Уныние. Песнь третья

Во времена правления Людовика XIV
По Парижу разносили вести
О том, что всякое бунтарство
Не является тем зверством,
О коем раньше говорили
Ведь что есть преступление?
И что есть добродетель?
Задавались теми же вопросами
Люди, увидавшие отсутствие
Рода деликатности, что присущая
Добру и почиталась
За некое отвратное
Меж известностью и славой.
Вкуснее же секрет звучит,
Чем то, о чём поёт пиит.
Так считали и Бланжи,
И Дюрсе на пару со своим Кюрвалем,
И Епископ некий,
Имени которого мы так и не узнаем.
Но теперь к их ужасной повести
Присоединился и герой моей
Что ни на есть прескверным образом.

Когда ж те собирали
Себе куртизанок, прочищал,
Детишек, что помладше,
Наш герой не понимал,
Что делал и, как в сне,
Не поддавалось воле тело.
Оно лишь жертвенно хотело
Страстью упиваться,
Чтобы без надежды оставаться.

И когда уж было всё готово:
Рассказчицы четыре, восемь прочищал,
Четыре старушонки для надсмотра
За жертвами романа,
Отправились уж пятеро
В зимню пору ко Дюрсе.
Их на пути всё ждали лишь преграды,
Снег вился над их главами
И завыванья вьюги затяжной.
На месте тоже всё готово –
Одно поместье, во котором
Потчевать, трапезничать желали
Развратники своими жертвами.
Ужасно.
Пятеро все были в собственной карете
И общались лишь друг с другом
На предмет материи лишь той,
Что делить придётся страсти,
Чтоб за месяца четыре
Все успели насладиться.

И тогда прослышал пенье наш герой.
То был ли ветра стройный глас
Иль отчаянья вопль молодой
Уж я не знаю, право.
И что было в голове того, когда
Покинул он своих соратников.
Он встал, воскинул голову назад
И лишь смотрел, как утешал
Зефир свою Розетту,
Как остальные, верующие в лиру,
Не понимали слов либертинизма.
Но средь распрей меж старух
И подведомственных их
Герой увидел милый лик
Прекрасной дамы, что слуг
Касалась, словно бы боясь
За судьбы их, за то,
Что стал герой её врагом.
В глазах по-новому своих
Он увидел, что для них,
Сторонников судьбы,
Природы, что вершит их путь,
Что совсем не та их участь.
И смех, что звонок был в карате,
Обратился в плач в безмолвном силуэте.
Герой остановил состав
И превозмог он похоти запал.

Словопрений было много,
Бланжи своей рукой могучей
Взял за шиворот героя,
Его покрыто красотой лицо
Исказилось в ненависти к другу,
И откинул он его на снежную дорогу.
Снег посыпался с дерев,
А Епископ старый слез
С кареты и рукой
Указал он на конвой.
Остальные два смеялись
Над осознаньем подлеца,
Только те с насмешкой улыбались
Над судьбой им лгавшего лжеца.

Но важно ли теперь ему?
Герой неспешно поднялся,
Оттряхнул весь снег.
И вопрос сей исчезал
В устах, что его бледней
Глядели на отвергнутого,
В пучину боли ввергнутого.

Он прошёл чуть дале,
Снег шуршал, раздавленный ногами,
Прямо к даме той,
Что вновь дала ему покой.
Этот вечер темен и суров,
Орошали страсти их голов
Безгрешные мысли тех,
Кто поведал царства свет.

— Для чего на свет родились мы?
Не с тем, чтобы все свои труды
Посвящались похоти. И лесть
Из уст своих рабов – не месть
Из чувства брошенности
Мы ненавидим только тех,
Кто не дозволен в наш успех
Или провинился, или отличился
Больше, чем того желали мы.
Но это всё – причины поведенья,
Не было того знаменья,
Что позволит нам считать,
Как именно ужасна страсть.
Люди, в коем сердце исстари мертво
Желанье быть любимым и любить,
Идут в подобные прескверные грехи
И влекут других в такое существо.
Вот, например, их дочка – Юлия,
К сожалению, давно мертва.
Замест неё, теперь лишь сумрак
И неразбериха в девочке одна.
Она могла иметь права на жизнь,
На полную и радостью любви,
Но из-за похоти теперь
Она открыла не ту дверь.
Есть двери разные:
В мир алчности, разврата,
Но одна назваться дверью
Может – это Добродетель.
Да, в ней нет секретности и злобы,
В ней нет и чуждых людям оборотов,
Но она жива, покамест живы. Мы.

Так думал, сев напротив дамы,
Герой наш и не знал, как именно
Ему просить прощения, однако
Робко протянула та десницу.
Он, смущеньем полный, ухватился
Своим мизинцем и проснулся.

Открыв глаза с уверенностью в том,
Что перстень хоть бы на секунду
Соприкоснулся с алым
пальчиком её.