Глава 9 Волна Жизни и Тень Бесконечности

Солнце, низкое и золотое, бросало длинные тени от мачт «Орки», когда тримаран, легкий и стремительный, скользил в бухту острова Ла Гомера. Марко стоял у штурвала, его лицо, обветренное солеными ветрами Атлантики, светилось предвкушением: Канары! Острова вечной весны, черные пляжи, лавровые леса, о которых он читал в старых лоциях. Алексей, прислонившись к лееру, изучал бухту в бинокль. Его выражение, обычно скептическое или сосредоточенное, вдруг стало каменным.

– Что там? – спросил Марко, почувствовав перемену.
– Рай, – процедил Алексей, не отрывая бинокля. – Только переполненный. Как автобус в час пик. После Дара.

Марко перехватил бинокль. Картина, открывшаяся ему, была далека от идиллии. Некогда дикий пляж теперь представлял собой пестрый лагерь. Десятки палаток, натянутых тентов, импровизированных шатров из ярких тканей, созданных Рогами, теснились у кромки воды и карабкались вверх по склонам. Но не это было главным. Повсюду мелькали округлые силуэты – **беременные женщины**, одни, в парах, в небольших группах. Их руки поддерживали спины, тяжелые от нового мира внутри. А между ними, на плечах, в самодельных слингах, в колыбельках, устроенных прямо на песке, – **младенцы**. Десятки. Может, сотни. Их тонкий, пронзительный плач сливался с шумом прибоя в странный, тревожный хор. Воздух был густ от запаха моря, нагретого песка, молока, детской присыпки (Рог давал и это) и чего-то еще – усталости, растерянности, натянутой надежды.

– *Bogme...* (Черт возьми...) – выдохнул Марко, опуская бинокль. – Гляди, Алеша... Целая флотилия колыбелей. Море шумит – дети плачут. Новый саундтрек, да? Веселье прошлого года аукнулось вот так.

Алексей мрачно кивнул, закуривая самокрутку (табак и бумага – скромный запрос его Рогу).
– Должно было чем-то таким закончиться. Эйфория, "весь мир – брат", Рог все даст... Вот и результат. Стадо без мозгов. – В его голосе не было злобы, лишь усталое презрение к массовой глупости.

Они бросили якорь подальше от основной толчеи, в чуть более спокойном уголке бухты. Но покоя не было. Стоило им спустить на воду надувную лодку (материализованную Марко "на всякий случай"), как стало ясно: **конфликт витал в воздухе**, густой, как влажный канарский воздух. Не крики, а **глухое ворчание**, перешептывания, **ледяные взгляды**, которыми обменивались группы у воды. Две пары с младенцами на руках яростно жестикулировали, указывая на узкую полоску тени под скалой – идеальное место для укрытия от полуденного зноя. Казалось, вот-вот сцепится. Но в момент, когда один мужчина резко шагнул вперед, его лицо вдруг озарила **идиотски широкая улыбка**, а тело обдало волной тепла. Он замер, смущенно почесал затылок, бормоча что-то невнятное. Рог сработал. Агрессия растворилась в принудительной эйфории, оставив после себя лишь неловкость и неразрешенный спор.

– Видал? – хмыкнул Алексей, высаживаясь на берег. – Рог не даст ударить, но выжить с глаз долой – пожалуйста. Старый мир, только без кулаков. Территория, ресурсы... теперь это "тишина", "тень", "вид на закат". За них и дерутся... улыбками и злыми взглядами.

Они прошли вдоль пляжа. Усталые лица молодых матерей, пытающихся укачать орущих младенцев под палящим солнцем. Растерянные отцы, неуклюже меняющие подгузники (совершенные, абсорбирующие, от Рога) на коленях. Встречались и счастливые пары, умиленно разглядывающие крошечные личики, но общая картина была гнетущей. **"Мы просто... не думали тогда. Эйфория. Казалось, все возможно, Рог все даст, правда?"** – услышали они от девушки, пытавшейся накормить капризничающего малыша.

Их внимание привлек шум. Группа подростков, лет пятнадцати-семнадцати, визжа и смеясь, карабкалась по крутым черным базальтовым скалам над бухтой. Ни страховки, ни касок – только шорты, майки и азарт в глазах. Один парень, забравшись на самый опасный выступ, достал что-то похожее на старый смартфон и стал делать селфи, кривляясь. Его друг снизу орал:
– Давай, прыгай! Вон в ту водичку! Высота – огонь!
– Да ладно! – весело парировал верхний. – Если упаду – Рог починит! Шрамы – это круто! История!

Марко наблюдал за этим, и его обычно жизнерадостное лицо помрачнело.
– Они думают, боль – это игра. Смерть – сказка для дураков. Миф, в который верят только старики. – Он покачал головой. – Безрассудство стало развлечением.

Алексей бросил окурок в прибой, его взгляд был жестким.
– Ага. Починит кости, шрамы затянет. А если он сорвется не в воду, а на камни головой вниз? Или, еще лучше, полезет на Тейде и свалится в жерло? Или в Антарктиде в расщелину провалится? Рог – не телепорт. Найдется его обугленный труп или ледяная мумия через сто лет – вот и все бессмертие. Балда.

Они вернулись на «Орку» раньше, чем планировали. Идиллия Канар рассыпалась под крики новорожденных и тенью безответственности. Надо было уходить.

* * *

Тысячи километров и целый мир отделяли шумные Канары от террасы Майи на Бали. Но **волна жизни** докатилась и сюда. Воздух в «Царстве Пушистиков» был густ не только от кошачьей мяты и шерсти, но и от нового запаха – детской присыпки, молока и слез. Человеческих.

– Я не хотела! – Рыдания девушки сотрясали тишину бывшего кабинета олигарха, превращенного в приемную. Она была молода, красива, ее тело Рог вернул в идеальное состояние. Но сейчас она выглядела разбитой. На ее руках беспокойно извивался младенец, может, месяца трех от роду. – Это просто... случилось тогда! В первые дни! Все смеялись, целовались, было так... легко! А теперь... – Она всхлипнула, прижимая ребенка, который от этого заплакал громче. – Он вечно плачет! Не спит! Я не знаю, что делать! Рог дает смесь, памперсы, игрушки... но он не дает мне сна! Не дает покоя! Не говорит, что у него болит и почему он орет! Я сойду с ума!

Майя стояла перед ней, слушая этот крик души. Она видела **собственное отражение** в этих заплаканных глазах – ту же усталость до костей, то же чувство бесконечной ловушки, то же выгорание. Только умноженное на сто. Ее руки, привыкшие к когтям и шерсти, беспомощно повисли вдоль тела. Как помочь? Рог давал материальное, но не давал **материнского инстинкта**, терпения, бесконечной любви. Это приходило – или не приходило – изнутри.

В углу комнаты, в плетеной колыбельке (материализованной Ньоман неделю назад), тихо кряхтел еще один младенец. Брошенный. Подкинутый ночью к воротам особняка с запиской: "Пожалуйста. Не справлюсь". Третий за месяц.

Ньоман, старая балийка, сидела рядом с брошенной крохой, покачивая колыбельку. Ее движения были ритмичными, медитативными. Она не смотрела на рыдающую девушку, ее взгляд был устремлен внутрь, в какую-то глубокую тишину. Когда плач молодой матери достиг апогея, Ньоман заговорила. Ее голос, обычно мягкий, как шелк, сейчас звучал с **стальной нитью**:

– Рог дал нам власть, *ибу* (мать). Власть над жизнью в нашем теле... и над рождением новой жизни. Отключить, включить... как кран с водой. – Она коснулась своего ожерелья-Рога, мерцающего тускло. – Но мудрость... Мудрость знать, *когда* открыть кран, *когда* закрыть, *как* напоить эту жизнь, не утопив ее и себя... это не в Роге. Этот дар... его нужно искать здесь. – Она прижала руку к груди, к солнечному сплетению. – Искать внутри. Копать глубоко. Не все копают. Не все хотят. Не все могут найти.

Она встала, подошла к плачущей девушке и взяли ребенка. Малыш, почувствовав уверенность в этих старческих, но сильных руках, немного утих. Ньоман покачала его, заговорила на своем языке, тихие, певучие звуки. Потом взглянула на Майю.
– Рог – инструмент. Острый. Мощный. Как мачете. Можно расчистить путь. Можно поранить. Можно убить, не желая. – Она перевела взгляд на девушку. – Любовь и терпение... Вот настоящие руки, которые держат ребенка. Их не материализуешь. Их выращиваешь. Трудно. Больно. Но иначе... – Она кивнула в сторону колыбельки с подкидышем.

Позже Майя разговаривала с другой женщиной. Бывшей "искательницей", яркой, стремительной, которая теперь носила на бедре полугодовалого карапуза с таким же огоньком в глазах. Она сознательно выбрала материнство, когда эйфория схлынула.
– Мой Рог? – Она улыбнулась, поглаживая браслет. – Я просто... *подумала* очень твердо: "Пока нет". Ясный образ, сильное чувство – что я не готова, что хочу пожить для себя, посмотреть мир сперва. И все. Как щелчок. Он понял. Это так... просто. Почему они не...?
Майя вздохнула, глядя на уставшую мать, которую Ганс пытался напоить травяным чаем в соседней комнате.
– Кто-то не знал о такой функции тогда. Кто-то был слишком опьянен эйфорией, чтобы думать о последствиях. А кто-то... – Майя понизила голос, – считает, что "так естественно", что Рог не должен этому мешать. Что дети – "благословение Дара", дарованное свыше. Слышала, уже есть проповедники такие? "Плодитесь и размножайтесь, ибо мир теперь ваш, и смерть побеждена".

Ганс, пытавшийся одновременно укачивать на руках котенка и подкидыша из колыбельки (последний орал в два раза громче), выдавил шутку:
– Ну, принцип-то похож: накорми, прибери, успокой. Только масштаб другой. И громче! Надо адаптироваться!

Майя не рассмеялась. Она смотрела на брошенного младенца, на уставшую мать, на кота с ампутированной лапой, ждавшего своей очереди к миске, и чувствовала, как **стены ее ковчега трещат по швам**. Ее Рог мог материализовать горы памперсов, тонны смеси, лекарства. Но он не мог дать **материнскую любовь брошенному ребенку**. Не мог дать **терпение и навыки** отчаявшейся матери. Не мог дать **уход и ласку** старику-инвалиду, о котором тоже кто-то забыл. Это делали только люди. **Руки, сердце, время.** А их было так мало. И они были на исходе. Жестокий выбор маячил на горизонте: кого спасать? Чьи жизни важнее? Пушистых или голых? И был ли у нее моральный право решать?

* * *

**Мир катился по рельсам нового бытия, и тени бессмертия становились все длиннее.**

На дорогах Европы, по которым когда-то шел Алексей, теперь встречались **новые аттракционы**. Люди прыгали с мостов в реки с умопомрачительной высоты ("Рог починит позвоночник!"), гоняли на безумных скоростях на самодельных картингах по заброшенным автострадам ("Адреналин – единственный кайф!"), лезли на самые опасные скалы без снаряжения ("Страх – для слабаков!"). На их телах иногда виднелись **следы недавнего "ремонта" Рога** – участки идеально гладкой, чуть бледнее обычного, кожи на месте глубоких ссадин, едва уловимая скованность в движениях после вправленных вывихов. Веселье было громким, но в глазах светилась пугающая бравада и **легкомыслие вечных детей**, для которых боль стала развлечением, а смерть – абстракцией.

В одной из хорватских деревень, куда зашел Марко за пресной водой (хотя Рог давал ее чистейшей), он встретил старика. Тело его было крепким, кожа упругой – безупречные 25 лет от Рога. Но **взгляд...** Взгляд был пустым, потерянным, как у выброшенной на берег рыбы. Он бродил по деревенской площади, где смеялись молодые родители с колясками и резвились дети постарше, уже с Рогами на запястьях. Он был среди них, но не с ними. Призрак из прошлого мира. Марко заговорил с ним. Старик посмотрел сквозь него, его шепот был едва слышен над детским гомоном:

– Зачем я?... Все, что я умел, что знал... умерло вместе со старым миром. А жить... – В его глазах мелькнул ужас. – Еще сто? Двести? Лет... вот так? Без цели? Без смысла? Как заводная кукла... которая не знает, зачем заведена? **Экзистенциальная пустота** была его новой неизлечимой болезнью. Рог был бессилен против нее.

В особняке на Бали Майя, преодолевая дрожь в руках и тошноту от усталости, помогала Ньоман принимать роды у одной из девушек, нашедших здесь временный приют. Рог, теплый на запястье акушерки, был начеку: **показатели давления, пульса ребенка, уровень кислорода** – все под контролем. Он мог мгновенно остановить кровотечение, скорректировать положение плода, дать идеальную дозу обезболивающего. Но все, что происходило в этой комнате, было **глубоко человеческим, животным, священным**. Дикая боль, переходящая в нечеловеческие усилия. Страх, смешанный с яростной решимостью. Крик новорожденного – первый звук новой жизни в этом странном мире. Слезы матери, смех, облегчение. **Даже в мире всемогущих Рогов, рождение оставалось чудом и подвигом**, требовавшим не технологий, а присутствия, поддержки, **любви**. Это напоминало Майе: не все можно автоматизировать. Сердцевина жизни оставалась хрупкой и требовала человеческого тепла.

На палубе «Орки», уходящей от Канар в ночную Атлантику, Алексей стоял у леера. Темнота была абсолютной, только навигационные огни и мириады звезд над головой. Шум воды за бортом был убаюкивающим монотонным гулом. Он смотрел в черную бездну и чувствовал странную тяжесть. Не физическую – Рог поддерживал его тело в идеале. Тяжесть души.

*Раньше жизнь была как эта дорога к морю,* – думал он. – *Конечной. И потому каждый шаг имел вес. Каждый выбор. Каждый риск. А теперь...* Он взглянул на бескрайний звездный купол и бездонный океан под ним. – *Море бескрайнее. Идти можно вечно. Не страшно упасть за борт – Марко вытащит, Рог починит. Не страшно заблудиться – время есть, звезды есть. Но куда идти? Зачем спешить? Зачем вообще идти, если можно просто... быть? Плыть по течению этого вечного "теперь"?*

**Апатия**, холодная и липкая, пыталась обволакивать его. Ее побеждала только **цепкая ответственность** перед Марко, перед «Оркой», перед их совместной авантюрой. И **вызов** – брошенный самому себе, миру, бесконечности. Дойти. Увидеть. Победить скуку бессмертия.

* * *

 **На "Орке":** Тримаран резал черные воды Атлантики, оставляя за кормой слабый фосфоресцирующий след. Марко крепко держал штурвал, его лицо освещал тусклый свет приборов. Курс – на юго-запад. На загадочные острова **Кабо-Верде**. Надежда найти там тишину, черный вулканический песок и глоток свободы от навязчивого хора новой жизни. Алексей сидел на корме, карта Кабо-Верде лежала у него на коленях, но он не смотрел на нее. Он смотрел на исчезающие в темноте огни Ла Гомеры – последние отсветы "бэби-бума". Потом его взгляд поднялся к звездам. *Хорошо, что нас двое,* – поймал он свою мысль. – *И есть корабль. И есть точка на карте. А то... в этой бесконечности, в этом вечном "сейчас"... можно и потеряться. Совсем.*

**В Особняке Майи:** Ночь опустилась на Бали, теплая и бархатная. На террасе, в старом плетеном кресле, сидела Майя. На ее руках, прижавшись к груди, сладко посапывал брошенный младенец – тот самый, подкинутый у ворот. Рядом, свернувшись калачиком, мурлыкал трехлапый рыжик. Внизу, на пляже Семиньяк, пылали костры, слышался смех, музыка, пьяные голоса – праздник бессмертия продолжался. Оттуда же доносились и новые звуки – резкий плач новорожденных из других вилл, занятых такими же "искателями" счастья.

Ее Рог на запястии был прохладен. Он ничего не предлагал. Просто был. Майя смотрела на бескрайнее, усыпанное звездами небо. В груди бушевал ураган: **невероятная усталость**, вымотанность до последней клетки, горечь от чужой безответственности, тяжесть выбора... и под этим всем – странная, **колючая, горьковатая надежда**. Она осторожно поднесла руку к лицу спящего младенца. **Перламутровая капля Рога на браслете мягко высветила крошечные черты: пухлые щеки, темные ресницы, беззащитный ротик.**

– Мы выживем, – прошептала она в теплую ночь. Но голос ее звучал не как утверждение, а как **тихий, мучительный вопрос**, потерявшийся в гуле океана и праздника внизу. – *Научимся ли?*

Звезды молчали. Рыжик урчал. Младенец посапывал. А волна новой жизни, поднятая Даром, уже накрывала мир, неся с собой не только радость, но и бесконечный вопрос о цене бессмертия и тяжести свободы.