Я в аду

Мокрая брусчатка блестит под серым небом. Кемптен ещё дремлет, только редкие шаги, велозвонки, запах кофе из соседнего кафе. Глухой удар, будто мешок упал, но звук человеческий, неправильный. Мужчина падает на середину узкой улицы. Немцы сбиваются в круг почти мгновенно.
— Geht’s Ihnen gut? Hallo? — женский голос, взволнованный, но без паники.
— Rufen Sie den Notarzt! — другой, более резкий.
Кто-то уже на коленях, пальцы ищут пульс на шее, потом ладони на груди: „Eins, zwei, drei… drucken!“ Вдохи, счёт, тишина между нажатиями. Я стою в стороне, как будто за стеклом. Движения точные, выверенные, слаженные, но я уже чувствую — всё. Смерть не шумит. Она просто приходит и вырезает звук.

— Тимур, срочно в реанимацию!
Конференция в центре хирургии. В руках доклад, я автоматически читаю цифры, но голос из коридора режет всё пополам. Бросаю доклад на пол, бегу обратно в отделение. Лёгкие горят, сердце колотится. В голове одна мысль: кто?
На кровати маленькая Севара. Глаза закрыты, кожа бледная. Ещё утром была стабильная… Как? Почему смена не пришла? Почему не интубировали? Звон капельницы, запах детского шампуня от её волос, которые кто-то мыл вчера. Час реанимации. Пальцы судорожно считают нажатия, воздух вдувается в крошечную грудь. Безуспешно. Под руками уже нет тела — только лёгкая, ломкая конструкция костей, в которых ещё недавно жила жизнь.

Через десять лет. Повышение квалификации. Сардор, теперь врач-реаниматолог, подходит. Глаза в пол.
— Хочу признаться… Та девочка тогда… это я ей «дормикум» сделал… Слишком беспокойная была… не расчитал...Простите…


Я написал уже сотни сообщений. Ночи, дни, недели. Жду, когда она ответит. Смотрю на пустой экран. Вдруг наверху появляется online. Сердце замирает. Но через секунду — была недавно. И это «была» бьёт больнее, чем любое «нет».

Сутки с телом на Дамасе. Запах застоявшегося воздуха, тяжёлого от смерти. На крыше — дыра. Сквозь неё луна, как единственный глаз в темноте, смотрит прямо в меня. Она ничего не говорит. Я ничего не спрашиваю.

Руки на баранке, город течёт мимо. Азамат, инструктор по вождению, вдруг спрашивает:
— Темур ака, у вас всё хорошо…?
Голос тихий, осторожный. Я хочу ответить, но слова не подходят. Здесь нет «да» и нет «нет».

Детская больница на Каракамыше. Ночь. Запах хлорки, смешанный с потом и болезнью. Дети ворочаются и стонут. Я не сплю, потому что боюсь открыть глаза и увидеть пустоту. Стены шепчут что-то, но не разобрать — то ли имена, то ли диагнозы.

Квартира друга. Он молча протягивает телефон. Голос в трубке:
— Твой отец умер.
Слово «умер» врезается в череп, отзывается в зубах, застревает в горле. Воздух густой, не проходит в лёгкие.

Старый Чиланзар. Лето, но в комнате холодно. Мать лежит. Кости под кожей, как обломки под простынёй. Ладонь холодная, сухая, взгляд сквозь меня. Я держу её руку и понимаю — любое слово будет грязью на этом молчании.

И снова мокрая брусчатка, серое небо, глухой удар. Люди кричат, считают, дышат. Всё это один и тот же день, который никогда не кончится.

Я хотел звать на помощь. Хотел, чтобы кто-то ответил. Но забыл, кого звать... Мой ад — это бессилие.
Не огонь, не крики, не наказание. Мой ад — это ладонь, которую держишь, зная, что она уже холоднее твоих слов.
Это сообщение, которое ты отправляешь, уже понимая, что ответа не будет.
Это час реанимации, когда под руками остаются только кости.

В моём аду нет палачей.
Есть только время, которое давит, и ты, который не может ничего.
В этом месте нет Бога...