государь.

— И помни: речь идёт не о наказании нескольких бунтовщиков. Речь идёт о том, быть ли России великой державой или остаться медвежьим углом.

Следствие по стрелецкому делу стало для Александра школой жестокости. Школой, которую он проходил со скрежетом зубовным, но проходил — потому что понимал: альтернативы нет.

Стрельцы под пытками рассказывали не только о своих планах, но и о мечтах. Они хотели вернуть старые порядки, когда каждый знал своё место, когда не нужно было учиться новому, когда Россия жила по заветам предков.

— Зачем нам эти немецкие выкрутасы? — говорил на допросе стрелецкий сотник Иван Цыклер. — Жили деды и прадеды без флота — и мы проживём. Зачем эти мундиры, эти учения? Русский человек и в русском платье воевать умеет.

Александр слушал эти речи и понимал: логика в них есть. Действительно, зачем ломать то, что веками работало? Зачем заставлять людей становиться другими?

— А потому, — отвечал он Цыклеру, — что мир изменился. И если мы не изменимся вместе с ним, нас сотрут с лица земли.

— Кто сотрёт? Шведы? Турки? Так мы их и раньше били.

— Раньше они были такими же отсталыми, как мы. А теперь они учатся, развиваются, становятся сильнее. И нам тоже нужно становиться сильнее, или погибнем.

Цыклер покачал головой:

— Не верю я в эту силу. Сила русского человека — в вере, в правде, в любви к родной земле. А не в немецких хитростях.

И в этих словах была такая печальная правда, что Александр почувствовал: что-то внутри него надламывается. Эти люди были не просто мятежниками — они были хранителями России, которая умирала. Убивая их, он убивал частичку собственной души.

Но дело было сделано. Сотни стрельцов казнили на Красной площади. Пётр лично рубил головы, требуя того же от бояр. Это была не только казнь — это был ритуал отречения от прошлого.

— Видишь, Александр, — сказал ему Пётр после экзекуции, — такова цена преобразований. Мы не можем измениться постепенно, мирно. Слишком много сил тянет нас назад.

— Но ведь эти люди любили Россию не меньше нашего, — осмелился возразить Александр.

— Любили. Но свою Россию, а не ту, которая должна быть. И в этом их трагедия — и наша тоже.

Дневниковая запись от 15 октября 1698 года:

"Сегодня кончилось следствие по стрелецкому делу. Казнили последних заговорщиков. Смотрел на их лица перед смертью — не было в них раскаяния. Только печаль. Как будто они прощались не с жизнью, а с Россией, которую любили.

Государь говорит: так надо, иначе нас сметут враги. Наверное, он прав. Но почему я чувствую себя предателем? Предателем чего? Старой России, которая действительно была слабой и отсталой? Или чего-то большего — некой русской души, которую мы приносим в жертву эффективности?

Европа научила меня многому. Но главного не научила — как соединить необходимые преобразования с сохранением того, что делает народ народом. Может быть, этому вообще нельзя научиться. Может быть, это цена прогресса — убивать в себе часть прошлого ради будущего.

Но тогда кто мы такие — созидатели или разрушители?"

Зимой 1698 года в Москве началась другая казнь — казнь старого быта. Пётр запретил бороды, заставил носить европейское платье, ввёл новый календарь. Александр участвовал во всех этих мероприятиях и видел, как меняются лица людей.

— Смотри, — показал ему Пётр на одного из придворных, которому только что остригли бороду, — он же ощущает себя голым. Не телом — душой.

— А зачем мы это делаем, государь? Неужели борода мешает стрелять из пушки?

— Не мешает. Но мешает думать по-новому. Понимаешь, Александр, человек — существо привычки. Если он каждый день видит в зеркале одно и то же лицо, он думает одними и теми же мыслями. А мы должны заставить людей думать по-новому.

— Через принуждение?

— А как ещё? Убеждением? На это уйдёт сто лет, а у нас времени нет.

Но самым тяжёлым испытанием для Александра стало дело царевича Алексея — сына Петра, который стал символом сопротивления преобразованиям. Когда в 1718 году царевич был арестован по обвинению в государственной измене, Александр понял: дошли до точки невозврата.

— Государь, — сказал он Петру в один из особенно мрачных дней следствия, — а что, если мы ошибаемся? Что, если народ действительно не готов к таким быстрым переменам?

Пётр долго молчал, глядя в окно на строящийся Петербург.

— Знаешь, Александр, — произнёс он наконец, — я тоже об этом думаю. Особенно ночами, когда не спится. Думаю: а вдруг мы насилуем Россию? Вдруг заставляем её быть тем, чем она быть не хочет?

— И к какому выводу приходите?

— К тому, что выбора нет. Мир не спросит нас, готовы мы или нет. Он просто раздавит, если мы окажемся слабыми. А сила — в знаниях, в технике, в современной организации. Хотим мы того или нет.

— Но какой ценой, государь? Какой ценой?

Пётр повернулся к нему, и Александр увидел в царских глазах усталость — не физическую, а душевную.

— Ценой собственной души, Александр. Ценой сна, покоя, простого человеческого счастья. Но если не мы заплатим эту цену, её заплатят наши дети. И внуки. Поколениями будут расплачиваться за нашу слабость.

Тогда Александр окончательно понял: он связал свою судьбу не просто с царём, а с исторической миссией. Миссией, которая требует жертв — и от тех, кто её выполняет, и от тех, ради кого она выполняется.

Семена европейских сомнений проросли в его душе, но рядом с ними укоренилось и другое понимание — понимание трагической необходимости власти, которая должна быть жестокой, чтобы быть милосердной к будущему.

Глава 7. Алхимия любви

Петербург, зима 1712 года

Любовь пришла к Александру Даниловичу не как юношеская страсть, а как осенний дождь — неожиданно, неотвратимо и с привкусом печали. В сорок лет он думал, что знает о себе всё. Оказалось — не знал главного.

Дарья Михайловна Арсеньева появилась в его жизни на одной из петровских ассамблей — тех странных собраний, где старая московская знать училась европейским манерам под неусыпным оком царя. Она была вдовой, что в её возрасте — двадцать восемь лет — считалось почти старостью. Но Александр увидел не увядающую женщину, а что-то совсем другое.

— Позвольте узнать ваше мнение, ваша светлость, — обратилась она к нему во время танца, — правда ли, что в Европе женщины участвуют в политических дискуссиях наравне с мужчинами?

Вопрос застал его врасплох. Обычно дамы интересовались у него модами, сплетнями, перспективами выгодного замужества. А эта спрашивала о политике.

— Участвуют, — ответил он. — Хотя и не везде это приветствуется.

— А как вы к этому относитесь?

— Не знаю, — честно признался Александр. — Никогда не задумывался.

Дарья засмеялась — не кокетливо, а искренне:

— Вот видите? А ведь женщины составляют половину человечества. Неужели Господь лишил их разума?

— Конечно, нет. Но ведь у каждого пола своё предназначение...

— Определённое кем? Богом или мужчинами?

Этот разговор продлился всю ассамблею. Потом были другие встречи, другие беседы. Александр обнаружил, что эта женщина думает — по-настоящему думает о том, что происходит в стране, в мире, в человеческих душах.

Дневниковая запись от 3 февраля 1712 года:

"Сегодня долго говорил с Дарьей Михайловной о справедливости. Она считает, что власть должна быть ограничена не только законом, но и совестью. Спрашивает: можно ли делать зло ради добра? И если можно, то где граница?

Странно: с европейскими философами я обсуждал эти вопросы как теорию. С ней — как живую боль. Она заставляет меня видеть в каждом политическом решении конкретных людей, которые от него страдают или выигрывают. Это новый для меня взгляд на власть. И, боюсь, опасный."

Ухаживание было долгим и странным. Александр привык брать то, что хотел — силой, хитростью, настойчивостью. Но Дарья требовала другого подхода. Она хотела, чтобы её полюбили не как женщину, а как человека.

— Вы слишком привыкли командовать, Александр Данилович, — говорила она ему. — Но любовь — это не армия. Здесь нельзя отдавать приказы.

— А что здесь можно?

— Быть собой. Настоящим собой, а не светлейшим князем.

— А если настоящий я вам не понравится?

— Тогда мы останемся друзьями. Но лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

И Александр открылся ей — впервые в жизни открылся полностью. Рассказал о сомнениях, которые терзали его после стрелецких казней. О страхе, который испытывал перед собственной властью. О ночных кошмарах, где ему являлись лица казнённых.

— Знаете, что страшнее всего? — признался он ей однажды. — Не то, что я делаю зло. А то, что привыкаю к нему. Что с каждым разом становится легче.

Дарья молчала, взяв его руку в свои.

— И что же вы думаете делать? — спросила она наконец.

— Не знаю. Продолжать служить России. А Россия требует жёсткости.

— Россия или Пётр?

Этот вопрос попал в самую болевую точку. Александр давно подозревал, что служит не абстрактному Отечеству, а конкретному человеку — гениальному, но жестокому реформатору.

— Не знаю, — повторил он. — Где кончается Пётр и начинается Россия? Может быть, он и есть Россия.

— А может быть, он только думает, что он Россия. А настоящая Россия — это те люди, которых вы казните за верность старине.

Слова Дарьи были опасными. За такие мысли можно было поплатиться головой. Но она говорила то, о чём он сам думал в минуты слабости.

— Так что же мне делать? — спросил он. — Бросить службу? Уехать в деревню?

— Нет, — твёрдо сказала Дарья. — Остаться и пытаться быть человеком, несмотря на власть. Помнить, что каждое ваше решение касается живых людей.

— Это очень трудно.

— Знаю. Но если не вы, то кто? Пётр окружён льстецами и карьеристами. Вы — единственный, кто может сказать ему правду.

— А если он не захочет её слышать?

— Тогда хотя бы ваша совесть будет чиста.

Они поженились весной 1713 года. Свадьба была пышной — сам Пётр выступал шафером, Екатерина Алексеевна — подругой невесты. Но за всем этим великолепием скрывалась простая истина: два одиноких человека нашли друг в друге опору.

Дневниковая запись от 15 мая 1713 года:

"Сегодня венчались с Дарьей. Когда священник читал слова о том, что муж и жена становятся единой плотью, я понял: впервые в жизни я не один. Есть человек, который знает меня таким, какой я есть, и всё равно любит.

Странное чувство. Всю жизнь стремился к власти, к влиянию, к признанию. А оказывается, самое ценное — быть понятым. Не как государственный деятель, а как человек."

Семейная жизнь изменила Александра. Дарья стала не только женой, но и советчицей, и духовником одновременно. Она умела останавливать его, когда гнев застилал глаза, умела найти человечное решение в самой жестокой ситуации.

— Александр, — говорила она ему, когда он приходил домой особенно мрачным, — расскажи, что случилось.

И он рассказывал. О том, как пришлось казнить взяточника. О том, как разгонял бунт рабочих на заводах. О том, как принимал решения, от которых зависели судьбы тысяч людей.

— А была ли альтернатива? — спрашивала Дарья.

— Не знаю. Наверное, была. Но я её не видел.

— Тогда в следующий раз ищите дольше. Почти всегда есть третий путь между жестокостью и попустительством.

Она была права. Постепенно Александр научился искать этот третий путь. Не всегда находил, но искал. И это меняло не только его решения, но и его самого.

Когда в 1714 году у них родился сын — тоже Александр, — Меншиков почувствовал себя по-настоящему счастливым. У него была не только власть и богатство, но и то, что делает жизнь осмысленной — семья.

— Смотри, — шептала Дарья, качая младенца, — он будет жить в мире, который мы создаём. Каким мы хотим его видеть?

— Справедливым, — отвечал Александр. — И добрым.

— Тогда начинать нужно с себя.

Но мир, который они создавали, был жестоким. Северная война ещё продолжалась, реформы требовали новых жертв, враги не дремали. И Александру по-прежнему приходилось принимать решения, которые противоречили его совести.

Дневниковая запись от 20 августа 1715 года:

"Сегодня Дарья спросила меня: 'А что, если наш сын вырастет и осудит то, что мы делаем?' Не нашёлся что ответить. Действительно, что если? Что если поколение, которое мы воспитываем в европейских ценностях, сочтёт нас варварами?

Но ведь мы творим будущее не для себя, а для них. Пусть осуждают — лишь бы имели возможность осуждать в свободной и сильной стране."

Семейное счастье делало Александра сильнее, но и уязвимее одновременно. Теперь у него было что терять. И враги это понимали.

— Берегись, — предупреждал его Пётр. — У тебя есть слабое место — семья. И твои недруги постараются им воспользоваться.

— Что вы хотите сказать, государь?

— То, что власть — ревнивая госпожа. Она не терпит соперниц. Даже таких, как любовь.

Эти слова оказались пророческими. Чем больше Александр любил свою семью, тем больше его ненавидели враги. Они понимали: ударить по семье — значит ударить по самому больному месту.

Но пока Пётр был жив, Александр чувствовал себя под защитой. Царь ценил не только его способности, но и его человечность, которую принесла в его жизнь Дарья.

— Твоя жена делает тебя лучше, — говорил Пётр. — А лучший ты нужен России больше, чем худший.

Александр не знал тогда, что счастье — штука хрупкая. И что скоро ему придётся выбирать между семьёй и властью, между любовью и долгом, между человеческим и государственным.

Семена любви, посеянные Дарьей в его душе, проросли и дали прекрасные плоды. Но рядом с ними росли и другие семена — честолюбия, привычки к власти, страха потерять достигнутое.

Какие из них окажутся сильнее, покажет будущее.

Глава 8. Полтавское солнце

Украина, лето 1709 года

История иногда сжимается до одного дня, одного часа, одного решения. 27 июня 1709 года вся судьба России уместилась в несколько часов битвы под Полтавой. И Александр Данилович Меншиков стоял в самом центре этого исторического урагана.

Накануне битвы он не спал. Не от страха — страх он давно научился превращать в союзника. Не от волнения — опыт многих сражений научил контролировать эмоции. Он не спал потому, что понимал: завтра решится не только исход войны, но и его личная судьба.

— Не можешь заснуть? — спросил Пётр, найдя его у карты в штабной палатке.

— Думаю о завтрашнем дне, государь.

— И к какому заключению приходишь?

Александр помолчал, изучая расположение войск на карте. Шведы Карла XII — лучшие солдаты Европы, закалённые в десятках сражений. Русские — ещё вчера считавшиеся варварами, умеющими воевать только числом.

— К тому, что мы либо станем великой державой, либо перестанем существовать вообще.

— Золотые слова, — одобрил Пётр. — Именно так я и думаю. Завтра мы либо докажем Европе, что Россия — сила, с которой надо считаться, либо...

— Либо?

— Либо нас сотрут с карты мира. Карл не оставит камня на камне от всего, что мы строили.

Они стояли рядом — царь и его ближайший сподвижник, два человека, которые больше десяти лет творили новую Россию. И оба понимали: всё, ради чего они жили, завтра будет поставлено на карту.

— А ты готов умереть за это дело? — спросил Пётр.

— Готов, государь. А вы?

— И я готов. Но знаешь, что странно? Я не боюсь смерти. Боюсь того, что если мы проиграем, все наши жертвы окажутся напрасными.

— Не окажутся, — твёрдо сказал Александр. — Даже если мы погибнем, идея останется. Россия не может вечно оставаться отсталой.

— Может, — мрачно возразил Пётр. — Ещё как может. Посмотри на Византию, на Польшу. Великие державы превращались в ничто.

Дневниковая запись от 26 июня 1709 года (сделана при свете догорающей свечи):

"Завтра Полтава. Завтра узнаем, правы ли мы были все эти годы. Правы ли, ломая старую Россию ради новой. Правы ли, принося в жертву тысячи жизней ради идеи.

Думаю о Дарье, о сыне. Если завтра погибну, что останется от меня? Дворцы? Богатства? Титулы? Всё это прах. Останется ли хоть что-то настоящее?

А может, и не должно остаться. Может, мы — только инструменты истории, а не её творцы. Молоток не гордится тем, что построил дом. Он просто выполняет свою работу.

Но всё же хочется верить, что завтра мы строим дом, а не рушим его."

Рассвет 27 июня 1709 года встретил противников в полной боевой готовности. Шведы шли в атаку колоннами — так, как привыкли побеждать по всей Европе. Русские встречали их за редутами — земляными укреплениями, которые должны были сломать силу шведского удара.

Александр командовал кавалерией левого фланга. Его всадники должны были нанести решающий удар, когда шведы увязнут в штурме укреплений. Всё зависело от точности расчёта — ударить слишком рано означало погубить кавалерию, слишком поздно — упустить победу.

— Помните, орлы, — говорил он своим драгунам, — сегодня мы доказываем, что русская конница не хуже шведской. Но главное — мы сражаемся за будущее наших детей.

Когда началось сражение, весь мир сжался до размеров поля боя. Грохот пушек, крики раненых, свист пуль, звон клинков — всё слилось в адскую симфонию войны.

Александр видел, как шведские колонны разбиваются о русские редуты, как их стройные ряды превращаются в толпу. Видел, как дрогнули враги, которые ещё час назад казались непобедимыми.

— Время! — крикнул он и повёл кавалерию в атаку.

В тот момент, когда тысячи коней ринулись на дрогнувшего противника, Александр испытал чувство, которое не мог потом описать словами. Это было не просто торжество победы — это было ощущение сопричастности к рождению новой эпохи.

Шведы побежали. Непобедимая армия Карла XII рассыпалась как карточный домик. Король-воин, гроза Европы, спасался бегством, бросив пушки, знамёна, честь.

— Победа! — кричали русские солдаты. — Победа!

Но Александр не кричал. Он стоял среди поля боя, усеянного телами, и думал о цене этой победы. Сколько людей погибло ради того, чтобы Россия стала великой державой? И стоила ли она таких жертв?

— Ну что, Александр Данилович, — подъехал к нему Пётр, — теперь ты веришь, что мы были правы?

— Верю, государь. Но...

— Но что?

— Но понимаю, что это только начало. Победить в одном сражении легче, чем выиграть мир.

Пётр засмеялся — тем смехом, который означал полное понимание:

— Правильно понимаешь. Полтава — это не конец войны, а начало новой России. И теперь нам предстоит самое трудное — научиться быть великой державой.

Вечером того дня Пётр устроил пир в честь победы. За столом сидели пленные шведские генералы — гордые, побеждённые, но не сломленные.

— Пьём за здоровье наших учителей в военном искусстве! — провозгласил Пётр, поднимая бокал.

Это был жест великодушия победителя. Но Александр видел в глазах шведов не благодарность, а холодную ненависть. Они простят многое, но не унижение быть названными учителями варваров.

Дневниковая запись от 27 июня 1709 года (поздний вечер):

"Полтава позади. Мы победили. Россия доказала своё право называться великой державой. Но почему я чувствую не радость, а какую-то пустоту?

Может быть, потому, что понимаю: с сегодняшнего дня мы стали заложниками собственного величия. Теперь мы обязаны быть сильными, обязаны побеждать, обязаны не допускать слабости. А это тяжелее, чем кажется.

Или потому, что вижу: победа изменила нас. В глазах государя появилось что-то новое — сознание собственной непогрешимости. А это опасно. Очень опасно.

Полтава сделала нас великими. Но сохранит ли она нашу человечность?"

После Полтавы жизнь Александра изменилась кардинально. Он стал не просто приближённым царя, а одним из творцов российской политики. Пётр всё больше полагался на его советы, всё чаще поручал ему самостоятельные миссии.

— Ты понимаешь, Александр, — говорил царь, — после Полтавы с нами будут говорить по-другому. Не как с варварами, которых можно не замечать, а как с силой, которую нужно учитывать.

— И это хорошо?

— Не знаю. Увидим. Но одно знаю точно — обратной дороги нет. Мы вошли в большую политику, и теперь должны играть по её правилам.

Эти правила оказались жестокими. Великие державы не прощают слабости, не забывают обид, не довольствуются малым. Россия стала великой — но цена этого величия была выше, чем предполагал даже Пётр.

Семена, посеянные под Полтавой, дали богатые всходы. Россия действительно стала европейской державой, с мнением которой считались короли и императоры. Но вместе с величием пришли и проблемы величия — необходимость постоянно доказывать свою силу, постоянно быть готовым к новым войнам, постоянно жертвовать настоящим ради будущего.

И Александр Данилович Меншиков оказался в самом центре этого исторического водоворота — не как сторонний наблюдатель, а как один из главных творцов новой реальности.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВЕРШИНА

Глава 9. Архитектор империи

Петербург, 1710-1720 годы

Империи строятся не только на полях сражений. Они вырастают из тысяч решений, принятых в душных кабинетах, из сотен законов, написанных при свете свечей, из бесчисленных компромиссов между мечтой и реальностью. И Александр Данилович Меншиков стал одним из главных архитекторов этого невидимого строительства.

После Полтавы его влияние росло не по дням, а по часам. Пётр всё чаще оставлял его за себя, отправляясь в очередные поездки по Европе. И каждый раз, принимая власть из рук царя, Александр чувствовал одновременно гордость и страх — гордость от доверия и страх от ответственности.

— Смотри, Александр, — говорил ему Пётр перед отъездом в Карлсбад в 1712 году, — Петербург — это не просто город. Это символ новой России. Если он процветает — процветает страна. Если чахнет — чахнем все.

— Понимаю, государь.

— Не понимаешь ещё. Понимание придёт, когда останешься один на один с проблемами. Тогда узнаешь, что такое настоящая власть.

И Пётр был прав. Настоящая власть оказалась совсем не похожа на то, что представлял себе Александр. Это была не способность приказывать, а необходимость решать. Решать постоянно, быстро, часто не имея достаточной информации.

Дневниковая запись от 15 мая 1712 года:

"Сегодня пришлось решать спор между русскими купцами и немецкими мастерами в Петербурге. Те жалуются, что немцы сбивают цены и отнимают хлеб. Эти возражают, что русские не умеют работать качественно.

Формально прав каждый. Но как быть? Выгнать немцев — лишить город нужных специалистов. Подавить русских — нарушить справедливость. Ищу третий путь, но пока не нахожу.

Понимаю теперь, почему государь часто бывает мрачен. Власть — это бремя выбора между плохим и очень плохим."

Но самым сложным оказались не экономические, а человеческие проблемы. Строительство Петербурга требовало огромных жертв — люди умирали от болезней, тонули в болотах, гибли под обвалами. И каждая смерть ложилась на совесть тех, кто принимал решения.

— Александр Данилович, — пришёл к нему однажды подрядчик Микита Демидов, — рабочие на Васильевском острове бунтуют. Говорят, что не будут больше работать за такую плату.

— А сколько они хотят?

— Вдвое больше.

— Откуда взять деньги? Казна не резиновая.

— Не знаю. Но без прибавки они работать не станут.

Александр долго ходил по кабинету, обдумывая решение. Уступить рабочим — значит создать прецедент, который разорит строительство. Не уступить — рисковать восстанием.

— Пообещай им прибавку через месяц, — сказал он наконец. — А пока найди других рабочих из соседних губерний.

— А если и те потребуют большей платы?

— Тогда будем решать по ситуации.

Так, от решения к решению, от компромисса к компромиссу, строилась империя. И с каждым таким решением Александр всё больше понимал: нет идеальных выходов из сложных ситуаций. Есть только менее плохие.

Особенно трудными были отношения со старой московской аристократией. Князья Голицыны, Долгорукие, Репнины не могли простить выскочке его возвышения. Они интриговали против него, распространяли сплетни, подкупали чиновников.

— Князь Меншиков, — сказал ему однажды князь Дмитрий Голицын, — вы забываете своё происхождение. Пирожник остаётся пирожником, даже получив княжеский титул.

— А вы, князь, забываете настоящее, — ответил Александр. — Княжеский титул ничего не стоит без княжеских дел.

Но эти уколы болели. Особенно потому, что в них была доля правды. Александр действительно не был прирождённым аристократом. Он не знал тонкостей этикета, не разбирался в генеалогии, не умел вести светские беседы.

— Ты слишком серьёзно относишься к мнению этих бездельников, — утешала его Дарья. — Они завидуют тому, что ты добился своим трудом то, что им досталось по рождению.

— Но они правы в одном, — мрачно отвечал Александр. — Я действительно чужой в их мире.

— Тем лучше. Значит, у тебя нет их предрассудков.

Дарья была права, но это не облегчало ситуацию. Каждый день приходилось доказывать своё право на высокое положение. Каждое решение подвергалось критике. Каждая ошибка раздувалась до размеров катастрофы.

Дневниковая запись от 3 октября 1715 года:

"Сегодня получил донос на самого себя. Некто обвиняет меня в том, что я беру взятки, притесняю невинных, живу не по средствам. Половина обвинений — ложь, половина — правда.

Да, я живу роскошно. Да, иногда принимаю подарки от просителей. Да, бываю жесток с теми, кто мешает государственным делам. Но альтернатива — что? Жить как монах и позволить интриганам разрушить всё, что мы строим?

Власть портит. Это факт. Но отказ от власти — тоже не выход. Кто придёт на моё место? Голицын? Долгорукий? Они ещё больше испортятся.

Остаётся одно — пытаться оставаться человеком, несмотря на власть. Но каждый день это становится всё труднее."

Парадокс заключался в том, что чем больше Александр делал для России, тем больше у него появлялось врагов. Каждая успешная реформа задевала чьи-то интересы. Каждое назначение на должность кого-то расстраивало. Каждая победа порождала зависть.

— Знаешь, в чём твоя главная ошибка? — сказал ему однажды Пётр Шафиров, дипломат и старый друг. — Ты думаешь, что люди будут благодарны тебе за добрые дела.

— А разве не должны?

— Должны, но не будут. Добро быстро забывается, а зло помнится долго. Такова человеческая природа.

— Тогда зачем вообще делать добро?

— Ради себя, а не ради благодарности. Чтобы оставаться человеком.

Эти слова Александр запомнил надолго. Они помогали ему в самые трудные моменты, когда казалось, что вся страна против него.

Но были и светлые моменты. Когда он видел, как растёт Петербург, как развивается торговля, как крепнет армия — он понимал, что его труды не напрасны. Россия действительно становилась великой державой.

— Папа, — спросил его однажды сын, которому уже исполнилось пять лет, — почему ты всегда такой усталый?

— Потому что работаю за троих, сынок.

— А зачем?

— Чтобы ты жил в лучшей стране, чем я.

— А она станет лучше?

— Обязательно станет. Но не сразу.

Ребёнок не мог понять сложности государственного строительства, но его вопросы заставляли Александра задуматься о смысле собственной деятельности. Ради чего он жертвовал здоровьем, семейным счастьем, душевным покоем?

Ответ приходил в моменты особых успехов. Когда заключался выгодный торговый договор. Когда спускался на воду новый корабль. Когда открывалась новая школа или больница. Тогда Александр чувствовал: его жизнь имеет смысл.

Глава 10. Дипломат между мирами

Европейские столицы, 1716-1720 годы

Дипломатия — это искусство лгать красиво и убедительно. Александр Данилович овладел этим искусством в совершенстве, но каждая красивая ложь отнимала у него частичку души.

В 1716 году Пётр послал его в Европу с особой миссией — убедить союзников, что Россия заслуживает места за столом великих держав. Формально это была дипломатическая поездка. Фактически — экзамен на зрелость молодой империи.

— Помни, Александр, — инструктировал его Пётр перед отъездом, — европейцы до сих пор считают нас варварами, которым повезло в одном сражении. Твоя задача — доказать, что мы цивилизованная нация.

— А если они правы? — осмелился спросить Александр. — Может, мы действительно ещё варвары?

Пётр долго смотрел на него:

— Варварство и цивилизация — понятия относительные. Мы были варварами, пока были слабыми. Теперь мы сильные — значит, стали цивилизованными. Так уж устроен мир.

Первой остановкой был Берлин. Прусский король Фридрих Вильгельм I принял русского посла с подчёркнутой вежливостью, за которой скрывалось плохо скрытое высокомерие.

— Князь Меншиков, — сказал король во время официального обеда, — мы слышали о ваших успехах. Говорят, вы поднялись из самых низов?

— Это правда, ваше величество.

— Удивительно. У нас такое невозможно. Аристократия — дело рождения, а не достижения.

В этих словах был вызов. Александр понял: его проверяют на прочность, пытаются унизить напоминанием о происхождении.

— Возможно, ваше величество, — ответил он спокойно. — Но у нас аристократия — дело заслуг. И потому наши дворяне служат государству, а не только украшают дворцы.

Король нахмурился, но спорить не стал. Урок был усвоен: с Россией нужно говорить как с равной.

Дневниковая запись от 10 июня 1716 года, Берлин:

"Понял сегодня, что дипломатия — это война, ведущаяся другими средствами. Каждое слово — оружие, каждая пауза — манёвр, каждая улыбка — атака или оборона.

Европейские дипломаты виртуозно владеют этим оружием. Они могут сказать 'да', имея в виду 'нет', и наоборот. Могут оскорбить так изящно, что жертва скажет спасибо.

Учусь у них, но с отвращением. Неужели нельзя говорить правду? Оказывается, нельзя. Правда в дипломатии — роскошь, которую могут позволить себе только очень сильные или очень слабые."

В Вене его ждал более сложный экзамен. Император Карл VI, формально глава Священной Римской империи, претендовал на роль арбитра европейской политики. Он принял русского посла в Хофбурге — древней резиденции Габсбургов, где каждый камень дышал историей.

— Князь, — сказал император, — ваш государь произвёл впечатление на Европу. Но одной победы недостаточно, чтобы стать великой державой.

— А что ещё нужно, ваше величество?

— Стабильность. Предсказуемость. Уважение к традициям. Россия слишком стремительно меняется. Это пугает соседей.

Александр понял: Карл VI требует от России замедлить реформы, стать более консервативной. Но это означало бы отказ от всего, ради чего боролся Пётр.

— Ваше величество, — ответил он осторожно, — Россия меняется не из любви к переменам, а по необходимости. Мир вокруг нас изменился, и мы вынуждены приспосабливаться.

— Возможно. Но слишком быстрые изменения разрушают государство изнутри. Посмотрите на Францию времён революции.

Это был намёк на опасность реформ. Александр записал его в памяти — мысль о том, что преобразования могут привести к хаосу, была не нова, но здесь прозвучала особенно весомо.

Но самые сложные переговоры ждали его в Лондоне. Англия была не просто великой державой — она была образцом того, чем хотела стать Россия. Морская торговая империя, основанная на силе флота и богатстве купцов.

Лорд Стэнхоуп, британский министр иностранных дел, оказался самым изощрённым собеседником из всех, с кем приходилось иметь дело Александру.

— Князь Меншиков, — сказал он во время частной беседы, — Англия готова признать Россию великой державой. Но у нас есть условия.

— Какие?

— Россия не должна угрожать нашим торговым интересам. Балтика не должна стать русским озером. И ваш флот не должен появляться в Средиземном море.

Это было откровенное требование самоограничения. Англия соглашалась на российское величие, но только в рамках, выгодных для себя.

— Лорд Стэнхоуп, — ответил Александр, — мы не ищем конфронтации с Англией. Но и не можем согласиться на роль младшего партнёра.

— Тогда вам придётся доказывать своё равенство делом, а не словами.

Эти переговоры открыли Александру глаза на суровую реальность большой политики. Равенство великих держав было мифом. Существовала иерархия, где каждый знал своё место и отстаивал его всеми средствами.

Дневниковая запись от 25 августа 1716 года, Лондон:

"Сегодня понял, что мы вступили в игру, правила которой нам ещё предстоит выучить. Европейские державы веками отрабатывали систему сдержек и противовесов. Мы же — новички, которые думают, что сила решает всё.

Отчасти это правда. Сила необходима. Но недостаточна. Нужна ещё мудрость, терпение, умение находить союзников и изолировать врагов. А этому нас никто не учил.

Возвращаюсь домой с пониманием: Полтава была только началом. Настоящая борьба за место в мире только начинается."

Но самое тяжёлое открытие ждало его не в переговорах, а в собственной душе. Месяцы дипломатических игр изменили его. Он научился говорить не то, что думает, улыбаться тем, кого презирает, обещать то, что не собирается выполнять.

— Ты изменился, — сказала ему Дарья после возвращения. — Стал более холодным, расчётливым.

— Работа такая, — попытался отшутиться Александр.

— Нет, не работа. Ты стал другим человеком. И мне это не нравится.

Дарья была права. Дипломатия научила его видеть в каждом человеке потенциального противника или союзника. Научила просчитывать выгоду каждого поступка. Научила жить с постоянной маской на лице.

— А что мне делать? — спросил он жену. — Оставаться наивным и проигрывать всем этим хитрецам?

— Можно быть мудрым, не становясь циничным. Можно быть сильным, оставаясь человечным.

— Легко сказать.

— Трудно сделать. Но возможно. Иначе зачем вообще жить?

Эти слова заставили Александра задуматься о цене, которую он платит за успех. Каждая дипломатическая победа стоила ему частички человечности. Каждый заключённый договор отдалял его от самого себя.

Дневниковая запись от 15 ноября 1716 года:

"Дарья права. Я становлюсь машиной для достижения государственных целей. Эффективной машиной, но всё же машиной.

Можно ли служить великому делу, не жертвуя собственной душой? Или душа — это и есть та цена, которую должен платить государственный деятель?

Пётр говорит: Россия требует жертв. Но какие жертвы оправданы, а какие — нет? И кто это решает?"

Постепенно Александр выработал для себя систему внутренних компромиссов. В официальных делах он мог быть беспощадным и хитрым. Но дома, с семьёй, он пытался оставаться прежним — любящим мужем и отцом.

Это была сложная игра, требующая постоянного напряжения. Но другого способа сохранить человечность в мире большой политики он не видел.

— Знаешь, что меня утешает? — сказал он Дарье перед отходом ко сну. — То, что всё это ради будущего. Ради того, чтобы наш сын жил в сильной и уважаемой стране.

— А что, если он не захочет жить в стране, построенной на лжи и компромиссах?

— Тогда у него будет право её изменить. Мы даём ему силу — пусть он ею распорядится по-своему.

Но в глубине души Александр понимал: семена цинизма, посеянные дипломатической службой, могут дать неожиданные всходы. И не факт, что эти всходы будут добрыми.

Глава 11. Танец на вулкане

Петербург, 1720-1725 годы

Пётр умирал медленно и мучительно. Не от болезни — от истощения. Четверть века непрерывных реформ, войн и строительства высосали из него все жизненные соки. И Александр Данилович, наблюдая за угасанием своего покровителя, впервые по-настоящему испугался — не за себя, а за Россию.

— Государь, вам нужно отдохнуть, — говорил он Петру, видя, как тот еле держится на ногах после очередного совещания.

— Отдохну в гробу, — отвечал царь с той мрачной иронией, которая стала его постоянным спутником в последние годы. — А пока живой — буду работать. России без присмотра нельзя ни дня.

— Но у вас есть помощники...

— Помощники? — Пётр посмотрел на него усталыми глазами. — Ты думаешь, кто-то из вас способен удержать в руках то, что мы строили? Россия — как дикий конь. Стоит ослабить поводья — сбросит седока и умчится в свои любимые болота.

Эти слова были пророческими. Александр видел, как вокруг престола уже начинают кружить различные группировки, как старая аристократия точит ножи, готовясь к реваншу, как новые люди строят планы на случай смерти царя.

Дневниковая запись от 12 января 1723 года:

"Государь слабеет день ото дня. Вчера на заседании Сената едва не упал в обморок. Врачи качают головами, но лечить не умеют — как лечить человека, который сжёг себя на алтаре государственных дел?

А между тем интриги множатся. Князь Долгорукий вчера намекнул, что при новом правлении 'многое изменится'. Генерал Бутурлин открыто говорит о необходимости 'вернуться к заветам предков'. Даже среди гвардии слышны разговоры о том, что 'пора кончать с немецкими выдумками'.

Понимаю: готовится контрреволюция. И если государь умрёт внезапно, мне не сдобровать. Слишком много я знаю, слишком многое могу. А главное — слишком символизирую собой всё, что они ненавидят в петровских реформах."

Но самым страшным было не это. Самым страшным было то, что Александр начинал сомневаться в правильности собственного пути. Годы власти, интриг и компромиссов изменили его до неузнаваемости. Он стал богаче, влиятельнее, могущественнее — но счастливее ли?

— Саша, — сказала ему Дарья однажды вечером, когда он пришёл домой особенно мрачный, — мне кажется, ты больше не любишь то, что делаешь.

— С чего ты взяла?

— Ты перестал рассказывать мне о своих планах. Перестал радоваться успехам. Ходишь как приговорённый к смерти.

Александр долго молчал. Действительно, когда он в последний раз испытывал настоящую радость от работы? Когда видел в своих делах не просто исполнение обязанностей, а служение высокой цели?

— Знаешь, в чём дело? — сказал он наконец. — Мы построили империю. Но не для людей, а вопреки людям. Заставили страну стать великой силой. Но не спросили, хочет ли она этого.

— А ты хочешь, чтобы она была великой?

— Хочу. Но иногда думаю: а стоит ли величие таких жертв? Мы принесли на алтарь державности столько человеческих жизней, столько человеческого счастья...

— И что же ты предлагаешь? Всё бросить? Позволить России снова стать задворками Европы?

— Не знаю. Честно не знаю.

Это признание прозвучало как приговор всему, во что он верил четверть века. Александр Данилович Меншиков, один из творцов петровской России, усомнился в своём деле.

А тем временем вокруг него сгущались тучи. Враги становились смелее, друзья — осторожнее. Каждый день приносил новые сплетни, новые обвинения, новые угрозы.

— Князь Меншиков, — пришёл к нему генерал-прокурор Ягужинский, — до меня дошли слухи о готовящемся заговоре против вас.

— Какие слухи?

— Говорят, что группа офицеров готовит покушение. Мол, вы продались немцам и предаёте интересы России.

— И ты веришь этим слухам?

— Не важно, верю ли я. Важно, что в них верят другие. А в нашем деле репутация — всё.

Ягужинский был прав. В атмосфере подозрительности и интриг, которая воцарилась в Петербурге в последние годы правления Петра, даже самые абсурдные обвинения могли стать смертельными.

— Что ты советуешь? — спросил Александр.

— Быть осторожнее. Не давать врагам поводов. И готовиться к тому, что после смерти государя начнётся борьба за власть.

— А ты на чьей стороне будешь?

— На стороне того, кто победит, — честно ответил Ягужинский. — Извини, Александр Данилович, но у меня семья. Не могу позволить себе роскошь принципов.

Этот разговор стал для Александра откровением. Он понял: в случае смерти Петра он останется практически один. Все его союзники и друзья при первой же опасности его предадут.

Дневниковая запись от 5 августа 1724 года:

"Сегодня осознал страшную вещь: я заложник собственного успеха. Поднялся так высоко, что спуститься уже невозможно — только упасть. И падение будет болезненным.

С одной стороны — враги, которые ждут моей ошибки. С другой — друзья, готовые предать при первой угрозе. Сверху — умирающий государь, который всё меньше способен меня защитить. Снизу — народ, который видит во мне символ ненавистных реформ.

Выход один — попытаться обеспечить себе будущее при любом раскладе. Но как это сделать, не предав всё, во что верил?"

Александр начал готовиться к борьбе за выживание. Он укреплял связи с гвардейскими полками, накапливал деньги, искал союзников среди европейских дворов. Это была циничная игра, но других правил никто не предлагал.

Особенно сложным был вопрос о престолонаследии. У Петра не было ясного наследника — сын Алексей был казнён, внук Пётр Алексеевич воспитывался в оппозиции к дедовским реформам. Оставалась жена Екатерина, но её права на престол были сомнительными.

— Александр, — позвал его Пётр зимой 1724 года, — мне нужно с тобой посоветоваться. О наследнике.

— Слушаю, государь.

— Кого ты видишь на российском престоле после моей смерти?

Вопрос был провокационным. Любой ответ мог быть истолкован как измена или интрига.

— Того, кого вы сами назначите, государь.

— Не увиливай. Я спрашиваю твоё мнение.

Александр собрался с духом:

— Екатерину Алексеевну. Она понимает ваши замыслы и не станет их разрушать.

— А если не признают?

— Тогда придётся заставить признать.

Пётр долго смотрел на него:

— Ты готов на это? Готов силой возводить на престол императрицу?

— Если это сохранит Россию от гражданской войны — готов.

— Хорошо. Запомню твои слова.

Этот разговор предопределил будущее Александра. Он фактически обязался поддержать Екатерину в борьбе за престол. А это означало войну с половиной русской аристократии.

Зима 1724-1725 годов была особенно суровой. Мороз сковал Неву, снег засыпал улицы Петербурга. И в этой белой тишине умирал человек, изменивший судьбу целой страны.

— Саша, — шептал Пётр в одну из последних ночей, — что будет с Россией? Что будет с нашим делом?

— Будет жить, государь. Будет продолжаться.

— А ты? Что будет с тобой?

— Не знаю. Постараюсь выжить и продолжать служить.

— Служить России или себе?

Этот вопрос повис в воздухе без ответа. Потому что Александр сам не знал ответа.

28 января 1725 года Пётр Великий умер. Вместе с ним ушла эпоха — эпоха великих замыслов и великих жертв. Началось время интриг, компромиссов и выживания.

А Александр Данилович Меншиков остался один на один с враждебным миром, имея в руках только собственную волю и память о том человеке, который сделал его великим.

Глава 12. Императрица марионетка

Зимний дворец, 28 января 1725 года

Смерть царя не ждёт удобного момента. Она приходит тогда, когда хочет, оставляя живых разбираться с последствиями. И в тот январский день, когда последний вздох покинул грудь Петра Великого, Александр Данилович понял: началась новая игра, где ставкой была его жизнь.

Тело царя ещё не остыло, а во дворце уже собрались те, кто должен был решить судьбу престола. Сенаторы, генералы, придворные — все понимали, что следующие несколько часов определят будущее России.

— Господа, — обратился к собравшимся князь Голицын, — нам необходимо решить вопрос о престолонаследии согласно закону и традиции.

— Какому закону? — резко спросил Александр. — Указ Петра Алексеевича о престолонаследии даёт императору право самому назначать наследника.

— Но где письменное завещание? — возразил князь Долгорукий.

— Последняя воля покойного государя была выражена устно. Он назначил императрицей Екатерину Алексеевну.

Ложь. Пётр умер, не назвав преемника. Но Александр понимал: от исхода этого спора зависит его собственная судьба. При Екатерине он сохранит влияние. При Петре Алексеевиче — лишится всего.

— Кто слышал эти слова? — потребовал Голицын.

— Я слышал, — твёрдо сказал Александр. — И не только я.

Он обвёл взглядом присутствующих, ища поддержки. Некоторые кивнули — кто по убеждению, кто из страха.

— Но царевич Пётр Алексеевич — законный наследник по мужской линии! — не сдавался Долгорукий.

— Царевичу десять лет, — возразил Александр. — Россия не может позволить себе малолетнего правителя.

Спор мог затянуться до утра, но тут в дело вмешалась сила, которая в России всегда решала политические споры — армия. За окнами послышались чеканные шаги гвардейских полков.

— Что это? — встревожился Голицын.

— Гвардия собирается присягать новой императрице, — спокойно сказал Александр.

На самом деле он сам приказал полкам подойти к дворцу. Это был блеф, но блеф, подкреплённый реальной силой. Сенаторы понимали: спорить с гвардией себе дороже.

— Хорошо, — сдался Голицын. — Пусть будет Екатерина. Но при ней должен быть создан Верховный тайный совет для важнейших государственных дел.

Александр согласился. Это был разумный компромисс — Екатерина получала корону, аристократия — влияние на политику.

Дневниковая запись от 28 января 1725 года (глубокая ночь):

"Сделано. Екатерина — императрица, я — фактический правитель России. Должен радоваться, но почему-то чувствую только усталость.

Сегодня я солгал в самый ответственный момент. Приписал покойному государю слова, которых он не говорил. Оправдываю себя тем, что это было во благо России. Но оправдания не снимают тяжести с души.

Власть развращает не только тех, кто ею наслаждается, но и тех, кто ею служит. Сегодня я перешёл черту, за которой служение превращается в узурпацию."

Коронация Екатерины I прошла с подобающей пышностью. Александр стоял рядом с новой императрицей и чувствовал себя одновременно победителем и узурпатором. Он добился власти, но какой ценой?

— Александр Данилович, — сказала ему Екатерина после церемонии, — без вас я никогда не стала бы императрицей.

— Я выполнял волю покойного государя, ваше величество.

— Не лукавьте. Мы оба знаем, что Пётр не назначал меня наследницей. Вы это сделали сами.

Откровенность императрицы поразила его. Он ожидал благодарности, но не такой прямоты.

— И что из этого следует? — осторожно спросил он.

— То, что я ваш должник. Но помните: долги имеют свойство когда-нибудь кончаться.

Эти слова прозвучали как предупреждение. Екатерина была благодарна, но не настолько, чтобы всю жизнь терпеть опеку.

Первые месяцы нового царствования прошли в относительном спокойствии. Александр фактически управлял страной, Екатерина царствовала. Это был удобный для обеих сторон arrangement, но он не мог длиться вечно.

Проблема заключалась в том, что Екатерина была не просто марионеткой в руках Александра. Она была умной женщиной, которая понимала суть политики и имела собственные амбиции.

— Александр Данилович, — сказала она ему во время одного из совещаний, — мне кажется, вы забываете, кто здесь императрица.

— Как это понимать, ваше величество?

— Так, что я хочу принимать решения сама, а не подписывать то, что вы мне подсунете.

Это был вызов. Екатерина требовала реальной, а не номинальной власти. Александр понимал: уступить — значит начать терять влияние. Не уступить — означало конфликт с императрицей.

— Ваше величество, — сказал он осторожно, — государственные дела требуют опыта, которого у вас пока нет.

— Тогда я буду учиться. Но учиться, делая, а не наблюдая.

Началась скрытая борьба между императрицей и её первым министром. Борьба за право принимать решения, за контроль над государственным аппаратом, за влияние на политику.

Дневниковая запись от 15 мая 1725 года:

"Екатерина становится проблемой. Она больше не довольствуется ролью номинальной правительницы. Хочет реальной власти. И это понятно — кто, достигнув престола, согласится быть марионеткой?

Но если она отберёт у меня контроль над управлением, я стану обычным царедворцем. А обычного царедворца легко убрать при первом же недовольстве.

Нужно искать баланс между её амбициями и моей безопасностью. Но где этот баланс?"

Ситуация осложнялась тем, что у Екатерины появились собственные советники, которые внушали ей недоверие к Александру. Главным из них был Андрей Остерман — хитрый дипломат, который мечтал занять место первого министра.

— Ваше величество, — говорил Остерман императрице, — князь Меншиков слишком много на себя берёт. Он ведёт себя как соправитель.

— А что вы предлагаете?

— Постепенно ограничить его полномочия. Передать часть функций другим министрам. Показать, что в России правит императрица, а не её фаворит.

Эти интриги не были секретом для Александра. Его агенты докладывали ему обо всех разговорах при дворе. Но противостоять им было трудно — формально Остерман был прав.

Кульминацией скрытого конфликта стал спор о назначении нового генерал-прокурора. Александр хотел поставить на этот пост своего человека, Екатерина — независимую фигуру.

— Ваше величество, — настаивал Александр, — Ягужинский прекрасно справится с этой должностью.

— Слишком прекрасно, — возразила Екатерина. — Настолько, что будет докладывать не мне, а вам.

— Он будет докладывать императрице.

— Через вас. А мне нужен человек, который подчиняется только мне.

Спор продолжался несколько дней. В конце концов Екатерина настояла на своём — генерал-прокурором стал человек, независимый от Александра.

— Поздравляю, ваше величество, — сказал он императрице после объявления назначения. — Вы сделали первый шаг к самостоятельному правлению.

— И не последний, — ответила Екатерина.

Александр понял: его влияние на императрицу идёт на убыль. Она училась править и с каждым днём меньше нуждалась в его опеке. А это означало, что его положение становилось всё более шатким.

Дневниковая запись от 2 ноября 1725 года:

"Созданная мною императрица отбирает у меня власть. Есть в этом какая-то историческая справедливость. Но от понимания справедливости не легче.

Остаётся одно утешение: пока Екатерина жива, я под её защитой. Она может ограничивать мои полномочия, но не посмеет меня уничтожить — слишком многим я ей обязан.

Но что будет, если она умрёт? Что будет, если на престол взойдёт Пётр Алексеевич, которого я когда-то не допустил до власти? Тогда мне не поздоровится.

Нужно думать о будущем. О том времени, когда Екатерины не станет. И готовиться к новой борьбе за выживание."

Два года правления Екатерины I стали для Александра временем постепенного отступления. Он по-прежнему оставался влиятельнейшим человеком в государстве, но его власть медленно размывалась.

И он понимал: это только начало. Впереди были ещё более серьёзные испытания, к которым нужно было готовиться уже сейчас.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПАДЕНИЕ

Глава 13. Смерть покровительницы

Петербург, весна 1727 года

Екатерина I умирала так же, как жила в последние годы — медленно, болезненно, с сознанием того, что оставляет после себя хаос. Александр сидел у её постели и впервые за много лет чувствовал себя по-настоящему беспомощным.

— Александр Данилович, — шептала императрица, — что будет с Россией? Что будет с моими дочерьми?

— Всё будет хорошо, ваше величество. Пётр Алексеевич подрастёт, станет мудрым правителем.

— Пётр меня ненавидит. А вас — ещё больше. Он помнит, что мы не дали ему престола два года назад.

Эти слова были правдой, от которой некуда было скрыться. Двенадцатилетний великий князь Пётр Алексеевич, внук Петра Великого, воспитывался людьми, которые внушали ему ненависть ко всему петровскому наследию. И в первую очередь — к Меншикову.

— Может быть, стоит подумать о другом наследнике? — осторожно предложил Александр.

— О ком? Моим дочерям ещё рано править. Других мужчин в династии нет.

— Тогда... тогда нужно попытаться найти общий язык с Петром Алексеевичем.

Екатерина с трудом повернула голову и посмотрела на него глазами, полными печальной мудрости:

— Ты думаешь о себе, а не о России. И я тебя понимаю. Но мальчик никогда тебя не простит. Слишком много между вами крови.

Дневниковая запись от 10 мая 1727 года:

"Екатерина права. Пётр Алексеевич видит во мне символ всего, что ненавидит. Я отнял у него престол, когда ему было десять лет. Я олицетворяю те реформы, которые он считает предательством русских традиций. Я — живое напоминание о его унижении.

Но что мне делать? Бежать? Куда? В Европе меня знают как русского министра — без России я там никто. Остаться и попытаться договориться? С мальчиком, который воспитан моими врагами?

Или... Или попытаться изменить правила игры. Если не могу избежать катастрофы, может быть, стоит попробовать её контролировать?"

Идея пришла к нему внезапно, как приходят все отчаянные решения. Если он не может предотвратить воцарение Петра II, может быть, стоит попытаться стать ему незаменимым? Не через политику, а через семейные связи?

— Ваше величество, — сказал он Екатерине за несколько дней до её смерти, — я хочу предложить помолвку моей дочери Марии с великим князем.

Императрица удивлённо приподняла брови:

— Мария и Пётр? Но она старше его на четыре года...

— В династических браках это не редкость. Зато такой союз примирил бы старую и новую аристократию.

— Ты хочешь стать дедом императоров?

— Я хочу обеспечить стабильность России.

Екатерина долго молчала. Потом слабо улыбнулась:

— Лукавишь, Александр Данилович. Хочешь обеспечить собственную безопасность. Но план неплохой. Попробуй.

6 мая 1727 года Екатерина I скончалась. На российский престол вступил двенадцатилетний Пётр II — последний представитель мужской линии Романовых.

Александр стоял во время коронации и смотрел на мальчика, который держал в руках его судьбу. Юный император был красив, умён, но в его глазах читалась холодная ненависть ко всему, что связано с именем Меншикова.

— Ваше величество, — подошёл к нему Александр после церемонии, — позвольте поздравить вас с восшествием на престол.

Пётр II посмотрел на него с плохо скрываемым презрением:

— Князь Меншиков, я помню, что два года назад вы препятствовали моему воцарению.

— Ваше величество, я выполнял волю покойного императора Петра Алексеевича.

— Какую волю? Где письменное завещание?

Вопрос попал в больное место. Александр понял: мальчик прекрасно знает истинную историю своего отстранения от престола.

— Воля была выражена устно...

— Ложь, — спокойно сказал Пётр II. — Вы солгали тогда, и лжёте сейчас. Но я готов это забыть при одном условии.

— Каком, ваше величество?

— Вы будете служить мне так же верно, как служили моему деду. Без хитростей, без попыток меня обмануть.

Это была ловушка. Согласиться — значит стать слугой мальчика, воспитанного его врагами. Отказаться — подписать себе смертный приговор.

— Я всегда служил России, ваше величество, — уклончиво ответил Александр.

— России или себе? — парировал юный император.

Глава 14. Последняя интрига

Петербург — Москва, лето 1727 года

Отчаянные люди идут на отчаянные меры. Александр Данилович решился на последнюю, самую рискованную интригу в своей жизни — он попытался женить двенадцатилетнего императора на своей шестнадцатилетней дочери Марии.

— Папа, я не хочу выходить замуж за этого мальчишку, — плакала Мария, когда он объяснил ей свой план.

— Доченька, это не просто брак. Это спасение нашей семьи.

— А моё счастье вас не интересует?

Вопрос дочери пронзил его, как нож. Действительно, думал ли он о её счастье? Или только о собственном выживании?

— Маша, — сказал он, садясь рядом с ней, — я не хочу тебя принуждать. Но пойми: если этот брак не состоится, нас всех ждёт катастрофа.

— Какая катастрофа?

— Ссылка. Или казнь. У Петра Алексеевича слишком много советников, которые требуют нашей крови. Ветер с Обьской стороны приносил запах гнили и хвои, снежная крошка царапала лицо, а тишина тянулась гуще ночи.

Мария долго молчала, глядя в окно на петербургские каналы.

— А если я соглашусь, это действительно поможет?

— Не знаю, — честно признался Александр. — Но это единственный шанс.

— Хорошо, папа. Я готова пожертвовать собой ради семьи.

Эти слова прозвучали как приговор всей его жизни. Дочь жертвовала счастьем ради его амбиций. Неужели он докатился до того, что использует собственных детей как инструменты политики?

Дневниковая запись от 25 мая 1727 года:

"Сегодня получил согласие Петра II на помолвку с Марией. Должен радоваться — план удался. Но почему же на душе так тяжело?

Я превратил дочь в разменную монету большой политики. Обрёк её на брак без любви с мальчиком, который ненавидит её отца. И всё ради того, чтобы сохранить власть, которая, возможно, уже не стоит таких жертв.

Дарья была права — власть развращает. И я развратился окончательно. Больше не служу России — служу собственным страхам."

Помолвка была объявлена с большой пышностью. Весь двор поздравлял Александра с блестящей партией для дочери. Но он видел в глазах придворных не восхищение, а насмешку. Все понимали: это отчаянная попытка спастись.

А тем временем вокруг юного императора сплачивались силы, которые мечтали о реванше. Князья Долгорукие стали фактическими правителями при мальчике-царе. И их первой целью было уничтожение Меншикова.

— Ваше величество, — говорил князь Василий Долгорукий Петру II, — князь Меншиков слишком долго командовал в России. Пора показать ему, кто здесь настоящий государь.

— Но он же мой будущий тесть...

— Тем более. Нельзя допустить, чтобы он через этот брак снова захватил власть.

Молодой император слушал эти речи и постепенно проникался идеей избавиться от опеки Меншикова. Александр видел, как меняется отношение мальчика, но ничего не мог поделать.

Первым тревожным звонком стало решение о переносе столицы в Москву. Пётр II, подстрекаемый Долгорукими, объявил, что Петербург — "немецкий город", а русский царь должен жить в исконно русской столице.

— Ваше величество, — пытался возразить Александр, — Петербург строился как окно в Европу. Это символ новой России.

— Символ неправильной России, — отрезал юный император. — Москва — вот наша настоящая столица.

Переезд двора в Москву стал для Александра катастрофой. В Петербурге он был хозяином — здесь знал каждого чиновника, каждого офицера. В Москве он оказался на чужой территории, среди людей, которые помнили его унижения их предков.

— Смотрите, — шептались московские бояре, — Меншиков-пирожник приехал. Думает, что и здесь будет командовать?

Эти насмешки жгли хуже физической боли. Александр понимал: в Москве его воспринимают не как государственного деятеля, а как выскочку, который забыл своё место.

Но самый страшный удар ждал его в августе 1727 года. Пётр II неожиданно объявил о разрыве помолвки с Марией Меншиковой.

— Ваше величество, — пытался протестовать Александр, — но ведь мы договорились...

— Я передумал, — холодно сказал император. — Российский царь не может жениться на дочери своего слуги.

— Слуги? Но я светлейший князь, генерал-фельдмаршал...

— Бывший пирожник, — добавил князь Иван Долгорукий, стоявший рядом с императором.

Эти слова прозвучали как пощёчина. Александр понял: его окончательно унизили, втоптали в грязь. И теперь оставалось только ждать последнего удара.

Дневниковая запись от 15 августа 1727 года:

"Всё кончено. План с браком провалился. Марию унизили, меня опозорили. Долгорукие торжествуют — они добились всего, чего хотели.

Но самое страшное не это. Самое страшное — то, что я понимаю их правоту. Действительно, как может российский император жениться на дочери бывшего пирожника? Какая бы высота ни была достигнута, происхождение всё равно напоминает о себе.

Может быть, и вся моя жизнь была ошибкой? Может быть, не стоило пытаться подняться выше того места, которое определил мне Бог?"

Последние дни пребывания у власти прошли в атмосфере нарастающей враждебности. Александр видел, как от него отворачиваются старые друзья, как его приказы выполняются всё неохотнее, как его имя произносят с презрением.

— Александр Данилович, — пришёл к нему Пётр Шафиров, — уезжайте из Москвы. Пока не поздно.

— Куда?

— В деревню. За границу. Куда угодно. Здесь вам больше делать нечего.

— А Россия? А дело, которому я служил?

— Россия обойдётся без вас. А дело... Дело умерло вместе с Петром Великим.

Эти слова прозвучали как эпитафия всей его жизни. Александр понял: эпоха великих преобразований закончилась. Началось время реакции и реванша.

8 сентября 1727 года к дому князя Меншикова подъехала карета с гвардейскими офицерами. Александр понял: пришли за ним.

— Князь Меншиков, — сказал капитан гвардии, — вы арестованы по указу его императорского величества.

— По какому обвинению?

— Государственная измена, хищение казённых средств, превышение власти.

Стандартный набор обвинений для опальных вельмож. Александр даже улыбнулся — всё было предсказуемо.

— Можно попрощаться с семьёй?

— Семья поедет с вами.

Так закончилась карьера человека, который четверть века стоял у руля российского государства. Без выстрелов, без драмы — просто арест и увоз в неизвестность.

А за окнами кареты мелькала Москва — город, который не принял пирожника, ставшего князем, и в конце концов отверг его навсегда.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ СИБИРСКАЯ ГОЛГОФА

Глава 15. Дорога в изгнание

Московско-Сибирский тракт, осень 1727 года

Есть особая жестокость в том, как Россия расправляется со своими великими людьми. Она не убивает их сразу — она заставляет медленно умирать, день за днём растворяясь в безвестности. Александр Данилович познал эту жестокость в полной мере, когда обоз с его семьёй покатил по осенним дорогам к Берёзову.

— Папа, — спросила Мария, глядя в окно кареты на серые поля, — мы когда-нибудь вернёмся домой?

— Не знаю, доченька.

— А что будет с нами в Сибири?

— Будем жить. Как все люди живут.

Но сам он не верил собственным словам. Как может жить человек, привыкший повелевать империей, в глухой сибирской деревне? Как может семья, знавшая только роскошь, довольствоваться нищетой?

Дневниковая запись от 20 сентября 1727 года, где-то в Поволжье:

"Третья неделя в дороге. Мария держится молодцом, но я вижу, как ей тяжело. Александр младший ещё не понимает, что произошло — он воспринимает это как путешествие. Дарья... Дарья молчит и смотрит в окно. Знаю, о чём она думает: 'Вот итог твоих амбиций'.

И она права. Всё, чего я добился, оказалось миражом. Титулы, богатства, власть — всё исчезло в одночасье. Остались только мы четверо в убогой карете, катящейся к концу света.

Но странное дело — почему я не чувствую отчаяния? Почему вместо ярости в душе какое-то успокоение? Может быть, потому, что наконец-то кончилась эта бесконечная борьба за сохранение того, что не стоило сохранения?"

В каждом городе, где останавливался конвой, Александр видел, как на него смотрят люди. Кто с любопытством — хотели посмотреть на падшего вельможу. Кто с злорадством — радовались унижению выскочки. Кто с сочувствием — понимали, что и их может постигнуть та же участь.

В Казани к нему подошёл местный купец, которого Александр когда-то знал по петербургским делам.

— Ваша светлость, — сказал купец, оглядываясь по сторонам, — примите от меня небольшую помощь.

Он протянул кошелёк с золотыми монетами.

— Спасибо, Семён Иванович, но я не могу принять...

— Примите, ваша светлость. Не как милостыню, а как память о добром деле. Помните, как вы помогли мне с подрядом на строительство в Петербурге?

Александр взял кошелёк. Не из гордости — из понимания, что семье понадобятся деньги.

— Благодарю. А скажите, Семён Иванович, что говорят в народе о новых порядках?

Купец помолчал, подбирая слова:

— Говорят по-разному, ваша светлость. Одни радуются, что кончилось засилье немцев. Другие боятся, что начнётся старая неразбериха. А третьи... третьи жалеют, что такие люди, как вы, оказались в опале.

— Почему жалеют?

— Потому что при вас хоть порядок был. Строгий, но справедливый. А теперь... теперь неизвестно, что будет.

Эти слова согрели душу больше, чем золото. Значит, не все считали его правление злом. Значит, были люди, которые понимали необходимость твёрдой власти.

В Тобольске их встретил воевода — человек вежливый, но холодный.

— Князь Меншиков, — сказал он, — я получил указ о вашем размещении в Берёзове. Должен предупредить: условия там суровые.

— Мы готовы к трудностям.

— Готовы? — воевода усмехнулся. — Посмотрим. В Берёзове зимой температура опускается до сорока градусов мороза. Лето короткое, дождливое. Ближайший город — в трёхстах верстах.

— А люди там есть?

— Есть. Несколько сот душ. Рыбаки, охотники, ссыльные. Живут как придётся.

Александр понимал: воевода пытается его напугать. Но страх был уже неуместен. Хуже, чем потеря всего, что составляло смысл жизни, уже ничего быть не могло.

Дневниковая запись от 10 октября 1727 года, Тобольск:

"Завтра последний переход — в Берёзов. Странно: чем ближе к месту ссылки, тем спокойнее становится на душе. Как будто сбрасываю с себя тяжёлый груз — груз амбиций, страхов, надежд.

Дарья спросила сегодня: 'Жалеешь ли ты о чём-нибудь?' Долго думал над ответом. Жалею ли? О конкретных поступках — да. О том, что иногда был жесток без необходимости. О том, что мало времени уделял семье. О том, что в погоне за властью потерял часть души.

Но жалею ли о том пути, который выбрал? О том, что поднялся из грязи к звёздам? Нет. Не жалею. Лучше прожить яркую, пусть и трагическую жизнь, чем прозябать в безвестности."

15 октября 1727 года семья Меншиковых прибыла в Берёзов. Городом это место можно было назвать только по старой памяти — несколько десятков деревянных домов, разбросанных по берегу мутной речки, крошечная церковь, воеводский дом и бесконечная тайга вокруг.

— Вот ваше жилище, — показал им местный пристав на небольшую избу. — Две комнаты, печь, огород.

Дарья осмотрела жилище и горько улыбнулась:

— Помнишь, дорогой, мы когда-то мечтали о простой жизни?

— Помню.

— Ну что же, мечта сбылась.

Первые дни в Берёзове были самыми тяжёлыми. Семья, привыкшая к тому, что за неё всё делают слуги, должна была учиться обслуживать себя самостоятельно. Александр пытался колоть дрова и резал руки. Дарья училась готовить на печи и плакала от дыма. Дети мёрзли в нетопленой избе.

— Папа, — сказал ему сын, — а правда, что мы больше никогда не будем жить во дворце?

— Правда, сынок.

— А жалко?

Александр посмотрел на мальчика — на его серьёзные глаза, в которых не было ни упрёка, ни печали, только любопытство.

— Не знаю, — честно ответил он. — Спроси меня через год.

Глава 16. Анатомия падения

Берёзов, зима 1727-1728 годов

Первая сибирская зима чуть не убила их всех. Мороз был такой, что дыхание замерзало в воздухе, а дрова в печи сгорали за несколько часов. Александр понял: выжить можно только научившись жить по-новому.

Он начал с самого трудного — с преодоления собственной гордости. Пошёл к соседям просить совета, как лучше утеплить избу. Выучился колоть дрова, не калеча рук. Освоил нехитрое искусство рыбной ловли.

— Видишь, Саша, — сказал ему старик-рыбак Прохор, — рыба — она умная. Чует, когда человек с чистой душой приходит, а когда с мутной. У тебя пока душа мутная — вот рыба и не клюёт.

— А как сделать душу чистой?

— Да просто. Перестать о прошлом думать. Жить сегодняшним днём.

Мудрость была простая, но Александру трудно давалась. Он привык планировать на годы вперёд, просчитывать варианты, строить комбинации. А здесь нужно было просто жить — день за днём, не загадывая наперёд.

Дневниковая запись от 15 декабря 1727 года:

"Сегодня впервые за два месяца поймал рыбу. Две небольшие щучки, но для нашей семьи — праздник. Дарья сварила уху, дети радовались, как будто получили царский подарок.

И я понял странную вещь: это простое счастье — семейный ужин при свете лучины — оказалось ярче многих торжественных приёмов в Зимнем дворце. Почему? Может быть, потому, что оно честное. Заработанное собственными руками, а не отнятое у других.

Неужели я всю жизнь гнался за химерами? Неужели настоящее счастье было всегда рядом, а я его не замечал?"

Местные жители поначалу сторонились знаменитого ссыльного, но постепенно стали принимать его как своего. Александр не кичился прошлым величием, охотно помогал соседям советом, а когда нужно было — и делом.

— Князь, — пришёл к нему крестьянин Микита, — помоги разобрать спор с воеводой. Требует он с нас налог за прошлый год, а мы уже заплатили.

— Покажи документы.

Александр разобрал бумаги и понял: воевода просто вымогает лишние деньги, пользуясь неграмотностью крестьян.

— Завтра пойдём к нему вместе, — сказал он Миките.

— А ты не боишься? Как-никак он власть имущий.

— Боюсь. Но справедливость дороже страха.

На следующий день Александр пришёл к воеводе и спокойно объяснил ему ошибку в документах. Воевода, узнав, с кем имеет дело, смутился и отменил незаконный налог.

— Спасибо, князь, — сказал Микита. — Не думал, что такие важные люди за простых мужиков заступаются.

— А кто же должен заступаться, если не те, кто грамоте обучен?

Этот случай открыл Александру глаза на новую роль, которую он мог играть в Берёзове. Не правителя, а защитника простых людей от произвола чиновников. И эта роль оказалась не менее важной, чем прежняя.

Но самые тяжёлые испытания ждали семью весной 1728 года. Дарья заболела — то ли от сырости, то ли от тоски по прежней жизни. Болезнь была не смертельной, но изнуряющей. Она слабела день ото дня.

— Александр, — сказала она ему в один из особенно тяжёлых дней, — я устала.

— От болезни?

— От жизни. От этой бесконечной борьбы за выживание.

— Дарья, ты не можешь сдаваться. Дети нуждаются в матери.

— Дети вырастут. А я... я не создана для такой жизни. Я слишком долго была княгиней, чтобы стать крестьянкой.

Эти слова пронзили Александра хуже любых политических поражений. Он понял: жена умирает не от болезни, а от отчаяния. И он ничем не может ей помочь.

Дневниковая запись от 25 апреля 1728 года:

"Дарья угасает на глазах. Врача в Берёзове нет, до Тобольска три дня пути. Но дело не в лечении — дело в том, что она потеряла волю к жизни.

И винить её не могу. Она вышла замуж за светлейшего князя, а оказалась женой ссыльного. Жила в роскоши, а теперь в нищете. Была хозяйкой салонов, а стала берёзовской крестьянкой. Ветер с Обьской стороны приносил запах гнили и хвои, снежная крошка царапала лицо, а тишина тянулась гуще ночи.

Может быть, это и есть справедливое возмездие за мои амбиции? Не только я плачу за свои ошибки, но и те, кого люблю. Самая жестокая расплата — видеть страдания близких и не иметь возможности их облегчить."

Летом 1728 года в Берёзов пришла весть о смерти императора Петра II. Мальчик умер от оспы накануне свадьбы с Екатериной Долгорукой. С его смертью прервалась мужская линия дома Романовых.

— Папа, — спросила Мария, — а что это означает для нас?

— Ничего, доченька. Мёртвые цари не миловуют.

Но в глубине души Александр испытал странное чувство — не радости от смерти врага, а печали по загубленной молодой жизни. Пётр II мог стать хорошим правителем, если бы не попал под влияние интриганов.

Дневниковая запись от 30 января 1730 года:

"Умер Пётр II. Тот самый мальчик, которого я два года назад не допустил до престола. Теперь он мёртв, а я — в сибирской ссылке. Есть ли в этом какая-то справедливость? Или просто ирония судьбы?

Думаю о том, что могло бы случиться, если бы я тогда не воспротивился его воцарению. Может быть, он простил бы меня? Может быть, я остался бы в Петербурге, а он научился бы мудрому правлению?

Но история не знает сослагательного наклонения. Есть только то, что произошло. И то, что происходит сейчас."

Анна Иоанновна, ставшая новой императрицей, была племянницей Петра Великого. Александр написал ей письмо с просьбой о помиловании, но ответа не получил. Новая власть была занята собственными проблемами и не думала о старых ссыльных.

А жизнь в Берёзове продолжалась. Александр освоил местные ремёсла, выучился торговать рыбой, даже попробовал себя в роли сельского учителя — местные дети тянулись к грамоте.

— Дядя князь, — спрашивали его ребятишки, — а правда, что ты был при царе важным человеком?

— Правда.

— А почему тебя сюда сослали?

— Потому что забыл, откуда пришёл.

— А что это значит?

— Это значит, что нельзя стыдиться своего прошлого. И нельзя забывать, что все люди равны перед Богом.

Эти уроки были для него самого не менее важными, чем для детей. В Берёзове он заново открывал истины, которые забыл за годы власти.

Глава 17. Последний урок

Берёзов, лето 1729 года

Дарья умерла тихо, во сне, держа Александра за руку. Он проснулся утром и понял, что остался один — с двумя детьми, в чужом краю, без надежды на возвращение.

Похороны были простыми. Местный священник отпел её по-человечески, соседи пришли проводить в последний путь. На могиле поставили деревянный крест с простой надписью: "Дарья Михайловна Меншикова. 1685-1729. Верная жена и мать."

— Папа, — сказала Мария после похорон, — что теперь будет с нами?

— Будем жить, доченька. Мама хотела бы, чтобы мы жили.

— А ты не умрёшь?

— Постараюсь не умирать.

Но сам он чувствовал, как что-то надломилось в нём окончательно. Дарья была последней связью с прежней жизнью, последним человеком, который любил его не за титулы и богатство, а просто так. Теперь эта связь оборвалась.

Дневниковая запись от 27 августа 1729 года:

"Похоронил Дарью. Сорок четыре года прожила на свете — немного для женщины. Но какую жизнь прожила! Была и княгиней, и крестьянкой. Знала и роскошь дворцов, и нужду избы. И везде оставалась человеком.

Теперь я понимаю, в чём была моя главная ошибка. Я думал, что служу России, а на самом деле служил собственным амбициям. Думал, что созидаю империю, а разрушал человеческие души — и чужие, и свою.

Дарья это понимала всегда. И пыталась меня остановить. Но я не слушал. Теперь поздно что-то менять. Остаётся только принять то, что есть, и попытаться не наделать новых ошибок."

Осень 1729 года была особенно холодной. Александр заболел — то ли от горя, то ли от нечеловеческого напряжения последних лет. Болезнь была тяжёлой, с приступами лихорадки и кашлем, который разрывал грудь.

— Князь, — пришёл к нему сосед Прохор, — надо за лекарем в Тобольск посылать.

— Не надо, Прохор. Не помогут лекари.

— А дети как же? Останутся сиротами.

— Дети вырастут. Они сильнее меня.

И это была правда. Мария и молодой Александр держались удивительно стойко. Они ухаживали за больным отцом, вели хозяйство, не жаловались на судьбу.

— Папа, — сказала ему Мария в один из особенно тяжёлых дней, — расскажи мне о дедушке Петре. Каким он был?

— Великим, доченька. И страшным. Он хотел сделать Россию сильной и сделал. Но заплатил за это слишком дорого.

— А ты жалеешь, что служил ему?

Александр долго думал над ответом. Жалел ли он? О потерянных годах, о растоптанных судьбах, о собственных ошибках?

— Не жалею, что служил. Жалею, что служил неправильно.

— А как надо было служить?

— С любовью. К людям, к стране, к правде. А я служил из страха и честолюбия.

— Но ведь получилось хорошо? Россия стала сильной.

— Стала. Но какой ценой, Маша. Какой ценой...

В ноябре 1729 года болезнь обострилась. Александр понимал, что умирает, и пытался дать детям последние наставления.

— Слушайте меня внимательно, — говорил он им. — Вы носите знаменитое имя, но не гордитесь этим. Имя — не заслуга, а обязательство.

— Какое обязательство, папа? — спрашивал сын.

— Быть лучше отца. Не повторять его ошибок. Служить людям, а не себе.

— А если нам предложат вернуться ко двору?

— Откажитесь. Власть — это наркотик. Кто попробовал, тот уже не может остановиться.

Дневниковая запись от 10 ноября 1729 года (последняя):

"Чувствую, что конец близок. Странно — не боюсь смерти. Даже немного жду её. Устал от жизни, от борьбы, от себя самого.

Что останется от меня? Дворцы разрушат, богатства раздадут, титулы забудут. Останутся дети — но и они, скорее всего, затеряются в сибирской глуши.

А может, и хорошо. Может, простая жизнь лучше великой. Может, счастье не в том, чтобы повелевать империями, а в том, чтобы любить близких и быть любимым.

Прости меня, Россия. Прости, что любил тебя неправильно. Прости, что в попытке сделать тебя великой причинил столько боли. Если есть в тебе место для покаяния — прими моё."

12 ноября 1729 года Александр Данилович Меншиков умер в сибирской ссылке. Его похоронили рядом с Дарьей, на маленьком берёзовском кладбище. На простом деревянном кресте вырезали: "Александр Данилович Меншиков. 1673-1729. Светлейший князь. Человек." Ветер с Обьской стороны приносил запах гнили и хвои, снежная крошка царапала лицо, а тишина тянулась гуще ночи.

Так закончилась жизнь одного из самых ярких деятелей петровской эпохи. Человека, который поднялся из самых низов до вершин власти и упал в самую глубину опалы. Человека, который помогал создавать империю и заплатил за это собственной душой.

А над сибирской тайгой падал снег, укрывая могилы великих и малых, правых и виноватых — всех тех, кто пытался изменить мир и был изменён им самим.

ЭПИЛОГ

Берёзов, наши дни

На старом кладбище в Берёзове до сих пор стоят два покосившихся креста. Надписи на них почти стёрлись, но местные жители ещё помнят: здесь лежат муж и жена, которые когда-то были очень знатными людьми.

Историки спорят о значении Александра Даниловича Меншикова для русской истории. Одни видят в нём талантливого государственного деятеля, который помогал Петру Великому модернизировать страну. Другие — корыстного временщика, который думал только о собственной выгоде.

Истина, как всегда, лежит где-то посередине. Меншиков был и тем, и другим. Великим администратором и мелким интриганом. Патриотом и карьеристом. Созидателем и разрушителем.

Но главное в его истории не это. Главное — что он показал: в России человек может подняться настолько высоко, насколько хватит у него ума, воли и удачи. И упасть настолько глубоко, насколько глубока человеческая душа.

Его жизнь — это история о цене величия, о том, что приходится платить за попытку изменить ход истории. О том, что власть даёт многое, но отнимает ещё больше. О том, что в конце концов все мы равны перед лицом смерти и времени.

Дети Меншикова выросли в Сибири. Сын стал мелким чиновником, дочь вышла замуж за местного дворянина. Их потомки растворились в России, дав ей множество честных, простых людей, которые служили своей стране без громких титулов и великих амбиций.

Может быть, это и есть настоящий памятник Александру Даниловичу — не дворцы и не ордена, а тысячи его потомков, которые помнят главный урок своего предка: величие не в том, чтобы возвыситься над людьми, а в том, чтобы остаться человеком на любой высоте.

А в Берёзове по-прежнему падает снег, укрывая могилы тех, кто мечтал о бессмертии и обрёл покой в сибирской земле.

КОНЕЦ

Так завершается история жизни Александра Даниловича Меншикова — человека, который воплотил в себе все противоречия своей эпохи. Эпохи великих свершений и великих жертв, когда Россия из средневекового царства превращалась в европейскую империю, а её люди учились быть не только подданными, но и гражданами великой державы.

История не знает сослагательного наклонения. Но она знает уроки. И главный урок жизни Меншикова таков: власть — это не привилегия, а служение. И горе тому, кто об этом забывает.