Генри Джеймс. Что знала Мейзи?

В том живом ощущении сиюминутности, которое присуще сознанию ребенка,прошлое всякий раз становилось для неё столь же смутным, как будущее: она отдавалась настоящему с добросовестностью, которая должна была бы тронуть любого из родителей. Их грубый расчёт поначалу оправдывался: она была маленьким оперённым воланом, который они ожесточённо перебрасывали друг другу. Всё дурное, что они умели думать — или притворяться, что думают, —друг о друге, они вливали в её маленькую, серьёзно взирающую на мир душу,как в бездонное вместилище, и каждый, несомненно, лучше всех сознавал, что обязан преподать ей горькую правду, которая должна защитить её от второго родителя. Она была в том возрасте, когда все истории правдивы, а все представления суть истории. Действительное было абсолютным, существовало только настоящее. Так, выговор, сделанный матерью в карете после того, как ребёнок в точности выполнил поручение отца, был посланием, которое опустилось в её память с тем шелестящим стуком, с каким письмо падает в ящик. И, подобно письму, выговор вместе с прочим содержимым туго набитой сумки почтальона был доставлен в должное время по нужному адресу.
Будучи свидетелями этих вспышек, происходивших в течение нескольких лет,приверженцы той или иной стороны порой чувствовали, что нужно что-то предпринять для того, что они называли «благом ребёнка, понимаете ли».Делалось, однако, лишь одно: со вздохом отмечалось, что Мейзи, по счастью,не находится круглый год там, где оказалась в очередной неловкий момент, и что, помимо этого, будь то от крайней хитрости или от крайней глупости,она, похоже, ничего не понимает.Появление теории о её глупости, которую в конце концов приняли её родители,совпало с великим событием в её маленькой тихой жизни: полным осознанием своей странной должности, тайным, но окончательным. Это был настоящий нравственный переворот, совершившийся в глубине её натуры. Неподвижные куклы на пыльных полках начали шевелить руками и ногами; старые формы и фразы начали обретать смысл, который пугал её. У неё появилось новое чувство — чувство опасности; и новое средство защититься от него — идея внутреннего «я»; иначе говоря, скрытности. Располагая ненадёжными признаками, но также и необычайной проницательностью, она догадалась, что стала средоточием ненависти и вестницей оскорблений и что всё было плохо,потому что её использовали, чтобы этого добиться. Её раскрывшиеся уста замкнулись в решимости более не давать себя так использовать. Она забывала всё, не повторяла ничего, и когда, в благодарность за успешное применение этой системы, её стали называть маленькой идиоткой, она ощутила новое острое удовольствие. Поэтому, когда она подросла и родители по очереди объявили в её присутствии, что она стала поразительно глупой, это неозначало, что ручеёк её жизни стал пересыхать. Она испортила им всё веселье, но превосходно веселилась сама. Она видела всё больше и больше;она видела слишком много. Семена этой скрытности посеяла во время одного важного события мисс Овермор, её первая гувернантка; для этого той не понадобилось ничего говорить, довольно оказалось закатить прекрасные глаза,которыми Мейзи уже восхищалась. К тому времени, после нескольких переездов,которые ребенок едва запомнил, Моддл превратилась в смутный образ,запечатлевшийся в памяти Мейзи голодными побегами из детской и прискорбными пробелами в алфавите — в частности, минутами досадной неловкости, когда ей предлагали опознать нечто, что няня называла «важной буквой хэйч». Мисс Овермор никогда не сбегала, как бы ни была голодна: это выдавало в ней особу более высокого ранга, что подтверждалось и миловидностью, которую Мейзи считала необыкновенной. Миссис Фарандж считала, что ее почти можно назвать слишком красивой, и кто-то спросил, какое это имеет значение, пока там нет Била.— Какая разница, есть ли там Бил, — ответила мать Мейзи, а дочь услышала, —я беру её, потому что она леди и при этом ужасно бедна. Довольно милая семья, но у них в доме семь дочерей. О чём только люди думают?