Ностальгия по Брежневу

Виктор Петрович. Или просто Витя. Родился в год, когда Гагарин прорвался сквозь небо. Отсюда – вечное ощущение, что главное свершилось до тебя, а ты лишь идешь по проторенной, но почему-то все более шаткой дороге.

Он сидел на кухне, вертя в руках пустую трехлитровую банку. Стекло, хранящее отпечатки бабушкиных пальцев, выковыривавшей последний хрустящий огурчик с чесноком и зонтиком укропа. А на боку – чуть потертый ценник: «Огурцы маринов. 50 к.» Цифры священные, как код доступа в потерянный рай стабильности.

"Распался", – подумал он, и мысль эта была тяжелее банки. "Вот так. Взял и рассыпался в прах. СССР." От Бреста до Чукотки, от "Артека" до БАМа. Исчезла эпоха. Та самая, застойная, смешная, абсурдная, но... своя. Эпоха Ильича. Не Ленина, нет. Того самого, Леонида Ильича, которого все звали просто – Ильич. Как дедушку. И это обращение несло в себе какую-то усталую теплоту, почти семейную. Он был ихний Ильич. Со своими слабостями, нелепостями, орденами на парадном кителе и... анекдотами.

Витя Петрович усмехнулся. Вспомнилось: Брежнев встречает космонавтов после полета. Жмет руки, улыбается своей знаменитой, немного заторможенной улыбкой: "Молодцы, герои! А я вам вот что скажу... На Солнце лететь надо! Только... ночью! Чтобы не сгореть!" Весь Союз ржал. Но как? Не со зла. А с теплом, с каким-то снисходительным умилением. Как над чудаковатым, но любимым родственником, который несет околесицу, но от души.
А этот анекдот? Будто бы на заседании Политбюро Брежнев явился без своих несметных наград. Озадаченные соратники: "Леонид Ильич, а где же ордена?" А он, не моргнув глазом: "Да так... Остались на пижаме. Забыл перевесить". Опять смех. Но опять – беззлобный. Почти ласковый. В этих анекдотах не было ненависти. Была странная, искаженная любовь к этому немощному символу системы. Он был плоть от плоти ее абсурда и ее... уютной предсказуемости.

Он помнил сплошные очереди: за колбасой "Докторской", пахнущей обещанием праздника и чуть картоном, где тетки в платочках обсуждали рецепты и цены на картошку; за мебелью – а он, семилетний, рисовал в блокнотике космические корабли, пока мама, прикусив губу, высчитывала, хватит ли денег на "стенку" из светлого дуба; в мавзолей. Отец вел его мимо каменных лиц охранников, шепча: «Смотри, Вить, Ленин. Он спит».

Сознательность. Вот чего не хватало теперь, как того самого вкусного сливочного мороженого в вафельном стаканчике за 19 копеек!
Воспоминания накатили волной: Пионерлагерь "Звездочка". Запах хвои, дезинфекции и каши. Горн на линейке, режущий утреннюю прохладу. Шепот в палате после отбоя, купание в прохладной речке, запах костра и печеной картошки. Песни под гитару. Будущее казалось ясным: завод, квартал "хрущевок", отпуск в Крыму... Все по плану. Надежно. Дача. "Шесть соток". Кому сильно повезет — машина "Жигули". Остальным — дорога на электричке, битком набитой такими же счастливцами с рассадой и шашлыками в сумках. Запах земли, костра, яблок. Картошка в мундире с укропом и солью. Вечерние посиделки за столом под вишней, разговоры о работе, о политике (осторожно!), смех. Туман над полем на рассвете.

Он встал, подошел к антресолям. Скрипнули потертые петли. Пахнуло нафталином. Достал старую картонную коробку. Там лежало прошлое, аккуратно упакованное:
Комсомольский билет (чуть потрепанный, не сданный – забил, а потом стало стыдно и жалко).
Значки: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" (подарок деда-ветерана), "50 лет ВЛКСМ", "Юный турист" (за поход на 20 км!).
Потрепанный томик Маяковского с дарственной надписью фиолетовыми чернилами: "За активное участие в сборе макулатуры! От комитета комсомола школы №75". (Он тогда сдал 80 кг! Гордился, как космонавт).
И... пионерский галстук. Алый, шелковый, чуть полинявший на сгибах. Когда-то он горел на груди, как сигнальный огонек. Теперь напоминал тряпочку для пыли. Витя Петрович нежно расправил его на коленях. Пахло... Пахло детством безвозвратно: мелом, мандаринами из новогоднего подарка, легким запахом пота от стояния на торжественной линейке под палящим майским солнцем, крахмалом от парадной рубашки. Пахло верой. Наивной, горячей, в "завтра", которое рисовали на плакатах – с чистыми городами, летающими машинами и всеобщим счастьем.

Он фыркнул. Сначала тихо, потом громче. Смеялся. Над собой. Над этим галстуком. Над гигантской розовой картой в школьном атласе, которая однажды тихо хрустнула и рассыпалась на кусочки, как плохо склеенный глобус. Над своей тоской по чему-то грандиозному и простому одновременно. По чувству, что ты живешь не просто в стране, а в Эпохе.

Дзинь! Звонок в дверь. Витя вздрогнул. На пороге стоял… сосед Михалыч. «Витька! Здорово! Вижу свет в кухне – думаю, зайду. Разделывай арбузик? У меня сорт «Астраханский» – как в старые добрые, а? Помнишь, на пляже в Феодосии? По 20 копеек за кило?»

Они сидели на кухне. Арбуз, сочный, сахарный, с черными блестящими косточками, лежал на блюде. Михалыч жестикулировал, брызгая соком: «…а помнишь, Вить, стройотряд в Молдавии? 1982-й? Пацаны! Костры до утра! Вино это терпкое в бидонах! Девчонки из местных – красавицы! И песни! "А я еду, а я еду за туманом..." Ах, времена…» Витя Петрович слушал, улыбаясь. Да, стройотряд. Комарье, грязь по колено, усталость в костях. И невероятное чувство братства, глупых песен под расстроенную гитару, ощущения, что ты строишь что-то важное...