Ведро карасей

       Этот замечательный случай сверхудачливой детской рыбалки произошёл со мной  давно. Мне в ту пору шёл двенадцатый год. Вовке – младшему брату – шестой. Да и день тот памятный оказался не обычным «рядовым» выходным днём, а как раз днём замечательным: - праздничным днём. Это был один из любимейших в советское время всенародных праздников - День Победы - или, отметая излишнюю помпезность, - праздник "Девятого Мая".
 
       Почему мы приехали в тот день в мамину деревню втроём, без отца, я тогда не знал; да особо-то и не интересовался. У взрослых, как известно, своя особенная и, зачастую, таинственно-недосягаемая для детей жизнь.
       Теперь же, когда вспоминаю и пытаюсь как можно подробнее восстановить в  памяти, описать тот замечательный день, втуне жалею, что именно отца тогда с нами  не было. Уж он-то один, как никто другой из бывших тогда родственников был способен надолго, если не насовсем, запомнить тот удивительный рыбацкий триумф своих сыновей.

       Значительно позже, – более сорока лет прошло с тех пор, – я спрашивал у дяди Миши, маминого младшего брата, видевшего своими глазами тот впечатлеющий улов и искренне хвалившего нас тогда: - помнит ли он этот замечательный случай из нашего детства? Оказалось, что нет, не помнит. Да и не мудрено. Столько лет прошло. Мы ведь, как правило, хорошо помним только то, что случалось в нашей жизни именно с нами. Да и своё собственное запоминаем далеко не всё и не всегда, а лишь то, что чем-то затронуло нас до глубины души: чем-то поразило, запомнилось едва ли не навсегда. Всё же прочее – буднично-обыденное, – "река времени" неумолимо смывает вновь и вновь, занося "песками забвения".
      
       Тот день с утра выдался какой-то совершенно непраздничный, какой-то  обыкновенный, вялый, что ли. Словно бы с самого утра задался он быть пасмурным, без солнышка. Правда, дул чувствительный восточный ветер, и с утра погода показывала на прохладу.
 
       После приезда к бабушке, начиная с её традиционно сытного завтрака с его неповторимо "толстыми", широко-округлыми, пышущими сухим жаром русской печи «белыми» пшеничными блинами, щедро смазанными растопленным солёным сливочным домашним маслом, мы с «Малым», не зная, чем себя занять, побродили по дому, по ещё голому саду, большому скотному двору. Заглянули в свиран*, побывав, по очереди, во всех его закутах, отделениях, сараюшках, задержавшись лишь в бывшей дедовой столярной мастерской в поисках какого-нибудь занятия, но так ничего подходящего для себя не нашли. Тут я вспомнил про свою "случАем" (ещё одно "любимое" батино словцо) "незабытую" удочку, тихо-мирно лежавшую на дне глубокого кармана моей сине-серой демисезонной куртки, - и решил заняться рыбалкой.
 
       Для этого нужно было спуститься к кудре*, что находилась за домом метрах в сорока. Вырезать из орешника удилище. Привязать на его тонком конце свободный конец лески, отмерив и откусив столько, сколько нужно было для оборудования обыкновенной поплавочной удочки. Снарядить удочку, насадив на крючок червяка; забросить наживку немного подальше от берега и затем подождать, когда подойдёт и клюнет какая-нибудь рыба... Эта процедура была для меня делом давно привычным.               
       Однако же для этого, перво-наперво, следовало накопать червей.
 
       Кудра, где нам предстояло ловить, находилась в сорока-сорока пяти метрах от дома и была, по сути, само выкопанной округлой ямой диаметром десяти и глубиной около полутора метров.
 
       Забросив удочку "на самую глубину", - то бишь подальше от берега, - я положил удилище наискосок на осоку,  густо росшую вперемежку с аиром по всему кругу водоёма. Метра на три отошёл выше по пригорку, чтобы лишне "не пугать" и до срока не настораживать чуткую рыбу, - буде таковая всё-таки водилась в той кудре. 
       И принялся ждать, неотрывно, как водится, глядя на поплавок. Рядом со мной примостился и "Мелкий".

       Прекрасно помню: на траву мы с ним не садились. Земля ещё была "холодная", - как следует не прогретая. Поэтому и мы с братишкой расположились на оптимальном расстоянии: не так, чтобы далеко, но и в тоже время - не близко, а так - в самый раз: - в самую, что ни на есть, "тютельку".
 
       Молча мы уставились на круто наклонённый ветром небольшой гусиный поплавок, часто-мелко подпрыгивавший над свинцовой ряби подгоняемой ветром волны. Стояли, смотрели и ждали. А что же ещё нам оставалось делать в тот уныло печальный и вовсе, как казалось вначале, "непраздничный" день...

       Так прошло минут двадцать или, может быть, с полчаса.
       Всё так же упорно, в одном направлении дул ни на минуту не стихаюший ветер, шевеливший волосы у нас на головах, задумчиво перебиравший ветви, листья вновь зазеленевших кустов орешника, на свой лад причёсывая пушистые ветви, длинные иглы одиноко растущей сосны на пригорке.
 
       Больше чем на половину наклонённая ветром тёмно-красная вершинка поплавка, чем-то напоминавшая косой парус греческой фелюги, смело несущейся по воображаемым волнам штормового моря, по-прежнему прыгала на одном месте, и я про себя досадовал, что слишком осторожную поклёвку рыбы, случись вдруг таковая, будет довольно сложно заметить...
       Однако, вскоре выяснилось, что переживал я напрасно.

       Пресытившись "кислым видом" всё одной и той же картины, я уже стал, по- обыкновению, что-то импровизировать, сочинять, рассказывая "Малому". Тот привычно "развесил свои лопухи на гвозди внимания", как вдруг, краем глаза, я заметил короткое движение чуть, было, окончательно не лёгшего на поверхность воды поплавка. Это движение могло означать только одно: к нам подошла рыба, и она на полном серьёзе заинтересовалась тем, чтО "нагружало" поплавок...
       Более того, покамест неведомая в глубине рыба по-своему, по-хозяйски, развернула остававшийся лежать на поверхности поплавок в направлении ветра, "реально бойкой" поклёвки не последовало...
       Моя первая мысль тогда была: «А не померещилось ли мне это от столь долгого и напрасного ожидания?..» Но тут же ей на смену явилась другая: «А давай-ка посмотрим!..»

       Я поднял  удочку, плавно потянув на себя, и тут же ощутил в глубине  живое трепыхание только что подсёкшейся рыбы!.. Сразу мгновенно сработала реакция. Я дёрнул  удочку на себя. Невиданный прежде толстобрюхий золотистый карась, широко расщеперив плавники и отчаянно-бойко дёргаясь на крючке, со своим чудесным всплеском, широко рассеевыми во все стороныс мокрыми холодными брызгами, вылетел из воды и, пролетев разделявшее нас расстояние, грузно бухнулся в траву в каком-нибудь полуметре от меня.
       О!.. До чего же сладостно-яркий впрыск адреналина в кровь ощутил я тогда же, хотя ещё и "зелёного понятия" не имел ни об этом чудодейственном гормоне "счастья", ни о его волшебном свойстве вмиг вызывать в крови лихорадочное волнение, нетерпеливую дрожь пальцев рук, шумное прерывистое дыхание... И ещё одну мгновенную реакцию организма: – неведомо откуда берущуюся спешку: - только бы скорее, скорее успеть!..

       Особенно ярко запечатлелось в памяти то, что этот первый карась, попавшийся на крючок, был действительно "редкой птицей". Его более живучий и куда более распространённый серебристый собрат, - невесть какими путями перебравшийся к нам из самого Дальнего Востока, как утверждает наука ихтиология, будучи гораздо лучше приспособленным к разным неблагоприятным факторам внешней среды, - давно успешно потеснил своего "золотистого аборигена" в большинстве естественных природных, а также искусственно созданных водоёмах моей исторически скромной родины, где-нигде ещё остававшегося обитать в роли живых "осколков" былой славы одичавших панских прудов; полу осушенных повальной мелиорацией деревенских "ставов", слабопроточных, почти полностью обмелевших и сплошь заросши речной травой стариц.

       Так нежданно пойманный "золотой" или "золотистый" карась, – со своей крупной чешуёй золотисто-бронзового отлива, с красными брюшными и анальным плавниками, - весь такой "толстый", крепкий и гладкий, внешне ладный, был слишком широк в охвате даже для моей ладони, не говоря уже о братниной маленькой ладошке.
      
       "Малой" ещё при виде столь шумно вылетевшего с чудным всплеском и с шорохом бухнувшегося в траву нежданно-негаданного «целого золотника-самородка», - весом с добрый слиток дикого природного "золота", - радостно вскрикнул, стремглав прыгнул, желая поскорее схватить его: - не дать сорваться с крючка и бойко ускакать по склону вниз… Но не тут-то было. Карась так неистово прыгал в траве, пружиня сильным скользким телом, что пришлось и мне поспешить на помощь братцу. Кое-как удалось нам в четыре руки прижать, наконец, "большу-щу-ю" скользкую рыбину к земле, на время её обездвижив.

       Взглянув на карася поближе, я понял, что "наше дело – табак". «Карасевич» заглотнул червя «аж по самые гланды», и мне пришлось с бешено колотившимся сердцем несколько дольше обычного повозиться с высвобождением крючка из глубины его растопыренной пасти. Хорошо ещё, что к тому времени я уже знал простой и эффективный способ проведения несложной хирургической операции. Надо было у ближайшего куста сломать небольшую палочку, наскоро превратив её в "выручалочку", и с её помощью благополучно освободить крючок. Времени на это ушло не более четверти дополнительной полминуты, - как если бы можно было просто отцепить крючок от карасёвой губы. Но эта полуминута в моих ощущениях растянулась на добрых «девять». Как всякий рыбак, я боялся, что подошедшая к "интересному месту" рыба не дождётся нового соблазнительного червя и уйдёт на поиски корма в другое место. А тогда снова жди... И сколько ещё ждать?..

       Тот первый карась, на вес, показался мне неожиданно большим: "грамм триста", "триста пятьдесят", - не меньше. Думаю, без лишних слов всякому будет понятно, как тот внезапный золотистый трофей мигом приободрил нас. Я поменял бледного, изрядно помятого в глотке рыбы червя на нового, хотя позднее, став куда как более опытным рыболовом, ничего подобного больше никогда не делал, не раз и не два заметив для себя, что на помятого, пожёванного предыдущими «клевателями-соискателями» червя крупная рыба берёт гораздо решительней и охотнее, чем на "свежачка".

       Справившись с первым трофеем, я снова забросил удочку на то же место. А поскольку у нас вдруг появилось «что» класть, естественным образом встал вопрос: «куда» класть. Я послал Вовчика домой: спросить у мамы с бабушкой какую-нибудь посудину "под рыбу", и тот минут через пять прибежал с двухлитровым алюминиевым бидоном, в какой бабушка, обыкновенно, наливала свежее охлаждённое в студне* молоко для его последующего употребления внутрь её многочисленными внуками и всеми прочими – давно уже взрослыми – домочадцами.
       Молоко у нас в доме все любили, потому что все в буквальном смысле слова "выросли на молоке". А ещё, - на домашнем твороге, домашней сметане, «кислом молоке» (простокваше), сливочном подсоленном масле (с пшеничными блинами), что, по своей сути, являлось производным продуктом "хатней" переработки всё того же единственного и неповторимого, лучшего в мире и самого универсального пищевого продукта, созданного самой Щедрой Матерью Природой: – цельного коровьего молока. Потому и коров у нас всегда, в большой семье, держали от трёх до четырёх-пяти: - собственное малое стадо. Излишки сдавали колхозу, за что получали, пускай, небольшие, но зато "верные" деньги. Ну а кому пасти своих кормилиц-бурёнок, так этого добра всегда хватало. Детей в тех больших деревенских семьях тогда ещё, слава богу, "умели делать"...
 
       Следуя моим указаниям, «Малой» зачерпнул почти полный бидон воды, бережно-осторожно взял очумевшего от переизбытка кислорода карася обеими руками и пустил его в родную стихию. Карась же и такой малости обрадовался. Благодарно всплеснув хвостом, щедро окропив холодными брызгами любопытную мордашку "Милостивца", склонившуюся над горловиной бидона… Ну да в обиде на него никто не был!..

       Однако же клёва, на который я так рассчитывал, торопясь поскорее снять рыбу с крючка, не случилось. Прошло ещё минут двадцать, – и вот вам: случилось
полное дежавю! Снова неожиданно, как в первый раз, но уже более заметно случилась вторая поклёвка. Я снова подсекаю, тяну… Ещё один бронзово-золотистый «красавЕц» (батино любимое словцо в подобных ситуациях), отчаянно трепыхаясь на крючке, со своим неподражаемо-чудесным всплеском вылетает из воды и, пролетев положенное расстояние, плюхается в траву.

       Вовчик вновь не сдержался: радостно вскрикнул, кинулся хватать-подымать дарованную нам "скромной" кудяркой рыбину. Второй карась оказался несколько крупнее первого, и маленьких ладошек братца вновь не хватило, чтобы схватить-удержать так же яростно трепыхавшегося экземпляра. Пришлось мне снова помогать своему помощнику. Пущенный в бидон, карась, полный яростного возмущения, – на пару с "проснувшимся" старожилом, – подняли такую яростную «бидонную круговерть», что было не расплескали из посудины всю воду, при этом едва не свалив бидон на бок. Пришлось мне, прикрыв горловину ладонью, опустить посудину в воду, чтобы наполнить её хотя бы до места сужения. Вскоре, однако, наши золотистые пленники сами собой угомонились.

       Ну а после удачного дубля клевать совсем перестало. Прошло не менее часа без единой поклёвки. Казалось, - всё: "Аллес капут!" - сеанс удачной рыбной ловли на сегодня закончился. - "Гасите, граждане, свет! Сливайте воду!". Но странное дело: как-то незаметно за пролетевшее время совсем стих ветер. Тучки и облака рассеялись, – как и вовсе их не было. А появившееся на чистом небе солнышко не только осветило и обогрело всё вокруг, но уже и само незаметно стало поворачивать к закату...

       Гусиный поплавок неподвижно лежал на воде, слегка сместившись от своего первоначального места. Возможно, была ещё одна поклёвка, которую я не заметил. Об этом намекали и крючок с грузилом, сместившиеся на более мелкий участок дна.
       А тут как-то исподволь, незаметно, у кромки травянистого берега, – то здесь, то там, – стало разыгрываться доселе невиданное, а также неведомое нам с братцем представление. Было заметно и хорошо слышно шевеление, шебуршание, частые всплески в прибрежной траве попарно трущихся друг о дружку рыб... Вблизи были видны лежащие на их тёмных спинах сизые волнистые пряди расслабленных спинных плавников... Как дошло до меня позднее, - у карася начинался  нерест.

       По наитию, я на две трети уменьшил глубину погружения грузила с крючком и наживкой, заметно ниже приспустив поплавок, и на пробу закинул удочку очень близко к берегу: - туда, где ближе всего ко мне тёрлась и плескалась рыба.

       И тут же – сразу же - резкая поклёвка! Да такая резвая, бойкая: без лишних там "проб и подходов".
       Подсекаю, выношу из воды: – на крючке трепыхается всё такой же «дикий» золотистый карась, но на треть, примерно, больше двух первых. Граммов, показалось, с четыреста, добрых, весом!.. Восторгу нашему не было предела.
       И тут уже началось!.. Я не успевал поправлять червя и закидывать: клевало зверски, бешено. Да всё приличные такие "лапти", - по меткому выражению ещё одного моего родного дядьки, но по отцовской линии, - Дим-Димыча... Приличные всё брались «карасевичи»: - от трёхсот с половиной до четырёхсот с половиной граммов каждый, - не меньше!..
   
       Позже вечером, когда мама с бабушкой чистили рыбу, абсолютное большинство оказалось с икрой. Были, правда, и с молОками, но их было в разы меньше. Больше я никогда в жизни не сталкивался с подобным карасёвым "жором", хотя карасей ловил достаточно часто и всё больше мелких - "серебристых". Тот памятный раз, по-моему, оказался первым и единственным, когда я воочию и близко, на ощупь, познакомился с белорусской «золотой рыбкой»...
 
       Как только стало бурно клевать, я тут же послал Вовчика за ведром. И он вскоре принёс новенькое двенадцатилитровое эмалированное ведро тёмно-зелёного цвета. То ли он, невольно захлёбываясь слюной, восторженно живописал маме с бабушкой про то, как «Мишка там вовсю таскает здоровенных карасей», то ли мама с бабушкой сами уже прекрасно видели не на шутку разыгравшуюся "рыбацкую баталию",  только долго не думая, отдали "Мелкому" посудину самого подходящего «калибра».
 
       Её, под конец той рыбалки, как раз-то и хватило, чтобы поместился весь наш богатый улов величиной (и весом) в тридцать шесть "здоровых" карасей: – средним весом, порядка, триста семьдесят граммов-штука. Так, по крайней мере, по "нестираемым" в памяти данным представляется мне теперь. При этом остававшуюся в ведре воду пришлось слить, чтобы поместилась вся пойманная рыба.

       Но только это всё было впереди, а пока я без устали таскал и таскал рыбу, позабыв обо всём на свете. Червей на крючке давно сменил блин, а блин, в свой черёд, – хлебный мякиш. Впопыхах той спешной ловли довелось мне пару раз уронить в воду пустой крючок. И что бы вы думали? «Обезумевший» от жора карась, не "мусоля" и не раздумывая, с ходу глотал и его. То ли блеск золотистой искры на илистом дне живо привлекал его обострённое страстью и вконец потерявшее  бдительность внимание; то ли исходивший от крючка "сытный" дух насадки…

       Хорошо помню, что двух особенно здоровых карасей вытащил я как раз на голый крючок. Один из них был явным мутантом: туловищем – настоящий серебристый карась: - такой же вытянутый в длину, плоский, и чешуя у него была несколько мелкая, более частая. Зато три нижних плавника и хвост были у него какого-то странного – "рубинового" – цвета. Я даже подумал, было, что клюнула большая краснопёрка. Но при более внимательном рассмотрении понял, что это был какой-то карась-мутант: - помесь серебристого с золотистым. Подобных мутантов одинакового размера и веса попалось нам в тот раз два. Одного из них подфартило вытащить Вовику. Он уже давно «зудел» мне в ухо: «Мишка, ну дай же и мне хоть чуточку половить!..»
       Отведя, как следует, душу, пришлось вспомнить и о младшем братишке, и о своих братских чувствах, тем более что план по вылову "карасёвых рыбин" был мой давно и успешно перевыполнен.

       Вовчику тоже посчастливилось вытащить порядка пяти-семи обезумевших от близости "брачных игрищ" карасей, когда кормиться им будет некогда, да и незачем. И нам, тем самым, удалось приобщиться к немалому по тем временам, и порой даже дико-счастливому племени "сопливых" рыболовов-любителей.

       Но, как говорится, рано или поздно, но всему в этом мире приходит конец. Так произошло и здесь. Невиданный доселе и такой внезапный жор золотого карася, как внезапно начался, также внезапно стал стихать. Всё реже, всё разборчивее стала брать рыба, пока совсем не перестала подходить и пробовать насадку.
 
       Однако же перед тем, как поистине волшебному действу того действительно праздничного дня наступил полный "аллес капут", нам с братцем выпало на долю ещё раз приятно пощекотать свои ещё как следует не "отросшие" мелкие тщеславия.
 
       Когда солнце, незаметно для нас, стало решительно клониться к закату, и уже коснулось своим оранжевым краем тёмно-сизой полоски дальнего леса, два соседских брата-пастушка гнали мимо нас и нашей кудры небольшое домашнее стадо коров с телятами. Они проживали в соседнем хуторе: - метров в трёхсот от нас, - и приходились нам какими-то дальними родственниками. Как узнал я значительно позже, – уже став взрослым, - они оказывались нам "четвероюродными" братьями. Наши прадеды: Юзэф (Иосиф - это наш) и Ян (Иван - их) - были родными братьями. Но тогда, в середине 70-х, мы ещё ничего об этом не знали и к соседским хлопцам – Збыху с Юркой - относились как к посторонним, обычным соседским пацанам. Думаю, ровно столько же знали и они о нас, относясь к нам соответственно.

       Збышек был года на два старше меня, зато Юрка – года на три младше. Как-то одним из предыдущих наших летних пребываний у бабушки мы с ними договорились вместе половить рыбу на «дальней кудре», где некогда наши предки, наверное, копали торф.
 
       Та кудра располагалась, примерно, посреди некогда общего, совместно приобретённого родными братьями большого, - гектаров площадью в пятьдесят, - поля, некогда по-братски разделённого прадедами между собой. И та дальняя кудра как и была естественным ориентиром границы смежных участков, хотя издавна считалась общей.

       Впрочем, на момент описываемых событий поле и кудра уже около более двадцати лет, как принадлежали государству, считаясь колхозными. «Нашими» же они по-прежнему оставались в памяти взрослых родственников, заставших то время, когда большая часть окрестных земель и всё, что росло и оставалось на них от века, будучи частной собственностью, принадлежало семьям окрестных селян, которые 
жили на этой земле и по-хозяйски пользовались плодами трудов своих, выращенных на "своей" земле. 
      
       В той дальней кудре с чёрной – цвета дна – водой водились небольшие и тёмные, словно "сажей посыпанные" серебристые карасики. Они были маленькими и тощими, – размерами с детские ладошки. Ну просто ни в какое сравнение не шли с пойманными нами в тот раз золотистыми красавцами. К тому же и клевали «те» крайне редко, и очень осторожно.
       К тому же в прошлый раз нашей с братанами рыбалки лето было в самом разгаре. Нерест у карася давно прошёл, а посему и столь бурного клёва, какой был описан выше, ждать не приходилось. Да и "торфяная" та "мелочёвка" на роль половозрелых продолжателей славного карасиного племени совсем не годилась. И клевала как-то чересчур вяло, редко, весьма и весьма неохотно. То ли сыты они были постоянно, благодаря обилию комаров с их личинками, плодившихся там в неисчислимых количествах, то ли "законно" опасались подвоха от невиданных прежде «двуногих гостей»: – так отчётливо заметных им из тёмной колодезной глубины торфяной сажалки на светло-голубом фоне безоблачного неба.
 
       К сказанному стоит добавить, что были те карасики на редкость невкусными: пахли торфом и тиной. Всего один раз попробовали мы на утренней зорьке половить там рыбу с вновь обретёнными братьями, досыта накормив своей "вкуснейшей" молоденькой кровушкой безжалостные эскадрильи тамошних кровососущих: - добровольных стражей тишины и покоя. Больше мы туда с Вовчиком ни разу ходили.
Ну а как бывало у Збыни с "Юрасём-карасём", – этого я, увы, больше уже никогда, верно, и не узнаю…

       Но снова вернёмся в тот наш с братишкой чудесный майский денёк, - вернее, к его исходу. Прогоняя мимо нас домашнее стадо и увидав, как легко и непринуждённо таскаем мы с Вовкой, по очереди, нехилых таких карасей, - попутно разглядев зоркими своими глазами чуть ли не доверху наполненное отборной рыбой ведро, - Збышек с Юркой, не сговариваясь, дружно засвистав-загикав, хлёстко защёлкав самодельными пУгами*, едва ли не бегом кинулись гнать утомлённое стадо домой.

       Ещё какое-то время издали доносились до нас их звонкие голоса, ничуть не церемонившиеся называть вещи своими имена, где во всю использовалась подслушанная у взрослых острастная ругань на ничего не понимавшую и явно ошалевшую от столь резкой перемены настроения у обоих пастушат скотину. И особенно, – от резко ускорившегося темпа движения к уже близкому родному хлеву, дому, хутору.

       Только, увы: как ни спешили "братаны" поскорее приобщиться к нашему «клёвому делу», тот праздничный майский день оказался действительно праздничным, но, увы, и только - для нас. Когда минут через двадцать оба братца примчались с удочками, полные решимости поймать к ужину хотя бы по пару-тройку подобных нашим «лаптей-карасей», - ловить им в "нашей" кудре оказалось нечего. В позднем, предзакатном характере клёва, - минут за десять до их появления, - наступил решительный перелом: "аллес капут". Карась либо перестал брать совсем либо пытался клевать настолько вяло и редко, как делал это утром, - в первой половине дня.

       Стороннему наблюдателю, пожалуй, могло бы показаться, что мы с "Малым" даже не заметили, как на пару выловили всех карасей, какие до нашего появления обитали в сажалке. Только, уверяю вас: - отнюдь. По-прежнему по всему периметру того «мизерного» водоёмчика шуршала в траве, всплёскивала и тёрлась боками всё более и более расходившаяся в наступавшем нересте рыба… И было ясно, что карасёвый нерест ещё только набирал силу. Могучий инстинкт продолжения рода, продолжения жизни даже здесь – в масштабе небольшой деревенской "лужи-кудяры", – становился куда повелительней и всеохватней даже ежедневной потребности тамошней рыбы в пище.

       Сейчас уже не помню, поймали наши "спаздніўшыяся" (опоздавшие, - бел.) родственнички хотя бы одну рыбку. Хотелось бы верить, что пару-тройку ладных золотых карасей им, всё-ж-таки, выхватить удалось. Ну и ладно, и хватит с них!.. Кудра, всё-ж-таки, по определению была "наша", а не "ихняя". Мы же с Вовкой, закончив ловлю сразу, как только Збышек с Юркой появились на берегу, не спеша смотали единственную "кормилицу-удочку", и, взявшись с обеих сторон за дужку просто казавшегося неподъёмным для наших мускульных сил ведра, – «с горкой» наполненного бронзово-золотистыми карасями, – стараясь не показывать вида, насколько тяжело нам его нести, "скромно потупив очи долу", и с большим трудом удерживая равновесие, - побрели по направлению к дому.
       Какими взглядами провожали нас неожиданные конкуренты-неудачники, увы, - мы тогда не видели… А сейчас так даже жалею, что не оглянулись...
   
       Поздним вечером того удивительного и "дО верху наполненного" майского дня, – Вовик уже спал и, наверное, видел яркие цветные сны о ловле своей "золотой рыбы", – мне ещё раз довелось в полной мере прочувствовать всю великую значимость нашего с братцем рыбачьего триумфа.

       Дядя Миша, старший бабушкин сын, но младший, – года четыре у них разница, – нашей мамы родной брат, живший постоянно своей семьёй и с бабушкой в отчем-дедовом доме, затемно воротившись с работы, – а работал он механизатором в колхозе и, следовательно, в разгар весенне-полевых работ пахал на тракторе "от зари до зари – от темна до темна", как в песне поётся, - увидав в «ночёвке»* столь внушительный улов, никак не мог поверить, что всё это «бронзово-золотое богачество» было поймано, в основном, его тёзкой-племянником на обыкновенную удочку, тогда как ему самому ещё ни разу не удавалось поймать хотя бы втрое-вчетверо меньшее количество схожей по весу и размеру рыбы даже с помощью бредня, невода, которыми он, время от времени, пытался «процеживать» воду в кудре.

       В тот же вечер из его рассказа я узнал, что это именно он года три-четыре тому назад на колёсном тракторе "Беларусь", оборудованном ковшом и бульдозером-лопатой, раскопал и расширил кудру, углубив её дно и заметно расширив по периметру. Тем самым исполнил свою давнюю мечту: запустить и развести в ней именно золотистого карася, которого мелким и наловил где-то в другом, "потаённом", месте. Затем привёз и выпустил ранней осенью, ничуть не рассчитывая на то, что такие вот знатные экземпляры вырастут в той негусто заросшей и уже не совсем мелкой воде.
       Про лежавшее через дорогу, заросшее аиром болото он даже не подумал. А ведь именно оно стало естественной базой вскармливания и спасения подраставшей молоди «таинственного переселенца» от полного вымерзания в зимние морозы, от гибельного пересыхания в летние знойные дни. Стало быть, не дикие утки занесли в нашу сажалку карасёвую икру, как думал я прежде, опираясь на рассказ отца о том, как в диких природных водоёмах как будто бы сама собой появляется - выводится - рыба. И именно, карась.
 
       ...Ах какими же сытными, мясистыми и вкусными показались мне в тот вечер самостоятельно наловленные золотые красавцы, зажаренные бабушкой в устье русской печи в большой чугунной сковороде, на настоящем, чудесно пахнущем, и тогда ещё советском подсолнечном масле... В конце жарки залитые сверху сладкой густой домашней сметаной и слегка в ней подтушенные-подрумяненные...
 
       Больше таких золотых - во всех отношениях - карасей мне уже ни разу в жизни ни ловить, ни есть жареными не доводилось. 
 
       Примечания:

       Свиран – в наших местах: рига, амбар, большой, «вытянутый в длину»,  капитальный сарай, в котором под одной крышей находилось почти всё хозяйственное обзаведение деревенской семьи: сенник, конюшня, хлев для скотины, свинарник, птичник, дровяной и тележный сараи, мастерская, где хранился всякий рабочий инвентарь, инструменты, а также требующие ремонта конская упряжь, сбруя, плуги да бороны, и где всё это добро, как правило, руками самого хозяина и починялось.

       Кудра – небольшое озерцо естественного либо искусственного происхождения: ещё непересохшее до конца болотце, раскопанное и углублённое руками "хозяина". Весной она, как правило, полностью наполнялась талой водой, и держала её долго, – вплоть до «непереносимой» жары середины лета, когда подобные «стоячие» водоёмы почти полностью пересыхали, и такими оставались вплоть до осенних проливных дождей и снежно-морозной зимы.

       Студня – колодец (бел.).
   
       Ночёвка (“начОўка” – па-беларуску) – прямоугольное металлическое корыто из оцинкованной жести, часто применявшееся в деревнях для хозяйственных нужд: главным образом, для замачивания и стирки одежды, белья и прочей “мануфактуры”; а также для непродолжительного хранения и засолки мяса, сала после забоя и разделки крупных домашних животных.

       САжалка - от слова "сажАть", "садок". В принципе, – та же кудра, но более целенаправленно предназначеная для разведения и содержания рыбы: в первую голову, конечно, же – карася, карпа, линя.