Выход

Теплая, плотная тьма обволакивала все, как одеяло из самого черного бархата. В этом вечном мраке существовали два сознания, разделенные тонкой преградой, но связанные глубже, чем любая плоть. Одно из них, тревожное и неугомонное, послало импульс сквозь пульсирующую ткань общего существования.

Приветствие прозвучало не звуком, а самой сутью мысли. Вопрос о сне был риторическим – спать ли, бодрствовать ли, разницы в этой вечной ночи не было. Главное – потребность говорить, поделиться тем, что переполняло.
Ответ пришел не сразу, отягощенный апатией. Второе сознание не видело смысла в разговорах. О чем говорить, когда единственная реальность – это непроглядный мрак, теснота и постоянный гул?

Первое сознание набралось смелости. Оно выплеснуло наружу свою веру, яркую и непоколебимую. Убеждение, что их ноша не бессмысленна. Что их ждет нечто большее. Что они сами будут ходить по твердой поверхности, дышать свободно, питаться самостоятельно. Картины свободы и независимости, немыслимые в текущем заточении, витали в его мыслительном импульсе.
Ответ второго был подобен холодному душу. Скептицизм и насмешка слились воедино. Ходить? Есть самостоятельно? Это казалось нелепой, детской фантазией. Пустая трата энергии на разговоры о невозможном.

Но первое не сдавалось. Его вера искала опору в образах. Оно верило в свет – яркий, теплый, ждущий их за пределами темноты. И верило в Мать. В Ее всемогущее присутствие и защиту от любых бед и опасностей внешнего мира. Эта вера была его щитом и маяком.
Мысль второго пронзила эту надежду ледяным острием. Вера в Мать? Наивность высшей пробы! Он требовал оглянуться – кругом лишь непроглядная тьма и ритмичный гул. Никакой Матери. Только пуповина – вот единственная связь с неведомым "там". И он был абсолютно уверен в Ее отсутствии. Это был незыблемый, мрачный факт его реальности.

Первое сознание сжалось от этой уверенности, но внутри что-то восстало. Оно цеплялось за ощущения. Кто напевает им по утрам эти успокаивающие мелодии? Чей голос утешает в моменты безотчетного страха? Оно верило, что Она вездесуща. В тепле, окружающем их. В самой жидкости, в которой они плавают. Она – суть этой среды.
Второе лишь покачало головой в темноте, переполненное усталой снисходительностью к такой фантазии. Мечтатель... Жизнь их – сплошное страдание в кромешной тьме. А снаружи? Снаружи – лишь смерть. Холодное небытие. Мечты о свободе, о полете – им навсегда подрезали крылья. Этим самым теплым, мягким барьером, что их сковывал. Бежать некуда и незачем. Никто не возвращался извне. И причина для этого, несомненно, была веской и непреодолимой. Внешний мир – это конец.

Тишина между ними сгустилась, стала почти физически ощутимой. Давление стенок казалось невыносимым. Но в первом сознании произошел взрыв. Не гнева, а последнего, отчаянного вопля души, отказывавшейся капитулировать перед мраком и безнадежностью.
Оно провозгласило свою веру с силой, ослепляющей внутренним светом. Веру в чудо! Веру в Мать! Веру в Свет! Каждое утверждение было ударом молота по стене отчаяния. Иначе... – и тут его внутренний голос дрогнул, но не сломался, – иначе во всем этом существовании, во всей этой тьме... не было никакого смысла!

Последняя мысль повисла в общей пульсирующей темноте. Вызов. Исповедь. Молитва. А в ответ – лишь тяжелое, бездонное молчание второго сознания, поглощавшее этот всплеск веры, как черная дыра поглощает луч света. Безмолвный вздох скепсиса, полный неверия и усталой покорности судьбе.

Тот, чья вера горела так ярко в темноте, ушел первым. Без колебаний. Когда невидимые, могучие волны схваток сжали их мир, он воспринял это не как конец, а как призыв. Призыв к тому свету, в который он так отчаянно верил. Было страшно? Невыразимо. Давление становилось чудовищным, тесные стены, бывшие единственной реальностью, вдруг начали неумолимо, жестоко сжиматься, выталкивая его куда-то в неведомое. Но в этом ужасе была и странная готовность. Он рванулся навстречу боли, навстречу неведомому, как пловец, бросающийся в бурный поток, веря, что за ним – желанный берег. Один последний, нечеловеческий толчок – и он исчез. Сорвался в бездну перемен. Его место рядом внезапно опустело.

Тишина, наступившая после его ухода, была гулкой и мертвой. Второе сознание замерло, парализованное ужасом и… торжествующей правотой. Видишь?! – кричало внутри него. Видишь, куда он ушел?! В смерть! В небытие! Никто не возвращается! Оно сжалось в комок отчаяния, цепляясь мысленно за знакомый пульс, за тепло, за темноту. Нет. Нет-нет-нет. Выход – это ловушка. Конец. Теплый забор – единственная защита от ледяного Ничто снаружи.

Но силы, двигавшие их миром, были безжалостны и неумолимы. Схватки вернулись, еще мощнее, еще болезненнее. Давление нарастало, сжимая его, не оставляя места для мысли, только для первобытного страха. Стены, бывшие домом, стали камерой пыток, выталкивающей его туда, куда ушел тот наивный мечтатель. Он сопротивлялся изо всех сил своего крошечного существа. Не хочу! Не могу! Там смерть! Каждое сокращение было пыткой, каждое движение вниз – предательством собственного инстинкта выживания, который кричал: Останься! Здесь хоть темно, но безопасно!

Но мир не спрашивал. Мир двигался вперед, подчиняясь своему безличному ритму. Перегородка, отделявшая его от пустого места брата, исчезла. Теперь его самого неумолимо толкало в эту черную щель, в воронку, ведущую в неизвестность. Он чувствовал, как его сдавливает, деформирует, лишает подвижности… Страх перерос в панику, в немое животное отчаяние. Это конец. Я умираю. Его скепсис, его уверенность в небытии снаружи казались теперь единственной правдой, подтверждаемой каждой долей секунды этого кошмарного падения.

Холод. Резкий, обжигающий холод обрушился на него, сменив привычное тепло. Свет. Не теплый, обещанный братом свет, а слепящий, режущий, невыносимый удар по сознанию, веками знавшему только тьму. Гром. Хаос звуков – крики, металлический лязг, гул – обрушился на него, разрывая тишину, которая была его колыбелью. Воздух, ворвавшийся в легкие, обжег как огонь. Гравитация, неведомая сила, придавила его к чему-то твердому и холодному. Боль. Везде боль. От холода, от света, от звуков, от первого вдоха, от потери привычного мира.

Он лежал, слепой, оглушенный, раздавленный новизной и страданием. Смерть... Это и есть смерть... – пронеслось в его затуманенном сознании. Он был абсолютно уверен. Внешний мир – это пытка, это конец всего знакомого и безопасного.

И вдруг... сквозь рев нового мира, сквозь боль и ледяной ужас... он услышал. Голос. Тот самый голос. Тот, что пел по утрам. Тот, что успокаивал в страхе. Но теперь – не через воду, не как эхо в темноте. Теперь – громко, ясно, совсем рядом. Дрожащий, полный слез, но бесконечно знакомый и... нежный.

"Сынок... мой второй сыночек... Вот он какой..."

И что-то огромное, теплое и невероятно мягкое коснулось его спины, согревая ледяную кожу. Прикосновение. Не пуповины. Человеческой руки. Материнской руки.

Он вздрогнул всем телом. Инстинкт сжатия, защиты, сопротивления миру на миг отпустил. Слезы, первые в его новой жизни, хлынули из глаз, смешиваясь с родовой слизью. Он не понимал. Ничего не понимал. Снаружи не было смерти? Или это была какая-то другая смерть? Но этот голос... Это прикосновение... Они были реальны. Более реальны, чем любая его уверенность в темноте.

Он неосознанно повернул голову на звук. Его мутные, невидящие пока глаза искали источник. Он сделал еще один судорожный, жгучий вдох и... закричал. Криком боли, страха, непонимания. Но и криком жизни. Жизни, которая, вопреки всем его мрачным прогнозам, только что началась. Он вышел.