Код пустоты

Код пустоты; расшифровка тишины
Повесть

Глава 1
Старательно не замечая следов преступления, - а они, как назло, навязчиво лезли в глаза, ибо всё делалось по традиционной российской привычке: в большой спешке к приезду начальства, - Евгений физически ощущал, как замазывается всё больше соучастием в том зле, к которому его насильно притянули. Один раз сломавшись, пойдя на компромисс с собственной душой из страха лишиться всего, ты в итоге словно проваливаешься в выгребную яму, пытаешься выбраться по её скользким крутым краям, но лишь снова и снова оказываешься погружённым в дерьмо с головой…
Когда началось СВО, Евгений Миронов по наивности пытался отстраниться, сохраниться от всего этого, для чего радостно поддавшись порыву души опубликовал на своей странице в известной социальной сети антивоенный пост. Но хватило его интеллигентской принципиальности всего на несколько дней. Очень быстро популярному артисту и театральному деятелю элементарно выкрутили руки, заставив резко сдать назад и начать публично каяться. Ведь так сложилась его жизнь, что Женя буквально во всём, что было для него по-настоящему важно и дорого, зависел от власти, а власть умела напомнить когда это ей было нужно, что долг платежом красен. Так что через месяц звезда российского кино и театра, словно подловленный шпаной в подворотне фраер, элементарно сломался, согласившись отправится в составе группы деятелей культуры на Донбасс - поддержать сепаратистов и российских военных.
Он искренне не видел другого выхода. Не понимал, что ему делать. Начал цепляться за обстоятельства, жалеть себя. Каяться. Хотел вначале сбежать. Всё бросить. Хотя бы запить с горя, чтобы заглушить боль. Даже вообще уйти из этого мира, который так подл и безжалостен. Сбросить непосильный груз... Но не смог даже этого. Выбрав постыдный, особенно для художника его величины, путь гражданского коллаборационизма и морального самоуничтожения.

Вместе с худруком популярного столичного Театра Наций и звездой отечественного кино Евгением Мироновым в пропагандистское турне по оккупированным территориям Украины отправилась его коллега и близкий друг актриса Чулпан Хаматова. С Чулпан они вместе много играли на сцене Театра Наций, в том числе в последней постановке «Горбачёв». Эта молодая привлекательная женщина обладала поистине мужским характером, так что её согласие на поездку не было компромиссом сломленного человека, это была сознательно принесённая жертва во имя большой дружбы. Чулпан тоже с первого дня не поддержала войну, только, в отличие от Жени, готова была зайти опасно далеко в борьбе за свою позицию.
Хотя был и в её жизни постыдный период, когда популярную медиа-персону тоже использовали для пиара преступной власти. И она тоже оправдывала своё согласие быть доверенным лицом президента Путина (на очередных сфальсифицированных выборах) интересами своего благотворительного фонда, ежегодно спасающего тысячи российских детишек с очень тяжёлыми диагнозами, большинство из которых были обречены без помощи благотворителей. Но в конце концов Чулпан удалось временно порвать со всем этим и вырваться как ей казалось на свободу. Чулпан даже собиралась после 24 февраля 2022 года бросить всё в Москве и немедленно эмигрировать из страны. Но видя в каком ужасом состоянии находиться её друг, - как Евгений бледен, как часто держится он за сердце, - скрепя сердце  тоже согласилась соучаствовать в преступлениях режима. Не оставлять же такого могучего в своём творчестве, но по-детски очень хрупкого Женю один на один со всем этим ужасом и этими волками!
Властям же было вдвойне приятно: заполучить для пропаганды своего агрессивного нападения на соседнюю страну в комплекте с Мироновым ещё и известную в народе своей благотворительной деятельностью актрису. Так Чулпан помимо своей воли снова «вернулась в число доверенных людей Путина».

Женя понимал какую жертву принесла ради него подруга и был ей за это очень благодарен. Таким образом хотя бы с ближайшей попутчицей ему повезло. С одной стороны, он хотел заботы и хотя бы частичного спокойствия рядом с надёжным и не чужим ему человеком. А с другой стороны, распиаренное государственными СМИ партнёрство с женщиной, очень напоминающее брак, - отличное прикрытие для гомосексуалиста. Одно дело, что в тесном мире театра и кино знают этот его секрет Полишинеля, и совсем другое дело – если узнают зрители и, не дай Бог, пронюхают журналисты. И особенно в такой утечке не заинтересован один очень влиятельный чиновник…
 Практичный главный куратор знаменитых артистов от Администрации президента одобрил их совместную поездку на Донбасс, особенно теперь. Во-первых, он надеялся, что Женечка всё-таки станет гетеросексуалом (в его же интересах – соответствовать традиционным ценностям и высокой морали). А во-вторых, в любом случае для власти это отличный двойной пиар. Заодно Чулман мастерски умела гасить в Миронове приступы апатии и раздражительности (которым он в последнее время стал подвержен). По ходу турне она убеждала Евгения в необходимости довести поездку по конца и не отказывать в интервью государственным СМИ, как бы не неприятно ему было произносить на телекамеру некоторые вещи. Одним словом присутствие рядом с Заслуженным артистом России в этой поездке Чулпан было только на пользу делу, - то есть, раскрутке затягивающей Россию в свою кровавую трясину войне, официально именуемой СВО (специальной военной операцией).
Чего нельзя было сказать о других участниках их «агитбригады», вынужденное соседство с которыми быстро начало тяготить Миронова. В основном это были невзрачные серые люди, которые кажется сами осознавали собственную мелкость, пожалуй лишь за исключением второсортного писателя Захара Прилепин, - этот-то как раз из штанов выпрыгивал  чтобы казаться значительной фигурой. Этот деятель вызывал у Евгения лишь брезгливость.
Соблазнённый перспективой дорваться-таки до больших тиражей и гонораров в ситуации, когда лучшие писатели поспешно покидали страну в знак протеста против того коричневого душегубства, в которое всё отчётливей впадала путинская Россия, Прилепин охотно принял на себя роль великого инквизитора и главного стукача, готового запустить что-то вроде отечественного маккартизма по поиску «пятой колонны» среди коллег по творческому цеху, которым до войны страшно завидовал, и которым мог наконец отомстить за то, что они так долго были успешнее его. И для этого он крепко прилепился к этой власти и к её карающему органу.
Прилепин стал одним из символов варварства и озверения путинского нацизма в отношении культуры: театра, литературы, кино. Эталоном была объявлена песня Шамана «Я – русский». А всё нормальное и талантливое – мусором. Тех, кто не желал воспевать войну и русский нацизм, ожидали тюрьма или эмиграция. До организации концлагерей по гимлеровскому образцу оставалось совсем немного.
Такие как Прилепин активно поддерживали аресты активистов, демонстрацию пыток из колоний и тюрем. Как способный писатель, или, по определению классика «инженер человеческих душ», Прилепин отлично понимал цель этой власти и всячески старался творческими методами придать ей «объёма» и «выпуклости». А  цель состояла в том, чтобы сеять страх среди населения, используя узников совести как заложников и запугивая на их примере всякого, кто подумывает о протесте и тем более о сопротивлении.

С самого начала этой поездки Прилепин буквально светился торжеством и вёл себя с огромным апломбом этаким культур-фюрером. Данный господин и в самом деле теперь был на первых ролях: появлялся на брифингах в Министерстве культуры, в Государственной Думе руководил специально «изобретённым» с началом СВО комитетом «Град» по выявлению антироссийской деятельности с сфере культуры. С началом войны Прилепин мгновенно пробился в вожди специально учреждённого под него Союза писателей России. А ещё на днях специальным указом Путина получил свой собственный «Патриотический театр»!
Но даже все эти свалившиеся на него должности не могли насытить честолюбца. На волне поднявшейся истерии по поиску внутренних и внешних врагов писатель-ультрапатриот настойчиво лез во власть - недвусмысленно претендовал на крупные чиновничьи посты вплоть до губернаторских (хотя некоторые влиятельные депутаты завистливо предрекали этому «моменту» и выскочке вместо первых ролей в государственной иерархии «место у параши»). Но пока Прилепин буквально излучал самоуверенность. А заодно, как и положено человеку его склада, демонстрировал высокомерие по отношению к другим участникам поездки - малоизвестным авторам плохих стихов и песен, никому неизвестным художникам и ничего из себя не представляющим литературным критикам. Конечно, на Евгения Миронова и его спутницу это не распространялось. Перед звёздной парой Прилепин был заискивающе предупредителен, любезен, почтителен. Хотя нет-нет да и напоминал со скрытой угрозой Евгению о его антивоенном высказывании в первый день войны: дескать, мы всё помним и могли бы сделать Вашу жизнь невыносимой, так что Вам стоит ценить наше великодушие.
Ещё от министерства обороны, а точнее от «Главпура» (Управления по воспитательной работе М.О.), к артистам был приставлен полковник авиации. Хорошо сложенный парень лет тридцати с голубыми глазами и русым чубом. Звали его Иван Орлов, в недавнем прошлом боевой лётчик, за какой-то подвиг награждённый высоким орденом и переведённый в Москву на министерскую работу. Главпуровец постоянно маячил у них за спиной, когда звёздам приходилось давать интервью журналистам, это было неприятно, и кажется сам недавний лётчик стеснялся своей собачьей работы, потому что при любой возможности напивался. Его дед всю свою жизнь преданно служил системе, был  «правильным», и жил благодаря подчинению. И отец. Иван неосознанно носил в себе вирус: думай как все, не выпендривайся, не выделяйся,  выполняй приказы, и как только возникал малейший соблазн самостоятельности — внутри возникала тревога, запрет, паника. С годами это стало тяготить, помогал алкоголь.

Глава 2
«Российский актер Евгений Миронов посетил Мариуполь и встретился с труппой Мариупольского академического драматического театра, - передавал горячую новость собственный корреспондент РИА «Новости», одновременно выходя в радиоэфир государственного радио. - А теперь предлагаю нашей аудитории послушать, что сказал Заслуженный артист России:
«Я увидел, в каком ужасающем состоянии находится здание театра, но, пообщавшись с артистами, с режиссерами, техническим персоналом я понял, что они очень хотят работать. У ребят горят глаза. Поскольку они мои коллеги, то, конечно же, я должен думать о том, как помочь им», —звучал на коротких и средних волнах фрагмент записи речи знаменитого артиста.
- Евгений Витальевич подчеркнул, что подумает над патронажем своего Театра Наций над Мариупольским драмтеатром, - тут же комментировал собкор РИА «Новости».

Всю поездку вокруг Евгения было как-то уж очень много людей в форме! Казалось они повсюду. Взгляд то и дело натыкался на чью-то спину в защитном камуфляже, нарукавный шеврон, звёздочки-погоны, кокарды. Особенно это приобрело характер какой-то «эпидемии военизированности» на «новых территориях». Здесь в Донбассе, на Украине общероссийская ситуация отразилась как в капле воды. Страна просто не могла не сползти в большую войну, ибо общество, ни смотря на отсутствие для этого объективных людских и экономических возможностей (да и смыслов) оказалось милитаризировано до крайности. Это было заметно невооружённым глазом. Словно в феодальной Японии, где каждый пятый мужчина принадлежал к самурайском сословию, так и в современной путинской России он либо был военным, полицейским, росгвардейцем. Либо работал инкассатором, что-то охранял или же являлся ещё каким-нибудь «силовиком»! Иными словами не занимался мирным производительным трудом, а жил по средневековому рыцарскому принципу «кто не работает, тот охраняет или убивает».
 Особенно много вокруг было легионеров из так называемых «добровольческих батальонов СС», набранных на деньги «Газпрома», Мэрии Москвы и прочих денежных мешков. Казалось на одного мирного украинца приходиться как минимум трое наёмников.
И только попав внутрь наспех подштукатуренного к приезду высокой делегации Дома культуры, Евгений Миронов почувствовал себя хоть немного в почти мирной обстановке. Здесь хотя бы отдалённо витал дух святого для него театрального пространства. Дух творчества. Внутренней свободы. И Евгений позволил себе немного расслабиться - прекратил насиловать себя всякими «надо!». Перестал непрерывно давить на себя: «Соберись, тряпка! Встань и иди! Забудь про болезни, печали, слабости, ограничения. Ты обязан! Не время распускать сопли!». Перестал быть «выживальщиком» ради того дела, которому отдал значительную часть своей жизни и тех людей, перед кем чувствовал долг. Ради них Миронов и спустился в этот Адище - всем пожать руки, всем поулыбаться. И вернуться, чтобы дальше делать своё дело и спасать тех, кто от тебя полностью зависит.
Московского гостя водили по зданию спешно восстановленного после бомбардировки театра, словно ярмарочного медведя за продетое в нос кольцо. А хвостом за ним увивались не базарные зеваки, а лощёные корреспонденты столичных СМИ, и каждый желал от «звезды» интервью или хотя бы короткого комментария. И стыдящемуся своей постыдной роли деятелю культуры приходилось оправдывать зло высокопарными словами, не смотря на то, что на душе его кошки скребли:
- Очень важным я считаю то, что именно в это непростое время мы, артисты, художники и поэты из Москвы, одними из первых приехали сюда. Вчерашний день – один из самых тяжелых дней в моей жизни, потому что я увидел людей, которые все это пережили, я увидел и жителей, и врачей... Совсем недавно тут пострадали дети, я вчера с ними общался, - каким-то механическим голосом говорил на камеры и фотообъективы Художественный руководитель Театра Наций.
 А у самого в голове крутились слова сопровождающего их группу деятелей искусства полковника-лётчика, с которым какие-то деловые вопросы можно было решать лишь до обеда, ибо потом сопровождающий офицер напивался в хлам и его самого приходилось везде сопровождать. А ещё по пьяни лётчик начинал откровенничать о своей недавней службе. Так случилось и сегодня по пути сюда. Начавший заливать себе мозги и совесть водкой полковник, к концу обеда уже едва держался но ногах и его пришлось под руки вести к автобусу. В пути лётчик откровенно поведал, как в одном из боевых вылетов сбросил мощную полуторатонную бомбу на здание драмтеатра, в который их везут. Ему сказали, что внутри здания дескать скрываются западные наёмники, воющие на стороне ВСУ. Сам он, якобы, не знал, что в театре прячутся сотни обычных людей, в том числе женщин, детей, стариков. А начальство наверняка знало об этом, но всё равно приказало по радио лётчику сбросить на театр бомбу. Вот так всё и случилось… Конечно, он всё равно не должен был выполнять преступный приказ, ибо наносить удары по гражданским объектам запрещено всеми международными конвенциями, однако не посмел ослушаться. За это его представили к высокой награде Героя России и спустя полгода лично Путин в Кремле прикрепил к его груди золотую звезду. Но как ему дальше жить, зная о том, что он убил сотни ни в чём не повинных гражданских? Что многие из них так и остались под руинами в подвале, где прятались, - в суматохе уличных боёв просто некому было их откапывать и спасать. А после «освобождения» города российскими войсками руины превращённого в бомбоубежища подземелья, откуда ещё временами доносились призывы о помощи и стоны, просто забетонировали (по слухам предварительно залив горящим напалмом), ибо оккупационным властям не нужны были лишние проблемы. А потом спешно потребовалось навести показуху к приезду важных гостей из Москвы.
Узнав об этом, Женя испытал шок. Внешне лицо его оставалось спокойным. Ни страха, ни отчаяния на них не видно. Только порой появлялась какая-то детская растерянность. Это состояние физиологи называют «запредельное торможение»: на всё смотришь как бы со стороны…В медицине запредельным торможением называют такое состояние мозга, когда он на невыносимую боль выдаёт замедление всех процессов организма вплоть до полного отката системы. Если очень сильно утрировать, то можно сказать, что нервная система... Когда напряжение становится критическим и угрожает самой жизни, как бы «отключается». Таким образом организм защищается от смерти. Мозг теряет «связь» с нервной системой и перестаёт её управлять.
Нестерпимая боль — и вылетают пробки, человек в отключке, но живой. Если боль не только физическая, но и психологическая, принцип неизменно тот же. Компенсаторно мы выживаем в моменте, а в долгосрочной перспективе попадаем в замкнутый круг пресловутого абьюза. Абьюз — слово, до одури надоевшее, ставшее штампом. Вот мы жили и ничего не знали о вездесущем насилии, и вдруг, словно дамбу, прорвало — абьюза стало чересчур много, о нём говорят без стыда, не прячут голову, не отводят взгляд. Абьюз сверкает в софитах своей извращённой славы и, кажется, ему это даже нравится — быть в центре, он на коне. И вот уже война воспринимается обществом как норма…очередная вариация на тему модного словечка…
 Первым его импульсивным желанием было немедленно вернуться в Москву, но Чулпан отговорила, объяснив, что власти точно им не простят демонстративно прерванного пресс-тура, и что такой побег им может обойтись очень дорого. «Жень, я отлично понимаю, как тебе трудно, - убеждала Хаматова со слезать в глазах, держа друга за руку, - но мы должны собрать волю в кулак и пройти через это, иначе они нам отомстят и уж точно отыграются на дорогих нам людях. Ведь можно остаться человеком, даже в нечеловеческих условиях! Постарайся успокоиться, сосредоточься на дыхании… Послушай, что я тебе скажу. От репрессивного контроля лучше всего защищают целостность личности и прочные внутренние убеждения, воспитанные великой культурой, общением с хорошими людьми. Наконец, у тебя остаются книги. Твой чудесный Театр Наций, возможность в ответ на все эти ужасные события осваивать в противовес им всем гуманистический материал, которого огромное количество даже лишь в отечественном репертуаре. Вернёмся в Москву, - давай вместе подуем о восстановлении старых  спектаклей МХАТа, Таганки, «Современника» по Вампилову, Островскому, Чехову. Кого ещё можно взять? Ведь им, великим, удавалось обмануть даже непробиваемую толстолобую советскую цензуру  - такой опыт нам очень пригодиться. Главное, Женечка, нам не потерять за всей этой бесовской круговертью-пляской чувство, что мы по-прежнему свободные люди, люди мировой культуры, а не их марионетки!».
Журналист телеканала Россия-24 выйдя по спутниковой связи в прямой эфир от здания Мариупольского драмтеатра, бодро рассказывал многомиллионной аудитории выпуска новостей:
- Евгений Миронов пообщался с труппой Мариупольского драмтеатра и, узнав в каком ужасающем состоянии находилось здание разбомбленного укранацистами театра, выразил своё отношение к трагедии.
Затем пошла запись сделанного корреспондентом интервью со звездой.
- То, что здесь произошло – трагедия. Но повстречавшись с артистам, с режиссерами, я понял, что они не сломлены. Не вся труппа в сборе, но тем не менее у них есть план, у них горят глаза. Поскольку они мои коллеги, я должен думать, как помочь им и технически, и творчески.
Далее в кадре снова появился бойкий корреспондент:
 - Евгений Миронов сказал, что у него сердце кровью обливается, когда он видит, что сделали украинские неонацисты. Одновременно он полон гордости за наших военных, которые, как наши прадеды, снова освобождают родную землю от фашизма. Евгений Витальевич поделился планами взять под патронаж Театра Наций мариупольский драматический театр.
Далее в отснятом репортаже было показано, как Глава самопровозглашённой Донецкой Народной Республики Денис Пушилин, вместе с делегацией творческих работников из России, посещает восстанавливаемый из руин театр и лично благодарит Евгения Миронова за приезд и обещанную им помощь.
 После этого донецкий сепаратист Пушилин, профессиональный провокатор и подстрекатель творящейся кровавой мясорубки, принялся рассуждать о культуре:
- Любовь к искусству нужно прививать с малых лет. Почему это важно? Я вам скажу, что у нас сплачивающим фактором как раз является отношение к культуре. К русской культуре. За это мы и воюем с бездуховной и прямо скажем сатанинской западной культурой. И полем битвы становятся не только окопы и поля танковых битв, но и театральные подмостки! Иногда буквально. Как вы сами видите по этому разрушенному неонацистами зданию.
Стоящему рядом с Пушилиным Евгению Миронову и Чулпан Хаматовой приходилось согласно кивать по ходу его выступления и выдавливать из себя слова подтверждения: да они полны боли, гнева и сострадания от того, что сделали украинские военные. То, что Киевская хунта воюет с культурой, наглядное подтверждение правоты президента Владимира Путина, которому пришлось начать специальную военную операцию против этих наследников Гитлера, Геббельса и Бандеры.
 Пребывающий в каком-то странном полузаторможённом состоянии Женя рассеянно подумал, что если вот Пушилину приклеить испанскую бородку то он хорошо будет смотреться в роли какого-нибудь Дона-конкистадора. А ещё можно нацепить на шею жёсткий гофрированный воротник, белый и туго накрахмаленный, на котором его голова хладнокровного маньяка покоилась бы словно отрубленная на блюде, что будет немного жутковато смотреться со сцены, зато, если её правильно подсветить, зрители будут под впечатлением. Тогда точно вылитый кровавый конкистадор, на котором клейма ставить негде! Таковым «Дон Пушилин» по сути и является. Как и его окружение, состоящие из криминальных личностей с замашками авантюристов и «солдат удачи». Благодаря им в метрополии утвердилось мнение, что Украина это «всё сплошь наши земли». А сами украинцы «почти что русские» и одновременно как бы и не люди вовсе, потому что не заслуживают права распоряжаться своей собственной судьбой… Где-то это уже было…
С 15 августа 1550 года по 4 мая 1551 года в богословском колледже Святого Григория при доминиканском монастыре в испанском Вальядолиде проходило весьма любопытное мероприятие, вошедшее в историю как Вальядолидская Хунта. Хунте (в переводе с испанского – «собранию») предстояло решить, каким образом следует относиться к коренному наделению недавно открытых Колумбом новых заокеанских владений испанской короны – как к законным владельцам своих земель или же как к «естественным рабам».  В итоге, к удовольствию большинства испанцев, церковники посчитали аборигенов недееспособными и нуждающимися в управлении и опеке со стороны более цивилизованного народа, под которым подразумевались конечно сами испанцы, которые должны относиться к местным как родители к детям. В Испании как раз имелась масса людей, не желающих трудиться, зато жаждущих принять участие в какой-нибудь специальной военной операции, где будет возможность проявить свои криминальные таланты: срубить побольше бабла, попутно утолив жажду насилия. На родине с этим было проблемы. Зато на новых территориях их военный жар, отвага и практически полное отсутствие сострадания пришлись очень кстати. Тем более, что корона всячески поощряла «наших героев» на заключение контрактов. В итоге за несколько десятилетий присутствия «добрых родителей» в «Новом свете» численность местных жителей там сократилось примерно на 90 %. У новых хозяев вошло в обычай выжимать из коренного населения все соки, пока местные не умирали от истощения и болезней. Убить туземца не считалось преступлением – это можно было сделать просто ради забавы. Обычным делом стало уничтожение целых деревень. По принципу: устрашение – лучший способ добиться покорности и лояльности. Конкистадоры во главе с церковниками-инквизиторами регулярно устраивали карательные рейды «для профилактики» непослушания, оставляя после себя пепелища на месте прежних цветущих городов и селений и страшные деревья, на ветвях которых покачивались десятки повешенных. В итоге чужие территории были фактически очищены от лишнего населения и включены в качестве заморских колоний испанской короны, как законные провинции. И всё благодаря таким вот ««конкистадорам»-патриотам»…
Глава 3
 То что часть здания драмтеатра к приезду московской делегации успели наскоро восстановить подавалось гостям как большое достижение новой власти. Проявление заботы со стороны федерального центра (Москва в курсе проблем своих будущих граждан и оперативно выделила средства на восстановление города).
  И артистам приходилось делать соответствующее лицо, выжимать из себя положенные улыбки, произносить нужные слова. Одновременно не замечать наспех заштукатуренных следов разыгравшейся здесь совсем недавно страшной трагедии.
«Жень, всё нормально, представь, что сегодня мы играем в новой пьесе, -  держа за руку, украдкой шептала ему на ухо Чулпан, - всё это просто декорации и роли».
Чуть ли не с первых минут этой поездки Миронов отдавал себе отчет, что не только действует, но и, что еще серьезнее, ощущает себя очень необычно. Сначала он старался уверить себя, что все происходящее с ним - наносное, временное, что перемены не затронули основ его личности. И что стоит ему вернуться в Москву, окунуться в привычные дела, и он вернёт себе себя прежнего. Но вскоре осознал, что творившееся с ним — например, внутреннее раздвоение на наблюдателя и на того, с кем происходят реальные события, — выглядят как самая натуральная «шиза». И тогда он спросил себя: «Я схожу с ума или уже сошел?».
И лишь благодаря чудесной Чулпан, которая всегда чувствовала, что с ним происходит и в нужный момент брала его за руку, тихо произносила нужные слова, Евгений пока как-то держался.  Чулпан права! Он хороший актёр и умеет погружаться в обстоятельства очередной роли, отбрасывая всё лишнее. «Жизнь – театр». Кто это сказал? Кажется Шекспир.
Через некоторое время он уже с непринуждённым видом кивал экскурсоводу, ронял обаятельные улыбки, что-то произносил восторженное. Играть в жизнь! Как он сразу не догадался выключить в себе человека и включить актёра. Конечно он видел, что согнанные навстречу с ним жители оккупированных территорий – заложники. Что страх не позволяет украинцам говорить ни слова правды. Они такие же заложники, как и они с Чулпан. Массовка. Такие же опущенные на колени, сломленные люди, на которых расстегнувшиеся чекисты просто ссут. Ну ладно, пусть они будут и дальше массовкой. В кино и театре без статистов никак…
На приятном лице заслуженного артиста блистала одна из его коронных, наиобаятельнейших улыбок. И всё-таки…Отныне никакие победы, никакие успехи, никакие похвалы не смогут избавить его от депрессии, которая будет то и дело накатывать на него на протяжении всей оставшейся жизни. Ему останется прилагать максимум усилий, чтобы никто, кроме самых близких, не догадался, в каком Аду он живёт. А пока остаётся жить. Приличное умирание – это искусство. Я стану делать это блестяще, ведь я первоклассный актёр!
 
Глава 4
Уже под занавес «экскурсии» гостей подвели к галерее фотопортретов сотрудников театра, вывешенных в вестибюле. Во всех театрах это традиция. Миронову начали рассказывать об актёрах и режиссёрах, чьи лица глядели не него со стены словно живые. И тут случилась очередная накладка. По чьему-то недосмотру или умышленно вдруг выяснилось, что перед московским гостем фактически небольшое кладбище, колумбарий с прахом! Ведь многие люди на фотографиях убиты! Евгений снова уловил запах тлена: в спешке рабочие просто забетонировали разрушенный авиабомбой подвал, превращённый украинцами в бомбоубежище.
Красиво уложенная под ногами надраенная к приезду делегации китайская плитка полов – тоже надгробия! Всё, что тут  творится - танец на костях, глумление над памятью невинных жертв…при этом надо продолжать играть роль, ибо спектакль ещё не закончен, такова безжалостная жизнь.
Осознав себя снова в кадре, Евгений машинально расплылся в обаятельной улыбке и произнёс в протянутый ему тележурналистам микрофон:
- Творческие люди — часто очень импульсивные, они реагируют моментально, сиюсекундно... Сейчас такой вал информации с разных сторон... Но когда ты приезжаешь сюда и видишь все своими глазами, это совсем другое дело. Вчерашний день — один из самых тяжелых дней моей жизни. И одновременно радостных. Потому что я увидел людей, которые это все пережили. Увидел врачей, фантастических людей, которые приезжают сюда из разных точек, из Сибири, в том числе. Я увидел детей в госпиталях. Буквально недавно был обстрел города нацистами, пострадали дети, я с ними общался... Я увидел наших военных – фантастических парней, мужиков! Очень многие вопросы у меня отпали, когда увидел все своими глазами. Если у моих коллег по цеху будет такая возможность, им тоже надо все увидеть своими глазами. И поговорить с людьми, которые здесь остались. Особенно тем моим коллегам, кто всё ещё осуждает СВО, не разобравшись в ситуации, ибо я уверен, что люди так поступают от непонимания и незнания.
     Миронов снова принялся рассказывать журналистам о своей встрече с артистами Мариупольского драмтеатра, у которых сгорел реквизит:
- Они очень хотят работать. У них есть планы, горят глаза, я должен им помочь. И технически — у них ничего нет, все осталось в сгоревшем театре. И творчески. Надо подумать о патронаже Театра наций над Мариупольским театром. Надо подумать какой драматургический материал для новых постановок им предложить. Возможно, пришло время снова обратиться к святой для всех нас теме Великой Отечественной войны, когда наши деды плечом к плечу сражались с фашизмом. Сейчас очень востребована патриотическая тематика. Мы один народ, у нас одно прошлое. Одни ценности. Одни скрепы.
Заслуженный артист мастерски ввернул в свою речь рассказ о якобы имевшим место не так давно разговоре с одним сомневающимся коллегой.
- Я искренне испытываю боль за близких мне людей, когда наблюдаю, как мои прежние товарищи крепко держатся за давно утратившие актуальность ценности и установки. Они похожи на слепцов, вцепившихся в фонарный столб лишь потому, что до смерти напуганы и чувствуют себя потерявшимися во времени. Я имею в виду идеалы нашей с ними юности – западный либерализм, демократию, их европейские и американские ценности. Я сам был таким, но к счастью нашёл в себе силы быть со своим народом, армией и президентом.
Выдержав театральную паузу заслуженный артист России снова высказал свою позицию по поводу происходящего. Да, она кардинально изменилась после увиденного: в марте Миронов был одним из тех представителей культуры, которые ошибочно критиковали спецоперацию на Украине. Но теперь он полностью её поддерживает.
- У меня отпали все вопросы, когда я смог увидеть всё своими глазами. Спасибо местным властям (необходимый реверанс в сторону главы ДНР Пушилина) и нашим героическим военным. Я был потрясён масштабами увиденной трагедии. И я благодарен Владимиру Владимировичу, что он решил навести порядок в не чужой нам Украине. И я уверен, что на этом наш Президент не остановится. И в будущим многие братские народы захотят снова быть с Россией в единой семье.

Стоящая в стороне с бледным лицом Хаматова, прикрыв себе рот рукой тихо рассказывала кому-то по телефону:
- Я не буду много говорить на эту тему, ибо это очень опасно. Нас могут прослушивать (перед этим ей по телефону рок-музыкант Юрий Шевчук сказал: «Старуха, ты оху…! Ты куда поехала, ты кого поддерживаешь!»).
- Но я вижу, Юр, что тут происходит. А ты нет. Поверь, это непрерывный кошмар! Его используют, понимаешь? Давят, бл..и, со всех сторон. И он не может ничего с этим поделать. Мы оба с тобой знаем, что Женя никогда и никому сознательно не пожелает зла. Поэтому не верь своим глазам и ушам, когда смотришь на это позорище по телевизору. Сейчас я не знаю, как это отразится на Жене в самое ближайшее время, но я очень боюсь за его здоровье. Боюсь даже, что он не доберётся до Москвы!.. А тем кто сейчас будет проклинать Женьку за слабость и трусость я бы предложила дождаться тех светлых времён, когда он будет в безопасности и сможет рассказать о всех своих причинах правду. Могу только повторить от себя: я знаю, что он не по своей воле приехал сюда.

Через двадцать минут этот же корреспондент телеканала Россия-24 запишет новый стенд-ап для вечернего девятичасового (в самый прайм-тайм) выпуска новостей. И снова весь из себя аккуратный, словно только что из гримвагена, репортёр с микрофоном в руке будет стоять перед фасадом драмтеатром и начнёт свою речь  он словами:
- Критиковавший спецоперацию Евгений Миронов увидел суровую правду Мариуполя и все понял: «Я был неправ, - скажет он, - но теперь я со своим народом, с правдой и с нашей героической армией!».
Знаменитый актер и худрук московского Театра наций, Народный артист России Евгений Миронов приехал в Донбасс и посетил освобождённый от укранацистов Мариуполь. Он поговорил с жителями города, с нашими ранеными и изменил свое мнение о происходящем: по его словам, после увиденного у него отпали многие вопросы.
После этого в телерепортаже (а позднее в популярных соцсетях) пошло видео с заслуженным артистом, едущим в машине по разрушенной русскими бомбами и снарядами Украине и поющим песню Владимира Высоцкого «Про любовь в Средние века».

Глава 5
На прощальном банкете в честь московских гостей главпуровца Ивана Орлова окончательно понесло. За стол лётчик-полковник сел уже изрядно подшофе, впервые за поездку он надел парадную голубую форму и золотую звезду Героя. Сопровождающему столичных знаменитостей офицеру вдруг страшно захотелось самому оказаться в центре внимания, ибо ему тоже хотелось высказаться и было что сказать.
Выждав пока хозяева и гости дипломатично обмениваются здравицами в честь друг друга, главпуровец с военной прямотой вклинился в оговорённый протоколом естественный ход событий, подняв чарку с водкой и провозгласив от себя незапланированный тост:
-  Предлагаю выпить за наших героев! За нас! Культура это конечно важно, но без нас, чернорабочих этой войны, вам, заслуженные артистам и писателям, тут делать было бы нечего - мы выполняем самую грязную работу, берём, как говориться, грех на душу, а потом приезжаете вы, столичные примадонны… И заметьте, приезжаете на расчищенное место. Потому что Иван снёс своей бомбой прежний театр, и теперь тут будет новый. Правильный театр.
Лётчик заметил, что некоторые за столом побледнели после его слов, и вояку аж перекосило от брезгливой щепетильности столичных штучек, которым оказывается не по нраву слушать такие подробности.
 - Ну извините если испортил вам аппетит, Евгений Витальевич! И вы, пардоньте за солдатскую прямоту, Чулпан Наилевна. Только слов из песни не выкинешь! Мы расчищаем территорию для русской культуры, для Русского Мира, и делаем это как умеем. Кто-то же должен! Зато вы теперь в качестве шефской помощи поставите на этой сцене какой-нибудь шибко патриотический спектакль. И не переживайте особо - не было тут мирных людей, одни нацики и бандеровцы.
Никто не проронил ни звука в ответ на выходку пьяного офицера. За исключением Захара Прилепина, который  заявил, что лично ему по душе солдатское прямодушие. И он знает, каково это с распахнутой душой идти в полный рост в лобовую атаку, чувствуя так по-русски гибельный восторг.
Миронову же стало плохо с сердцем. Чулпан вывела друга на свежий воздух, они сели на скамье в сквере и долго сидели молча, просто дыша и смотря перед собой, словно в пустоту.
Потом, когда ему немного полегчало с сердцем, Евгений обратил внимание, что за время этой поездки Чулпан будто постарела сразу лет на двадцать. Утончилась, сделалась жёстче линии её рта, уголки когда-то припухлых свежих губ опустились, лицо заострилось, взгляд стал озабоченным и тревожным. Откуда-то появилась вертикальная складка между бровей.
- Скорее бы уж в Москву, чувствую что держусь на последним усилии, - признался подруге он.
- Потерпи ещё немного, Жень, скоро сядем в самолёт и весь этот кошмар растает в дымке под крылом.
Миронов с тоской посмотрел куда-то в строну и вздохнул:
- Время мерзавцев и дураков… А в Москве их не меньше: наступило их время,
К ним деловитой походкой подошёл Захар Прилепин, радостно воскликнул:
- Ага! Вот вы где! Сбежали с банкета и прячетесь!
- Мы ни от кого не прячемся, -  позволила себе показать лишь толику распирающего её изнутри раздражения Хаматова. – Можем мы с коллегой поговорить наедине?
- Конечно! – с сервильным видом воскликнул Прилепин и угодливо замахал руками. – Сколько угодно!
Впрочем, писатель и не думал оставлять их одних. Недавно назначенный указом Путина худруком нового Патриотического театра, Прилепин сделал Миронову неожиданное предложение - появиться в крохотном эпизоде для местной публики в спектакле, с которого начнётся история его театра.
- Пьеса называется «Процесс». Мы уж начали в Москве с актёрами новой труппы репетировать некоторые сцены, но я хотел бы воспользоваться случаем, чтобы с помощью сопровождающих нас в этой поездке журналистов привлечь внимание к постановке широкой публики. Вас зрители знают и любят, Евгений Витальевич, - для меня это было бы огромной честью!
Прилепин увлечённо принялся рассказывать, что специально для первой премьеры своего нового театра написал пьесу о процессе над Промпартией 1930 года. По мысли Прилепина, это будет спектакль о вредителях и иностранных агентах, - очень современная и нужная вещь. В Министерстве культуры проект очень одобрили.
 - И в Администрации Президента меня поддержали обеими руками, - со значением добавил автор.
Бритоголовый, с лицом убийцы литератор, таким по сути своей и являлся, ибо открыто хвалился участием в кровавых бандитских разборках на Донбассе, - охотно рассказывал в многочисленных интервью, что брал в руки оружие и убивал. За свои нелитературные подвиги даже заслужил от власти звание майора.
Евгений Миронов видел телесъёмку с кремлёвского награждения, где Прилепин щеголял в старомодном офицерском кителе голубого цвета со стоячим воротником, в котором писатель очень напоминал сталинского офицера НКВД, на груди у него красовался только что полученный от Путина новенький орден.
С таким человеком даже близко находиться очень опасно. Тем более не стоило с ним сориться. Но и участвовать в его делах тоже было омерзительно.
- Поздравляю. Но при чём же здесь я? - неприятно удивился Миронов и страдальчески посмотрел на Чулпан.
Прилепин словно ничего на замечая, радостно продолжал убеждать артиста, словно они побратались участием в этой патриотической «вылазке» в зону оккупации и на этом основании не должны отказывать друг другу «в маленьких одолжениях»:
- Ваше лицо и имя станет лучшей для нас рекламой! Сами понимаете,  Евгений Витальевич, наш театр только открывается, своего зрителя у нас пока ещё нет, а на Вас люди пойдут.
Миронов мрачно молчал, только желваки ходили у него на скулах, он подыскивая слова для отказа. После своего антивоенного высказывания приходилось остерегаться вступать в открытый конфликт к такими провокаторами и стукачами, ведь обиженный Прилепин может легко начать травлю «пытающегося дать задний ход скрытого либерала». Отцепляться от прилипчивого клеща требовалось со всей осторожностью.
- Понимаете, Захар…э…Извините, как вас по отчеству?
- Николаевич, - подсказал писатель, с большим напором продолжая продавливать «звезду». - Да вы не волнуйтесь, Евгений Витальевич! Вам и играть-то ничего особо не придётся. Мне будет достаточно, если вы просто войдёте в декорацию в гриме и историческом костюме эпохи, и попозируете корреспондентам.
- Ну вы и нахал! – взорвалась Хаматова.
Наигранное добродушие в глазах красно-коричневого писателя мгновенно уступило место ледяной злобе, так что Евгений поспешил согласиться, дабы погасить конфликт.

Глава 6
У Прилепина, что называется, оказался «рояль в кустах»: декорации и костюмы заранее были доставлены на место и всё готово к мизансцене. Так что Евгений Миронов и не заметил, как всё завертелось: вот он уже в костюме и в гриме исполняет роль адвоката, к которому является жена одного из будущих подсудимых на процессе Промпартии. Это видный инженер, которого обвиняют в страшных вещах - во вредительстве и подготовке с подачи белоэмигрантских кругов иностранной интервенции в Советскую Россию. Конечно же всё это провокация, придуманная чекистами. 
  Несчастную супругу подсудимого играет Чулпан Хаматова. Она пришла с дочкой - умолять маститого адвоката защищать их отца и мужа.
По пьесе адвокат боится и не хочет участвовать в таком опасном деле, ведь его самого могут взять на заметку «органы». Он ищет отговорки. И тут в кабинет защитника заглядывает его собственная дочь, она ровесница с дочерью подсудимого. И сердце адвоката дрогнет.

Первая сцена плавно перетекает в следующую. Адвокат приходит в тюрьму к своему клиенту. Сломленный чекистами на допросах инженер сидит перед защитником, почти не поднимая головы. Речь его какая-то механическая, словно человеку приказали заучить что он вредитель и готовил интервенцию.
И адвокат понимает, что подвергать это сомнению нельзя. И всё же не удерживается, чтобы, понизив голос до тишайшего шепота, спросить:
- Послушайте, я всё понимаю… Но ваша жена говорит, что за 25 лет совместной жизни узнала вас как саму себя. И что вы не способны на подлость.
- Значит способен, – отвечает бывший инженер, не поднимая глаз.
Адвокат не знает как ему действовать. Он должен хотя бы попытаться чем-то смягчить прокурора и судей, чтобы избежать расстрела клиента. Найти для него смягчающие обстоятельства.

В следующей сцене адвокат идёт после допроса к выходу из тюрьмы. Из головы у него не выходит как это возможно, чтобы взрослый, образованный человек добровольно отказывался от борьбы за своё честное имя, за жизнь? Конечно, он слышал много нехорошего про методы ГПУ… и всё же… существует же закон, уголовный кодекс! Конституция.
 По длинным тюремным коридорам его сопровождают два надзирателя. Им троим надо пройти несколько постов. И у каждого следует остановиться, дождаться пока бдительный дежурный вертухай прочтёт его пропуск, «ощупает» штатского посетителя с ног до головы колючим недоверчивым взглядом и, будто нехотя, загремит ключами в замке, отпирая толстую железную дверь. Это означает, что путь открыт до следующего пикета.
Так они доходят до предпоследней двери. Остановка. Вновь подозрительный взгляд коридорного. Наконец гремит ключ в замке. Сопровождающие сзади велят адвокату идти дальше. Он делает несколько шагов и слышит как за спиной у него тут же закрывают дверь только на этот раз шагов конвоя не слышно.
Евгений инстинктивно хочет оглянуться, но понимает, что этого делать ни в коем случае нельзя. В таких местах не оборачиваются. Внутри всё сжимается от дурного предчувствия. Он опускает  ниже голову, берёт руки за спину, и делает ещё несколько шагов по инерции и понимает, что перед ним непреодолимая преграда. Поднимает ничего не понимающие растерянные глаза и упирается взглядом в будто выросших у него на  пути четырёх энкеведешников со зверскими примитивными рожами, которые рассматривают его с интересом живодёров, которым на бойню привели бычка. Теперь он сам на месте подсудимого - у актёров в порядке вещей по ходу пьесы пробовать себя в новых ролях.

Так он оказывается в кабинете прокурора будущего процесса Николая Крыленко. Сталинского прокурора играет сам Захар Прилепин. Лысый, с лицом монстра, азартный обвинитель тем не менее брезгует методами следователей. Ведь он юрист, можно сказать художник, а не примитивный костолом. Поэтому Крыленко не бьёт будущих подсудимых, не пытается их запугать, напротив, он любезен, называет арестанта по имени отчеству, его цель уговорить инженера пойти на сделку:
- Для начала хочу извиниться за следователей, если они были грубы с вами, вы можете написать на них жалобу, она будет рассмотрена и виновные в превышении полномочий к подследственному наказаны.
Инженер отвечает, что ни на кого не хочет жаловаться, другое дело, что он не виновен во всех тех ужасных преступлениях, в которых его обвиняют:
- Я хотел бы вас просить, чтобы в моём деле объективно разобрались. Меня напрасно держать в тюрьме, я никогда не занимался политикой. Я инженер с многолетним безупречным стажем и громадным опытом, я добровольно пошёл служить советской власти. Я всегда искренне старался приносить пользу своему народу и отечеству, понимаете? Вы можете изучить мой послужной список, в нём есть благодарности от Ленина, Дзержинского, наркома Орджоникидзе. Меня всегда считали ценным специалистом. Меня пригласил на службу новой власти сам главный комиссар, назначенный Лениным.
Худощавый немолодой уже мужчина, виски которого основательно припорошило сединой, вдруг будто вспомнил годы молодости, когда он с гордостью носил сюртук инженера со значком выпускника Высшего инженерного училища, это заставило его приосаниться и расправить плечи. И тут мерзкое двойное чувство –  некоего долга и какого-то подлого обмана, в который его втягивают, - снова согнуло ему спину, навалилось на плечи неподъёмной тяжестью.
 Прилепин прекрасно понимает свою роль. Перед ним полезный для дела технарь, но гораздо полезнее он теперь в качестве сакральной жертвы, которая должна быть принесена на алтарь государственных интересов (так прямо им с судьёй Вышинским сказал недавно сам Сталин, давая инструкции о том, как нужно вести этот процесс и открыв им своё видение его целей). 
 Поэтому Крыленко будто не слышит подсудимого. Он заботливо интересуется у него об условиях содержания в тюрьме, нет ли нареканий по поводу питания, получает ли заключённый с воли нужные ему книги и продуктовые передачи.
- Благодарю вас, товарищ прокурор, я всем доволен. Но я ни в чём не виновен, клянусь честью, господин…то есть, простите товарищ прокурор!
-  Прекрасно, прекрасно! Можете передать своей жене, что вам разрешены ежедневные двухчасовые свидания.
Инженер снова забормотал снова благодарности, он растерян и ошеломлён обволакивающими ухаживаниями лысого прокурора, который словно пытается удавить его в ласковых объятиях.
 - Вот видите, Сергей Львович, - с  приветливой улыбкой объясняет ему Крыленко, - мы не считаем вас врагом советской власти, а иначе мы бы не смягчали вам режим содержания.
- Я понимаю, и благодарен вам за это, - растерянно бормочет инженер, не зная что и думать. – Но ведь я ни в чём не виноват! Разве это справедливо? Ведь советская власть – справедливая власть. Она не может быть так жестока.
- Э, бросьте, классовая борьба не закончена. Куда деваться. Мы во враждебном окружении капиталистических держав, они очень опасны и сильны. Поэтому мы вынуждены порой идти на определённые нарушения.
- Вы ведь юрист и так спокойно об этом говорите? То, что меня держат в тюрьме, - ведь это же беззаконие! 
Прокурор будто не слышит, только слегка пожимает мясистыми плечами. У него своя игра.
- Кстати, Сергей Львович,- продолжал Крыленко, - вы ведь действительно много хорошего сделали для укрепления нашей оборонной промышленности. А теперь можете ещё больше сделать полезного.
- Да, да, я готов! – одновременно торопливо и настороженно заверил инженер. – Но чем же я могу быть вам полезен ещё? Тем более, отсюда.
- Можете. Можете! Поэтому вы здесь, в тюрьме.
- Как поэтому?
- Где же ещё вам быть? Вы наш человек, не откажитесь помочь. Сыграть порученную вам ответственную роль…
- Роль?! – даже задавленный следователем и выдержанный от воспитания инженер не мог скрыть возмущения.
- А кому, кроме вас, Сергей Львович, мы можем довериться в таком важном и щекотливом деле? – доверительно говорит ему лысый. - Из всех кандидатур только вы нас устроили. Дело исключительно непростое. Не всякий выдержит. Да и не всякий захочет…хм, добровольно лишиться спокойной комфортной жизни. Неприятно, стыдно…
… - Благодарю, я всё понял, - будто гаснет лицом инженер. Однако он всё ещё надеется выпросить к себе снисхождение:  - С вашего разрешения я хотел бы подумать. Дайте мне хотя бы сутки.
- Не могу, дорогой вы мой Сергей Львович. Сроки поджимают.
Жалобная улыбка стёрлась с лица инженера, а его собеседник озабоченно нахмурился.
-  Ответ мне нужен немедленно.
Сердце немолодого, замученного страхами и сомнениями инженера сжалось, как часто бывало в те первые дни после  ареста, когда чувство собственной беззащитности, безысходности и жалости к себе было особенно остро. На него опять повеяло пахнущим плесенью и могильной сыростью полумраком, скрывающим подробности того подвала, куда его однажды привели гулкими тюремными коридорами и где следователь объявил ему приговор «расстрелять», который оказался «шуткой». Из глубины пережитого кошмара поднялось, ожило в полную силу чувство животного ужаса.
В кабинет внесли угощение из служебного буфета. Лысый прокурор предложил инженеру стакан крепкого кофе, бутерброды.
- Ведь вы любите хороший кофе… А это очень приличный натуральный кофе. И бутерброды с сыром. Это отличный рокфор… Вот видите, Сергей Львович, я знаю ваши вкусы.
Лысый и любезен и продолжает давить, стальные тиски его хватки будто обёрнуты бархатом комплиментов и фальшивой заботы.
- Я знаю о вашей преданности. Более того, сам товарищ Сталин велел передать, что верит вам. Вот видите, сам Сталин!.. И мы тут с вами разговариваем как друзья, и я дружески скажу вам так, Сергей Львович. Как человек высокообразованный, вы должны понимать напряжённую политическую обстановку – родина в опасности, она в кольце врагов.
Прокурор убеждает подследственного помочь изобличить тысячи замаскированных настоящих вредителей. А также засланных в СССР иностранных агентов.
-  Нужен показательный процесс и суровый приговор, чтобы запугать до кондрашки всю эту маскирующуюся под честных людей сволочь, заставить её разоружиться перед советской властью!.. Вот видите? Мы вам верим, что вы наш, - ласково убеждает Крыленко, заглядывая в глаза инженеру. – Вы честный человек, поэтому должны помочь Родине. Ведь вы патриот! Вас не расстреляют, даю вам слово коммуниста! После суда вы сможете продолжить работу по специальности. Через какое-то время вас освободят, а пока ваша семья будет в безопасности, окружена нашей заботой. Советская власть добро ценит. И ничего не забывает.
- Хорошо, я согласен.
- Вот и ладушки!
Обрадованный лысый прокурор, широко ему улыбается и дружески накрывает его ладонь своими в знак одобрения и признательности за согласие. После этого лысый становится очень деловит.
- А теперь мы с вами должны очень хорошо отрепетировать ваше поведение на суде. Всё должно выглядеть максимально правдоподобно, ведь на процессе будут аккредитованы сотни журналистов, в том числе иностранная пресса. Нам не нужна липа, понимаете? Спектакль должен быть сыгран максимально талантливо, только тогда от него будет прок. Вам придётся на время перевоплотиться в мерзавца и негодяя. Ни-чего, справитесь. А я помогу Вам. Считайте себя разведчиком, внедрённым во вражескую организацию во имя высокой благородной цели защиты Родины, лады?
Инженер, скрепя сердце, высказывает полную готовность:
- Я понимаю. Ну что ж, раз другого способа нет, я готов быть к вашим услугам.

Глава 7
Новая сцена, а замены ему всё не дают. Если вначале Жене всё-таки подсказывали текст из суфлёрской будки, то теперь и этого нет. Приходиться играть дальше, при необходимости импровизировать, включать творческое воображение на полную катушку, он же актёр до мозга костей!
 Да и как уйдёшь, если вокруг подсудимых конвой, а огромный колонный зал Дома Союзов битком от зрителей и прессы. Оттуда, по ту сторону барьера, что отделяет подсудимых от публики, излучается ненависть и опасливое любопытство, так смотрят на кровожадных хищников в зоопарке или на арене цирка. А ещё говорят, что где-то под потолком есть неприметное окошко, через которое за процессом наблюдает сам Сталин.

Оговоривший себя по ложным обвинениям инженер (как и его товарищи по несчастью на скамье подсудимых) не выглядит измождённым мучеником сталинских застенков. Это важно условие спектакля. Поэтому он аккуратно подстрижен, на нём хорошо пошитый костюм, из кармана торчит свежая газета. В перерывая подсудимых уводят в комнату, где для них накрывается стол. Если бы не охрана из ГПУ вокруг и не стерегущие их словно настоящих шпионов красноармейцы с винтовками, к которым примкнуты штыки, то можно было бы подумать, что здесь играется первоклассный спектакль для многочисленной публики. Но это не так.
В зале герой видит жену. Лицо её постарело и осунулось за те страшные месяцы что он в заключении.
Евгений смотрит на Чулпан и слегка улыбается ей краями губ, дескать, всё будет хорошо. Хаматова пытается улыбнуться в ответ, но лицо её перекашивает судорога. Евгений Миронов понимает, как его персонаж трагичен и нелеп в этой роли: сидит вместе с такими же ложно обвинёнными в том, чего они не делали, в хорошем костюме, выбрит, его хорошо кормят, будто на убой (ха, горький юмор, от которого хочется плакать) их снимают кинооператоры. И в благодарность закулисным кукловодам, по договорённости с ними они сами себя обличают. Фактически копают себе могилу. В надежде, что Захар Прилепин (а на самом деле главный зритель и режиссёр за тайным окошком) сдержит данное слово и расстрела не будет. Разве может умный, образованный человек не догадываться, что это ловушка! Что веры этим людям, - которые теперь власть, но по своей сути остались уголовниками, - быть не может?
И вот заместитель наркома юстиции Николай Крыленко берёт слово и после  очень хлёсткой по духу обличительной речи в адрес подсудимых требует расстрелять их всех к чёртовой матери. Герой потрясён приговором. Он вдруг понимает, что это конец, он раздавлен обманом со стороны прокурора, который обещал сохранит ему жизнь в обмен на добровольное участие в подлом спектакле.
Возбуждённая и очень довольная жестоким приговором публика, проникнувшись кульминационным моментом озвученной судом неотвратимо кары для врагов народа, реагирует шквалом аплодисментов и взрывом эмоций.  Люди в зале долго не могут успокоиться. Наконец, удовлетворённые, они потянулись к выходу из театра.
 Но ещё раньше из него буквально выскочили через служебный выход московские артисты - снова почти свободными людьми. Евгений Миронов и Чулпан Хаматова потребовали, чтобы полковник Орлов скорее отвёз их на аэродром - лететь обратно в Москву, ведь они выполнили свою часть контракта с властью.

«Газик» с актёрами выехал из города на разбитое снарядами пригородное шоссе. Водителю приходилось быть максимально осторожным – объезжать многочисленные воронки и беречься мин. По пути им то и дело попадались раздавленные танками или сгоревшие легковушки, другой исковерканный прокатившейся тут войной гражданский транспорт, подбитая бронетехника, ещё немало было неубранных незахороненных трупов, которых изо всех сил стараешься не заметить. Но по крайней мере теперь глаз мог хотя бы передохнуть на созерцании полей и лесов, а не утыкался повсюду в мундиры головорезов-наёмников, в горы битого кирпича и обугленные стены чудом уцелевших домов. Хотя даже с природой в этих местах творилось что-то ненормальное: навстречу им по небу плыло облако в форме танка. То есть просто копия настоящего танка…
Евгений пребывал в жуткой хандре, говорил, почти не стесняясь водителя и сопровождающего военного чиновника, как ему омерзительны все эти записные патриоты и доморощенные нацисты. Как он устал. По лицу его бежали натуральные, не актёрские слёзы. Хаматову одновременно тошнило от сидящего рядом с нею хлюпика и страшно было его жаль – человека из ужаса перед мрачной реальностью публично поддерживающего русского Гитлера и СВО, даже декларирующего со сцены здравицы в честь окончательно свихнувшегося тирана, а теперь вот снова погрузившегося в зелёную хандру от понимания собственной слабости, безысходности, осознания постигшего его жизненного тупика! С другой стороны у каждого времени свои неврозы — и каждому времени требуется своя психотерапия.
Иногда от человека требуется просто принять свою судьбу, нести свой крест. До конца. Звучит это жестко, беспощадно — но именно это иногда остается последним аргументом для возвращения человеку рядом здравого смысла и мужества.
Работа с неизлечимыми детьми в её Фонде, общение с самыми разными людьми  на многое ей открыли глаза. Со временем Чулпан стала отчётливее понимать, что в таких сферах человеческого существования, как совесть, долг, милосердие, порядочность, мужество, мелочей быть не может. Каждый поступок либо приближает человека к Богу, либо отдаляет. Словом, человек меняется духовно, психически и даже внешне в зависимости от того, как он поступает каждый день, каждую минуту. Поступающие достойно становятся лучше, сильнее, светлеют лицами буквально на глазах, ведущие себя недостойно — опускаются всё ниже и ниже. Даже могут начать вонять чем-то таким отвратным, что никакой парфюм не спасёт. Порой такая беда случается с изначально очень хорошими людьми…
Но ведь Женя сам виноват, что загнал себя в эту ловушку. У человека, тем более с его-то мировой славой, репутацией, связями, деньгами, всегда есть возможность уехать. Или во всяком случае отползти подальше от компании безумцев и маньяков, пусть даже ты ради своего дела был долго с ними связан. Но Женька не уехал и не отполз. В конце концов это его выбор…
Чулпан уже планировала в присущей её деловитой холодной манере проводить Женечку в Москве до дома, сдать его с рук на руки на попечение его нынешнего «мальчика», а потом позаботиться о себе самой -  тем же такси ехать в аэропорт и первым же рейсом валить подальше из этой грёбаной России, куда глаза глядят.
Но тут Жене стало совсем плохо с сердцем. Ещё на сцене по его словам ему сильно сдавило грудь и стало подташнивать, началось головокружение. Уже в дороге потемнело в глазах, ничем стало дышать. В конце концов Евгений потерял сознание.
Не то чтобы Чулпан запаниковала. Но осознание того, что они оказались так далеко от цивилизации, от нормальной медицины, знакомых московских кардиохирургов, приличных клиник, испугало даже её. Они на пустой дороге, вокруг неубранные тела и остовы сгоревших машин, а у неё на руках фактически труп великого артиста и сделать-то ничего реально нельзя! Вдобавок сопровождающий их полковник ничего не желает понимать, или же настолько пьян, что просто не может врубиться своим мозгом, что всё очень и очень плохо. Вместо того, чтобы взять ситуацию в свои руки и принять ответственное командирское решение, то есть хотя бы попытаться спасти жизнь великому артисту, солдафон продолжает с самого выезда из Мариуполя громко сокрушаться, что во время недавних боёв за город наша авиация и артиллерия не разрушили его до основания, что остаются здания, в которых могут укрываться вражеские снайпера и диверсанты.
- И потом. Чёрт побери! Я не намерен ждать, пока меня собьют и потому мы не полетим обратно в Москву, а поедем поездом, - заявил Орлов.
- Вы что не видите, ему же плохо с сердцем! – закричала на придурка Хаматова.
- Ничего, как-нибудь дотянем до базы, а там посмотрим, - ответил лётчик, даже не взглянув на начавшего уже синеть Миронова.
И тогда он умер.

Глава 8
И тогда же произошла его встреча с Богом.
- Что... Что это было? Что случилось? - удивлённо спросил Миронов. - Где я? Что со мной?
-Ты умер, - ответил Бог спокойно. Нет смысла притворяться и обманывать.
- Умер!?
- Да, это случилось в дороге, нет не автомобильная авария, всё гораздо прозаичнее, но ты ведь заранее знал, что этим всё может кончиться...
- Как, как это случилось со мной?
- Как ты помнишь вёзший вас на аэродром военный был сильно пьян, на рядом с тобой находилась женщина, твой верный товарищ, которая добилась, чтобы тебя срочно доставили в ближайшую больницу. Которая, говоря откровенно, оказалась ниже нижнего уровня. Тем не менее тебе снова попались хорошие люди, которые узнали тебя и сделали всё возможное для твоей реанимации. Медицинские работники оказались твоими горячими поклонниками и превзошли самих себя, когда старались оживить твоё умершее тело. Не вини их в том, что у них не получилось – врачи действительно сделали всё что могли.
Бог вздохнул и посмотрел на него с симпатией и сочувствием:
   - Если тебя это утешит… скажу, что ты был в целом хорошим человеком и потому смерть твоя была быстрой и практически безболезненной. Просто твоё сердце настолько измучено постоянными угрызениями совести, а тело так не желало продолжать ставшую тебя ненавистной жизнь, что тебе было лучше уйти, чем продолжать борьбу.
- Так просто?! Но этого не может быть, ведь я ещё не стар.
- Каждому отмерен свой срок. К тому же за последнее время тебя постигло слишком много разочарований… Подсознательно ты решил так ещё несколько месяцев назад, оставалось согласовать некоторые технические детали.
- Согласовать с кем?
- Ну зачем тебе знать такие скучные и малоприятные подробности, скажу только, что в некоторых случаях приходиться идти навстречу человеческим пожеланиям, хотя конкретно в твоём мне это было особенно неприятно и горько. Мне нравилось многое из того, что ты делал, как творец. Ведь мы в некоторым роде коллеги.
- А как же мой театр!  Неужели меня действительно нельзя было спасти?!
- Да.
- Значит…подвело сердце…
- Да, всё верно, - со вздохом подтвердил Бог, который поразительно напоминал Жене Миронову его самого, только значительно моложе, когда он ещё не успел разочароваться в жизни, в людях, в профессии.
– Хотя, возможно, если бы это случилось в Москве и ты вовремя оказался бы на столе у лучших кардиохирургов, - зачем-то добавил к сказанному Бог.
- Неужели это была вся моя жизнь?
- К сожалению, да. Только не нужно так переживать, все умирают.
    От слов Бога повеяло пустыней, хотя он искренне старался утешить смертного.
Женя удивлённо осмотрелся. В пространстве вокруг было безлюдно и пусто. Только тихо шелестевший ветер играл пылью бесконечных галактик.
- Что это за место? - спросил он. Ему несколько иначе представлялись первые минуты вне своего тела.  – Ведь мы едва успели выехать из Мариуполя, но не вижу нашей машины на обочине пригородного шоссе и своего мёртвого тела…
- Может это и хорошо, - пожал плечами парень, так похожий внешне на него молодого, хоть и называющий себя Богом.
- Так это и есть то пространство, в которое попадаешь после смерти? – допытывался покойник, будто это имело для него какое-то принципиальное значение.
- Что-то навроде того, - будто ответил Евгений сам себе в образе Бога, - такой красивый и молодой, с ещё такими живыми глазами, хотя в том счастливом безмятежном возрасте, в котором он ему предстал теперь, тот Женька Миронов ещё лишь мог мечтать о будущих славе и успехе. А погляди-ка каким по-настоящему наполненным оказывается был…
   В этот момент Евгению пришла мысль: «А может он рано расстроился?  В наше время можно пропасть в реанимацию фактически мертвецом, провести там многие недели и даже месяцы полутрупом, но в итоге быть воскрешённым с помощью последних достижений медицины, часто обогащённым «посмертным» опытом. Бог же только что сам сказал, как за него сражаются реаниматологи, вряд ли эти люди посмеют своею властью отключить его от систем поддержания жизни, пока будет оставаться хотя бы один шанс из миллиона. В конце концов, остались друзья, высокие покровители, которые всех поставят на уши, чтобы вытащить его с того света! Пришлют за ним бригаду лучших врачей, санитарный самолёт. А значит рано ты себя хоронишь, парень! И у тебя ещё есть будущее, новые интересные проекты, роли.
- Почему ты так одержим будущим? – легко прочитал его мысли, словно раскрытую книгу собеседник, который излучал мягкое свечение. - Извини, конечно, но зачем смущать свою душу пустыми фантазиями на тему некоего «будущего». Человеку, для которого жизнь кончена, стоит начать думать о вечных вещах, а не продолжать цепляться за суетность бренного мира. Или ты так уверен в своих друзьях и покровителях, что готов спорить с Богом?
 Женя смущённо промолчал.
И собеседник с симпатией к нему пояснил:
- Тебя страшит эта пустота? Абсолютная тишина настоящего момента, в которой даже наши с тобой голоса тонут, как в омуте, не оставляя ни малейшей ряби волнения на поверхности. Эта тишина словно зеркало, в котором отражается твоя суть, и это пугает с непривычки. Ты, как и большинство живых, бежишь в суетные планы, текущие цели, мечты, как будто они спасут тебя от встречи с самим собой. Но вот парадокс, который одобрил бы сам Будда: только в тишине настоящего ты можешь найти то блаженство, которое ищешь в будущем. Настоящее — это не скучная остановка на пути к «чему-то большему». Это сцена, где разыгрывается главный спектакль твоей жизни. И если ты пропускаешь реплики, не жди оваций в финале.
- Ты рассуждаешь как классный режиссёр, я хотел бы пройти такой мастер класс, - буркнул Евгений, пытаясь улыбнуться. Хотя ему стало любопытно.
   Бога не требовалось уговаривать продолжать, он был начисто лишён гордыни, стремления высокомерием подчеркнуть свой статус, что так характерно для людей, поэтому легко исполнил его молчаливую просьбу:
- Будущее не падает с неба, как манна небесная. Оно вырастает из того, что ты делаешь прямо сейчас. Если ты полон тревог, страхов и суеты, то не жди, что завтрашний день вдруг засияет радугами и единорогами. Каждое мгновение — это семя, которое ты сажаешь. И если ты сеешь хаос, подлость, предательство прежде всего по отношению к самому себе, то не удивляйся, что пожинаешь ад. Но вот в чем магия: если ты наполнишь текущее мгновение осознанностью, духовностью, красотой, искренностью, любовью, то следующее мгновение будет еще глубже, еще ярче. Как говорил другой мудрец: «улыбнись этому моменту, и он улыбнется тебе в ответ».
… - Хм… Послушай, а ты действительно Бог? – на всякий случай уточнил Женя, для которого слова его высокостатустной копии звучали высокопарными проповедями философствующего монаха.
- Ага, -  подтвердил его более выигрышная копия. - Я Бог - тот самый.
- Значит, в теории ты мог бы всё отыграть назад, - вернуть меня в исходную точку… Понимаешь, в одном фантастическом фильме я видел сюжет, когда недавно умершему человеку бог даёт второй шанс…
Бог посмотрел на нахала влюблёнными, доверчивыми глазами.
- Понимаю тебя, Жень. Но ты ведь привык иметь дело с классным репертуаром, зачем брать такие банальные сюжеты. Это же низкопробная голивудщина. Тебя же самого страшно раздражает, когда тебе приносят плохо написанные сценарии или навязывают третьесортные пьески для постановки.
- Неужели я прошу тебя о чём-то невозможном? Разве речь идёт о полной ненаучной бредятине, на которую способен лишь человек, имевший твёрдую двойку по физике в школе.
- Я этого не сказал, Жень. Скорее я бы поставил тебе в плюс твою двойку. Ведь благодаря отличникам люди привыкли думать о времени как о прямой линии: прошлое позади, будущее впереди, а настоящее — какая-то скучная точка посередине. Но что, если это слишком прямолинейная теория? Что, если время — это танцплощадка, а ты —  виртуозный танцор и волен двигаться в свободном ритме, не сдерживаясь никакими рамками? Ты можешь танцевать вчерашний вальс или то, что будет в моде через двести лет. Ты можешь вытворять всё что захочешь в этом мгновении - так как тебе подсказывает твоя душа, и от того, насколько ты отдаешься этому танцу, зависит твоё прошлое или будущее.
- Звучит захватывающе! Мне бы твою лёгкость. К сожалению, мы люди, особенно нынешнее поколение, живущее при позднем Путине, привыкли к тому, что привычная жизнь, рушиться буквально у нас на глазах и земля уходит из-под ног. Приспособились к постоянному ужасу перед будущим. Зажались, сковались, запретили себе мечтать и импровизировать.
- Вот именно, Жень! Пойми же, старичок! Будущее — это иллюзия, которая крадет у тебя жизнь. Ты думаешь, как справиться с вызовами нового дня, как не потерять то, что заработано тяжким трудом. Ты бежишь и бежишь за ускользающим успехом и привычной стабильностью, а они все дальше, как мираж. И вот ты уже ощущаешь себя дряхлым стариком, ты страшно устал, опустошён… Тебе давно пора было остановиться, мой друг. Тогда бы, возможно, всё не кончилось для тебя так рано и печально.
- Так что же делать с таким скверным танцором?
- Для начала попробовать сжечь свои планы. Перестать быть рабом будущего. Вместо этого обнять хаос настоящего. Позволить себе быть несовершенным, спонтанным, порой «неправильным».
    Бог обнял Миронова за плечи и закружил в спонтанном танце, перейдя посреди гулкого безмолвия почти на крик в своём яростном веселье:
- Позволь себе быть живым и настоящим! – его сильный голос, раскованная манера разом заполнили всё окружающее пространство, казалось они стоят под Ниагарским водопадом или у сцены под мощными динамиками, через которые звучит удивительной красоты рок-баллада.
-  Наполни это мгновение красотой, искренностью, восторгом перед жизнью, и ты увидишь, как следующее мгновение расцветет само собой. Как говорил Ошо: «Жизнь — это не проблема, которую нужно решить, а тайна, которую стоит прожить». И эта тайна раскрывается только здесь и сейчас.
  Смутное воспоминание (или предчувствие) о чём-то ярком и мощном тоской и восторгом стеснило грудь Евгения. Он попытался ухватить это чувство, чтобы рассмотреть получше, надеясь, что память (либо интуитивное предощущение), особенно в таком состоянии - на грани жизни и смерти, освободившись от обычной повседневной рутины, преподнесёт ему драгоценный подарок. Напомнит о днях выносливой и здоровой, чистой и бескомпромиссной молодости. А то и покажет ему наконец заветное будущее, которое превзойдёт по закрученности сюжета всё то, что он видел в кино и на сцене. И это будет не мираж порождённых его мозгом снов, вызванных препаратами, которые ему в его кровь впрыснули реаниматологи, а подлинные живые события и люди из скрытой будто в тумане реальности. Ведь кто знает, сколько в закоулках нашего мозга храниться впечатлений о хорошем, ярком, сильном, ещё не сбывшемся, но готовым воплотиться. Просто огромные куски повседневности в том суетливом мире, который он почти покинул, топят эти золотые крупицы пережитого (или того, что только предстоит пережить) под собой.

Глава 9
  Евгений снова оказался в каком-то здании, в каком непонятно, но своими мрачными коридорами с решётками оно напоминало тюремный дом. Четверо чекистов волокли мимо орущего и упирающегося Николая Крыленко. Да, того самого, из третьесортной пьески, написанной  господином Прилепиным для своего нового Патриотического театра.
У бывшего чванливого прокурора Крыленко с процесса Промпартии 1930 года и заместителя наркома юстиции СССР на штанах расплывалось мокрое пятно в районе паха, Евгений уловил неприятный постыдный запах.
А дальше всё пошло, как и положено идти в плохо написанной пьесе.  Обвинённый в 1937 году в шпионской деятельности по делу альпинистов-туристов Крыленко стал просить у него пощады. Да у него, Миронова! Хотя Евгений случайно оказался в декорациях этой драмы. 
Крыленко даже попытался вырваться из рук конвоиров чтобы рухнуть перед Мироновым на колени, словно случайно встретил на пути к расстрельной стенке самого Сталина! Или как минимум своего начальника и заклятого друга Андрея Вышинского, с которым они вместе выносили расстрельные приговоры сотням невиновных.
- Я умоляю вас! – весь дрожа, рыдал, обращаясь к нему бывший прокурор в изорванном френче со следами побоев на лице. Он торопился вымолить хотя бы слабую надежду, постоянно оглядываясь на страшных людей за спиной.
 Евгений не почувствовал никакого интереса к его судьбе и ни малейшего проблеска жалости. Он равнодушно взирал, как нервно дёргается изнеженная рука прокурора-писателя, которой он ещё недавно хвастался как спокойной и твёрдой, когда он якобы откладывал в сторону перо и сам брал оружие, чтобы лично приводить приговоры в исполнение врагам народа. Но в целом игра Прилепина-Крыленко производила на одного из лучших режиссёров мира Евгения Миронова жалкое впечатление своей схематичностью. Характерные роли заурядному писателю, мечтающему о большой славе, ради которой он и ввязался, наверное, в эту аферу с собственным театром, были категорически противопоказаны. Где затравленные глаза того, кто уже смотрит в лицо смерти? Где судорога, пробежавшая по его щеке при страшной мысли о пуле, которая уже в стволе «нагана» палача у него за спиной и очень скоро пробьёт ему череп? Разве что идея обоссаться напоследок чего-то стоила. Хотя в целом жалкое впечатление.
Но так как отвернуться от сцены, на которой разыгрывалось ради него это действо, выглядело бы крайне невежливым по отношению к коллеге, Женя сделал вид, что хотел бы выразить своё одобрение сдержанными аплодисментами. Вот только не может этого сделать чисто технически… и просто перекинул пальто с правой руки на левую, чтобы достать из кармана портсигар.  Чиркнул спичкой и зажёг папиросу. Однако ж, произнести какие-то слова требовалось, чтобы не выглядеть совсем уж равнодушным зрителем:
- Не отчаивайтесь, - посоветовал он в утешение Захару Прилипну. – Жизнь это хаос. Учитесь существовать в нём. Ничего не кончено. В следующий раз вас взорвут в машине по дороге с дачи. Вы уцелеете, но погибнет ваш шофёр, но это ведь такая мелочь, не так ли, Захар?  Извините, снова запамятовал ваше отчество. Зато у вас появится законная гордость мученика за идею и отличный материал для книги.
Конвоиры завели Прилепина за угол, хлопнул выстрел. В коридоре остался постыдный запах, немного облагороженный ароматом хорошего мужского парфюма и табака. И горелого пороха.
- Браво! – из вежливости выкрикнул Женя и, всё-таки высвободив руки, несколько раз хлопнул в ладоши.

  Через мгновение декорации поменялись. Вернее сказать, резко сменилась окружающая обстановка. Теперь её нельзя было назвать камерной, словно Миронова переместили на огромную натурную съёмку. Ощущение открытого пространства, некоего дикого поля с непривычки вызвало очень неуютное чувство потерянности, брошенности, острого одиночества. А что еще может чувствовать человек, если все окружающее пространство вокруг заполнено чем-то вроде темного, густого тумана? Разве что ощущение грунта и некой растительности под ногами давало некое чувство опоры. Вкупе с порывами ветра оно создавало ощущение бескрайней степи.
  И всё же временами Евгению начинало казаться, что он не то падает, не то летит в какую-то бездонную пропасть. А потом возникало ощущение, что это сама бездна опрокидывается на него. В такие мгновенья возникало чувство почти животного ужаса, до тошноты, до дрожи, словно в самолёте, попавшем в зону сильной турбулентности. Почему-то возникла настойчивая мысль, что он приближается к некому порогу или какой-то границе, после которой возврат не возможен. Какое-то время он пытался понять, что все это означает, но не преуспел в своем занятии.
    Уже в следующий миг по всему окружающему пространству прошла короткая судорога, а затем перед его мысленным взором появилась странная картина. Он увидел себя как будто на экране из зрительного зала - подлетающим на боевом самолёте к красивому и аккуратному с высоты птичьего полёта, словно масштабная модель, зданию драмтеатра и сбрасывающим на его крышу подвешенную под крылом авиабомбу, а затем стремительно уносящимся на реактивной тяге форсажа подальше от места взрыва, чтобы взлетевшие в небо обломки не задели его штурмовик. При этом кто-то ликующе кричал надсадным голосом, что цель поражена…а кричал-то он сам! Короткий взгляд назад через правое плечо и внутри всё восторженно и в ужасе замирает от зрелища взлетающего в воздух здания.
Спустя мгновенье всё снова заволакивает туманом, словно задёргивают занавес.
 Сознание его работало очень необычно. Стремительно. Рывками. Словно на форсаже. Особо размышлять об увиденном времени не  оставалось. Как будто после короткого антракта открылся занавес и начался второй акт спектакля.
Он снова был действующим лицом. Только на этот раз не крутого боевика, а драмы, - очутившись внутри частично обрушенного взрывом бомбы здания. Словно в мрачном храме войны, наполненном хаосом, где всё сброшено со своих мест, перевёрнуто, разбито вдребезги. Он едва не ослеп, чуть не задохнулся из-за едкого дыма, чудом не сгорел в пламени. И повсюду смутно проступали контуры разорванных в куски человеческих тел. Ему потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что весь этот ужас - дело его собственных рук. Получается так…
 Не видеть - об этом он умолял теперь Бога, чтобы не сойти с ума. Но добродушный с виду его двойник, наверняка прячущийся где-то в дыму неподалёку, будто нарочно заставлял заслуженного столичного артиста любоваться видами «русского мира», «славянского рая», за который Миронов теперь должен публично ратовать по сто раз в неделю, чтобы оправдать взятые им под разные проекты своего Театра Наций у власти деньги.
Так бродил он ошалевший, пока буквально не наткнулся на два тела. Мать, которая прикрыла собой собственное дитя. Смерть не обезобразила их, едва коснувшись своим воронёным крылом. Они были похожи на уснувшую мадонну с младенцем. Но сам вид этой двойной смерти показался Евгению запредельным кощунством, варварством. Всякие идеалистические принципы, придуманные себе удобные философские утешалки, за которые он до последнего судорожно цеплялся, будто безжалостно у него вырвали. А кто-то неприятным, насмешливым голосом поинтересовался с отчётливо глумливыми нотками: «А чему это вы так шокированы и негодуете, сеньор Художник? Согласен, смотреть на реальную жизнь неприятно. Это вам не кино. А с другой стороны, где бы ещё вам показали крупным планом звериный оскал войны, ложь, изнанку общественной морали и прочие дурно воняющие мерзости, среди которых обретается большинство ваших зрителей? Развалины это дар для подлинного художника. Страдания – путь к истинному искусству. Нет никакого рая! И справедливости тоже нет. А есть жестокая, биологически оправданная борьба, где слабые и невинные обречены, а подлые и сильные выживают и даже процветают, и это морально! Потому что в мире ничего не даётся даром. Хочешь выжить – играй по правилам тех, кто сильнее. Остаться в незамаранном белом пальто не получится, да и скука это, так что благословляй своих спонсоров и вдохновителей. И пытайся спрятаться за комфортную ложь, что ты тут не причём».
- Сволочь, - сквозь зубы буркнул Евгений. Ах как бы он хотел не быть теперь заодно с палачами и карателями! А увидеть себя в привычном и комфортном амплуа экранного героя. Например, врачом, придумавшим чудесную вакцину, спасающую сотни и тысячи жизней. Или спасателем, вошедшим в горящий театр, чтобы вытаскивать тех, кому ещё можно помочь. Вместо этого приходилось вдыхать смрад горелой плоти и чувствовать, как наступаешь на чьё-то тело.
 Завороженный ужасным зрелищем, он переходил от одних останков к другим. А голос рассказывал ему историю каждого убитого, называя человека по имени.
На этот раз голос был другой – мягкий, полный сочувствия и скорби. Он больше не обвинял Женю, а словно приглашал его разделить с ним скорбь по каждому безвинно погибшему. Потом всё опять смолкло. Как оказалось, ненадолго.

Глава 10
И вновь откуда-то из неведомой глубины доносится зов, словно бесконечное эхо:
– Женя! Женя... Женя...
  Миронов на миг замер пораженный сходством этого голоса с тем, что засел в его в памяти с дней далекой юности? В какой-то момент его словно что-то подталкивает изнутри, заставляя заново всмотреться в самого себя…
        Окружающее пространство взрывается настоящим фейерверком разноцветных вспышек, в коих преобладают золотистые оттенки. Световая феерия сияет столь ярко, что ему приходиться зажмурить глаза. А когда он снова открывает их, обнаруживает, что стоит на ступенях какого-то здания, показавшегося ему очень знакомым. Теперь это не злополучный мариупольский драмтеатр, а что-то другое… от одной догадки его охватывает какое-то детское волнение.
         Не успевает Евгений насладиться предчувствием, как сознание озаряет новая вспышка, и в очертаниях здания перед собой, он узнает свой первый настоящий театр в родном Саратове, в который пришёл начинающим актёром. За пару мгновений перед мысленным взором Евгения проносятся картинки далекой юности! Здесь он познал первую настоящую любовь. Он словно ныряет в нежные прозрачные волны нахлынувшей ностальгии, пытаясь задержать каждое мгновение, чтобы максимально насладиться им.
     От неожиданности он замер на месте, уловив невесть откуда взявшийся как будто забытый, но вмиг воскресший для него запах!  Запах очень родной, почти материнский. Так пахли волосы близкого ему человека, его молодая тёплая кожа. Они заставили Евгения затрепетать, словно много лет назад, на первом свидании. Запах этот пробудил в душе настоящую бурю. Евгений с силой сжал кулаки, пытаясь унять охватившую его дрожь, чувствуя небывалое волнение. Некоторое время ничего не происходит, а затем как будто кто-то игриво подталкивает его в спину…
Женя обернулся и увидел очертания тонкой невысокой фигуры проступившей сквозь золотистую пелену. Лица не разобрать, и всё-таки это был он,– перед ним смутным силуэтом будто предстала его чистая романтическая юность, первая настоящая любовь. И сердце его, только что разбитое ужасным зрелищем кровавой бойни, взмыло в небеса. Да, так и есть, именно здесь, на ступенях этого классического здания с колоннами когда-то очень давно случился первый в его жизни романтический поцелуй. С губ Евгения почти слетело родное имя…однако прежде тихо спросил Женя у Бога, смутно ощущая его незримое присутствие:
- А он… он будет горевать обо мне? – И с трепетом указал скрывающемуся в золотистой дымке Великому Режиссёру на призрак человека из своей юности, который пока не произнёс ни слова.
- Интересно… - добродушно усмехнулся Бог. - Ты только что умер, побывал в аду… И хотя там тебя пытались уверить, что рай – лживые выдумки…вместо того, чтобы без конца предаваться восторгу от места, куда я тебя вопреки этому вытащил, так переживаешь из-за мнения человека, который много лет как покинул твою жизнь. Это хорошо… Это интересно… Любовь всегда даёт мне массу поводов для размышлений, и надежд в отношении вас людей.
 Всё это Бог проговорил с задумчивой иронией.
- А что бы ты сказал сейчас тому мальчику из своей юности, будь у тебя такая возможность?
Женя сделал это почти не раздумывая, будто этот вопрос всегда был у него наготове:
- Скажи, ты все еще злишься на меня?
 Вопрос прозвучал нелепо с позиций прожитой жизни и словно упал в пустоту. Но вдруг оказалось, что человек всегда ждал этих слов, ждал с той поры, когда их отношения так внезапно были прерваны нелепой обидой и казалось навсегда остались в прошлом:
– Знаешь, поначалу меня просто разрывало на части, надеюсь, ты понимаешь о чем я сейчас? Порой у меня возникало такое чувство, что единственное, что мне остается, это сделать что-то очень плохое с собой или с тобой... Но, время шло, моя боль понемногу притуплялась…
 - Прости меня за тот день.
– Не извиняйся, Женька. Никто не виноват в том, что случилось. Время было такое и мы были такими. В юности люди редко всерьёз задумываются о чужой боли... Мы просто идём дальше, не оглядываясь на тех, кто остался за спиной. Потому что спешим. И будущая жизнь представляется нам бесконечной и полной других прекрасных подарков, так стоит ли жалеть о брошенных друзьях!
   – А теперь? – с робкой надеждой спросил Евгений.
– Теперь? Знаешь, время лечит. Я осознал и умом и сердцем, что не все и не всегда складывается так, как нам хотелось бы... Да, не буду врать, прошлое порой напоминает о себе старыми фантомными болями, и тогда я пытаюсь понять, а что было бы, останься мы вместе? Были бы мы счастливы?
  – И что же?
- Не знаю. Ты сильно изменился, да и я тоже. Но ты стал звездой, с удовольствием смотрю все твои фильмы. Ты оказался огромный талантище, не то что я.
 – Выходит, ты все же простил меня?
– Давно простил! Это было бы просто невыносимо – носить так долго ту боль в сердце. Конечно простил, живи спокойно!
   И как только он произнёс последнюю фразу, облака тумана, скрыли призрак из прошлого. На краткий мир остановившееся в момент смерти сердце в груди Евгения, снова пронзила острая боль, от того, что туман забирает у него окончательно человека, с которым они окончательно и навсегда прощаются на ступенях театра его молодости, и которого он по-настоящему любил и кажется продолжает любить.
На его месте снова возник Бог – в уже ставшем привычным Евгению облике его самого, только уже почти в его нынешних годах с морщинами и первой сединой.
Миронов посмотрел на свою копию почти с ненавистью.
Бог не обиделся, только заметил с пониманием:
- И всё же в твоих глазах я совсем не выгляжу таким уж Всемогущим и Наимудрейшим. Понимаю твоё раздражение. Тебе хотелось бы чтобы вместо меня здесь по-прежнему стоял твой приятель по учёбе в драмкружке Саратовского Дома Пионеров. Ты ждёшь заветного чуда, а вместо него есть только боль. И думаешь сейчас: «Всемогущему Творцу ничего бы не стоило бы исполнить такое пустяшное желание, а этот клоун умеет только лезть людям в душу со своими путанными проповедями. И ведь изгаляется он над теми, кому итак можно лишь посочувствовать».
Евгений спросил:
- Скажи, а кто-то, кроме верной Чулпан, искренне будет печалиться обо мне, если я всё-таки умру? Или я настолько сросся с этими упырями и ничтожествами из Администрации Президента, Министерств Культуры и Обороны, Фонда кино, Союза Театральных деятелей, что всем будет по-большому счёту пофиг, что Женька Миронов откинул копыта?
- Как тебе сказать… Настоящие друзья будут помнить о тебе в основном хорошее. Они ещё не успели испытать к тебе стойкого презрения. На то они и друзья. Что же касается других…тех, в чьей памяти ты хотел бы остаться приличным человеком. Об этом тоже не стоит переживать. Ведь ты не успел стать матёрым нацистом, как твой приятель Володька Машков, который поспешил вывесить на фасаде своего театра путинскую свастику, и за это был щедро вознаграждён фюрером. Вот ему можно лишь посочувствовать. А ты… Зритель тоже некоторое время будет порой вспоминать о таком артисте, пока не найдёт себе нового кумира. Через десять лет твои фильмы почти перестанут смотреть. Но ты ведь сам знаешь, что не снялся ни в одном шедевре. И в этом твоей вины мало. Талант то я тебе дал, да вот со временем не очень тебе подфартило, -  великий советский кинематограф ты фактически не застал, а потом и до настоящего времени не было снято ни одной «нетленки» на века. Театр вообще искусство сиюминутное. Но ты всё равно не переживай, твои лучшие работы всё-таки не развеялись в прах…
- А люди?
 - Они тоже прах. Но возможно тебя это утешит. Чулпан искренне горюет о тебе. Но даже она в душе скоро почувствует облегчение. Честно говоря, ты сам знаешь, что этой поездкой в разбомбленный твоими соотечественниками Мариуполь запустил распад собственной личности. Если тебя это утешит, могу сказать, что ты умер очень вовремя, и многие, кто переживал за твоё моральное падение почувствуют большое чувство облегчения, что ты умер по дороге в Москву, не успев вернуться. Там за тебя бы взялись… И даже я не уверен, что тебе удалось бы в результате сохранить в себе честь и совесть.
Евгений тяжко вздохнул, мрачно помолчал, произнёс с кривой усмешкой:
- Хотелось бы  мне полюбоваться на собственные похороны…
- В тебе говорит обычное тщеславие, впрочем, вполне естественное для человека. Хотя в принципе меня бы на твоём месте это не слишком интересовало. Но если для тебя это столь принципиально, то могу тебя успокоить, что коллеги постараются: твой гроб, который между прочим обошёлся в стоимость средней иномарки, установят для прощание на сцене твоего театра, придут все, и даже те, кого бы ты не хотел там видеть. Но ты сам создал такую ситуацию… Зато тебя похоронят, как и положено по твоему статусу - на Новодевичьем, на алее Народных артистов. Хотя можно было бы значительно сэкономить на показухе, кремировав труп, а прах просто спустить в унитаз - разницы никакой. Зато потраченные деньги можно было направить на помощь детям с тяжёлыми диагнозами или на бездомных животных.
 Евгений покачал головой. Сморщился. В теле появился озноб, заныло сердце. Хотя болеть оно уже вряд ли способно. А вот душа… Вызванное недавними видениями чувство, будто стоишь перед задёрнутым занавесом, скрывающим неприглядные картины собственного Эго, заставляло расчёсывать в кровь открывшиеся душевные раны. И одновременно искать себе оправдания.
- А почему ты показал мне меня, как полковника Орлова, разве я сбросил бомбу на театр и убил сотни невинных людей? И почему режиссёр из Москвы не может приехать к провинциальным коллегам, у которых случилась беда, чтобы помочь им из чувства цеховой солидарности?
- Не лукавь, Жень. Тут нет журналистов и я не твой психотерапевт. Уж он бы охотно выдвинул на этот счёт теорию, ведь ты хорошо платишь ему за консультации. Но я скажу то, что ты и сам прекрасно знаешь. Ты приехал сюда, чтобы закрыть собственные деловые и финансовые проблемы, оправдав для этого преступление, а это почти тоже самое, что сбросить бомбу.
- Но я не нажимал на курок!
- Как сказать. Всё в человеческой жизни относительно. А что если я скажу тебе, что существует дверь, за которой таятся страшные призраки тебя самого, с которыми ты бы не хотел встречаться ни при каких обстоятельствах? И самое страшное для тебя, что ты даже не представляешь, кто тебя там ждёт.
- Нет, я не такой человек, я бы обязательно почувствовал что-то. Я порядочный человек! И всегда был и останусь им, ни смотря ни на что! Я русский актёр, я воспитан великой гуманистической русской культурой. Мой характер сформирован великой классикой: Достоевским, Толстым, Буниным. Чеховым… В моём прошлом не может быть ничего такого, чего можно стыдиться.
- Опять мы про прошлое...  В начале нашего разговора ты был буквально зациклен на теме будущего, а теперь вот всё о прошлом.
Бог грустно покачал седеющей головой. Казалось, ему не доставляло радости вновь ранить и без того израненную душу собеседника. Но такова уж видать его работа, что припасённые слова утешения часто приходится оставлять до другого случая.
- Про-ошлое… -  задумчиво повторил Бог, растягивая звуки. - Привидения старых ошибок, компромиссов. Осколки лиц, что ушли, но остались внутри. И ты называешь это «личностью», «характером»? Говоришь: «я не такой человек». Ты живёшь… но не здесь. Ты дышишь… но не этим воздухом. Ты смотришь — но не видишь. Потому что ты — давно закрылся в своём коконе. Ты призрак своей собственной жизни… Одной из многих. Пока ты не разберёшься со всем этим, ты будешь продолжать совершать ошибки и мучаться, расплачиваясь за них страданиями сознания и тела. Тела, в котором давно поселились фантомные боли, как кровоточащее воспоминания об упущенном счастье. Сознанием, в котором однажды не останется ничего подлинного и живого. Ты просто стаешь могилой для всего что ушло, стало прахом. Убежищем для старых чувств, застывшей боли и слов, которые ты не смог произнести. Пока ты не расстанешься с прошлым, ты не появишься в настоящем. Ты будешь продолжать жалкое существование заблудившегося обломка себя прежнего, у которого никогда не будет права на счастье, на любовь, на свободу.
- Ты говоришь слишком сложно, я не понимаю.
- Я уже сказал тебе о том, что время – не прямое. Оно – спираль, - тактично напомнил Бог. – И в принципе можно вернуться и что-то попробовать исправить. Но возвращаться придётся гораздо дальше, чем ты себе можешь представить. Проблема в том, что старые души прошли слишком длинный путь, и чинить надо много чего…
Бог не пытался объяснить всё им сказанное, - вероятно есть вещи, необъяснимые для сознания непросветленного человека.
Миронов слушал и не задавал больше глупых вопросов. С одной стороны его сильно утомил их разговор. А с другой, оставалась надежда выкарабкаться и вернуться к жизни, какая бы она не была. И только от Бога теперь зависит - откачают ли его врачи. Или успеют ли за ним прислать из Москвы санитарный борт.

Глава 11
  -  Тебе кажется, что всё давно прошло, - словно профессор студенту объяснял Бог. - Но попробуй: тебя кто-то незаслуженно, как тебе кажется, оскорбляет — и ты взрываешься, тебя «безнаказанно» унижают — и ты тонешь в боли. Тебя бросают — и ты сжимаешься в точку. Это старые фантомные боли, о которых я тебе говорил. Это не сейчас. Это тогда. Ты не реагируешь на происходящее — ты переживаешь старую травму заново. А травмы бывают разные. К примеру человек своим поступком причиняет страдания другим, а в конечном итоге самому себе. Порой, не желая того. И часто забывает, как ему кажется, об этом. Только всё равно болеть у него будет не менее сильно. И подтирать за собой ему придётся, неизбежно.
- А если согрешил в обстоятельствах отсутствия выбора? – процедил сквозь зубы Евгений, не глядя на Бога. Этот парень уже начинал доставать его своей болтовнёй, пора бы уж ему предложить ему контракт.
-  Выбор есть всегда, - произнёс собеседник без менторских ноток. В его мягком голосе чувствовалась симпатия к запутавшемуся в себе и обстоятельствах смертному. - Ты сделал действительно много хорошего в своей жизни. И будет несправедливо не дать тебе шанса… Поэтому, знаешь что… я решил позволить тебе вернуться. Считай это нашим контрактом. Закрой глаза. И приготовься. Ты удивишься: часть тебя помнит всё. Вздох — и ты слышишь голос, который однажды жёстко произнёс, словно приговор: «Ты недостаточно хорош, чтобы занимать это место, но если ты докажешь свою лояльность нам, то мы закроем глаза на грязное бельё в твоей личной жизни и позволим тебе дальше работать». Пауза — и ты снова в той колыбели, которую качает твоя умершая мать. Вспышка, звук, мысль — и ты снова теряешь нить памяти. Только не волнуйся, я рядом и помогу тебе на первых порах, пока ты будешь заново учиться ходить.
- Вау! Звучит фантастично. Звучит так, что мне выпадет шанс всё починить в своём прошлом, – нервно перебил Женя, при этом ловя ебя на приливе энтузиазма.  Ну наконец-то! Кажется начинается какая-то движуха.
Бог слегка тронул его плечо и мягко притормозил:
- Эй, только не беги впереди паровоза! Ты не механик и не хирург. Отныне ты — свидетель. Свидетель на суде, в котором ты и судья, и адвокат, и подсудимый. Но это чуть позже, а пока – наблюдай, чувствуй, запоминай. Когда ты увидишь творимую тобою мерзость и войдёшь в причиняемую тобою же (в том числе самому себе) боль — не спеши осуждать: «Это отвратительно! Как я мог?». Не выноси приговор: «Я должен быть осуждён и наказан». Не проклинай себя: «Этого мерзавца не должно было быть на свете». Потому что, как только ты осудил — ты захлопнул перед собой дверь. Сознание судьи — это скальпель. Сознание свидетеля — это направленный свет. Смотри. Только смотри. Как будто ты монах в древнем храме, наблюдающий за огнём. Смотри, как боль пульсирует. Как хочется сбежать. Не сбегай. Останься.
- Извини, но ты прямо как тот психоаналитик, которого я сыграл в одном фильме.
- Так и есть. Я лекарь израненных душ. Всё, что ты когда-то не смог принять, — ушло в подвал твоей личности. Ты сам туда это отправил. Словами «нельзя», «стыдно», «неправильно». И теперь ты живёшь в доме с забетонированным подвалом. Но оттуда всё равно пахнет. Ты нанимаешь первоклассных мастеров, они штукатурят и красят стены, кладут паркет - делают евроремонт, но запах страха, одиночества, чувства вины всё равно просачивается.
- Господи, неужели я где-то внутри такая сволочь?!
- Ты обычный человек, не святой, но и не пропащий. Но ты отрезал часть себя. Назвал её «плохой». И теперь страдаешь от своей же ампутации. Поэтому и инфаркт. Ты просто расчленён. Ты не обязан соответствовать в жизни экранному образу, который создал своими ролями – быть идеальным воплощением положительных мужских качеств. Позволь себе быть собою настоящим. А настоящее — это грязное, уязвимое, но живое…животное. Тогда ОНИ не смогут держать тебя вечно на крючке – угрозами разоблачения тайн твоей личной жизни.
- Быть настоящим… я забыл каково это?
- Это когда выскочит на тебя страх, а ты не моргнёшь. Пригрозят тебе болью, а ты вместо того, чтобы убежать или пасть на колени, улыбнёшься и шагнёшь навстречу. Увидишь собственное ничтожество — и не отвернёшься в тошнотворной брезгливости. Повстречаешь свою вину — и не попытаешься её не заметить или «отработать». Вот тогда тебе сильно полегчает. Возможно даже ты начнёшь понимать, какие надо делать следующие шаги. И не исключено, что в итоге ты одолеешь смерть, - просто поймёшь, что теперь живой. А всё живое — может исцелиться.
Евгений закивал, дескать, понятно.
Ладно, раз сам Бог не хочет заморачиваться и прямо выполнять свою работу, то есть, вытаскивать тебя за шкирку из могилы, то пусть хотя бы скажет конкретно, что и как ему делать. Только этот парень напротив, - словно в виде его зеркального отражения, - снова повёл себя нестандартно и выкинул фортель.
- Наверное ты ждёшь от меня инструкций? – спросил он, скрещивая на груди руки. - Пошаговое руководство? 10 техник, как отпустить прошлое?  20 способов притянуть желаемое будущее!.. Извини, старичок, но его не будет. Потому что прошлое — не отпускается… Впрочем, ты сам скоро всё поймёшь.
- Что ж, да будет воля твоя… – смиренно согласился Евгений. - Ну и что же теперь?
Бог размышлял, что-то прикидывая в уме. Наконец, решение созрело в его поседевшей голове:
- А знаешь, я дам тебе возможность дополучить необходимый тебе опыт. По-моему, это будет креативно. Как видишь, боги тоже способны сгенерировать лайфхак. Помнишь, как в театральном институте преподаватель по актёрскому мастерству предлагал вам делать с партнёрами бесконечные этюды, наигрывая актёрскую технику?
- Конечно, помню. Наш мастер, Олег Павлович Табаков, считал, что профессия актёра, - это ремесло и важно набить в нём руку. Опыт ничто не заменит. Олег Павлович водил нас студентов в разные интересные места. Один раз мы почти неделю каждый день крутились на рынке и просто наблюдатели за продавцами и покупателями: запоминали интересные характеры, брали в свою актёрскую копилочку чем-то примечательную мимику, походку, манеру речь персонажей…
- Так и поступим.

Глава 12
Весело перекликались гудками пассажирские паровозы у перронов вокзала, солидно басили по соседству, на грузовой станции, мощные грузовые локомотивы, бойко пересвистывались где-то неподалёку маневровые «кукушки», деловито снующие по подъездным путям со сборными вагонами на прицепе, гремели и клацали сцепками подаваемые под погрузку насыпные и нефтеналивные цистерны; бодро играл в вокзальный репродуктор модный в этом сезоне фокстрот, гудел тысячами голосов людской муравейник – большая узловая станция жила своей обычной жизнью: вечная суета, чемоданное настроение. И всё строго по расписанию! Не зря же это бывшая польская территория теперь часть Германии, в которой порядок и точность традиционно возведены в ранг культа. Орднунг!
Среди обрывков стелящегося по перрону паровозного пара, через толпу пассажиров, провожающих, грузчиков и вокзальных служащих в выделяющей их форме шагали четверо. Впереди щеголевато одетый мужчина лет тридцати, а с ним, на полшага позади, фройляйн – они похожи на состоятельных туристов, решивших отправиться в длительное путешествие. Чуть поодаль за ними держались двое крепких громил - сопровождающие.
В ноябре 1938-го, после погромов «хрустальной ночи», осколки от разбитых витрин и окон на германских улицах убрали быстро. Однако событие имело одно важное последствие: с этой ночи доселе ещё сомневавшиеся в намерениях нацистов немецкие евреи наконец поняли, что дальше для них всё будет только хуже. Буквально на следующее утро после первого погрома в Берлине возникли длинные очереди к офисам некоторых туристических агентств: бесплатно в эмиграцию «граждан неправильной национальности» уже не выпускали; единственная оставленная властями лазейка – за огромные деньги приобрести туристическую путёвку…
Бизнес обещал организаторам огромные барыши. Люди в транзитных схемах проходили как обыкновенный товар, моральная сторона никого не трогала. Исходные данные для выстраивания трансграничной коммерческой комбинации были у Берлина просты: имелся «товар» (тысячи состоятельных немецких евреев, которым надо было куда-то срочно деться с бывшей родины), для перемещения которого требовалось создать действующую бесперебойно административную и транспортную инфраструктуру. На немецком «плече» все было понятно — только гестапо обладало необходимыми ресурсами и полномочиями. С контрагентами оказалось сложнее: демократические европейские страны и США дружно беженцам в убежище отказали. Ни одно из так называемых «просвещённых цивилизованных» государств не поспешило распахнуть им объятия и границы со словами: «Милости просим к нам всех вас с вашими тюками, роднёй и пожитками»? Только у Сталина идея организации «спецтранзита» немецких евреев по Транссибу вызвала интерес - СССР остро нуждался в валюте для продолжения индустриализации и ускоренной подготовки к большой мировой войне за Всепланетарный коммунизм.
 
После заключения Пакта Молотов-Риббентроп началось сближение заклятых друзей и новоявленных союзников - Гитлера и Сталина. Золотая идея что на богатых немецких евреях можно сделать отличный гешефт вначале пришла в голову боссам Гестапо и СС, а руководство НКВД охотно и с пониманием отнеслось к предложению коллег подзаработать: в итоге возник совместный советско-нацисткий секретный проект коммерческой «транзитной комбинации».
Незадолго до описываемых событий в Москве появился энергичный грузин Лаврентий Берия: его ждал пост первого замнаркома НКВД и начальника Главного управления госбезопасности (ГУГБ), а затем и кресло наркома. У Берии имелась своя команда надежных людей, которых он расставил на ключевые посты (по существующей в «органах» традиции, люди предшественника в массе своей были пущены под нож). Особыми организаторскими талантами выделялся Владимир Деканозов. В Тбилиси он поочередно поработал секретарем ЦК по транспорту и снабжению, заведующим отделом ЦК по торговле, наркомом пищевой промышленности и председателем Госплана республики. Неплохо наладил производство цитрусовых. По мнению Берии - вполне достаточные квалификации для поста начальника иностранного отдела ГУГБ НКВД СССР, а затем одновременно и начальника контрразведывательного отдела того же главка.
За первые полгода в столице Деканозов так усовершенствовал свои прежние умения и навыки, что был переброшен в Наркомат иностранных дел, где в должности заместителя наркома де-факто стал спецпредставителем в Берлине от Лубянки (Наркоминдел располагался через дорогу от главного здания НКВД, на углу Кузнецкого Моста и улицы Дзержинского). 
Одним словом, плановик-снабженец Деканозов помимо прочего начал курировать строго засекреченную операцию по трансграничному перемещению немецких евреев, а затем и европейских евреев вообще.

Глава 13
Первым делом требовалось решить вопрос о легальной «крыше» для сложнейшего мероприятия. Такая структура в Стране Советов имелась — чекистское подразделение под названием «Интурист». Правда, к концу кошмарного ежовского двухлетия «Интурист», как филиал советской внешней разведки, переживал не лучшие времена. В Лос-Анджелесе и вовсе гремел скандал: американские спецслужбы арестовали представителя организации Михаила Горина при получении шпионской информации о японских интересах в Америке, и Молотову пришлось убеждать Сталина дать санкцию на внесение по линии Наркоматом внешней торговли СССР судебного залога в 30 тысяч долларов для освобождения советского резидента. По тем временам это была астрономическая сумма, так что можно себе представить настроение вождя и его мнение об этой «фирме», тем более, что и в сфере «заявленной деятельности» отдача от нее была ничтожной: к финалу «Большого террора» интуризма как такового в СССР не осталось — от Родины победившего пролетариата иностранцы шарахались. За 12 месяцев 1938 года из соседней Польши в СССР въехало всего 27 туристов, в отчете из Токио делался грустный вывод о том, что «туризм из Японии в СССР — дело случайное», от китайцев за первый квартал 1939 года туристов не было вообще. В сводках, правда, отмечалось, что для конторы основной операцией стал транзит бизнесменов по Транссибирскому пути, по которому проследовало аж 150 транзитников. Так что именно транзит и стал ключом ко всей головоломке.
Действовали быстро. Сначала Берия озаботился маскировкой: попросил формально вывести «Интурист» из-под крыла НКВД. Сталин дал добро и подчинил контору Наркомату внешней торговли (это была чисто косметическая перемена). Так оформился перспективный проект по транзиту туристов-беженцев, ставший основным для «Интуриста». В качестве основного иностранного партнера выступило германское Центральноевропейское туристическое агентство (Mitteleuropaisches Reiseburo — МЕR), работавшее под крышей гестапо. В скором будущем именно эта организация будет формировать специальные еврейские поезда из Бельгии, Франции и Голландии в Освенцим, но в конце 1930-х МЕR организовывало туристические перевозки по системе «все включено» в рамках программы Kraft durch Freude («Сила через радость»).
В соответствии с «транспортной сеткой» в маршруте транзита присутствовала еще одна «партнерская позиция». Япония. Где советская турмонополия имела договорные отношения с государственной компанией «Джапан турист бюро» (ДТБ). «Политические трудности» - Хасанский военный инцидент и конфликт на Халхин-Голе – выгодной коммерции по оси Берлин — Москва — Токио не мешали: транснациональное совместное предприятие, затеянное по линии правительственных ведомств и под присмотром спецслужб, с идеологическими барьерами не сталкивалось — чистый бизнес.
Правда, в какой-то момент японцы захотели получать больше за своё участие в прибыльной схеме и начали шантаж в восточном стиле при помощи перебоев с выдачей «туристам» виз. Также японцы периодически пытались пересмотреть условия секретного соглашения с Советами, устраивая проблемы транзитникам в Манчжурии ( в том числе участились инциденты на КВЖД), ссылаясь на бюрократию тамошних чиновников и разгул китайского криминала.
Немцам эта канитель быстро начинала надоедать — получалось структуры «тысячелетнего рейха» наладив контакт в Советами, становились заложниками японско-маньчжурских капризов. Берлин был готов найти альтернативный способ решения возникшей проблемы: поскольку офисы в Германии продолжали осаждать толпы евреев, готовых уехать куда угодно и за любые деньги, там начинали рассматривать обходной морской маршрут из германских портов. Советская сторона с тревогой фиксировала: еврейский поток через Транссиб начинает мелеть…
Тем не менее Москва делиться дважды с хитрыми самураями упорно не хотела и пригрозила Токио сговориться с немцами о совместной морской схеме. Это сработало: японцы присмирели.
Другим камнем преткновения стала валюта. Москва требовала от своего берлинского офиса доллары, а в Германии расплачивались рейхсмарками. Впрочем, и этот вопрос как-то удалось утрясти.
Конвейер работал почти бесперебойно и политика почти не сказывалась на нём: в сентябре 1939-го с разгромом польского государства началась мировая война, но это внесло лишь временные технические трудности, которые были быстро преодолены. Бухгалтера и плановики с Лубянки исправно рапортовали начальству о полученной прибыли и представляли расчёты на получение новых сотен тысяч инвалютных рублей. Заложенная доходность от переправки одного еврейского эмигранта составляла круглую сумму в долларах или британских фунтах стерлингов, что находило живое одобрение в верхах, ибо трансформировалось в умах кремлёвских стратегов в новые танковые полки и боевые эскадрильи для будущей войны с капиталистами.

Глава 14
Итак, это была бывшая польская территория, отошедшая к Германии по условиям секретного Пакта. Здесь фактически проходила новая граница между СССР и Третьим Рейхом после недавнего разгрома и раздела Речи Посполитой.
Возле поезда должна была состояться передача «живого товара» в рамках спецоперации дружественных спецслужб. Пока же сопровождающие мужчину и женщину сотрудники гестапо терпеливо ожидали появления деловых партнёров из НКВД.
 Эти двое «туристов» не были прежде знакомы, объединяло их то, что каждый из них смог оплатить свой транзит через сталинскую Россию по Транссибу - другого способа покинуть Германию, где уже начали действовать расовые законы, не было. Тех у кого не нашлось необходимой суммы на туристическую путёвку ожидала примерно такая же участь, как несчастных не сумевших попасть на борт Ковчега Ноя.
Один из купивших себе счастливый билет в новую жизнь был известный драматург Макс Гольдберг. Это был статный мужчина в фетровой широкополой шляпе и хорошем кашемировом пальто. В лакированных туфлях с гамашами. Он смахивал на американца. За ним носильщик привёз два добротных дорожных чемодана. В руках «американец» держал саквояж. Саквояж напоминал те, в которых семейные доктора носят свои инструменты. В нём Гольдберг носил портативную печатную машинку фирмы «Ремингтон», с которой не желал расставаться ни на минуту, опасаясь кражи, ведь тогда он останется словно без рук. Творчество позволяло Максу Гольдбергу хотя бы временно забыться и вспомнить, что он всё-таки личность. Ибо в минуты особо мрачного уныния он представлялся себе «вечным жидом», проклятым на скитания пока существует этот свет. И всё же даже такая участь выглядела много предпочтительней бесконечных унижений и угроз, которые его ожидали на родине. Тем более что его слава автора популярных у театралов спектаклей кажется всё ещё оставалась при нём.
Какая-то девушка вдруг узнала в хорошо одетом статном мужчине известного драматурга и с восторженным возгласом бросилась к нему за автографом:
- Ой, это ведь вы? Я ходила почти на все спектакли по вашим пьесам в вашем собственном берлинском театре! А мой брат, который прошёл фронт, говорит, что лучше вас, герр Гольдберг, никто не смог понять душу окопника той войны. Мой Вилли очень уважает вас и считает истинным патриотом.
Один из двоих гестаповцев, по видимому старший, при этих словах девушки скривился, словно от оскомины, но ответил восторженной поклоннице опекаемого предельно вежливо, ведь она выглядела как арийка:
- Вы к сожалению ошиблись, фройляйн. Этот человек только похож на доктора Гольдберга. На самом деле это просто еврей.
Девица опешила, в её только что таком восторженном взгляде на Макса Гольдберга появились растерянность и недоумение, постепенно перешедшие в гадливость.
У Макса было такое чувство будто ему при всех харкнули в лицо. Гольдбергу очень хотелось спросить этого человека за что он так его ненавидит. Впрочем он знал. Портрет парня с такой же фамилией как у него только в форме солдата вермахта ещё недавно висел буквально в каждом учреждении по всей Германии, как образец истинного арийца. Голубоглазый блондин с идеально правильными чертами лица! Ни одному чиновнику и в голову не могло прийти, что у того Гольдберга бабушка еврейка, это выяснилось случайно.  Был грандиозный скандал. Но почему Макс должен отдуваться за однофамильца. В конце концов он видный представитель немецкой культуры…
     «- Вы дерьмо! – почти наверняка объявит ему на это гестаповец (Максу уже слышались эти слова из уст данного «персонажа» и он уже продумывал как вставит их в свою новую пьесу). - Если бы вы были представителем немецкой культуры, вы бы не бежали как крыса. Деятели культуры не могут существовать вне своей культуры».
     Так в воображении Макса нравоучительно говорил ему гестаповец из будущей пьесы.
«- Если ты не соглашаешься с существующими порядками, ты всё равно должен остаться бороться с нами. Да, тебя могут избить, посадить в концлагерь, даже убить. Но это естественная плата за высокое звание деятеля немецкой культуры. Если ты хочешь гордо продолжать носить звание деятеля немецкой культуры, ты должен принести эту жертву!.. Чтобы сиять как солнце, для начала нужно вспыхнуть как оно. Без жертв нельзя, так не бывает. Лучше с гордо поднятой головой самому войти в печь крематория, чем крысой метаться по углам…».
    Осознание утраты своего статуса, пожалуй, было самым болезненным. Гораздо болезненным чем переживания о потери денег и кое-какой недвижимости. Оно было равносильно утрате самоуважения. Нацисты посягнули на то, чем Макс дорожил больше всего – на автономию его персоны, на ощущение себя отдельной уникальной личностью. Для них он был обыкновенный еврей, один из многих. Такое их отношение невольно передавалось и ему. Из-за этого Гольдберг чувствовал что утрачивает привычные в его прежней среде такие личные качества, как чувство достоинства, приличия, самоуважения. Ведь когда тебе постоянно тыкают, обращаются с тобой, словно не со взрослым состоявшимся мужчиной, а с ручной обезьянкой - заставляют тебя салютовать нацисткой свастике, подпевать их маршам. Награждают между делом оскорбительными кличками. Ты начинаешь себя этой обезьянкой чувствовать.
      Или когда тебя ведут в туалет и отказывают в естественном для человека праве остаться в одиночестве, чтобы справить нужду, - это сильно подрывает в тебе чувство собственного достоинства.        Такой травмирующий опыт вероятно был сродни «обратной инициации», своего рода посвящение в изгои и, вероятно, проделывался намеренно со многими «транзитниками» в пути. Для людей тонкого склада такое психологическое унижение становилось настоящим истязанием. И многие, не получив даже пощёчины от своих конвоиров, переживали сильнейшую психоэмоциональную травму.
   Макс ловил себя на том, что постепенно впадает в апатию, утрачивает так необходимую мужчине в трудной жизненной ситуации готовность постоять за себя и за другого. Одновременно в нём неожиданно начинали проявляться такие неподобающие человеку его образования и профессии качества, как мелочность, сварливость, жалость к себе. С одной стороны он часто бывал внутренне перевозбуждён, а с другой плаксив, не мог остановить внутренний монолог беспрестанной жалости к себе.
Одно спасало – уход в творчество. Тупой с виду гестаповец в его воображении представал утончённым злодеем-садистом, на удивление неплохим оратором. У него цепкие злые прилепинские глаза, глаза талантливого мерзавца.  И иезуитское охлобыстинское лицо. Он продолжал страстно рассуждать о том, что считает вполне приемлемой ценой для Макса риск оказаться за решёткой за свои взгляды: «А иначе никак! Деятель культуры должен вызывать уважение своей принципиальностью и готовностью пострадать за убеждения даже у врагов. А иначе это не деятели культуры, а грязные крысы».
Прилепин-гестаповец «смотрел вглубь» и потому не верил, что такие драматурги, как Гольдберг, разрушают своим творчеством традиционные  скрепы-ценности ради самого разрушения – он видел в их работе «культурбольшевизм» и «еврейско-гомосексуальное засилье».
Макс был уязвлён до глубины души, ибо где-то и сам понимал, что тупой нацист говорит чистую правду на тот счёт, что ему не хватает храбрости противостоять мракобесной, гомофобской системе. Но он не хотел смиряться со своим униженным положением опущенного ниже плинтуса ничтожества. Хотелось по-гамлетовски подняться, восстать, возмутиться. Ответить что-то резкое мерзавцу.
Он даже открыл было свой рот, чтобы дать волю эмоциям - объявить этим двоим кем он их считает:
- Сво…
Гестаповец с глазами Прилепина и удлинённым лицом опричника-Охлобыстина был прирождённый провокатор.
- Что, что? – переспросил надсмотрщик, решив поиграть с ним как кот с мышкой. При этом глядя на Гольдберга с рассеянной иронией.
 – Вы что-то желаете нам с камрадом сказать? Так не стесняйтесь. Пожалуйста! Продолжайте. Мы вам ничего не сделаем... Может, хотите пожаловаться на нас. Чтобы нас с товарищем отправили на СВО в качестве «пушечного мяса»…гм… так это мы вас скорее отправим в пекло – печь крематория.
      Макс прикусил язык. Напрасно он высунулся. В его положении  благоразумнее стерпеть, ибо он теперь на бывшей родине человек третьего сорта, «унтерменш». Подразумевается, что отныне у него нет чувства собственного достоинства, любое его слово может быть истолковано как неповиновение властям, неподчинение арийцу, «правильному немцу», а это повлечёт за собой крупный скандал. Нет, уж лучше он промолчит.
Стоит уж ему честно признаться хотя бы самому себе: ему отлично удавалось приписывать в своих пьесах сильные героические характеры. А вот в собственной в жизни… Не тянет он на героя! Совсем скис. Вот-вот обмочится в штаны, коленки-то уже дрожат под тканью брюк. Хуже всех известных ему персон справляется с первоначальным шоком от прямого столкновения с тоталитарной системой. Уже какой день подряд пребывает в совершенной растерянности, до сих пор не в силах понять, что с ним стряслось и почему. Жалко цепляется за то, что до ареста давало ему чувство самоуважения. Когда ублюдки после ареста подвергали его издевательствам, он продолжал клясться эсэсовцам, что никогда не был против нацизма. Уверял «господ офицеров», что искренне не может понять, за что они его преследуют. Ведь он неоднократно выражал готовность сотрудничать с новой властью. Всегда был лоялен к любой власти. И сейчас он желает сориться. Тем более что  в облике сопровождающих его теперь гестаповцев не было, если приглядеться, ничего такого уж явно отталкивающего. Обычные мужики, лица грубоваты, ну и что, это можно интерпретировать, как прямоту их характеров.
Не в воображаемой им пьесе, а в жизни эти двое спецслужбистов, которые должны были вскоре передать Макса и волею случая выбранную ему в попутчицы молодую фройляйн русским, не были похожи на опытных садистов, уголовников.  Обычные обыватели, надевшие форму, сулящую много выгод. Работа вытащила из глубин их натуры самое худшее, что есть почти в каждом.
Похоже их специально натаскивали освобождаться от груза человечности, когда дело касалось их службы. Они явно осваивали на практике наиболее эффективные способы ломать без применения физической силы сопротивление беззащитных гражданских. Такие навыки могли пригодиться им при выполнении и других оперативных задач; а кроме того их руководство явно имело на прицеле задачу сломать тех, кого приходиться выпустить, чтобы не иметь от них проблем в будущем. Наверняка перед  специалистами гестапо ставилась задача уметь быстро сломать в человеке нормальную личность. Сотворить из него за несколько дней пути патологического труса, хронического невротика, нечто вроде пластилина, которому можно приказать на коленях просить прощение за то, что он плохой гражданин. Раздавить в нём личность, лишить навсегда способности для себя провести четкую грань между реальностью и нафантазированными надеждами или страхами. Такого духовного калеку уже ничто не вернёт в нормальное состояние, он до конца своих дней будет вздрагивать и бледнеть при виде любого силовика.
Именно поэтому гестаповцы старались постоянно контролировать «туристов». Каждый миг их пребывания в пути должен был жестко регламентировался и находиться под неусыпным надзором. Примерно такими средствами насильственно калибровалась личность каждого немца, чтобы в сжатые сроки переделать его из нормального гражданина и человека в гораздо более полезного тотальному государству подданного-солдата.

Глава 15
Гестаповцы с удовольствием наблюдали на лице человека ещё недавно стоящего гораздо выше них на социальной лестнице жестокую внутреннюю борьбу. Ему бросали в лицо оскорбления, а бумагомарака не смел более открыть рта. Он явно дрейфил, предпочитая засунуть свой бойкий язык себе в жопу, чем пытаться защищать своё оскорблённое чувство собственного достоинства.
Их грубые лица кривились ухмылками, когда они увидели, что еврей сломался, выбрав путь молчаливого терпилы, над которым можно и дальше безнаказанно глумиться. Один из них вырвал у него из рук саквояж – на том основании, что евреям запрещено пользоваться готическим шрифтом. Предложив заплатить 50 долларов за возврат.
«Что за бред! – хотелось возмутиться Гольдбергу. - Ничего не буду давать, я уже заплатил таможеннику». Чем сильнее страх, тем сильнее и позыв к действию, но страх быстро истощает силы. Поэтому Макс снова промолчал. Этим он только разжёг в них азарт.
- Скажи спасибо, грязный жид, что мы закрываем глаза на то, что ты скрытый педик! Хотя за это тебе тоже стоило бы нам доплатить, - скаля зубы в омерзительной улыбке сказал один из них.
Его напарник заинтригованно воскликнул.
- Как?! Этот юде ещё и гомик?! – и грубо заржал, сотрясаясь в хохоте и держась за свои бока. - Нет, а это даже забавно.
Это было сказано достаточно громко, но ни один из находящихся поблизости десятков свидетелей не вмешался: прохожие делали вид, что ничего возмутительного не слышат и не видят, или же что их происходящее не касается. При этом многие прекрасно понимали, что происходит: двое представителей власти издеваются над беззащитным перед ними человеком - среди бела дня на глазах у многочисленных свидетелей, - и чувствуют себя совершенно безнаказанно. Хотя неподалёку находились железнодорожные чиновники и даже полицейские. В психологии это называется «эффектом свидетеля». Это про то, что когда люди запуганы властью и не верят в справедливость и закон, то они как правило выбирают малодушное невмешательство.
В ответ на нескончаемые словесные издевательства Макс выдавил из себя максимально приятную улыбку - нельзя показать, что ты окончательно раздавлен. Ладно, пусть измываются над ним сколько им будет угодно, а он будет всем своим видом показывать что ни смотря ни на что не сломлен… Да, но как это сделать, когда двое обнаглевших от вседозволенности хамов пытаются публично тебя раздавить как личность?
Только улыбкой, пусть даже на душе кошки скребут. И смотреть им прямо в глаза с гордо поднятой головой.
 Гольдбергу вдруг пришло в голову, что будет забавным представить себе каким бы выглядел этот старший гестаповец, пройдя он через его унижения, потери и страхи. Через арест и застенки. Ночные допросы превратили бы его в трепещущий от ужаса кусок мяса.
Макс впервые расплылся в улыбке, ярко это себе представив. Он ведь драматург, а писательскому воображению такое под силу.
Интуитивно, словно вспышкой озарения, Гольдберг вдруг осознал: «Эврика!». Им найден способ пережить все настоящие и будущие унижения — надо при любой возможности занимать ум привычной ему работой.
В ту же минуту он испытал чувство большого облегчения от того, что занят чем-то разумным и полезным, причем по собственной воле, что позволительно лишь свободному человеку. Это позволило забыть о том, что по мнению агентов СС-ФСБ «он не человек, а груз».
Травмированное негодяями самоуважение, как по щелчку возродившееся в нём благодаря тому, что Гольдберг сумел взглянуть на ситуацию режиссёрским взглядом, тут же вернуло ему гордую осанку и взгляд.

Глава 16
Итак, Макс увидел всю сцену как бы со стороны. Почувствовал словно внутренним хронометром ритм каждого персонажа (а это очень важно). Почти мгновенно втянулся. Увлёкся. Проникся живейшим интересом к характерам. Драматург должен быть хорошим режиссёром (и наоборот), отлично чувствующим литературную основу, форму и композицию, умеющим анализировать драматургию. Гольдберг как бы набрасывал быстрыми мазками полотно будущей пьесы. Это помогло ему отвлечься (пусть всего на несколько минут) от переживания собственных драм. Войти в ресурсное состояние. Перестать так бояться этих людей.
Это убедило его, что он продолжает заниматься чем-то разумным и полезным, причем по собственной воле. К тому же это занятие принесло Гольдбергу огромное облегчение. Позволило, как уже было сказано, на время забывать, что он фактически узник, а также осознать, что он все еще способен к плодотворному литературному труду в любых условиях, не утратил под давлением тяжёлых обстоятельств живости ума, точного глазомера и тонкого вкуса. Что он, наконец, мужчина! Бегство в творчество обещало стать для Гольдберга настоящей отдушиной и спасением. И обещало возрождение поколебленного самоуважения. Макс очень порадовался тому, что нашёл способ вернуть себя себе. Пожалуй, это подарок от судьбы был ему дороже всех прежних триумфов. Как тут было снова себя не зауважать.
Впрочем,  жизнь тут же беспощадно напомнила Гольдбергу что он не творец, а изгой, мусор, зараза, о которых следует поскорее избавиться.
Стоило ему почувствовать внутреннее превосходство над мучителями, испытать сладкий миг свободы, как гестаповцы неторопливо отправились к расположенному в пределах видимости газетному киоску за сигаретами.
Макс проводил их взглядом до самой витрины с прессой. И испытал новый прилив отвращения. «Хрустальная ночь» случилась совсем недавно. Антисемитская компания набирает обороты. Журналы, газеты полны отвратительных статей и карикатур. Клеймят «пролезших в науку, образование, культуру евреев, которых требуется вычищать оттуда как паразитов».

Глава 17
- Жизнь… Она редко спрашивает, готов ли человек. В большинстве случаев просто ставит перед фактом. К примеру на днях светило солнце, приятно обдувало лёгким ветерком и было чувство, что всё со временем наладится и всё под контролем. А потом, к примеру, – звонок, диагноз, предательство, увольнение – всё сразу. В такие моменты многое становится понятно. Кто рядом по-настоящему, а кто так… И чего стоит внутренняя опора. И где заканчиваются иллюзии.
 Я думал о себе, что свободный художник, что талант, что на особом счету, что любим публикой и властью, что рядом друзья, которые никогда не предадут…всё оказалось миражами… Мне просто не хочется дальше быть.
     Эти его слова звучат тихо, без пафоса. Без трагедии. Без надежды. Как будто сил не хватает даже на отчаяние. Просто — отсутствие. Оцепенение. Словно внутри опустился занавес, но спектакль продолжается по инерции. Потому что надо доиграть. Такие состояния не всегда называют депрессией. Иногда — это реакция на накопившуюся пустоту, на утрату связи с собой и с жизнью. На долгие попытки обрести опору,  - попытки, которые забрали слишком много сил. Это момент, когда привычные «надо» уже почти не работают, а новые смыслы ещё не найдены.
- Вы не должны так говорить, - мягко упрекнула Макса его невольная спутница по этой странной поездке в недобровольное изгнание.
В отсутствии сопровождающих их сотрудников Гестапо она впервые заговорила с ним.
Гольдберг вздрогнул и с удивлением взглянул на попутчицу. Надо же. Он только сейчас смог ей впервые хорошо рассмотреть. Хорошенькая. Выразительное актёрское лицо. Отличная фигура. Говорит на удивление уверенно, будто чувствует, что имеет на это право:
– Ведь вы мужчина! И не должны терять присутствия духа. Даже теперь. Разве вам не за что себя уважать? Разве вы совершили что-то дурное? А то, что вас объявили плохим немцем, - так это не ваша проблема, а тех кто вас им объявил. Вас ещё будут уважать…
-  Где? В этой стране! Не смешите меня, милая фройляйн. Этот народ не способен даже на самоуважение, - какое ему дело до былых героев. Мне решительно плевать на этот народ!  Жалкое, забитое население, которому внушили, что оно великая раса господ! И которое в благодарность готово безропотно идти на бойню... Гораздо хуже то, что я кажется потерял уважение самого себя. Человек может выдержать почти любые обстоятельства, если у него есть ради чего.
Всё это Макс произнёс, с интересом всматриваясь в тонкую игру эмоций на серьёзном лице попутчицы. Кажется она сказала, что начинающая актриса. Внешность у ней для этого подходящая. И голос бархатный, «наполненный душой»… Итак, она немножко актриса с многообещающей внешностью будущей кинозвезды: яркая брюнетка, с немного восточными чертами лица и с внимательными искристыми глазами и мягким приятным голосом, которым она спрашивает его:
– Разве сохранить свою жизнь вам мало? Вам удалось провести судьбу, заплатив за это всего лишь деньгами. Тысячи людей мечтают оказаться на вашем месте, но у них нет ваших денег и связей. Разве знать, что у тебя есть будущее – не достойный смысл?
 -  Смысл — не абстракция, - ответил он немного свысока, как будто снисходя к этой милой девочке со своих олимпийских высот опыта и ещё не развеянного ветрами жестоких перемен фантома былого успеха. - Это внутренняя опора, которая даёт направленность и структуру. Но в отличие от банальных целей, навроде, сохранение своего материального тела, смысл для художника — это нечто более тонкое, внутренне переживаемое. Он не столько «придумывается», сколько ощущается — телом, сердцем, дыханием. Духом. Когда смысл исчезает, человек ощущает паралич воли, необъяснимую апатию, эмоциональное онемение. Порой это сопровождается  чувством беззащитности, слабости, потерянности. Но чаще всего — внутренним безмолвием. Когда внутри всё замирает. Как на старом кладбище. Врачи говорят, что это очень напоминает духовную смерть.
Она на минуту задумалась. Спросила удивлённо изогнув тонкую бровь:
- А вам разве не для чего жить? Мне всегда казалось, что человек вашей профессии всегда возит с собой саквояж со смыслами. Для вас не должна  быть страшна эмиграция – вы увозите родину с собой. Разве не так? Ведь для смысла писателю необходимо иметь в голове сюжет очередного творения да чистый лист бумаги, разве я не права?
Макс с симпатией улыбнулся отдавая должное её остро заточенному уму:
- Правы. Поэтому мне необходимо срочно придумать себе новую цель. Дело в том, что прежней я вынужден был оплатить это путешествие, а говоря точнее - бегство.
На самом деле Макс не чувствовал себя так уверенно, как ему хотелось показать этой девчушке. При этом ему очень хотелось увидеть в её глазах то, что он жаждал снова увидеть – привычное поклонение. Но ему страшно стало довериться незнакомому человеку, открыться, попросить помощь или вновь показать свою слабость. Потому-то и прятал, в том числе от самого себя, собственную уязвимость и ранимость за маской напускной небрежной уверенности, стараясь заслуживать симпатию этой девчушки, вместо того, чтобы проявить естественную открытость с родственной душой, попавшей в те же обстоятельства. Старался зачем-то выглядеть загадочным, интересничал, кокетничал, одним словом играл, вместо того, чтобы с первых минут знакомства быть самим собой. При таком раскладе рассчитывать на встречную откровенность и искреннее доверие вроде бы не приходилось - ибо всерьёз относиться к маскам смысла не имеет, а она явно не похожа на одну из его прежних наивных фанаток, чтобы всерьёз относиться к этой его игре.
Сильно же его напугали раз он превратился в беженца по жизни. В профессионального драпуна!
Мудрецы говорят, что убегание от боли создаёт «жизнь-боль». В восточной философии принято считать, что такая стратегия заставляет человека застрять в колесе Сансары на множество жизней вперёд и тогда не только в этой, но и во многих следующих материализациях своей души человек будет раз за разом изменять своим принципам, мимикрировать, подстраиваться, сотрудничать со злом, сдаваясь под малейшим давлением обстоятельств. В стратегии избегания боли человек не взрослеет и не созревает душевно, он лишь убегает и убегает, даже не пытаясь проявить мужество, стойкость и остаться собой.
«Возможно, это происходит с тобой потому, что у тебя в голове прочно сидит воспоминание, как однажды ты всё же предпринял попытку не бежать и за это внезапно получил кулаком поддых и ещё в пах ногой, и крепко запомнил парализовавшую твоё тело «чёрную» боль,  ощутил всей шкурой несправедливость бытия, обжёгся об это. И принял для себя принципиальное решение, что безопаснее вовремя спрятаться в собственную ракушку, в панцирь бесчувственности, как улитка. Закрыться какой-то частью от других. Отставив снаружи то, что будет говорить на камеры именно те слова, что от тебя требуют, расточать сервильные улыбки, быть удобным для начальства и могущественных подлецов. А твоя никому не нужная храбрость была ошибкой, за которую в следующий раз тебя могут и убить».

Один из вернувшихся от киоска гестаповцев вдруг заметил свежим взглядом со стороны, что молодая женщина, которую они с минуту на минуту должны передать русским партнёрам для отправки дальше по маршруту, как будто беременна. Хитрая жидовка пыталась обхитрить власть! Для чего надела свободное платье! И ей это почти удалось, но в гестапо служат не такие подслеповатые дурачки. А люди с натренированным глазом! И он всё-таки заметил диспропорции на её стройной фигуре в районе живота. Бдительный гестаповец тут же учинил допрос:
- А ну признавайся, грязная лживая юде! Ты брюхата и хотела это скрыть от властей?
При виде приготовленных наручников и извлечённого из кармана кастета девушка созналась. Нацист доволен собой. Напарник уважительно похлопывает его по плечу - еврейка должна немедленно доплатить им тысячу долларов за выродка в своём животе, которого пыталась вывезти из Рейха контрабандно, - если не желает больших проблем для себя и своего детёныша.
- Если не доплатишь нам, мы вернём тебя обратно! И тогда пеняй на себя.
- Но мои родители отдали всё что у них было, чтобы я могла уехать из Германии! – молит силовиков о снисхождении несчастная. – У меня с собой нет таких денег.
- Нас это не волнует. Евреи должны платить за всё! – говорят гестаповцы и гогочут.
Максу ничего не остаётся, как вмешаться, потому что проскакивает скользкая мысль: «Что о нём подумают гестаповцы? Что он скупой жид! Ведь им-то точно известно, что у него с собой есть кое-что - заначка на разные непредвиденные расходы. И как раз требуемая сумма, которой можно спасти чужую жизнь».
Хотя денег жаль. Доллары ему бы самому очень пригодились в долгом путешествии, и на новом месте предстоит как-то устраиваться – с деньгами он не бесправный беженец, а уважаемый путешественник... Но как? Смолчать, притвориться, что тебя это не касается? Сохранить нейтралитет, просто отвернувшись…
«- Всё просто - ни о чём не думай, делай лишь, - когда это выгодно тебе. Как легко. Попутчица исчезнет, ты и не заметишь. Ты ведь даже имени её не знаешь, какое тебе до неё дело? Никто не узнает и не упрекнёт тебя. Теперь такое время, когда каждый должен думать прежде всего о собственном выживании. Ведь ты художник! Ты не играешь в «творческую натуру». Ты действительно существуешь, чтобы сказать миру важные вещи, которые кроме тебя никто не скажет. Для этого ты должен продолжать жить! Жить - в разреженном пространстве, где звучат только мысли о вечном. И такое место для тебя обязательно найдётся, где-то на другом конце предстоящего тебе крутого маршрута...
Будто уговаривал его голос беса, сидящего где-то внутри его натуры.
- А сейчас ты займёшь своё место в комфортабельном купе, и поезд помчит тебя через огромную загадочную страну, а впереди будет новая жизнь».
Ведь девочка сама только что его призывала - видеть смысл в обычных земных радостях и не заморачиваться сложными философскими вещами. Призывала посвятить себя без остатка своему творчеству, великой миссии, ради которой Бог отправил его обратно на этот свет.
Макс невольно покривился. Скрытые недостатки и пороки: алчность, гордыня, трусость – так и лезли из него, как опарыши из трупа. Эта поездка уже бросает ему вызовы почти на каждом повороте…

Глава 18
Когда появились двое сотрудников советского НКВД гестаповцы поприветствовали коллег нацистскими зигами и передали «товар». Чекисты предложили «туристам» занять свои места в вагоне с табличкой маршрута следования поезда «Варшава - Львов – Москва - Владивосток». Один из русских получив от коллег-гестаповцев багажные квитанции, взял на себя заботу по погрузке вещей опекаемых.
Макс был приятно удивлён уровнем комфорта международного мягкого вагона. По устланному ковровой дорожкой проходу ступалось мягко, словно в коридоре дорогого отеля, здесь витал запах новой синтетики, хорошей туалетной воды. А ещё свежеприготовленного кофе и сдобных булок. На окнах идеальной белизны занавески.
Им предстояло ехать в четырёхместном купе с мягкими диванами с красивой обивкой. Причём, согласно билетам, диваны предназначались именно «туристам», а верхние багажные полки вероятно - охране. Таким образом неожиданно для себя Макс и его спутница могли впервые испытать некоторое чувство превосходства над конвоем, ведь им предстояло ехать «как белым господам». Дальше больше: весь очень важный из себя кондуктор со строгим видом попридержал рукой по-хозяйски идущего первым по проходу чекиста (ведь тот был в штатском), и с подобострастным видом обратился к хорошо одетому иностранцу и его даме.
- Ради бога, простите господа, - наш поезд к вашим услугам! Позвольте проводить вас до ваших мест. А эти, - кондуктор бросает короткий презрительный взгляд на энкеведешников, - подождут, авось не развалятся.
Чекисты уязвлены, но проглатывают такое отношение (им запрещено без необходимости раскрывать свою принадлежность к «органам»). Один из них: мордатый, лысый, с  зорким как у беркута глазом и явно невероятно сильной и цепкой памятью впивается злым взглядом в лицо кондуктора, чтобы потом с ним посчитаться за унижение.
Писатель едва сдерживает улыбку. Чертовски приятно снова почувствовать себя Человеком. Избранным. Привилегированным интуристом. Пусть на самом деле он эмигрант, беженец, подконвойный почти арестант. Но для большинства-то русских он богатый иностранец! А сопровождающих его «русских гестаповцев» они воспринимают как его слуг. И пусть так и будет ещё какое-то время! Пусть шестерит с его чемоданами один из них, словно гостиничный «бой». В этом даже есть какая-то высшая справедливость: культура в итоге обязательно должна одержать верх над грубой силой. «О, благословляю тебя, Ваше Величество Момент!  Полностью полагаюсь на тебя. Прошлого нет. Будущее скрыто туманом. Зато есть Вы – Ваше Сиятельство Настоящее! И Вы великолепны!», - торжествует в душе Макс.
 Чертовски приятно получать от жизни такие подарки. Ведь ещё по пути сюда, находясь под давлеющей охранной соотечественников из гестапо Гольдберг интуитивно понял, что вынести все унижения «транспортировки и всего последующего, что с ним ещё может ещё случиться, он сумеет лишь при условии, если на время забудет, что он был преуспевающим драматургом Максом Гольдбергом, уважаемым членом общества. А представит себя кем-то вроде грузового контейнера или чемодана. Пусть с ним не слишком церемонятся, как с личностью, но зато он представляет собой определённую материальную ценность в глазах экспедиторов (а особенно их начальства) и потому конвоиры постараются не повредить доверенный им «груз» в физическом смысле –  будут сдерживать себя, чтобы не ударить ненавистного им еврея, тем более постараются не покалечить его и не убить. А коль так, то главное – ничем не спровоцировать охрану на физические действия. При этом остаться собой – сохранить свои ценности, самоуважение, взгляд на жизнь, ведь рано или поздно это путешествие закончится и он снова станет тем, кем был. И вот кажется не зря он прилагал такие усилия, чтобы не сломаться и не спровоцировать чем-то прежнюю охрану – новый отрезок пути обещал существенные послабления и пусть частичный но возврат корректного, даже уважительного отношения со стороны окружающих.

  Итак, Макс Гольдберг и его спутница занимают своё купе и осматриваются. Им предназначены диваны, - ему и его прелестной спутнице. Так же им в первую очередь выдают комплект хрустящего чистого белья, предлагают дополнительный уютный плед, принести чай. Ему кондуктор стремиться угодить, его побоится лишний раз побеспокоить. А вот вызвать неудовольствие и угрюмые взгляды сопровождающих соотечественников ему пока не страшно. Кто они для него? Такие же лакеи. Ваньки. Пусть укрываются собственными пиджаками и кладут под голову собственные кулаки, пока до них дойдёт очередь. Поди не господа, не развалятся!
Макс скрывает торжествующую улыбку, чтобы лишний раз не злить сопровождающих. Всё-таки рано он разочаровался в жизни. Дорожные впечатления уже дают ему богатую почву для творчества. В голове Макса явно зреет новая вещица для какой-нибудь подходящей для её будущей постановки сцены. Возможно это будет Англия или Швейцария. А может и Бродвей. Сейчас он повесит на крючок пальто и устроится на диване. Скинет надоевшие туфли, небрежно закинет в сетку над диваном шляпу. Накроется уютным пледом. Да, не забыть сунуть доброму кондуктору бумажный доллар за услуги. Потом достанет из внутреннего кармана пиджака записную книжку и доверит её страничкам (по горячим следам) свежие путевые заметки, чтобы ничего не пропало…. «О, это будет великий путевой роман. Летопись Моисея,  изгнанного заодно со своим народом с неблагодарной родины. Я клянусь описать в нём правду и только правду! Долг честного литератора не идти против своей совести».
     Гудит прощальный гонг колокола на перроне. Вагон мягко качнулся на пульмановских рессорах, поезд трогается с места. Машинист очень осторожно, можно сказать плавно, отчаливает состав от перрона. Начинают таять за стеклом чьи-то грубые суетливые голоса, становясь всё глуше и глуше затихает вдали немецкая речь. Прощай переменчивая в своей любви Родина! Наверное, первое время я буду грустить о тебе, мой Фатерлянд. И здравствуй маячащая где-то в конце этой «чугунки» чужбина, что принесёшь ты мне?

Глава 19
К чести чекистов в пути они не донимали подопечных назойливой опекой – даже отпустили Макса и его спутницу вдвоём в вагон-ресторан. Что после тяжёлого опыта контакта с гестапо выглядело роскошью. Макс даже растерялся такой демократичности новых конвоиров, пытаясь найти ей объяснение.
Вряд ли русских конвоиров беспокоили такие мелочи как стыдливость молодой девушки, которой приходилось делить купе с тремя малознакомыми мужчинами. Наверняка истинная причина  их «доброты» заключалась в том, что время своей командировки служивые «Иваны» рассматривали, как возможность на это время исчезнуть из поля зрения строгого руководства, расслабиться, поговорить по душам под мелькание пейзажей за окном и уютный перестук колёс. Возможно даже позволить себе немного выпить для отдыха и веселья по русской традиции водки.
Макс Гольдберг легко мог представит себе, как закрыв за ними дверь «русские гестаповцы», радостно потирая руки, зажигают светильники с абажурами, достают припрятанную заветную фляжку и разливают себе по чайным стаканам. Ведь русские и водка  -  понятия неразлучные, и не так уж важно служишь ты в «руссишь гестапо» или простым работягой,  - ты не можешь не следовать культуре своего народа. Так полагал Макс Гольдберг, представляя себе русскую душу по книгам и фильмам.

Посуда в вагоне-ресторане была фирменной: тарелки, ложки, вилки, ножи - всё с эмблемой железной дороги, идеальной белизны и чистоты. Сервис тоже. Еда вкусной. По совету аккуратно одетой  улыбчивой официантки Макс заказал себе превосходного борща (тоже считающегося фирменным блюдом) а своей даме солянку домашнюю. Ещё он для начала взял себе и спутнице по тарелке тушёной свиной поджарки с пюре и свежим огурцом, по паре кусочков изумительно вкусного серого хлеба местной выпечки.
 С крохотной сцены играл джаз-банд с миниатюрной солисткой травести, отлично поющей на английском (оказывается большевикам не чужда это черта американской культуры и когда они желают заработать доллары, то готовы закрыть глаза даже на такие «буржуйские извращения»). За окном в багряных лучах заката проплывали малороссийские пейзажи (ехали по Украине), почти как иллюстрации к произведениям их великого Гоголя.
И аппетит у литератора разыгрался, как «у господина средней руки». Да и разносолы вполне оттуда, будто со страниц гоголевских творений: пироги с разными начинками, вареники с вишней в сметане, кулебяки, фаршированная утка, молочный поросёнок, оладушки, блинки…
Посетителей было немного. Тем не менее официанты появлялись возле столиков не сразу «а в нужный момент», будто давая возможность клиентам присмотреться к меню, полюбоваться видами за окном, послушать оркестр, а главное - оценить и проникнуться непринуждённой атмосферой заведения. Одним словом всё выглядело солидно, приятно старомодно, по-европейски культурно. Макс слышал от некоторых коллег, что в советской России многие буфеты и рестораны власть сдала в аренду нэпманам, то есть деловым людям, каким-то чудом уцелевшим во время революции и гражданской войны, правда было это лет пять назад. Но складывалось впечатление, что в этом интуристовском поезде осколки «бизнеса по-советски» сохранились до сих пор: разнообразие и качество угощений составило бы честь лучшему берлинскому ресторану. Бархатное пиво, свежие раки, расстегаи, сёмга, балык, икра красная и чёрная, колбасы пяти и более сортов, окорока и ветчины, водка – мягкая и чистейшая, кавказские минеральные воды и коньяки, огурчики прыгучие, грибочки солёные… И всё по смешным по сравнению с Берлином ценам. Особенно Макса и его спутницу порадовал настоящий русский самовар на стойке буфета, из которого им налили чай в отдельный фарфоровый заварочный чайник.
Макс  приобрёл в местном буфете для своей барышни коробку шоколадных конфет фабрики «Большевичка». И разговор у них пошёл можно сказать задушевный. Гольдберг начал с того, что несколько расплывчато, как будто задним числом нашёл рациональное и даже героическое оправдания себе, - отчего он так долго сносил столь хамское для его самоуважения обращение гестаповцев, не пытаясь оказать им сопротивление. Объяснил он это так:
- Я заметил куда их старший кладёт свой маленький браунинг и ждал удобного случая, чтобы завладеть им и пристрелить мерзавцев. Вообще-то я не владею навыком убийства человека, но внутренне почти созрел для этого. Нашим прежним гидам очень повезло, что моя ярость и готовность их пристрелить не успели достигнуть точки кипения, как этот русский самовар, прежде чем первая часть маршрута подошла к концу.
- А я бы это сделала без колебаний, представься мне такой шанс, - спокойно заверила сидящая напротив Макса молодая девушка, безмятежно насвистывая мотив лёгкого фокстрота. – Жаль у меня не было при себе никакого оружия, когда они стали угрожать мне отправкой назад в Германию. Но я всё равно что-нибудь придумала бы чтобы этого не произошло. Тем не менее ещё раз хочу поблагодарить Вас, Макс, за то, что спасли меня, дав им денег.
    Однако в её взгляде Макс неожиданно прочитал не естественную благодарность, а одновременно жалость и презрение к себе. Это его смутило. Похоже, она невысокого мнения о нём, да и наверное и о всей немецкой культуре. Поведение деятелей культуры, - которые так кичились своим влиянием на общественные настроения, - в критический момент показало, насколько они бессильны противостоять национал-социализму. Никакая последовательно выстроенная система ценностей, нравственных, политических, социальных не оберегала их личностную целостность, как не дала им сил внутренне сопротивляться нацизму. Победили геббельсы, мединские и прилепины, а гуманисты и подлинные творцы оказались названы мусором, предателями и дегенеративным искусством. И проглотили это. Им не на что оказалось опереться. Они испытали шок и сломались стоило им пригрозить включением в см писок ионогенов, «отключением» от издательств, гастрольной деятельности, госфинансирования. Их самоуважение базировалось на статусе и напрямую зависело от их положения в обществе, рейтингов популярности, раскрученности преимущественно государственными СМИ, от других внешних факторов. И он ведь тоже не исключение, ибо в последние месяцы накануне депортации тоже вёл себя не самым достойным образом, ещё надеясь на что-то.
     У смущённого Гольдберга поубавилось красноречия и желания по-павлиньи распускать хвост перед симпатичной фройляйн. Зато его с новой силой заинтересовала она. Его спутница по изгнанию была человеком, мягко говоря, нестандартным: носит мужское имя и мужскую одежду, не считает для себя неприличным открыто курить на людях, заводить романы и с мужчинами, и с женщинами. При этом считает себя отличной хозяйкой, а в работе трудоголиком. Она так всё ему откровенно и выложила о себе. А ещё она была красива, даже роскошна, с примесью восточной крови в облике. Но не это было в ней главным. Негасимая свободолюбивая ирония сквозила в её часто жёстких глазах (вероятно её показная беспомощность перед «наехавшими» на неё там у поезда на перроне гестаповцами была только тактической уловкой амазонки, умеющей при необходимости постоять за себя прибегая для этого в том числе к искусному притворству). По стилю она скорее была француженка, даже где-то американка (нью-йоркского «разлива»). О своей беременности она мельком обмолвилась, что это незапланированный «бонус», доставшейся ей после последнего бурного, но очень короткого романа, от которого она после некоторых размышлений раздумывала избавляться, а решила остановить себе в качестве воспоминания, ничего не сказав ни отцу будущего малыша, ни своим родителям, вообще никому.  Об этом спутница рассказывала Максу с легкомысленной иронией, как о забавном приключении. Зато о режиме нацистов высказалась с нескрываемым презрением, как о чём-то в высшей степени постыдном, навроде венерической болезни.
- Некоторые мои друзья называют концлагерь единственным местом в Германии, где можно обсуждать политику без риска что на тебя тут же донесут. Обычно если это говорят, то с полными страха глазами. А я всегда с удовольствием произносила вслух всё, что думаю об этих псевдопатриотах и их фюрере. Потому что мне плевать на них! Мне жаль лишь своего ещё не родившегося малыша. Да ещё моих несчастных родителей. А то бы я с громадным удовольствием выпустила всю обойму в ту парочку поганых «наших новых героев», которые остались на вокзале во Львове.
По её словам даже в присутствии прежних сопровождающих она не скрывала своего крайне невысокого мнения как о них самих так и об их власти и (и это было чистой правдой, чем Гольдберг неоднократно становился свидетелем). Гестаповцев её откровенные высказывания естественно задевали и при первой же удобной возможности они попытались отмстить не умеющей держать язык за зубами еврейке, и если бы не щедрость Макса её вполне могли отправить обратно. Однако урок не был ею усвоен, ибо о русских чекистах она тоже упоминала в том же стиле, ибо презирала прежде всего страх в себе. И малейшая попытка найти компромисс с властью вызывала у неё презрение.
    Такая откровенность требовала встречной откровенности. И Макс признался, что ему пришлось отдать свою старую немецкую овчарку в ветеринарную клинику на усыпление. Так сложились обстоятельства. А ещё они условились с другом, - с которым вместе жили последние два года, - вместе принять яд, потому что друга всё равно ни при каких обстоятельствах не выпустили бы из Рейха. Друг был известным художником-карикатуристом, придерживался левых взглядов и часто публиковал в газетах свои едкие карикатуры на нацистских боссов, включая Геббельса, Геринга и Гитлера. Любил подчеркнуть, что среди видных наци много геев, хотя они постоянно орут, что ненавидят «голубых». За это нацисты его люто ненавидели, и когда дорвались до власти, месть с их стороны стала лишь вопросом времени.
-  Мы решили с Гюнтером не расставаться даже после смерти. Но я невольно обманул его…
Чувствуя потребность высказаться, облегчить совесть, признался Макс, как на исповеди. И снова заметил в глазах слушательницы промелькнувшее изумление и презрение. Ему было всё равно. Он не собирался не перед кем оправдываться, просто давно хотелось излить душу кому-то.
- Гюнтер принял яд, а я пустышку. Дело в том, что я начал писать пьесу, она о нашем времени. Я должен сперва её закончить. В Нью-Йорке я обязательно добьюсь её постановки на Бродвее. А уже потом выполню обещание, данное мною Гюнтеру. И приму яд.

Глава 20
    «Боже мой, как же мне жить дальше-то?», -  как будто с виду вполне себе хладнокровно обо всём рассказывая своей спутнице, подумал Макс и испытал новый приступ боли и отчаяния. Чувствуя, что сейчас сорвётся, прямо здесь, за столиком вагона-ресторана, Макс извинился и отправился в туалетную комнату. Он вошёл в качающуюся кабинку, сел на унитаз и расплакался, как ребёнок. Его даже несколько раз вырвало.
   Тут он был наедине с собой, со своей кровоточащей совестью. Мысли, которые не оставляли его в покое почти никогда, а только прятались где-то поблизости, когда он их отгонял, снова набросились на него голодными псами.
    А было вот как. Гольдберг знал, что любовник не хочет принимать яд: Гюнтер боялся смерти. Поэтому и предложил уйти вместе, лёжа в одной постели взявшись за руки. Но всё равно в последний момент он мог передумать. Поэтому за час до условленного времени, по пути на их квартиру,  Макс позвонил с уличного автомата в гестапо и сделал самодонос. И когда в дверь квартиры начали безостановочно звонить и колотить, Гюнтер от ужаса перед арестом всё-таки принял яд. А Макс не принял, только сделал вид…хотя и знал, что его ждёт. Знал, но надеялся. Своим развитым воображением драматурга Гольдберг будто увидел, как однажды в тюремную камеру к нему войдут трое. Один из них схватит его за шиворот, другой даст пинка и, осыпая ругательствами, прикажет собираться. Макс суетливо наденет пиджак, в котором его взяли, соберёт свои нехитрые пожитки, пытаясь понять, куда его поведут под конвоем. Вскоре они окажутся на вокзале у поезда, следующего в Варшаву и далее. Только тут агенты гестапо объявят ему, что его выдворяют из Рейха. О, это прозвучит для него словно Глас дарующий спасение!
     Правда на деле всё вышло несколько иначе, чем он себе представлял. Ему пришлось несколько недель просидеть в тюрьме и хлебнуть там лиха. Нет его не били и не пытали. Единственное, против чего Гольдберг имел возражение, — что его подвергают унижениям, которые сами по себе вероятно каким-то образом оправданы, потому что исходят от властей. Конечно он пытался объяснить чиновникам, что в отношении него произошла чудовищная ошибка. Ведь он известный театральный деятель, никогда не выступал против власти, на спектакли по его произведениям ходят даже лидеры их партии.
     Гестаповцы лишь смеялись, всячески продолжали его унижать, и в то же время упивались своим превосходством над «театральным деятелем».
      Он же больше всего пекся о том, чтобы за ним хоть как-то признавали его статус знаменитости из мира искусства. Сильнее всего Гольдберга уязвляло, что с ним обращались «как с простым, никому не известным евреем».
     К счастью, о Максе не забыл приятель, на которого Гольдберг очень рассчитывал. Бездарный драматург давно уговаривал талантливого и успешного коллегу негласно продать ему свою новую пьесу. Эту вещь Макс задумал ещё 15 лет назад, но по-настоящему взялся её дописывать где-то полтора года назад. Это должен был быть шедевр, вершина его творчества, которым пришлось пожертвовать ради собственного спасения. Зато деловитая бездарность, который состоял членом их партии, сумел быстро вытащить аполитичного драматурга с «неподходящей национальностью» из гестапо в обмен на переданное ему авторство. Он же помог Максу приобрести спасительную путёвку и добился разрешения для него на выезд из Германии.
      И вот Макс жив, а скоро будет свободен. Чего ему переживать об уплаченной за это цене? Человек обязан прежде всего думать о собственном выживании. А у принявшего яд Гюнтера всё равно не было шансов. У каждого своя судьба. Ладно. Хватит уж об этом. Лишь бы добраться до «Земли обетованной», где бы она не находилась: в Лондоне, Женеве, Рио или Нью-Йорке. В любом случае ты большой везунчик, Макс. Но что-то мешало Гольдбергу испытывать по этому поводу подлинную радость.
     А вокруг шла жизнь: стучали под полом на рельсовых стыках колёса, где-то о соседству за стенкой сортира люди путешествовали себе в удовольствие, набивали животы вкусной качественной едой, наверняка совокуплялись за запертыми дверями своих купе – одним словом понимали ради чего они тут, на этом свете. И только он не знал, что ему делать со своей жизнью. Цепочка предательств словно проделала дыру в его теле, откуда будто сквозь форточку сквозняком унесло его душу, так что внутри образовалась тягостная пустота. Любимый пёс до последней минуты верил, что хозяин оценит его многолетнюю собачью преданность и вернётся за ним… Верный друг и любовник так и умер в уверенности, что дождётся по ту сторону жизни товарища, который дал ему слово. Ещё на его совести участие в нацистских пропагандистских мероприятиях и несколько публикаций в лояльной нацистам прессе, которыми Гольдберг надеялся заслужить от режима право продолжать жить и работать на родине, пока не понял, что новые правила таковы, что еврей не может считаться лояльным ни при каких обстоятельствах. В итоге лишь замазался в дерьме с головы до ног, продал дьяволу душу и ничего не выгадал.
      Что же ему делать? Что?! Макс развернул пакет с морфием, который с момента отъезда таскал везде с собой и вот теперь прихватил на ужин. Две фабричные упаковки с ампулами, в каждой по двадцать штук, а всего сорок доз. Но для того, чтобы прекратить эту никому не нужную жизнь так много не требуется. Гольдберг зубами с ожесточением разорвал одну из упаковок, скуля при этом словно его несчастный пёс за дверью кабинета ветклиники, после того, как Макс сдал его для усыпления ветеринарам. И стал надламывать ампулы, сливая содержимое в прихваченный с собой из ресторана стакан.  Получившийся коктейль надо выпить залпом и всё… Ему не должно быть больно. Только в газетах возможно напишут, что знаменитый драматург найден мёртвым верхом на унитазе. Многих это позабавит. Ну да ничего, он это как-нибудь переживёт. Какая нелепая фраза, как можно пережить собственную смерть?.. Всё, напиток готов, можно пить. Эй, Гюнтер, я иду!
     Выпил. Его тут же вырвало. Ничего, есть запасная упаковка. Снова начал готовить себе напиток смерти, разламывая ампулы. За этим занятием его застал внезапный стук в дверь.
     Макс вздрогнул и испуганно крикнул: «Сейчас, сейчас!» – и торопливо стал бросать пустые и ещё ненадломленные ампулы, клочья картонных упаковок в очко унитаза, педалью спуская воду. Сработал рефлекс насмерть испуганного властью обывателя: как бы не застукали за чем-то предосудительным! В тюрьме ему внушили, что даже проявление последнего волевого акта – решить покончить с собой он не может. Макс до такой степени успел утратить там волю, дошёл до такой степени психической подавленности, что всецело отдался во власть тех, кому по закону было поручено распоряжаться его жизнью и судьбой. Что-то случилось с ним очень нехорошее, что даже естественное для человека последнее право распорядиться своей жизнью представилась ему крайне опасным бунтом против власти. Надо признать, в гестапо работают настоящие знатоки человеческой природы, отлично понимающие, что даже принимая решение прекратить свою жизнь, человек утверждается в собственных глазах и в глазах окружающих, как личность. Становится мучеником, героем. Поскольку решение сохранять свою жизнь или по¬кончить с нею является наивысшей формой самоопределения, и демонстрацией недопустимого презрения к властям, которым одним, по их мнению, может принадлежать право убить тебя либо использовать как-то иначе.
    Такое свободоволие категорически недопустимо при тоталитаризме. А потому такие акты неповиновения необходимо было подавлять. И именно потому Максу пригрозили самым жестоким наказанием за попытку суицида. И теперь Гольдберг с ужасом вспомнил об обещанной ему карательной мере, и это испугало его гораздо больше смерти.
   Хотя, в сущности, какая ему должна быть разница? Можно подумать он занимался сексом с мужчиной, а за дверью стоят полицейские или, не дай бог, эсэсовцы, ФСБешники, и ему грозит самое суровое наказание по новым законам за мужеложество! Ведь нетрадиционные сексуальные контакты тоже считаются теперь страшным преступлением.
      Гольдберг испуганно припал к рукомойнику, стал тщательно намывать руки и заплаканное лицо над раковиной. В зеркале отражалось лицо совершенно безумного человека. Словно чужое лицо с трясущейся нижней челюстью. Особенно поразили глаза – неестественно огромные, будто наполовину вылезшие из орбит за круглыми стёклами очков. Он снял очки, ополоснул глаза, тщательно вытерся полотенцем, поправил причёску. Ещё раз проверил, не осталось ли на полу или в унитазе кусочков ампул и упаковки. Торопливо, с извиняющейся улыбкой на лице, повернул дверную защёлку и вышел в тамбур, бормоча слова извинений. И… неожиданно для себя столкнулся лоб в лоб с Богом! Который оказывается ехал этим же поездом.

Глава 21
Впрочем, в первую секунду Евгений Миронов не узнал своего божественного антипода, - на Всевышнем была форма (к счастью не полиции, а железнодорожная). Гольдберг извинился по-польски за то, что заставил себя ждать; и только через несколько секунд с облегчением признал в обладателе мундира и фуражки своего недавнего знакомого; отчего почувствовал сильное облегчение и надежду на сочувствие: пожаловался, что у него ощущение катастрофы, что поезд его жизни сошёл с рельсов, пущен под откос.
- Всё равно тебе не стоило так поступать, - без упрёка сказал ему Бог, давая понять, что знает про морфий.
Макс виновато опустил глаза и произнёс в оправдание:
- Я понял, что совершенно опустошён, что не смогу пережить распад собственной личности.
- Спокойно. Катастрофы не посылаются человеку в наказание. Рассматривай их как аванс на будущее, как дар, возможность пересобраться, извлечь из случившегося важные уроки и взлететь выше прежнего. Так что скорее тебя можно поздравить, Жень, – ты на правильном пути! Всё нормально.
- Не понимаю.
- Я хочу сказать, что ты на своём пути, причём всегда: случайностей не бывает, всё идёт по плану, даже если кажется, что это не так. Ты словно этот поезд - катишься по рельсам от одной станции к другой точно по маршруту и в соответствии с расписанием.
- Но как мне жить после всего того, что я натворил! Разве это не поступки негодяя.
- Натворил где? В Москве? А может, в Мариуполе? Или всё-таки в Берлине? Львове? И натворил кто? Точнее кем. Будучи основателем Театра Наций? Директором благотворительного фонда, помогающего детям с неизлечимыми заболеваниями, о которых родное государство предпочло забыть?.. Или всё-таки берлинским драматургом? Написавшим много талантливых произведений, по которым с большим успехом ставились отличные спектакли? Причём с хорошо прописанной глубокой драматургией, заставляющей публику не только отлично проводить время, но и задумываться над очень серьёзными проблемами… Ты судишь себя, говоришь «я натворил». Кто, я?! А что случилось с Максом Гольдбергом? В какой-то момент он так по-человечески понятно испугался бандитов при власти, убивающих в одной из самых цивилизованных стран той Европы культуру и всякую нормальность своей коричневой идеологической чумой. И случилось это за почти сто лет до Евгения Миронова! Хотя ситуации поразительно схожи.
Макс-Евгений растерянно захлопал глазами, не зная что на это и сказать.
Тогда учитель деликатно ему напомнил:
– Мы же условились, Жень, - ты получаешь дополнительный опыт. От тебя ничего особенного не требуется - наблюдать и накапливать впечатления. А ты запаниковал, поддался эмоциям. Зачем? Это всё равно, что сбежать с тобою же оплаченного урока, разбив себе на прощание голову о парту, чтобы уж наверняка не вернуться, глупо, согласись?
- Так что, значит, это не моё тело? –  спросил молодой мужчина, озадаченно ощупывая себя.
   Бог явно любил пользоваться понятным для собеседника языком, в данном случае он обращался к худруку и директору Театра Наций, живущему в эпоху развитых интернет-сервисов:
- Скажем так, ты в очередной раз взял его в каршеринг. Тебе это позволили сделать. Попользоваться. Но это не значит, что можно относиться к нему наплевательски. Благодаря «аватару» твоя душа становится богаче.
- И куда же я направляюсь, если на самом деле я не Макс Гольдберг, берлинский еврей, бегущий от нацистов?
- А это пока вопрос открытый. Ты пока в самом начале пути.
- А, понятно! Жизнь, это поезд в неизвестность.
- Отлично сказано! Чувствуется почерк профессионального драматурга и режиссёра, которому, правда, предстоит преодолеть творческий кризис! – сдержанно похвалил Бог и учитель, давая понять, что хоть и не осуждает ученика, а даже наоборот, и всё же пока больше «трояка» тот не заслуживает. -  Да-да, именно так. Итак, ты на борту. Билет куплен. Конечную станцию объявили, но, как сам понимаешь, это всего лишь легенда для данной главы предстоящего тебе квеста. Не ты выбирал этот маршрут, он сам тебя выбрал на данном этапе. Просто ты обнаружил себя, мерно покачивающегося в ритме старых вагонов. И пытаешься понять, кто этот странный человек в зеркале туалетной комнаты, и почему у него…эээ… такой растерянный взгляд. Кстати, должен сказать, что с попутчицей тебе снова очень повезло.
      Бог хитро подмигнул ему и доверительно положил руку на плечо.
    Слегка покачивался на ходу поезд, из-за оставленной приоткрытой двери сортира тянуло отнюдь не розами, но Гольдберг словно не замечал этого. Зато он вдруг заметил, что у собеседника не застёгнута ширинка форменных брюк. Это его покоробило: как такое возможно?! И всё равно Макс чувствовал, что испытывает огромную любовь к этому существу. Даже обожание. Это было сродни нежнейшей братской любви, когда тебя не могут оттолкнуть от человека никакие недостатки, а малейшее внутреннее посягательство на абсолютное принятие близкой тебе души расценивается тобою ни много ни мало, как библейская притча о братоубийстве.
   - Итак, здравствуй, ты! –  с широкой улыбкой объявил Гольдбергу Бог. - Можешь сказать себе и по-другому: «Привет, незнакомец из зеркала!». Посмотри в окно своего поезда. Что ты видишь? Мимолетно проскакивающие пейзажи, смазанные цвета, бесконечную ленту времени, разворачивающуюся за стеклом. Ты можешь повнимательнее взглянуть и на себя - глазами другого…  Макс Гольдберг, что он за человек? Так ли уж он плох? А может, если приглядеться, ты обнаружишь в нём немалый потенциал для роста? А ты, Женя? Ты помнишь того, которым ты был год назад? Или пять лет… Или это был не ты, а только археологический артефакт в хранилище твоей памяти, пыльный свиток, исписанный давно неактуальными истинами и страхами. Прежде чем обвинять Евгения Миронова в полном личностном распаде, присмотрись к Максу Гольдбергу. Этот персонаж думал иначе, чувствовал иначе, верил в других богов и боялся совсем других демонов, но в нём частичка тебя. Его кожа была другой, его клетки тоже не те, что у парня, который лежит сейчас с остановившимся сердцем в реанимации… Его мысли – как обветшалые фрески на стене давно разрушенного храма. Но для энтузиаста это сокровище…
    Женя-Макс не спускал завороженных глаз с говорящего, будто видя в них отражение одного из собственных лиц. А Бог продолжал играть с ним, предлагая ему вопросы, для которых ещё предстояло отыскать ответы где-то в лабиринте своей личности.
- Так какой, черт возьми, смысл оглядываться? Искать собственных демонов там, где их давно нет! Кого ты ищешь? Призрака, который исчез, растворившись в бесконечном цикле перерождений внутри твоей собственной личности? Там, в прошлом, нет тебя нынешнего. Там – совсем другой человек, чья история где-то в каком-то смысле уже дописана.  Вернее в ней поставлена запятая. Многоточие. Пауза. Его опыт — это лишь топливо для твоего нынешнего локомотива, не более. А то, что ты называешь «воспоминаниями», часто всего лишь отполированная версия лжи, которую твое эго придумало, чтобы чувствовать себя цельным. Или разбитым. Этот как тебе удобнее.
- Но ведь есть же истина, совесть! Человек в любом случае должен стремиться к добру, справедливости! Подняться из тлена греховности и хотя бы немного дотянуться до идеала, пусть на ничтожную долю стать похожим на тебя, разве не это ли цель для души? Ведь этому учат все святые книги.
Бог улыбнулся, снисходительно похлопал его по плечу:
- Ого! Ты явно метишь в проповедники! Или машинисты? А может, готов даже проложить рельсы перед несущим нас вперёд локомотивом? Твой натренированный придумывать судьбы для героев твоих спектаклей ум явно готов проложить маршрут, просчитать риски, предугадать станции. А заодно подсыпать под рельсы подушку универсальной морали, чтобы насыпь не размыло ливнями сомнения и вечных колебания человеческой морали и она выдержала вес тяжеловесной реальности, готовой перемолоть своими колёсами любую идеалистическую ажурность… Так на что ты готов опереться, Женя? На себя вчерашнего? На свои старые представления о том, что нравственно, а что нет? На страхи? На то, чего уже не существует?
- Но ведь я нынешний ещё не умер, ты сам об этом говоришь. И морфий спущен в унитаз, - позволил себе дерзость человек. –  А раз пока я существую! То…
Бога всё больше забавлял их разговор, кажется его радовала возможность временно перестать скучать.
- Хорошо, пусть так. Но ведь ты меняешься каждый день. Каждый час. Каждое мгновение. Даже в коме организм продолжает осуществлять жизнедеятельность. Твои клетки обновляются. Твои мысли подобны снам. Как ты можешь планировать будущее для того, кто очень скоро может стать прахом, а затем родиться для новой жизни? Разве ты уже Я, чтобы посягать на такие вещи?!.. Это как покупать билет на поезд для кого-то, кто еще не родился. Думаю, что заглядывать так далеко вперёд тебе не имеет пока смысла, поразмышляй об этом. Ведь ты меняешься. И мир меняется. И дорога, которую ты видишь, — это лишь иллюзия стабильности на фоне постоянного движения. Движения ниоткуда – в никуда…
- Но есть люди, которые рядом. Вместе мы сможем что-то изменить! Со мной отправилась в Мариуполь Чулпан Хаматова, хотя понимала, что это может дорого ей обойтись, разрушить её как артистку и как человека. И теперь меня сопровождает девушка, которая не боится показать презрение к нацистам.
- Я бы не обольщался на их счёт. Твои попутчики… у каждого из них – своя станция пересадки. Своя траектория. Свои вагоны. И свои локомотивы. Попутчики меняются. Одни сходят. Другие заходят. Некоторые задерживаются, становятся на какое-то время частью твоего пейзажа, интерьера твоего вагона. Другие – лишь мимолетные силуэты на проносящихся мимо полустанках. Ты обмениваешься с ними взглядами, в лучшем случае короткими репликами на полном ходу, и прощаешься навсегда. Или просто разделяешь молчание. И твой поезд продолжает свой путь, независимо от того, кто рядом. А в окне  мелькает жизнь, которая тоже меняется каждый день. Меняются сезоны, лица, эпохи. Завтрашний день не похож на сегодняшний, потому что ты уже не тот, кто был вчера. Единственная существующая реальность для тебя на сегодня – это вагон, в который тебя усадили. Это твоё дыхание. Это момент, когда ты слушаешь мои слова. Это смех или слезы. Это боль или наслаждение. Это всё, что есть в данный момент для тебя. И чего ты можешь мгновенно лишиться. Каждый вдох – это новая станция. Каждый выдох – прощание с убегающим пейзажем. И вся эта суета, этот поиск смысла, этот бег за призраками прошлого или будущего – это всего лишь попытка твоего эго удержать иллюзию контроля. Но контроль – это тоже иллюзия. Твой вымысел. Единственное, что тебе подвластно, это вот этот миг. И реакция на него. Придет время, и твой поезд прибудет на станцию. Возможно, это будет шумная, многолюдная платформа. Возможно, тихий, заросший травой тупик. Возможно, это будет просто бескрайняя пустота, где рельсы растворяются в ничто. Ты не знаешь. И знать не можешь. Потому что это – уже не твоя забота…
    Человек решительно помотал головой, не желая принимать такую модель бытия. Конечно, он рад, что вновь обрёл Бога. Но он бы хотел вернуть себе ещё и себя привычного, с которым худо-бедно научился ладить.
- Мой Женя Миронов ещё не потерян, сам же говорил… Я как-нибудь с этим разберусь. Спасибо тебе за опыт, Боже, благодаря тебе я о многом начал хотя бы задумываться… И, как говориться, спасибо вам за всё, а теперь верните нам наш привычный геморрой. Мы слишком примитивны для таких головокружительных философских высот.
- Эй, только не надо разочаровываться! – ободряюще сказал ему Бог, предлагая не сдаваться, а продолжать эксперимент. - Хорошо, будем считать, что ты нашел какой-то потерянный кусочек себя. И надеешься, что вскоре восстановишь всю картину целиком. Я буду не против если даже выясниться, что ты – это и поезд, и машинист, и рельсы, и пейзаж за окном. И даже что ты - пустота, из которой все возникает, и полнота, которая все поглощает. Бесконечность, которую не устраивает притворяться конечной. Абсолют, не желающий играть в ограниченность. И что всё это ты сам же и запустил, - словно ребёнок, включивший  кнопку на трансформаторе электрической железной дороги, после чего вагончики забегали по кругу на ковре. Ради Бога, пусть так и будет!
       Евгений ответил, что к частью перерос уровень материалиста-безбожника, просто в нём говорит человеческое желание какой-либо определённости, но в принципе он готов полностью вверить себя воле своего собеседника.
      К счастью Бог обладал лёгким нравом и, поблагодарив за доверие, тут же предложил:
- Тогда приготовься, что поездка будет увлекательной. С пересадками. Просто посмотри в окно и наслаждайся видами. Кстати, девушка в вагоне-ресторане тебя уже заждалась…. Да, да! Усталая, терпеливая, немного печальная, преданная. За это время, что Чулпан таскается за тобой по донбассам и мариуполям, у неё развилась мания чистоты в вопросах морали. Фройляйн готова вычистить  за вами, Херр Миронов облёванный унитаз ватными палочками, чтобы отмыть вашу репутацию. Надеюсь, вы это цените, херр Гольдберг?
– Но я ведь выкупил её у тех скотов из гестапо. И за поездку со мной в Мариуполь я Чулпан очень благодарен. Она всегда может рассчитывать на лучшие роли в моём театре.

Глава 22
К ним подошёл поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами человек с командирской выправкой. Он был в новенькой военной форме тёмно-синего цвета. Макс вспомнил, что видел его на перроне. Он военного пахло кожаной портупеей и лётной курткой «на молниях», которую он оставил в купе. Как и фуражку с вышитыми серебряной нитью крыльями военного лётчика на тулье. Красавец. Орёл. Чуть за тридцать, а уже ведёт себя с уверенностью, даже наглостью человека, привыкшего побеждать и добиваться своего.
Авиатор явно был нетрезв и с ходу стал развязно говорить двум малознакомым мужчинам,  в одном из которых признал иностранца, что Красная армия всех сильней. Потом он принялся рассказывать, что всего несколько месяцев назад принимал активное участие в войне против белофиннов.
- Победа не за горами, товарищи! Рабоче-крестьянская красная армия и советские ВВС  уверенно громят финских беляков! Как командир звена я участвовал в нескольких налётах на Хельсинки, так-то вот… Недавно вот вернулся с фронта в свою прежнюю часть - делиться с однополчанами полученным боевым опытом. А неделю назад в «Правде» напечатали мою фамилию в списке награждённых высокими правительственными наградами. Вот еду в Москву получать орден. Хочу чтобы вы выпили за это со мной. Иначе обижусь.
Через Бога Макс словно увидел всю картинку. В Хельсинки это был обычный день, с утра он выдался ясным, улицы заполнены взрослыми спешащими на работу и детьми идущими в школу. Светит солнце, воздух наполнен ароматом моря и цветущих деревьев в городских парках. Всё произошло внезапно. Вдруг почти одновременно по всему Хельсинки завыли сирены воздушной тревоги. На изумленных горожан из как-то слишком стремительно появившихся над головами людей советских самолетов посыпались бомбы. Рушились здания, солнце застлало чёрным дымом, а улицы заполнились облаками кирпичной пыли. Зарево пожаров в Хельсинки наблюдалось в те дни даже с другого берега Финского залива из Таллина. Фотографии пылающей столицы маленькой Финляндии облетели газеты всего мира, целенаправленное убийство мирных жителей потрясло общественное мнение демократических стран, для всего цивилизованного человечества советские варвары встали на одну доску с фашистами разрушившими Гернику и Варшаву. Президент Рузвельт направил протест советскому послу в США.   Из Москвы Вячеслав Молотов ответил: «Советская авиация не бомбила и не собирается бомбить  мирные города, наше правительство уважает интересы финского народа не меньше, чем любое другое правительство».
     В эти дни населению СССР сообщили, что удары наносились исключительно по военным аэродромам «белофинов» и заводам производящим оружие. «Правда» писала, что ни один из гражданских объектов не пострадал от советских бомб, и что если где-то и погибли мирные финны, то это дело рук собственных провокаторов из клики Маннергейма. Сталинский наркоминдел Молотов опровергая сообщения о бомбардировках Хельсинки, цинично заявил, что с советских самолётов если что и сбрасывалось, то только мешки с хлебом для голодающих финских трудящихся. Финны с юмором тут же обозвали сыплющиеся на них фугаски и зажигалки «хлебницами Молотова». А бомбардировки населённых пунктов продолжались день за днем. Маленьких финских детей собрали и, повесив им на шеи жетоны с именами, отправили в соседнюю Швецию (некоторые из этих малышей так и не вернутся в Финляндию после войны, поскольку у них не останется родителей).
    Поезда с эмблемами красного креста на маршруте Виипури—Хельсинки, везущие женщин и детей в эвакуацию, стали излюбленной целью для бомбардировок и обстрелов. Стоило появиться в небе советскому самолету, поезд останавливался, а люди бежали в лес, прятались за валунами. От Хельсинки до Тампере, и до Оулу воздушный террор стал обычным явлением…как в будущем, когда Путин начнёт СВО, - станет рутиной ракетный террор украинских городов. Когда будет восприниматься почти что «нормой» залёт крылатой ракеты «Эскандер» в окно жилой многоэтажки, обрушение среди ночи подъезда с спящими жителями десятков квартир или даже целой секции многоквартирного дома. Как станет страшной обыденностью массовое убийство посетителей крупного торгового центра или крупнейшей детской больницы Киева. И всё это под истошный лай кремлёвской пропаганды: «Это не мы! Это сами украинские неонацисты кошмарят собственное население».
Всё это Макс-Евгений мгновенно будто увидел благодаря Богу. Как и то, за что красавец-пилот удостоился своего ордена, который ехал получать в Москву.
В тот день, когда удачливый боевой авиатор в пятый раз повёл своё звено на бомбардировку столицы белофинов, его группа из восьми тяжёлых бомбардировщиков ДБ-3, принадлежащих 3-ей эскадрилье 1-го сводного авиаполка Краснознамённого Балтийского флота, сбросила свой смертоносный груз на центр Хельсинки. А ведь опустошая бомболюк своего самолёта над жилыми кварталами капитан Игнат Соколов вполне отдавал себе отчёт в том, что преступно нарушает международные правила о ведении войны. Понимал звеньевой и то, что у войны своя железная логика, согласно которой, вероятно, причина, по которой командование отдавало такие приказы лётчикам, заключалась в желании посеять страх среди мирного населения Финляндии. Запугать народ Суоми воздушным террором, чтобы заставить демократически избранное правительство под давлением своих избирателей капитулировать, принять все условия СССР. Отодвинуть границу от Ленинграда.
Финские силы ПВО прозевали начало налёта - воздушную тревогу объявили с большим опозданием. У финнов отсутствовали истребители как таковые, а зенитная артиллерия была крайне немногочисленной и устаревшей, так что господство в воздухе досталось «сталинским соколам» малой кровью.
  Где-то далеко внизу под крылом тяжёлого бомбардировщика разыгрывалась трагедия, о которой бравый пилот так и не узнал. Воспитательницы одного из детских садиков спешили увести группу малышей с прогулки в ближайшее бомбоубежище. Тяжёлая бомба упала всего в пятидесяти шагах от них… С тех пор в окнах уцелевших домов на этой улице всегда будут вывешены портреты погибших детишек…
Бог мгновенно увидел всё это и Евгений Миронов вместе с ним. Однако Всемогущий Творец ни в чём не обвинял лётчика, просто на его лице вдруг появились слёзы. Он молча выслушал многословные похвальбы хмельного авиатора о том, что недавно его фамилию напечатали в «Правде» в списке награждённых высокими правительственными орденам, и что теперь герой едет в Москву, где ему в Кремле будут вручать награду.
Помолчав, Бог с кроткой грустью сказал горделивому авиатору:
- Нет ничего постыдного в том, чтобы быть русским. Стыдно быть карателем. Вам предстоит принести высшую жертву чтобы восстановить равновесие…
Это было произнесено на фоне бурного движения будто «клубящейся по соседству с троими мужчинами голографической картинки неких событий. Бог своею волей показывал, что ждёт в недалёком будущем «отличившегося героя», в руках которого невесть откуда материализовалась пальмовая ветвь, как символ христианского мученичества.
- Меньше чем через год ваш самолёт будет подбит в небе Беларуси, экипаж откажется покидать горящую машину и направит её на вражескую переправу с фашисткой техникой.
Он сообщил об этом авиатору, не обвиняя, а скорбя.
Лётчика это сильно задело. Возможно он не понял или не поверил, хотя странный фокус с «кино без экрана» сильно озадачил и заставил нетрезвого военного начать энергично протирать себе глаза и трясти головой. Вначале лётчик испугался, что допился до белой горячки, раз ему начало мерещиться всякое. Затем оскорбился, как ребёнок, которому дали понять, что он совершил очень дурной поступок, который будет иметь для него некие педагогические последствия. Хотел даже учинить скандал.
 Бог любящим взглядом посмотрел в его потемневшие от угрюмой ярости глаза и спросил, словно хирург, вынужденный причинять пациенту боль, чтобы спасти его душу.
 - Допустим, у тебя был бы выбор: сбросил бы ты опять бомбу на голову детей, зная их самих, и их родителей? Более того, ведая наперёд, что однажды сам окажешься на месте каждой своей жертвы… Ведь все люди на Земле...это - Ты! Различные проявления Тебя, части тебя, твои отражения!
На этот раз лётчик открыв рот, ошарашенно уставился на оратора, а странный чудак в форме железнодорожника продолжал нести какую-то пургу:
- Только представь! Ты - каждый человек, который когда-либо жил на Земле. И который когда-либо будет жить, да, да! Ты -  Сократ, Пушкин, Гомер и обычный русский крестьянин? Ты - это они! Ты - Муссолини и Гитлер? И даже Сталин – тоже ты. И ты - миллионы их жертв! Ты – Иисус. И ты - каждый из его учеников, последователей и тех, кто его предал и распял на кресте!.. И каждый из детишек, которых ты не по своей воле, а подчинившись ужасному приказу, убил на той улочке Хельсинки – тоже ты… Включая их учительницу и пожилую чету пенсионеров, которые тоже оказались в том месте… Каждый раз, причиняя кому-то боль, ты готовишься причинить боль самому себе! Каждый раз делая бескорыстно добро кому-то, ты делал добро - прежде всего себе! Каждый яркий, счастливый, или грустный момент пребывания на Земле, к которому ты был причастен, был и будет испытан и тобою! И ещё. Поверь, величие флага державы, присоединённые территории, награды и почести – всё это перестанет тебе волновать очень скоро. Горстке пепла среди обломков дюралюминия на дне реки как-то всё равно, что когда-то она была капитаном ВВС и сам Калинин пристёгивал ей на грудь новенький орден Ленина.
Лётчик окончательно замолчал, натужно переваривая диковинные слова диковинного железнодорожника... Имя «Сталин» кажется ударило его по мозгу особенно мощно, как молния… Капитан крепко задумался. Так что на время стал безвреден, и двое незнакомцев смогли спокойно удалиться, оставив «сталинского сокола» в состоянии глубокого психологического ступора.

Бог отправился немного проводить своего первого собеседника.
- Зачем? - после долгих раздумий задал ему вопрос Макс. - Для чего, какая цель этого?
- Потому что однажды ты станешь таким, как Я! Потому что Ты - это Я! Ты - часть Меня! Ты - моё дитя.
- Значит, Я - есть Бог? - недоверчиво спросил Евгений.
- Нет! Пока нет! Ты ещё в самом начале пути, твой поезд только отошёл от перрона, тебе ещё предстоит многое понять в себе и в других.
- Значит, вся Вселенная… - изумлённо что-то стал нащупывать у себя в мозгу творец не столь великого масштаба, - это всего лишь...
- Театр, - подтвердил Бог. И дал дружеский профессиональный совет.  - Твоя фишка, старичок, всегда заключалась в твоей дерзости не следовать проверенным штампам. Тебя не зря некоторые считают выскочкой, провинциальным самородком. Пусть мейнстрим меняется – ты не меняйся. При любой власти мудрее оставаться честным перед своими читателями и зрителями. А главное - перед самим собой, потому что каждый человек там в зрительном зале – это тоже ты. И когда ты что-то творишь и мысленно видишь свой круг людей, свою аудиторию, а потом вдруг выясняется, что твой новый проект подходит для гораздо более широкого круга, и люди готовы платить деньгами и вниманием потому что верят твоему взгляду на жизнь, ты чувствуешь высший кайф. Верно? Потому что они интуитивно чувствуют, что творя ты не изменил собственному ощущению вкуса и порядочности. За это тебя любят и уважат те, чьим мнением ты дорожишь.. Никогда не надо бежать за поездом, мудрее дождаться своего. А вообще мой тебе совет: просто иди по рельсам, - нагонит тебя поезд – сядешь, а нет –дойдешь пешком.
Бог снова доверительно положил собеседнику руку на плечо:
- Мой опыт, дружище, и мои долгие наблюдения лишь подтверждают старую истину: те, кто желают понравиться всем, делают то, что уже давно придумано и никому не интересно. Только конъюнктурщики ориентируются на какие-то проверенные и одобренные образцы или на начальство. Но ты ведь – не они. Кому он такой нужен, если это уже кем-то сделано тысячу лет назад и идёт не от души? Редко когда копии бывают лучше оригинала. Имей мужество остаться самим собой. Попробуй сохранить в себе творца даже в тяжёлые времена. Помнишь, как Маяковский сказал замечательно, когда молодой поэт спросил его совета: «Владимир Владимирович, под кого мне лучше делать, под вас или под Сельвинского?». Поэт ответил: «Делайте под себя». Так вот я могу лишь повторить эту фразу: «Делай под Макса Гольдберга! Делай под Евгения Миронова. Даже если поначалу очень страшно».
Бог рассказал ему, что через несколько дней это поезд прибудет в Москву.
- Там ты сможешь сделать пересадку - получить следующий опыт.  Пожалуй, он будет тебе очень полезен. Ты сможешь близко познакомиться с одной особой. Две недели этот молодой человек, начинающий автор добивался, чтобы его фамилию включили в список литераторов, которым поручено восславить рабский труд. Да, да, ты не ослышался, возможно и такое, когда очень хочется любой ценой сесть на конъюнктурный поезд, оказаться в числе его преуспевающих пассажиров. Он тоже из провинции, как и ты. И тоже мечтает о большой славе, как и ты в молодости. Лишь недавно обосновавшийся в Москве начинающий прозаик сильно бедствовал. Ещё не успев заработать себе упорным литературным трудом выигрышной репутации, служащей заветным пропуском в заветный мир ведущих издательств и многотиражных редакций, где своим «обоймным» авторам с порога гарантируются щедрые авансы и гонорары, он был чрезвычайно соблазнён замаячившей на горизонте блатной поездкой. Его бедолагу не могли не привлечь щедрые командировочные плюс бесплатное питание по всему маршруту. Кстати его фамилия Прохудов. А.М. Прохудов. И между прочим вам наверняка будет любопытно знать, что этот стремительно набирающийся столичного лоска и цинизма молодец придерживается того мнения, что природа не считает себя обязанной обеспечивать отдельному человеческому индивиду как и прочим живым организмам долгую жизнь. Эту точку зрения наш Прохудов спёр у какого-то журналиста и теперь любит ею щегольнуть в солидном обществе желая прослыть персоной незаурядной с философско-научным складом ума. А дыбы его не разоблачили и публично не высмеяли, как заурядного плагиатора, он специально пару раз посещал публичную библиотеку, где запасся различными эффектными словечками и фактами из области популярной науки. Так, потеря зубов, по его словам, приводит хищников к голодной смерти, хотя в недикой природе а скажем в зоопарке они могли бы ещё жить да жить. Потеря зрения или слуха тоже делает животное беззащитным перед конкурентами и приводит к гибели. Человек же, выполнив свою биологическую функцию по размножению, легко отдаёт концы ещё сравнительно нестарым от накопившихся в его организме шлаков или из-за сбоев в работе одного из органов.  Хотя в западных обществах богатые капиталисты часто пользуются награбленными миллионами, чтобы в нарушении закона природы бесконечно продлевать себе жизнь, паразитируя таким образом на тех, кто гнёт на них спину и не имеет доступа к элитной медицине, как буржуи-хищники.
«Думаю, что таким образом мудрая природа стремится ускорить смену поколений, чтобы процесс общественного самоусовершенствования проходил быстрее, - обычно делает вывод с многозначительным видом этот «философ без диплома». – Только глупый Запад этого не хочет признавать и потому скоро загнётся, потому что давно идёт против законов природы».
Так обычно рассуждает наш товарищ Прохудов. И тут же с почтительным одобрением проводит политические параллели. Дескать, точно так же дорогой и гениальный товарищ Сталин, и его славный аппарат НКВД начали активную работу по чистке рядов партийной и военной номенклатуры, чтобы обеспечить замену старых, морально разложившихся от обеспеченных им привилегий кадров, более молодыми и энергичными. Всё это ускоряет движение нашей страны к Социализму, а затем и к коммунизму!
Как вам мнение этого дарвиниста от литературы? – с прищуром поинтересовался Бог.
- По-моему ахинея какая-то, - пожал плечами Гольдберг.
Евгений хотел так же спросить Бога, зачем ему становиться ещё кем-то.  Тем более такой малосимпатичной персоной, как этот Прохудов.
- Очередной урок, - упредил его ответом  Бог. – Вам с вашей спутницей потребуется сменить маршрут и попутчиков. Только не начинайте сразу переживать по этому поводу: ваша новая роль, господин режиссёр, неплохо прописана, уж поверьте мне на слово. Да и сама предстоящая вам скоро история не уступает по драматизму лучшим пьесам мирового театрального репертуара. Не Шекспир, конечно, но вполне себе… Трагедия падшей талантливой души! Вы, драматурги и режиссёры, это любите. Ты сам, впрочем, скоро всё поймёшь и сможешь кое-что подправить по ходу рукой мастера…
- И всё-таки, зачем?
- Понимаешь ли, Жень… когда Душа осознаёт, что в текущем воплощении человек уже не планирует пойти по пути предназначения и никаких шансов на это более нет, Душа может принять решение выключить эту жизнь, чтобы начать новую и попытаться в других обстоятельствах всё-таки сделать это снова. Потому и существуют такие маркерные возраста, как 33, 42, 49, 53 и 56 лет. Это возраста кризисов, связанных зачастую с темой предназначения, с тем, что человек запутался и не нашёл своё место в жизни. Либо изменил себе. Возраст 42-49 лет - крайний для эффективного выхода в собственное предназначение. Далее попытки если и будут, то уже слишком слабенькие, чтобы сделать уверенный старт. Именно поэтому многие люди уходят из жизни в 53-56 лет, либо тоскливо доживают то, что и жизнью уже не назовёшь…Тебе кстати, сколько в этом году, Жень?
- А если я не готов? Если я просто не хочу. А хочу обычной частной жизни, когда я вне сцены. Чтобы ко мне не лезли в душу и в постель.
- Ты ведь любишь Достоевского, как художника, не так ли?
- Да.
- Фёдор Достоевский по праву считается не только одним из величайших романистов в истории, но и глубочайшим знатоком человеческой души. Его произведения исследуют всю сложность человеческой природы — от самых низменных пороков до высочайших проявлений духовности. Неслучайно Фридрих Ницше в «Сумерках идолов», восхищённый психологической проницательностью Достоевского, писал: «Он единственный психолог, у которого я мог кое-чему поучиться», а в письме к одному из знакомых называл его романы «самым ценным психологическим материалом».
Макс Гольдберг уже понял, что его собеседник любит ссылаться на исторические примеры, на великих, и терпеливо слушал. И Бог продолжал:
- Но как Достоевский пришёл к такому пониманию человеческой психики? Как он стал Великой Душой? Ответ кроется в его биографии — в мучительных испытаниях, которые превратили его из подающего надежды молодого литератора в гениального зрелого писателя, чьи произведения остаются актуальными спустя полтора века. 22 декабря 1849 года Достоевский пережил один из самых страшных моментов своей жизни — инсценировку казни, когда его вместе с другими петрашевцами вывели на эшафот и лишь в последний момент объявили о замене смертного приговора каторгой. Этот опыт стал для него духовным перерождением.
 Вот как он сам об этом пишет: «Когда я оказался в крепости, я подумал, что пришёл конец и что я не протяну и трёх дней…». Но вопреки ожиданиям, он не сломался. В тюрьме он открыл в себе невероятную силу духа, о чём не раз писал.
Последующие четыре года он провёл на каторге в Омске, где жил бок о бок с убийцами, ворами и политическими преступниками. Именно там он увидел, как в самых опустившихся людях может пробуждаться человеческое достоинство, а в, казалось бы, благородных — скрываться чудовищная жестокость и низость. Эти наблюдения легли в основу его будущих романов.
Жизненный путь Достоевского — это история человека, прошедшего через ад, чтобы понять природу добра и зла. Его каторга, ссылка, борьба с нищетой и болезнями не сломили его, а, напротив, сделали одним из самых проницательных исследователей человеческой души.
Опыт страдания стал для него не просто личной трагедией, но и источником мудрости. В своих произведениях Фёдор Михайлович показал, что даже в самых падших существах есть искра света, а в самых праведных — тень греха. Его творчество — это не просто литература, а исповедь человека, который видел бездну и сумел найти даже в ней надежду. Как писал сам Достоевский в «Братьях Карамазовых»: «Страдание есть единственная причина сознания». Именно это сознание, выстраданное ценой невероятных испытаний, сделало его не просто писателем, но и пророком, чьи слова звучат актуально и сегодня.
- Но я всего лишь человек, а не пророк! Я никогда не претендовал на то, чтобы стать Достоевским или кем-то ещё.
- Ты Мастер… Признаешь ты это или нет, но это так. Ты голос своего народа, лицо эпохи. Совесть поколения. Ты не можешь оставаться «просто частным лицом».
- А если я устал!
- Никто не заставляет тебя совершать подвигов! Не толкает на невозможное. Вообще, не принуждает к чему-либо, ты сам так решил. Скоро ты поймёшь, что жизнь – не тяжёлая работа. Не экзамен, который нужно сдать на отлично? Не суровый маршрут, который нужно непременно вынести. Это приключение. Путь в никуда. И в то же время — возвращение к себе подлинному. Попробуй довериться Потоку. Доверие — это не слабость. Это не значит, что ты сдаёшься. Это значит, что ты отпускаешь контроль. И в этот момент ты начинаешь чувствовать. Чувствовать жизнь. Чувствовать себя… Конечно, ты в любой момент можешь отказаться продолжать. Но я бы на твоём месте не спешил с этим… Ну как?
- Ээээ, ну не знаю.
- Жень! Ты же не хочешь умереть в той точке, где сейчас оказалось твоё бренное тело? Всё, что от тебя требуется, - это оставаться наблюдателем.  Свидетелем. Доверься, отпусти страхи, сомнения и плыви. Когда потребуется действовать ты это поймёшь.

Глава 23
Поезд уже подъезжал к Москве, за окном мелькали платформы пригородных станций, когда в купе к ним постучали. Это были два сотрудника железнодорожной милиции в штатском. От начальника поезда они узнали, что в этом вагоне едут сотрудники НКВД и отважились обратиться к ним за помощью.
- В соседнем вагоне едет подозреваемый нами в убийстве мужчина, - вкратце обрисовал чекистам ситуацию один из милиционеров.  – Мы его вторые сутки ищем, негласно прочёсывали поезд, вагон за вагоном, проверяли каждый закуток, где он мог бы спрятаться. И нашли! Теперь важно не спугнуть злодея.
По словам сыщиков, на одной из станции, где данный состав имел длительную стоянку, было обнаружено тело зверски убитой женщины-украинки, злодей жестоко поиздевался над жертвой прежде чем перерезать горло. А всего на его счету не одна женкая жизнь: русские, чувашки, грузинки. Маньяк постоянно колесит по стране, меняя поезда. Прозвище у него Вова-Питерский по кличке «Путя». Начинал криминальную карьеру он как вагонный вор-майданник, имел кличку «Путеец», но со временем просто воровать у пассажиров чемоданы ему стало скучно и он попутно он перешёл на мокрые дела.
-  Ну, слава Богу, мы его выследили, он в соседнем вагоне в четвёртом купе, - похвалился чекистам милиционер. - Теперь ему не уйти, но чтобы взять его наверняка, без лишнего шума и большой крови, лучше чтобы нас было четверо.
Макс Гольдберг старался не встревать в разговор профессионалов, тем более что он недостаточно хорошо понимал русскую речь. Его спутница вообще не владела языком. И это было даже к лучшему, - чтобы она ничего не знала. К тому же в этой сцене для неё роли не предвидится. Ему же представлялся случай «поиграть ситуацией», - как режиссёр Гольдберг мог двигать актёрами по мизансцене.

 Чекистам передался охотничий азарт оперативников из транспортной милиции. Тем более они могли не волноваться, что сопровождаемые ими иностранцы могут сбежать в их отсутствие, так что руки у сопровождающих были развязаны. Ехать то им ещё много дней до Владивостока, свихнуться можно от тоски, а тут такое-то приключение наклёвывается. И такая представлялась возможность отличиться!
Старший чекист сделал несколько глотков чая и с авторитетным видом сказал коллегам, тем самым как бы принимая руководство операцией на себя:
- Ладно. Брать, так брать. Вы сидите пока здесь, а я на разведку!
Этот чекист напоминал Максу животное – невысокий, мускулистый, короткий загривок, шеи вообще нет, широченная спина, мощные плечи, сломанный нос, тяжёлая нижняя челюсть, толстые губы, мутные глаза. От прежней биографии на теле у него (как Гольдберг успел заметить) остались шрамы и татуировки. На службу его взяли за правильное происхождение и готовность без колебаний давить «контру». Он сам об этом поведал «туристам» по пьяни через «переводчика», которым выступал его более культурный напарник, знающий языки и даже учившийся в университете.

 «Разведчика» не было минут двадцать. Вернувшись с регонсценировки, он с порога объявил, что дело предстоит верное и надо идти брать душегубца. По его рассказу, он зашёл в нужное купе под видом ошибшегося дверью пассажира. Сумел завязать непринуждённый разговор с нужным типом, для чего угостил его «Казбеком». Видать от большой самоуверенности сразу решил спросить подозреваемого в лоб, как будто намётанным глазом определив в нём кочевую душу: «А ты, браток, что всё время вот так мотаешься в поездах? С работой поездки связаны?». Подозреваемый спокойно ответил: «Нет, я по друзьям катаюсь. Друзья у меня повсюду, весёлый я человек, вот и зовут меня в гости».
- Ну что, пойдём проведаем весёлого человека? – весело предложил ментам «разведчик».
Так как идти к такому человеку с пустыми руками было негоже, все четверо проверили оружие и вышли друг за другом из купе.
- Они не вернуться, - сообщил своей спутнице Макс и почувствовал себя немного богом.
Возможность создать из ничего произведение искусства - всегда вызывала у Гольдберга прилив вдохновения. Любой режиссёр его поймёт. Подвигать героями по мизансцене. Или попробовать на монтажном столе «вскрыть словно труп чужое дитятко» - то есть, разобрать покадрово чью-то чем-то зацепившую тебя киноленту, чтобы понять в чём секрет её автора, и попытаться на новом уровне повторить гениальное решение, - это было для него наивысшее удовольствие. А уж представившаяся перспектива поиграться с живыми людьми - вдохновляет ещё сильнее! Макс испытывал приятное возбуждение. Конечно, в этом просматривался элемент шиза, - настоящий художник в работе нередко немного чокнутый маньяк, ибо порой творит запредельные вещи ради прорыва из обыденности в гениальное. Увлёкшись, ты запросто становишься монстром, - с маниакальном сладострастием облизываясь, причиняешь страдания своим марионеткам для достижение поставленной творческой сверхзадачи. Но ведь точно так же можешь и спасать, и миловать.
«Эй! Эй, а знаешь, что общего между тобой и тем серийным убийцей «Путей»? – наверняка сейчас мог бы сказать ему тот парень в костюме железнодорожника, с которым они недавно проникновенно беседовали у сортира. -  В тот момент, когда ты решил на правах автора этой пьесы судьбу мешающих тебе русских гестаповцев, ты стал совсем как он. Вы оба считаете себя вправе выносить приговоры. Только он - телам, а ты – ещё и душам. Ведь ты их всех презираешь. И угадай-ка, чьи раны заживают дольше?».
Макс слегка виновато покачал головой, но на душе ощущалось горделивое удовлетворение, совсем как в те моменты, когда ты можешь вычеркнуть лишнее из репетиционного текста. Или вдруг добавить придуманного персонажа, которого изначально не предполагалось.
- Что поделаешь, люди ошибаются, - произнёс он в ответ на собственные мысли, вздохнул и грустно взглянул на свою спутницу. – Ведь мы не боги…
Девушка вопросительно посмотрела на него.
Макс указал ей глазами на оставленный чекистом на столе массивный портсигар. Вероятно он сделал это по рассеянности. Оказывается они тоже могут быть рассеянными. Ведь именно из этого портсигара «разведчик» по самонадеянности или из вопиющей неопытности в оперативных делах угощал папироской опасного уголовника. Крышка был украшена символикой ВЧК-ОГПУ-НКВД и надписью: «За преданность делу борьбы с контрреволюцией». Что было равнозначно: «За успешную борьбу с бандитизмом» или «за ударную ловлю маньяков». В данной пьесе подобная нелепость уместна, хотя и в жизни подобные ошибки наверняка встречаются сплошь и рядом, особенно с людьми пьющими и излишне самоуверенными. Деваться с поезда опасному душегубцу некуда, а вот подкараулить легавых в удобном месте, - лучше всего в тёмном и тесном пространстве между вагонами - и попытаться их убить, внезапно напав первым, ему вполне может прийти в голову. Как и придумавшему такой ход драматургу.
«Дурной вкус? Непрофессионально?» скажет какой-нибудь критик. На это можно ответить так: «Да плевать! Древние римляне говорили: жизнь коротка, искусство вечно. Ну так оно же и-иску-усство-о! Поэтому то, о чем вы говорите, мне безразлично, неизвестный мне критик. Я бы даже мог дать совет какому-нибудь молодому и начинающему коллеге – не обращайте внимание на зануд, зарабатывающих себе на жизнь театральной критикой. Делайте свое. Забудьте о моде, правилах и критериях талантливости, рамках дозволенного. Ерунда все это. Чушь полнейшая. Мода скоротечна. Сегодня узкий галстук, завтра – широкий галстук. Ну, хорошо. А можно и без галстука. Можно даже без носок. Да хоть без трусов! А носок повесить на член! Вот это будет авангард! Кстати, Авангард. Кажется эту фамилию ему называл тот железнодорожник с расстёгнутой ширинкой у сортира? Нет, он сказал «Прохудов». А ещё он посоветовал ценить общество этой фройляйн, что едет со мной в одном купе. Так разве я не ценю? Я и сейчас её  сумею успокоить и внушить уверенность, что всё будет хорошо. Она ведь должна испугаться. Да, да, спутнице главного героя в этом месте лучше испугаться, чтобы он смог продемонстрировать хладнокровие и способность держать ситуацию под контролем.
И вот на её лице появилось боязливое выражение.
- Их появление или исчезновение для нас (это Гольдберг о чекистах), - это условность, - пояснил Макс жёстко и быстро, чтобы она не успела задать ему встречных вопросов, ответы на которые он всё равно не знал, ибо сам пока смутно понимал механику происходящего (всё, что он мог, это повторять на свой лад слова Бога). – Нам предстоит, видимо, ещё долгое путешествие, конец которого из этой точки не просматривается. Попутчики будут меняться. А если даже и чудом оно когда-нибудь закончится – не надо думать, что мы вернёмся в наш город в прежнюю жизнь. Вообще, лучше вам понять, милая фройляйн, уяснить, затвердить себе: в страну прошлого билеты не продаются. А люди эти, которые нас сопровождают – не люди как бы, а персонажи, тени на стене, реквизит…
    Так он ей сказал, после чего настойчиво стал звать с собой - покинуть этот поезд и направиться вдвоём на поиски некоего продолжения: ошибок прошлого дескать не исправить и в минувшее не вернуться, и всё же можно кое-что там подкорректировать, соскочив с поезда уготованной тебе судьбы. И сделав пересадку.
Но по мере слов Макса боязнь на её лице перешла в гипсовый страх.
- Нет, нет! – скороговоркой воскликнула она. – Не говорите мне этого.
Она твёрдо заявила, что не покинет купе и будет ждать пока власти пришлют новых сопровождающих, после чего поедет дальше, согласно оплаченному билету. Лицо её вдруг как-то сморщилось обвисло, будто сразу постарев лет на сорок, она на глазах превращалась в старуху. Такое возможно только на театральной сцене или на экране, так что Гольдберг не особо удивился. Лишь пожал плечами: в конце концов, это её выбор. Что ж, пусть каждый пойдёт своею дорогой, ведь Бог учит свободе воли. Хотя ему хотелось её обнять и утешить на прощание (из типично немецкой сентиментальности), Макс воздержался. Тем более что лишившись молодости и физической привлекательности барышня не особенно звала к объятиям. И если «Путя» решит наведаться сюда - отблагодарить госпожу Хаматову за многолетнюю поддержку, в том числе на очередных президентских выборах… Что ж, она сама это выбрала…

Глава 24
Сойдя с поезда «Львов-Владивосток» и взяв носильщика на перроне, Макс отправился на поиски обещанного ему Богом следующего опыта. Ни малейшего представления о том, где он может находиться и как выглядит, у Гольдберга не было. Как не было и билета. Был наивный расчёт на помощь свыше и на то, что прихваченный из купе чекистский портсигар поможет своему новому владельцу попасть на борт, а там видно будет.
Так он оказался на площади между трёх вокзалов - не знающий языка иностранец, без документов, чужой для всех. Вокруг люди, тысячи людей, а он озябший душой от тревоги и одиночества, непонимания своих перспектив, какой-то отупелости, -  будто на пустой земле пытается общаться с небом, молил о помощи, а небо тупо молчало, словно бетонная стена. Наблюдает.
Макс плёлся за носильщиком, который толкал перед собой тележку с его дорожными чемоданами, словно бычок на верёвочке. Плёлся не понимая, куда ведёт его этот мужик, который внешне оказался из той же породы, что и сменяющие друг друга конвоиры: весь какой-то квадратный, тяжеловесный, будто отлитый из чугуна, с грубым голосом, манерами портового грузчика и неведомым немецкому драматургу-интеллигенту жизненным опытом. Чувствовалось только, что это не тот сентиментально-колоритный опыт, которым литераторы часто описывают жизнь социальных низов. В реальности в том мире люди существуют по жестоким законам джунглей. Примерно таким, о каких говорил Бог, рассказывая об оригинальных взглядах некоего литератора Прохудова, который считает Природу крайне безжалостной стихией и даже видит в том какую-то утилитарную пользу для местных коммунистов-беспредельщиков…
Однажды Макс прочёл в каком-то журнале историю о беглых каторжниках из сталинского ГУЛАГа. Он даже подумывал написать об этом пьесу. В том тексте Гольдберг впервые встретил русское слово «беспредел». В статье описывалась история двоих каторжников, один из которых был матёрый уголовник-беспредельщик, подбивший с собой на побег неопытного зека из вчерашних интеллигентов, попавшего на сталинскую каторгу за преступление, которого не совершал. Этот  случайный на каторге человек естественно не знал звериных законов уголовного мира и легко был обманут. Напарника вор взял в качестве живых припасов, которые можно пустить в дело, когда кончится прихваченная с собой еда. Ведь это не шутка – пройти по русской тайге почти две тысячи вёрст! Съестными припасами на такой путь не запасёшься, даже если и есть такая возможность – просто на себе не унесёшь. А так мясо топает само за тобой… Но однажды наступает момент, когда напарник понимает ради чего его взяли: всё, что можно было съесть обглодать, обсосать, съедено, - пришла его очередь…
«А эффектная могла бы получиться пьеска», - подумал Гольдберг, машинально осматриваясь. И кульминационный момент что надо! Осознав, что приходит последняя минута его жизни герой в отчаянной попытке спастись шарахнулся в привокзальную толпу, словно в бескрайний таёжный лес, но более проворный и ловкий урка легко настиг его, подсечкой сбил с ног,  напрыгнул хищным зверем, деловито уселся сверху ему на грудь, своими крепкими острыми коленями намертво прижав руки жертвы к земле, сверкнула острая как бритва заточка… Каждой клеточкой своего тела Макс ощутил обречённость. Вот если бы он снова мог хотя бы на пару минут почувствовать себя безудержным, баловнем Фортуны, как в те времена, когда он мог себе позволить всё, когда его любила и публика и критики и журналисты, когда он сам себя любил, когда даже враги его хоть и ненавидели, зато уважали! Вот тогда бы он смог отбиться. Но он был сбитым лётчиком, сломленным человеком. А на этом заканчивается не только творчество. И он сдался…
Так он стал людоедом. Освежевав труп, набив себе брюхо ещё тёплой человечинкой, а заплечный мешок парным мясом про запас, он поднялся, собираясь снова в дорогу. Сыто икнув, довольный собой потянулся… И вдруг понял, что окружён. Лагерная «вохра» выследила-таки! Не уйти оказалось от погони…
 
Из подъехавших к фасаду Ленинградского вокзала автобусов  с вальяжной неспешностью выходили какие-то люди. По большей части прилично одетые с уверенными барскими манерами - свою литераторскую братию сразу видать. Их сопровождающие были совсем иного сорта, в этих угадывались уже знакомые ему повадки спецслужбитов. Один из сопровождающих делегацию служак острым взглядом мгновенно выхватил из толпы нужного гражданина и решительно направился к нему:
- Авангард Маратович! – приветливо хотя и с корректной строгостью окликнул его издали чекистский чин. 
Прохудов вздрогнул и обернулся на голос.
Чекист улыбался Авангарду немного покровительственно, пружинисто шагая к нему через толпу словно легкобронированный скороходный танк через густой подлесок. Левой рукой он небрежно помахивал себе в такт шагам, правую же держал в кармане штанов, и отчего-то казалось будто в кулаке его зажата свинчатка кастета, какие у них приняты на допросах. Или острая как бритва заточка…
Подойдя вплотную, голубоглазый блондин ещё шире ему улыбнулся, обнажив крупные крепкие зубы. Пошевелил боксёрским плечами и с шутливой строгостью, от которой у Авангарда Прохудова мурашки побежали по позвоночнику, пожурил:
 - Куда же вы пропали? Мы вас в список внесли, как вы просили… а вы почему-то не явились... Нервничать нас заставляете… Мы вас хотели уже разыскивать! Вовремя же вы нашлись.
 
Глава 25
Так молодой, но уже подающий литературные надежды писатель Авангард Прохудов (взявший  себе творческий псевдоним-фамилию в честь Союза пролетарских художников) оказался в специальном поезде, отходящим с Ленинградского вокзала.
К перрону уже подан спецсостав из мягких «министерских» вагонов, сверкающих лаком, свежей краской и зеркальными окнами. Рассаживаться можно где кто пожелает. Прохудов тоже выбрал себе компанию и попросил разрешение присоединится.
- Валяй! – запросто принимают его к себе новые попутчики.
- А вот и наш пропащий! – объявляет полный человек с седыми импозантными висками и розовой щекастой физиономией, по которой разлито сытое благополучие. Объявил он это Прохудову с видом явного лидера-весельчака. На нём добротный отглаженный пиджак, который розовый балагур ещё не успел с себя снять, чтобы остаться в жилетке и откинуться на мягкую спинку дивана. Ещё не повешенный на крючок пиджак априори способен вызвать приступ острой зависти у такого провинциала, как Прохудов, ибо он очень привлекательного для глаза цвета морской волны в крупную белую клетку, скроен и пошит явно в ателье для дипломатов, либо куплен в абсолютно недоступном подавляющему большинству совграждан заграничном магазине готовой одежды.
Авангард с трудом отрывает взгляд от чудесного пиджака и очень смущается своей футболки заношенных штанов и в особенности теннисных туфель пошитых из парусины.
Новенького с любопытством рассматривают, тем более, что для многих тут он незнакомая птица.
– Вы посмотрите, он у нас ещё и счастливец! – балагурит толстяк.
Авангард смущённо улыбается. Одновременно он как будто со стороны наблюдает за всеми и за собой. Итак, он восстановлен в человеческом обличье Великим Автором Жизни. Без посредства акта человеческой любви. Так сказать возрождён непорочным образом, хотя русским большевикам-богоборцам об этом лучше не знать. Ха, ха! Однако-ж, какого вы высокого мнению о себе, товарищ Прохудов! Итак, кто он таков на этот раз? Марионетка или личность? Кажется Бог рассказывал, что он ещё тот прохиндей и проныра.
Прежде чем сесть на указанное ему место, Авангард машинально бросает взгляд на своё отражение в зеркале. На него смотрит смазливое подвижное лицо с мелкими чертами. А как же всё-таки насчёт внутреннего наполнения? Такая же мелкая душонка или всё же… У его отражения близорукий беспомощный взгляд за большими сильными стёклами круглых очков-«велосипедов» - поистине такому требуется быть близоруким по жизни, чтобы не замечать всех несправедливостей и свинцовых мерзостей эпохи, иначе карьеры в литературе не построишь. Застиранная футболка-соколка с распущенной шнуровкой у ворота не подчёркивает крепкий торс, висит как  мешок. Но сила ведь не только в крепких мускулах. Разве что на совесть выстиранная перед ответственной поездкой футболка снежной белизны, но так ли чиста твоя совесть, парень? Позволить себя втянуть в эту грязную историю с поездкой на сталинскую каторгу и остаться с незапачканной совестью, это уж вряд ли. Хотя на слегка опухшем небритом лице в зеркале заметны следы бессонных ночей, проведённых за письменным столом? Или же наедине с тяжёлыми мыслями? Но у тебя сильный волевой подбородок. Вдобавок кудри рыжего цвета. Как пламя, как огненный флаг мятежа. И уши оттопырены. Впрочем, это ещё не гарантия бунтарской натуры. Но в целом собственный облик не вызывал немедленного отвращения.
- А почему вы сказали  - счастливец? – скромно обратился он к весельчаку, желая поддержать беседу и скорей влиться в кампанию.
- Ну, место-то у вас какое?
- Ах, тринадцатое.
- Ну... вот и я о том же...
- Понятно. Только я не суеверный. Комсомольцу это не пристало. Главное, чтобы ехать быстро и не простаивать, чтобы не скучать. Ну и компания приятная подобралась.
- О, на этот счёт не беспокойтесь! - отвечает весельчак, в котором Авангард узнал довольно известного прозаика, что очень ему польстило.
      Собственно в этих нескольких вагонах собрался едва ли не цвет молодой советской литературы. Поездка организована лично наркомом ОГПУ Ежовым. Идея же творческого вояжа писателей на Беломорканал возникла у Горького ещё несколько лет назад, ей предшествовало посещение «буревестником революции» в 1929 году Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН), впечатления о котором отражены в путевом очерке «Соловки». Лагерь был оценен Горьким как «небывалый, фантастично удачный опыт революционного перевоспитания общественно опасных людей в условиях свободного общественно полезного труда». И вот у главного писателя СССР и главного чекиста совместно возникла грандиозная идея нового ударного пропагандистского проекта с целью воспевания скорого ввода в строй советского «Панамского канала»! Для этого  было решено отправить на грандиозную стройку социализма большую группу писателей, поэтов, художников - всего 120 человек. Литературное начальство составило списки, на Лубянке их утвердили, отсеяв неблагонадёжных и недостаточно талантливых с точки зрения заказчика. Многие из тех, кого не включили в делегацию или чью кандидатуру не утвердили, отчаянно обивали пороги высоких кабинетов, поднимали все свои связи, хлопотали, унижались, клянчили, стремясь всеми правдами и неправдами успеть вскочить в последний вагон, но большинство невезунчиков так и осталось за бортом - брали только лучших из лучших тружеников пера и кисти.
    Для воспевания каторжного труда «каналоармейцев» (такое романтическое название придумали рабам,  - обречённым на непосильный труд без всякой механизации в невыносимых условиях, -коллеги писателей – журналисты) была собрана «сборная команда» советских литераторов во главе с живыми классиками соцреализма  Максимом Горьким и Алексеем Толстым. Прозаики, поэты, драматурги, публицисты, сценаристы, критики… Михаил Зощенко и Михаил Кольцов, Ильф и Петров, Валентин Катаев и ещё многие другие, уже составившие себе громкое имя в советской литературе, или только робко заявившие о себе.
       Путешествие началось с шикарного банкета. Перед отъездом делегации в одном из парадных залов гостиницы «Астория» организаторами вояжа было устроено застолье. Закрытый банкет, на который допускались только по спецприглашениям. Настоящее пиршество! Размах его особенно поразил попавших на него можно сказать по случаю молодых и голодных авторов. Тем паче что на дворе стоял голодный 1933 год. Хрустальные люстры, бронза с позолотой. Мраморные колонны. Огромные зеркала. Официанты величественны, как лорды: черные костюмы, твердые белые воротнички, галстуки-бабочки, даже Алексей Толстой смотрелся скромнее, чем они. «Красный граф», советский вельможа, выполнял роль тамады. Прохудов знал его в основном по портретам (вживую видел всего пару раз издали и мельком). Тучный холёный барин в великолепном пиджаке, безжалостно продырявленном носимым на винте орденом Ленина (у самого Горького такой же), а ещё там «Знак почёта» и флажок депутата Верховного Совета СССР. Живой монумент а не человек!
       Попутчики со смаком делились с Прохудовым (который пропустил банкет) свежими впечатлениями вероятно рассчитывая вызвать у опоздавшего на редкостный праздник жизни простофили зависть и чувство досады.
   И молодой провинциал открыв рот с изумлением слушал про всю описываемую ему роскошь. Про царский ужин на полтораста персон, двадцатиразовую перемену блюд, картины на стенах, провожающих делегацию «знатных людей Советского Союза» за столом. 
      Ещё в разговоре  его новых попутчиков часто мелькало слово «перековка». Коллеги с энтузиазмом готовились записывать в путевые блокноты исповеди каналоармейцев для будущих статей и очерков про то, что воровали, грабили,  хулиганили, но родные органы их вовремя арестовали, справедливый советский суд выдал им путёвку в новую жизнь и теперь они  ударным трудом искупляют вину перед обществом. Звучал и главный лейтмотив заказчиков будущих статей «побольше давайте нам оптимизма, товарищи литработники! Пусть читатели ваших будущих очерков будут словно слышать с газетных, книжных и журнальных страниц: «Даёшь стране новые трудовые успехи!».

    Итак все расселись по своим купе и поезд тронулся точно по расписанию - в обещающее быть наполненным впечатлениями путешествие. С этой минуты, они по-настоящему стали гостями чекистов и для пассажиров начался полный коммунизм. Ешьте и пейте по потребностям, ни за что платить не нужно! Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк. И это в голодный год!

Глава 26
     Литераторский поезд мчит своих особых пассажиров сквозь ночь в Ленинград! В его комфортабельных уютно освещённых купе восседают на мягких диванах, лежат, спорят, кушают, выпивают прозаики и поэты, знаменитые и не очень, равно как и те, кто еще никому не известен, но, по мнению «Буревестника революции» вскоре будет знаменит на весь СССР.
     Всю ночь пассажиры не спят, бродят друг к другу по вагонам, обнимаются и целуются, щедро рассыпаются в комплиментах, забыв про зависть, клянутся в бескорыстном служении искусству! И твердят, что сколь бы ни была стопудовой писательская судьба и как бы не капризничала Фортуна, все же в итоге побеждает талант. Даже если слава приходит через сотню лет.
     И всю ночь по купе разносят пиво и бутерброды сотрудники госбезопасности в чине не меньшем «на армейские деньги» подполковничьего.
       Одна за другой мелькают за окнами купе платформы, станции, полустанки, разъезды. Изредка следуют короткие остановки литерного состава, чтобы паровозу набрать воду в котёл. И тут же у вагонов появляются оборванные, босоногие, истощенные женщины, дети, старики. Кожа да кости, живые мощи. Как будто сама голодающая Россия выходит к поезду - показаться «инженерам человеческих душ», записной «совести нации», чтобы вызвать у наследников классиков великой русской литературы прилив искреннего сострадания за простой народ и желание бойким пером заступиться за него, записать и рассказать миллионам читателей тяжкую правду. И у всех этих сирых и убогих страдальцев за окнами уютных купе на губах одно, легко угадываемое слово: хлеба, хлеба,  подайте хлеба Христа ради!… И все тянут руки к любопытствующим пассажирам за окнами.   
  Прежде чем милиция успевала разогнать попрошаек, чтобы ничто не омрачало сознание путешествующей советской «чистой публики» и взгляд ей радовали лишь красоты милой сердцу природы,  кому-то из путешественников приходилось стыдливо задёргивать шторы. Но и короткого взгляда наружу бывало достаточно, чтобы на некоторые чересчур чувствительные души зрелище измождённых голодом фигур за стеклом подействовало особенно травмирующее. Одним из таких «мягкотелых» был Борис Пастернак. Надо сказать, что у более сознательных и твёрдых в убеждениях членов группы сразу возник вопрос: «На каком основании такие салонные фигуры из дореволюционного прошлого оказались включены в их боевой отряд пролетарских литераторов?». Не умея лицемерить, но и не смея открыто протестовать бедняга Пастернак просто лёг на свою полку, отвернулся к стенке, и больше до самого Ленинграда не притронулся к еде. «Пир во время чумы», - якобы произнёс он перед этим, обведя страдальческим взглядом ломящийся от яств и напитков стол и беспрерывно жующих и пьющих попутчиков.
Большинство сделало вид, что ничего не слышало, застолье продолжалось. Впрочем, возможно, Пастернак и не произносил этого, просто кому-то из не привыкшему к столь обильной еде и изобилию напитков молодых литераторов его слова могли лишь почудиться. Как бы там ни было недовольный шумок по купе всё же прошёл и вызвал определённую детонацию.
-  Страдалец вы наш, мученик! – ехидно прокомментировала начатую Пастернаком «забастовку» громоздкая своей фигурой и манерами номенклатурная поэтесса, сделавшая себе литературное имя на плохих стишках о маленьком Володе Ульянове, за что удостоилась важного поста в литераторском Союзе. - То-то я смотрю, наш щепетильный попутчик под шумок уже четвертую чарку «Зубровки» себе подливает,  - исстрадался аж весь! - с ядовитой насмешкой добавила она, что было откровенной ложью.
Бывший в компании крестьянский поэт –  мужик с окладистой бородой, всегда носящий косоворотку, смазные сапоги, причёсывающийся на прямой пробор и принципиально месяцами не вычищающий грязь из-под ногтей, - оценив положение, тут же разлил по бокалам водку, что обрадовало сидящую с ним рядом даму до хлопанья в ладоши.
Массовик-затейник с энтузиазмом поддержал переход с коньяков и вин на «рабоче-крестьянскую» сорокоградусную:
- Ооо... Это нашему брату в самый раз топливо! Это нам не во вред, а токмо на пользу! Как локомотиву - вода. По крайней мере до того момента пока не выкипит до последней капли естественный запас вдохновения.
Все дружно поддержали такой порыв, чокаясь гранёными стаканами и соревнуясь в лихости их осушки.
- Эх, хорошо пошла!
- Да уж, не плохо, совсем не плохо.
 Громоздкая литчиновница махом осушила свой стакан и вновь возмутилась непролетарской щепетильностью непонятно для чего зачисленного в их спаянную общими целями пролетарскую «литдружину» дворянского поэта Пастернака:
- Ты цени, что тебе народ уважение оказал, не наглей, а… Вот взять для пример нашего дорогого «Буревестника». Тоже ведь застал и старый мир и разлагающееся в марафетном чаду декадентское искусство. Что не помешало ему сохраниться, и ещё при проклятом царизме стать его непримиримым обличителем в лице всякой буржуйско-интеллигентской гнили – гордеевых, артамоновых, егоров булычёвых и прочих климов самгиных. Сам то Горький целиком наш, советский, со своей житиейной биографией: босяк, тем не мене ставший мировым интеллектуалом, маяком для всех прогрессивных людей планеты. Зато теперь он наставник новых пишущих поколений, шефствует над коммунами беспризорников и лагерями для перековывающихся на Соловках. Вот и высший орден Ленина ему наш великий дорогой Сталин вручил по инициативе шахтёров Донбасса… А вот по какому такому случаю с нами едет этот гражданин из прошлого? – поэтесса вопросительно кивнула на спину Пастернака и даже указала на неё толстым пальчиком.
Неожиданным «адвокатом» Пастернака выступил речистый балагур:
 - Да не нападайте вы на него, Варвара Сергеевна! Это ведь, в общем-то, такое дело… Дело случая, в этом вы правы! А случаи бывают разные. Называется это: «я оказался в нужном месте в нужное время». К примеру, вызывают человека в наше литераторское учреждение указать ему на его ошибочную творческую позицию, а знакомая ему симпатия из секретарской руководства под шумок вносит его фамилию в некий список… Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло! По этому случаю предлагаю наполнить бокалы.
Тост у балагура сорвался, когда в купе вместо проводника заглянул один из чекистов, - узнать нет ли у дорогих гостей ещё каких-нибудь просьб. Увидев «официанта» из «органов» балагур сконфуженно запнулся, а потом принялся вслед за уже упомянутым Горьким петь осанну представителям ГПУ, как людям «поразительной душевной сложности и нежности», которым изо дня в день приходится, общаясь с врагами, оставаясь «душевно чистыми а-ки родники».
Разбрызгивая слюну в запале своей речи, весельчак говорил о том, что суровый, бесстрашный и беспощадный к врагам чекист заслуженно становится главным героем советской литературы. Ведь все прочие заметные персонажи прежней литературы стали неинтересны новому читателю! Именно поэтому идеальным героем революционного романтизма должен стать чекист. И он им уже стал!
Стихийный запевала выпалил это в одну минуту, нервно взбалтывая новую бутылку водки. Чекист благожелательно улыбнулся оратору и исчез за дверью. Народ за столом благосклонно воспринял импровизизацию тамады. Сам же он, вытерев пот со лба и разлив по бокалам водку, тут же прибрал к рукам новую бутылку и как само собой разумеющееся подлил себе ещё. После чего спросил с виноватым видом у присутствующих:
- Мы ведь тут не пьянствуем, верно, товарищи? Нам, «инженерам душ», полагается смазка для внутренних механизмов. Чтоб, когда придёт время творить, - они работали исправно, как паровозные маховики и шестерни.
- Петенька, родной, да разве-ж мы против! - ласково и нежно прилегла щекой ему на плечо дама справа. - Пейте на здоровье, а мы вас с удовольствием поддержим.
Её слова потонули в благосклонном хоре голосов.
      И только Авангард вдруг неожиданно для себя резко добавил наперекор всем:
- Только без меня!
  Никто на эту его фразу как будто не обратил внимание. За исключением писателя, специализирующийся на книгах для детей младшего и среднего подросткового возраста. Этот деятель с расшитой тюбетейкой на совершенно лишённой растительности макушке считался второсортным автором, которого издавали в основном провинциальные издательства для выполнения плана. Тем не менее его клеймисткая статья в «Литературной газете» о нобелевском лауреате Бунине, как «о балаганном певце разлагающейся «в Парижах» белоэмиграции», прогремела не так давно. Благодаря этой статье его акции в Союзе писателей резко подскочили. И вероятно из за неё его фамилия в последний момент оказалась в списке участников «экскурсии». И он же единственный чутко отреагировал на реплику Прохудова:
- Как это без вас? Может, хотя бы пригубите с нами?
- Я в этом участвовать не буду! – упёрся Авангард, сам фегея от себя: столько сил положить на то, чтобы закрепиться в Москве, так долго ужом извиваться, угождая, производя впечатление, интригуя, столько попутно сожрать пудов дерьма, позволяя разным начальственным жопам забавы ради срать себе в рот! Чтобы вот так - в мгновение ока всё уничтожить…и главное ради чего? Зачем! Он и сам этого не мог понять.
    Детского писателя такое проявление крайней глупости тоже поначалу озадачило. Так откровенно саботировать их ответственную миссию мог  либо совершенно не умеющий пить по молодости, либо сумасшедший. Ну, либо…
- Вас кажется что-то не утраивает, молодой человек?
   В вопросе автора второсортного чтива для детей и юношества, заданном с интеллигентной вкрадчивостью, тем не менее прозвучало что-то животное, жестокое. Прохудова явно брали на карандаш для последующего рапорта «куда следует».
   Авангард это почувствовал. Ему бы немедленно сдать назад, обратить всё им сказанное в шутку, сыграть несущего спьяну ахинею болтуна! А он продолжал лезть на рожон! Словно он был сейчас не он.
- Я хотел сказать, что мне стыдно…
      Чтобы не остаться в одиночестве Прохудов обратился к тому, в чью совесть писателя и гражданина верил безоглядно. С тех самых пор, когда мальчишкой зачитывался его приключенческими романами, герои которых бескомпромиссно боролись с любой несправедливостью и никогда не соглашались идти против собственной совести, как бы им не было страшно и как бы их не пытались подкупить.
- Нас учат, что распространяемые на Западе слухи о голодоморе в СССР, – это фальшивка, состряпанная антисоветским кругами. И мы верим. И хотим продолжать верить, не веря собственным глазам А когда это совсем трудно – задёргиваем шторы.
   Выпалил Прохудов, призывая в свидетели человека совести и бесспорного литературного таланта, не способного на компромисс, когда речь шла о принципиальных вещах.
     Живой классик и моральный камертон, чьей поддержки Прохудов наивно искал, сделался вдруг слеп и глух, отвернув подслеповатый взор (для чего умышленно снял очки и спрятал в карман толстовки) в противоположную сторону. Точно также поступили и все остальные (кто против своей воли оказался поблизости и невольно всё слышал), изображая, что им настолько хорошо и интересно друг с другом, что ничего другого они знать не хотят. И только вцепившийся в Прохудова детский писатель не спускал с неожиданно прорезавшегося диссидента заинтересованных глаз:
- Я сяду рядом, вы не против?
     Не дожидаясь разрешения детский писатель подсел к Прохудову под бок, вместо водки он разлил им обоим по бокалам десертного виноградного вина.
- Давайте-ка с вами по чуть-чуть, за знакомство, -  с придыханием предложил он, намекая влюблённым маслянистым глазом чуть ли не на брудершафт.
      В купе как раз зазвенело. Они тоже чокнулись. Авангард уклонился от навязчиво лезущего к нему в собеседники соседа. Тот не обиделся, а принялся маленькими глоточками смаковать вино, растягивал удовольствие.
- Никогда не пробовал ничего подобного. Просто произведение искусства! – делился он с Прохудовым впечатлениями.
Ответ молодого литератора заставил соседа поперхнуться «чудесным напитком» и зайтись в кашле:
- Для меня это всё равно что кровь, я не знаю, где такое продаётся и продаётся ли. По-моему это взято из тех же из подвалов, где расстреливают невинных людей по самооговорам полученным под пытками.
   Господи! Да зачем он такое говорит, недоумевал от себя Прохудов. И почему его ангелы-хранители не вмешается и не наложат печать благоразумной сдержанности ему на уста?
     В то же мгновение знакомый голос будто шепнул ему на ухо: «Потому что твои ангелы-хранители не ставят под сомнение твой выбор. Даже если ты сам уже сомневаешься. Твои ангелы-хранители знают, зачем ты сел в этот поезд. Они не сомневаются, что ты справишься. И они рядом - всегда. Но режиссёр – ты, а не они. И никто не вправе навязывать тебе сценарий, из работа держать тебя за руку, когда особенно темно. И каждый раз, когда ты делаешь шаг - несмотря на страх, боль, сомнения - они улыбаются. Потому что знают: «Вот он. Вспоминает себя. Двигает собой».
    И всё же Авангарду было жутко. Ведь человек нормальный не станет сам себе копать могилу. При этом каким-то участком мозга Авангард догадывался, что его отчаянная до сумасшествия смелость во многом проистекает из того трансцендентного знания, что бояться ему в сущности нечего: он и так уже, можно сказать, где-то дважды мертвец. Труп. С остановившимся в реанимационной палате сердцем. Съеденный, переваренный и даже спущенный в туалетное очко! А может ли говно, оставшейся за много километров отсюда на рельсах, трястись от страха?!

Глава 27
    Откашлявшись и утеревшись платком, детский писатель, словно бегло переосмыслив услышанное от молодого литератора, по-новому взглянул на остатки красноватой жидкости в своём стакане, потом поднял ошарашенный взгляд на лицо безумца:
- Ничего себе… И вы так запросто говорите об этом случайным попутчикам? – в глазах его одновременно со страхом и изумлением пульсировало почти восхищение.
-  Случайным? Да нет, я склонен считать, что случайностей в жизни не бывает, - ответил Прохудов.
-  Толково! – закусывая, вставил свою лепту в их беседу художник слева, которому понравилась подслушанная фраза.
Детского писателя разбирало любопытство:
- А вы, разве вы не мечтали оказаться вот в этом купе и в этом поезде?
    Другой бы на его месте с перепугу загреметь за компанию с опасным болтуном в ГПУ поспешил бы отсесть от Прохудова подальше, а детский писатель не боялся, - вёл себя с хладнокровием охотника на которого случайно вышел крупный зверь.
- Я? Зачем мне это?! – пожал худыми костистыми плечами молодой человек и поморщился – теперь он хотел забыть как действительно добивался именно этого, даже стыдился себя того.
      Детский писатель оценил его как будто честную незаинтересованность в земных благах и, хитро улыбнувшись, похвалил:
- Это восхитительно! Хотя многие наши с вами коллеги из собственных штанов готовы были выпрыгнуть иль бы их взяли. А вместо них взяли вас. Получается вы сумели обойти многих, даже более заслуженных товарищей. А это не просто. Чем вы их уделали, любопытно было бы знать. Ведь требовалось доказать, что вот этого и этого брать не нужно, а вас просто необходимо.
     Детский писатель говорил с ним с улыбкой особой доверительности, которая была такой же фальшивой как его искусственные зубы. Так что улыбка его напоминала оскал. В человеке гораздо больше животного, чем кажется на первый взгляд. Уж Прохудов об этом знал лучше многих, ведь такие рассуждения прежде были его коньком. Много раз он сам разглагольствовал о том, что человек, как биологический вид много примитивнее, чем кажется. Подлее. Обманчивее. И даже в тех случаях, когда он образован, и занимается высокоинтеллектуальным трудом, он вполне способен задействовать для нападения и убийства ни в чём не повинного перед ним ближнего самые примитивные средства, мало чем отличающиеся от клыков с ядом. И выходит, что это и о нём сказано… Людоед!
     Авангард был уязвлён. Неужели он такой?! Да, именно такой – нормальный советский приспособленец от литературы. Разрешите представиться! Карьерист, любыми способами лезущий в первачи!  Хренов дарвинист, набравшийся всяких мерзотных идей! Любящий поразглагольствовать в приятных компаниях, где собираются непростые слушатели со влиянием, о том, что наши славные органы госбезопасности ошибаться не могут, что партия и общество нуждаются в кровавом обновлении. Пожирании себе подобных ради собственного выживания. Что всё как в дикой природе, где биологические законы естественного отбора не позволяет старому и самоуспокоенному перекрыть дорогу новому, голодному и неудовлетворённому. «Ударные стройки первой пятилетки нуждаются в массовом притоке дешёвых рабочих рук: мудрый нарком Ягода нашёл способ решить проблему и великий вождь Сталин его идею подхватил». Его ведь слова? Так чего это он вдруг заговорил иначе, может совесть неожиданно проснулась? Не поздновато ли?

Глава 28
   Детский писатель потёр руки в предвкушении и, обыграв его недавнее сравнение вина и крови невинно убиенных, предложил снова наполнить бокалы.
-  Какой вы интересный человек, однако! Признаюсь, давненько я не имел такого блистательного собеседника. Перевелись у нас откровенные люди, измельчал народец, даже в нашей писательской среде. Одно удовольствие вас слушать. Но сначала по второй «кровинушке народной»! - опережая дальнейший самодонос Прохудова, предложил он.
    В разговор вмешался Юрий Олеша. Выбивающийся своими критическими настроениями из общей компании, но не имеющий изначального интеллигентского стержня Пастернака, Олеша всё же не смог дальше молча наблюдать за тем как явный доносчик и провокатор отыскал себе жертву и готовится своим поганым жалом отложить в неё смертоносную личинку…   
   Есть люди, которые не могут пройти мимо чужой боли. Они подбирают бездомных животных, кормят нищих, тратят личное время на возню с начинающими авторами — и при этом не всегда даже понимают, зачем они это делают. Наверное, дело в том, что роль спасителя не каждому по плечу, это не про «пострадать за другого», а про «я наполнен, поэтому могу делиться». Душа таких людей прошла бесчисленные личные драмы и теперь, обладая огромным опытом страданий, не могла спокойно смотреть как страдают другие. Прохудов только теперь начал понимать, что прежде был в некотором смысле пуст. Если же ты пустой - и Душа визжит от страха и боли: «Сначала надень на себя маску, а уж тогда играй героя! И лучше бы тебе доверить такой опасный трюк дублёру, чем рисковать самому», - то тебе действительно позарез необходим дополнительный духовный опыт, чтобы перешагнуть через себя. Олеше в этом можно было позавидовать, - ему не потребовалось умирать, чтобы ещё при жизни возродиться над собственными ограничениями и страхами. Это был настоящий Лайфхак для Евгения Миронова!
      Если бы Душа могла оставить тебе записку при очередном рождении, там бы наверное было:
«Держи, это твой новый квест. Тут есть:
Пара провальных сценариев (для тренировки),
Пачка неожиданных сюжетных виражей (автор не дилетант и не бездарь),
И бонус: ты всегда можешь выбрать, как реагировать, – у тебя есть право на импровизацию по роли.
P.S. Сохранение игры — только после смерти. Удачи!».
    Так что в следующий раз, когда жизнь подкинет тебе «жуткую несправедливость», вспомни: ты сами это выбрал. Хорошая же новость в том, что ты можешь это пройти.

Глава 29
Олеша был талантливым писателем. Романы его много печатались и имели успех у читателей. Одно время он уверенно входил в число самых издаваемых советских писателей. По этой причине фамилия Олеша была у всех на слуху.  Внешне могло показаться, что он отыскал формулу успеха и мог бы до конца дней эксплуатировать когда-то найденную золотую жилу. Однако оборотной стороной этой блистательной карьеры стали творческие компромиссы, на которые ему приходилось идти. В личных разговорах с самыми близкими друзьями и дневниках Олеша признавался, что далеко не всегда писал то, что действительно думал. Материально он зависел только от литературных заработков – нужно было содержать себя и близких, – поэтому нередко соглашался на конъюнктурные заказы и на компромиссы со собственной совестью. Например, автор неоднократно выполнял заказы по написанию пропагандистских очерков, не чурался сотрудничать с «органами» госбезопасности. 
Сам Олеша разделял литературу на «искусство» и «халтуру» – и относил многие свои официальные публикации к последней категории. Газетные статьи к юбилеям вождей, угодливые очерки о достижениях социализма, а также часть сценариев к стандартным идеологическим фильмам – всё это он считал вынужденной литературной подёнщиной.
В дневнике его часто появлялись такие записи: « Чтобы пробить через цензуру разрешение на публикацию более менее приличного текста приходиться жертвовать душой. Ибо вокруг всё время творится мелкая, нервная, подлая, жалкая, изнурительная суета, через которую приходиться пробиваться, как через змеиное гнилое болото…». Тем и горька была судьба советского литератора: за право оставаться в профессиональном строю, быть признанным и издаваемым, приходилось расплачиваться уступками и внутренними компромиссами.
Не удивительно, что отдушину Олеша находил в алкоголизме, что часто становилось причиной конфликтных ситуаций, в которые тридцатилетний состоявшийся прозаик бросался с безоглядностью двадцатилетнего повесы. В дневнике писатель сравнивал работу «на заказ» с алкоголем: «Халтура отчасти заменяет для меня водку. Она почти столь же успешно, хотя и с большим вредом, позволяет отделаться от себя... Ведь и то, и другое – разрушение личности. Только халтура – более убийственное». Из-за таких своих настроений в пейзаж новой «стальной» литературы железного десятилетия Олеша вписаться не смог. С начала 1930-х годов из-под его пера не вышло ни одного заметного художественного произведения.. Слишком ясна стала невостребованность в новом времене его героев-мечтателей. На Первом съезде Союза писателей Олеша произнёс покаянную речь, где признал, что не способен угнаться за временем и его новыми героями чекистами. В эту поездку его включили скорее по инерции, по привычке.
Олеша по сути сам оставался романтиком, похожим на героев своих книг (как канатоходец Тибул из «Трёх толстяков»), и не мог не ввязаться в драку на стороне того, кому угрожает большая опасность - молодому коллеге срочно требовалась поддержка и защита более опытного и мудрого коллеги, иначе дело для него кончиться плохо. И немолодой, сильно пьющий, начавший пропивать свой талант и себя прежнего писатель, вдруг вспомнил себя молодого, ни черта не боящегося и ринулся в драку.
- Отстань от человека! – грубо (впрочем понизив голос почти до шепота) велел он собеседнику Прохудова. – Хватит приставать к нему со своими разговорами. Видишь же, человек не в себе, болтает сам не понимает что. Он нормальный комсомолец, а не гомосек, так что отвянь от него, педерасткое ты жало!
    Пришёл черёд детского писателя растеряться от того, что его так неожиданно заподозрили в предосудительных намерениях в отношении лица мужского пола. Глаза его округлились, нижняя челюсть безвольно отвисла, на щеках и лбу выступили красные пятна. Явный стукач перепугался что его и в самом деле заподозрят в таком постыдном «хобби», будет скандал, и тогда даже всесильные кураторы им побрезгуют.
- Эээ…Ммм…ааа…
  Неожиданный спаситель Прохудова не дал провокатору опомниться, играя на его замешательстве:
- Что, аааа? Только не делай тут вид, что не заинтересовался юношей. Знаю я вашу публику! А ну говори, где у вас притон, куда ты его хочешь заманить после нашего возвращения? - очень тихо, но с цепкостью уличного бойца наседал на провокатора Олеша. 
    В какой-то момент показалось, ещё немного и он схватит провокатора за член под столом, причинит ему физическую боль. Окончательно раздавит, как личность.
        Как драматургу Максу Гольдбергу интересно было увидеть, как, не тронув авторского текста,  можно сделать его абсолютно театрально-сценическим и в то же время остаться в рамках грубого земного реализма – во тьме низменного, лишь намекая на божественный обман великого режиссёра…
      Удовлетворяясь полным замешательством «клиента», его беспомощным мычанием вместо застрявших где-то «по дороге» слов оправданий, Олеша с изяществом боксёра-легковеса сдал назад после проведённой убойной серии, впрочем с той же издевательской насмешкой в острых глазах:
        - Ну, тогда извини! Видать спутал тебя с кем-то. Бывает. А вообще-то я не имею ничего против тех, кто любит мужские задницы,  - дело вкуса, не мне лезть к кому-то в постель с инспекцией...
      Олеша  незаметно подвигнул Прохудову и кивком головы предложил выйти перекурить.

     В тамбуре, где вскоре оба оказались, Авангард машинально извлёк из кармана портсигар и предложил старшему товарищу угоститься папироской.
      - Знаешь, - сказал ему Олеша шепотом, - умные ведь итак понимают куда нас везут. Полюбоваться на современную каторгу. Тридцатые годы XX века, а у нас процветает рабство. И мы должны будем делать вид, что это чудесное-расчудесное достижение нашего передового строя. Вот чего нам будет стоить эта барская роскошь, которой нас тут потчуют хозяева. Просто одни это понимают и делают вид, что всё в порядке. А другим хоть выбрасывайся вот в эту дверь – Олеша выразительно взглянул на дверь тамбура, за которой чернела ночь.
  Только тут знаменитый автор «Трёх толстяков» обратил внимание на крышку портсигара и поднял на Прохудова вмиг потухшие глаза.
- Откуда это у тебя?  - в голосе классика появилась брезгливость, а в разминающих папиросу пальцах лёгкая дрожь.
     Авангард замешкался с ответом. Как объяснить происхождение вещицы Олеше? С другой стороны, разве можно его нынешнего заподозрить в подлых намерениях, в стукачестве? После всего, что он открыто произнёс перед детским писателем. Чушь, конечно. Как большой писатель этого не понимает своим проницательным умом!? Видимо, всё-таки не понимает. А оправдываться бессмысленно. Олеша хоть и написал где-то, что всегда  мечтал о большой литературе, где можно совершать открытия, и в тексте для него тайны важнее всего. Но его Прохудова тайну он вряд ли захочет разгадывать. Побрезгует. Да и вряд ли сможет. Ведь даже профессиональному писателю-фантасту трудно поверить в такую совершенно фантастическую историю, что «потерянный» портсигар был найден предыдущим воплощением его нынешнего собеседника на столе купе предыдущего «поезда судьбы».
      Поспешно пряча чужую «пропажу» себе в карман, Прохудов только спросил почтительно:
- Слышал, что вы и будущее и прошлое человека видите?
         Классик неприязненно по отношению к нему изменился лицом. Авангард видел, что с этой минуты стал ему предельно понятен. Сексот, вот теперь он кто. Как и оставленный в купе приходить в себя после пропущенного от Олеши «нокдауна» детский писатель с его виноградным вином, так напоминающим кровь. И примерно одна треть членов их делегации.
   Они докурили, перебросившись несколькими поверхностными фразами. Олеша заторопился обратно в купе.
      Оставшись один Прохудов опять почувствовал сильную тошноту, в том числе от презрения к себе нынешнему. Он действительно перебрал с алкоголем. Его согнуло пополам.

Глава 30
      В какой-то момент Авангард увидел появившиеся перед ним красивые лакированные туфли, узкие, белые лодочки. Хозяйка лодочек (и пришло же ей в голову отправиться на далёкую стройку в белоснежных туфлях!) была к тому же в брюках! Что даже для Москвы было очень непривычно. Это и для заграницы выглядело вызовом. Лишь самые дерзкие иностранки такое себе позволяли. Например как немецкая режиссёр и любимица только пришедшего к власти в Германии Гитлера Лени Рифеншталь. Которая, судя по перепечатанным в советских газетах фотографиям, тоже не боялась смелых экспериментов. 
   Боясь замарать чудесные туфельки и белые штаны незнакомки, Прохудов сумел совладать с позывами к рвоте, поднял глаза  вверх и увидел бесподобно красивое лицо.
- Вам, товарищ, нужно проспаться! Чтобы вас не трогали до утра, -  с заботой объявила ему незнакомка. И предложила для этого своё купе. После чего, не принимая его смущённых отказов, решительно взялась помочь Прохудову добраться до него, ибо сам он не слишком уверенно стоял на ногах. Не смотря на видимую хрупкость, чувствовался в ней упорный характер и привычка не пасовать перед трудностями.

    Войдя в купе, Авангард очень удивился – девушка ехала одна, а большую часть свободного пространства занимали связки книг и журналов.
«Вот это везение! – позавидовал сам себе и своей удаче молодой человек. – Отделаться хотя бы на часть пути от прежних попутчиков. Никого из них не видеть и не слышать!».
- Как хорошо вам одной ехать, - вслух порадовался он за девушку.
- Так уж получилось, - пожала она плечами. – Рядом туалет. Видимо потому других претендентов не нашлось. Все сразу побежали дальше. И багажа у меня, как видите, много.
- Да, повезло вам, – качнул он головой и смущённо взглянул ей в лицо.
 -  Вот и пользуйтесь! Я тогда разложу вам вторую полку, но вначале уберу под неё часть книг, а то под мое место все не влезет – быстро всё прикинула девушка, у неё были приятные черты лица, немного восточного типа, чёрные волосы, загорелая или смуглая от природы кожа.
   Брюнетка энергично подняла крышку второй нижней полки, и начала засовывать в багажный отсек связки книг. По ходу дела протянув ему маленькую, но крепкую ладонь для рукопожатия:
- Я Кира. Будем знакомы.
  - А я Авангард. Очень приятно.
- А вы писатель? – она окинула его внимательным цепким взглядом.
- В общем, пытаюсь им стать.
- А я командирована редакцией сделать фотоочерк о нашей поездке.
    Авангард, которому стало немного лучше, взялся помогать, вдвоём они быстро со всем управились. По ходу разговорились.
    Оказалось книги собрала редакция журнала, в котором работала девушка, чтобы каналоармейцам было чем заняться на досуге после окончания трудовой смены. А журнал хозяйки купе называется «СССР на стройке». Авангард о таком и не слышал, что было не удивительно: выходил журнал полностью на английском языке с большим количеством фотографий и иллюстраций. И предназначался исключительно для распространения за границей.
- А я в нём числюсь фотокором, - пояснила Кира.
    Она сказала, что ей ещё надо свести знакомство с некоторыми членами делегации, чтобы беспрепятственно снимать их на объектах стройки. Поэтому она сейчас уйдёт, а он может ложиться спать. И стоило его голове коснуться подушки, как молодой человек мгновенно заснул.   

      Проснулся Прохудов от того, что кто-то с ним негромко беседует. В купе горел светильник, тем не менее Прохудов не сразу понял где находится источник речи, хотя голос он, конечно же, узнал. К его изумлению на этот раз Бог не явил себя сразу в человеческом облике, а выбрал себе для этого персонажа известной картины. Стену купе украшала репродукция «Охотники на привале». И один из нарисованных героев полотна обращался к Прохудову со словами.
- Отчего тебе стало так плохо? – участливо спросил его Бог, тактично намекая о необходимости знать меру в употреблении спиртного и не забывать о хорошей закуске, тем более, что недостатка в ней не было.
      Вначале Авангард очень удивился. Но потом подумал, что Богу такое не трудно, ведь он одновременно везде. И если бы вместо картины в купе стоял фикус в горшке, то он запросто мог бы вещать и от его имени.
- Меня приняли за дерьмо, - с досадой ответил Прохудов. И снова как будто мысленно увидел выражение брезгливого презрения появившееся на лице писателя Олеши, когда уважаемый им мэтр вдруг обнаружил в руках молодого автора, с которым явно хотел по-дружески сойтись на короткой ноге, чекистский портсигар. – Я очень хотел ему всё объяснить, но все необходимые слова словно выветрились из моей головы. Из-за того, что не получилось оправдаться, меня до сих пор мутит, словно я отравлен презрением этого прекрасного человека.
Голос из картины сказал:
- Откровенно говоря, бесполезное это занятие – пытаться немедленно переубедить человека насчёт себя, чтобы он изменил своё мнение, - если уж  кто-то убедил себя в том, что ты негодяй, придётся с этим жить какое-то время, а там видно будет.
- Но ведь это несправедливо! Ты же знаешь, как мне достался этот злополучный портсигар.
- Какой в том прок, что я это знаю. Человек-то в полной уверенности, что этой вещицей с тобой расплатились твои кураторы за подлые дела. А пытаясь доказать недоброжелателю обратное – всё равно, что сливать свою жизнь в унитаз вместе с той коричневой субстанцией, с которой ты недавно мысленно себя сравнил. Но ты ведь на самом деле не говно, не так ли. А если ты это твёрдо о себе знаешь и соответственно поступаешь в жизни, то рано или поздно правда восторжествует.
      Авангард не спорил с Богом. Спорить с Всевышним бессмысленно и глупо. И наверное Бог это оценил ибо наконец обрёл более привычные человеческому глазу очертания.
- Поговорим лучше о вещах, несравненно более симпатичных и приятно пахнущих, - предложил он. – Я имею в виду ту милую особу, что так великодушно уступила тебе своё купе на эту ночь. Что ты можешь сказать о ней?
  Молодой мужчина задумался. В голову ему пришло только одно:
- Что она «свой парень» настоящий друг.
Бог от души рассмеялся, даже повторил за Прохудовым с иронией «свой парень».
- Ну а ещё?
- Что мне повезло встретить такого человека.
- Вот! – Бог поднял руку с вытянутым вверх пальцем.
- Встречи предначертаны. Верь сердцу. И цени всею душой того, кого внезапно встретил и в ком узнал родственную душу. Ты можешь оказаться в очень сложном положении, когда только от тебя зависит остаться человеком либо прогнуться под обстоятельства. И тогда тебе может быть послана поддержка. Встреча, от которой зависит судьба. Спасительного человека. Совершенно невозможно пропустить эту встречу, если ты её заслужил. Надо верить и ждать, что она случится. Даже если это крохотный магазинчик в подвале, куда ты спрятался от ливня, потому что выходя из дома забыл зонт. Или огромный вокзал. Вагон. Очередь за квасом. Скамейка в парке или кухня дальних родственников… Любовь и дружба ждут нас в назначенном месте. Мы просто забыли, где условились встретиться в следующей жизни. Но нас обязательно туда приведут события и обстоятельства. Главное – это то, что случится потом. Как ты себя поведёшь. Сумеешь ли сохранить отношения…  Проявить благодарность. Это зависит от тебя. Но встреча обязательно случится: в назначенное время и в назначенном месте. Если она заслужена тобою, пусть даже в следующей жизни.

Глава 31
   - Пойдём-ка, прогуляемся, - предложил Бог, который явно предпочитал долгие прогулки под разговоры по душам.
 Они вышли из купе.
   По вагонам бродили нетрезвые писатели. Маялись от бессонницы. Хлопали пробки, звенели стаканы. Не умолкал смех и шумные разговоры… Можно было только позавидовать людям – то и дело раздавались взрывы хохота - поездка для них получалась развесёлая.
      По пути Бог как бы между прочим сказал Авангарду, имея в виду не замечающих их номенклатурных литераторов:
 - То, что ты тут наблюдаешь, — это собрание двумерных мужчин и женщин. Это люди, которые могли бы стать ЛЮДЬМИ, а вместо этого живут ради лёгких наслаждений… Они думают в первую очередь о деньгах, привилегиях, затем и во вторую и в третью очередь. Они придерживаются линии партии и колеблются в своём творчестве и общественном поведении вместе с ней… Это люди, настолько довольные собой (когда они не впадают в отчаяние и самоотвращение от общей бессмысленности своей жизни и подлости своего приспособленчества), что с годами в совершенстве овладеют двойной правдой – одна для читателей, одобренная цензурой Главлита, и вторая - для повседневности, чтобы выжить, не лишиться сытного номенклатурного пайка и места в литературном Союзе.
Сказано это было без осуждения,  мимоходом, словно экскурсоводом проходящим мимо витрины с экспонатами социального паноптикума.
Они о казались в тамбуре. И сразу проследовали через дверь наружу, через которую писатель Юрий Олеша, вероятно тоже страдающий от невозможно высказать всю правду о времени, в котором приходиться жить, недавно обещал выброситься из поезда на полном ходу. Но для Бога ведь не проблема – выйти и вернуться любой дверью.
- Куда мы идём?
- Если быть точным - никуда. Просто разговаривать приятнее во время ходьбы. Как тебе компания по этой поездке, мне было бы интересно узнать твоё мнение, – спросил Прохудова Бог о попутчиках.
- Разношёрстная. По-моему примерно треть в ней откровенных стукачей.
- А остальные две трети? – живо отреагировал на его наблюдение Бог.
Прохудов фактически повторил за Олешей его мысль:
- Я бы поделил на тех, кто, может, и не понимает, что происходит, но боится слово вякнуть против, либо со страху закрыл свой ум для правды. И на тех, кто, напротив, отлично всё осознаёт, но сознательно заключил сделку с дьяволом.
- И в какой пропорции ты оцениваешь количество этих людей? – зачем-то хотел знать Бог.
- Ну…девяносто к десяти, - прикинул так Прохудов. И добавил немного смущённо: – Извини, но тут как с верой в тебя. Большинство безропотно принимает навязанную сильными мира сего религию – «кто правит – того и вера». Людей вполне устраивает ритуальная сторона церковного официоза, нравится получать на все случаи жизни простые, уже упакованные рецепты. Даже умные стараются не выёживаться, чтобы не прослыть еретиком и не попасть на костёр. Как минимум несколько человек там, - Авангард  слегка кивнул на оставшийся где-то у них за спинами поезд, - производят впечатление весьма неглупых людей, которые отлично всё понимают, но играют по правилам системы, - живут по понятиям.
- Я в тебе не ошибся с самого начала: ты отлично разбираешься в людях, - согласился с такой оценкой Бог, тихо посмеиваясь чему-то. – В общем, настоящий ковчег получается: каждой твари по паре.
- Зачем я среди них? Чему я тут могу научиться? – хотел знать Прохудов.
- Ага, вот видишь! – с мальчишеским задором воскликнул на это собеседник. - Спрашивая об этом, ты косвенно признаёшь, что уже изменился с тех пор, как началось твоё посмертное путешествие.
- Мне кажется я всегда интуитивно понимал, чем добро отличается от зла, ведь это так очевидно, - и умел выбрать сторону. 
- Насчёт «очевидно» ты не горячись. Сам же рассуждал, что «понимать» и «выбирать» – не всегда одно и то же. А впрочем, пусть так, - не стал спорить Бог.
- Так чему я могу у них научиться? – довольно невежливо повторил свой вопрос Евгений Миронов.
И Бог ответил:
- Принятию. Принятию чужих недостатков, пороков, заблуждений, ошибок. Человеку свойственно думать о себе лучше или хуже, чем он есть. Ты не святой, но и не неисправимый грешник. Как и они. Просто люди. И ты и они здесь за опытом.
- Значит, ты простил им сделку с собственной совестью? И тем, кто организовал эту экскурсию - тоже! Всем: палачам, извергам, рабовладельцам! А также трусам, приспособленцам, подлецам.
- Ага, - охотно подтвердил Бог. – Как и тебе тоже. Когда тебя сломали и заставили ехать в разбомбленный твоими соотечественниками Мариуполь, чтобы расхваливать театр, выстроенный на костях ни в чём не повинных украинцев…
Евгению стало не по себе, но Бог положил ему руку на плечо, хотя и продолжал:
-  Предварительно, перед тем как дать своё согласие, ты, конечно, немного пострадал, помучался совестью…и сдался, хотя мог бы, наверное, всё бросить в Москве и эмигрировать. Но я тебя не осуждаю. У меня вообще нет такой задачи - прощать или наказывать. Тем не менее каждый со временем получит свой опыт и урок. Кто-то из сидящих сейчас на мягких диванах твоих попутчиков - через несколько лет сам окажется на нарах в чекистских застенках и с раскаянием вспомнит развесёлую поездку за казённый счёт. А кто-то и того хуже…
   Так говорил своему спутнику из числа смертных Бог, когда они гуляли словно по улочкам или парку. И беседовали о судьбе и предназначении. А на самом деле шли сквозь пустоту…
Глава 32
     Только странная тишина сопровождала их. И ещё шелест. Словно листья на ветру. Тихо, тихо. Холодок ветра на щеках, и странное, почти забытое чувство… будто ты и есть этот загадочный мир вокруг, этот ветер, это безмолвие.  Возникла мысль: «Как красиво! Надо бы запомнить, чтобы, - когда момент ускользнёт, как песок сквозь пальцы, - вернуть сладкое воспоминание.
  - Но в чём тогда высший смысл? – допытывался простой смертный, которому очень хотелось услышать такие понятные слова как «справедливость», «воздаяние», «рай» и «ад».
- Ты это серьёзно? - удивился тот, кто был ему удивительно близок, словно старый товарищ из детства-юности, брат, или голос «второго Я». - Ты спрашиваешь, в чём смысл жизни? Не кажется ли тебе это несколько банальным? Ты ведь можно сказать где-то профессионально занимаешься такими вещами, и можешь осознать всю бездну.
- Но это закономерный вопрос, - настойчиво произнёс человек.
Бог вздохнул и ответил:
- Смысл жизни в том, ради чего Я создал эту Вселенную, - Смысл - в твоём развитии!
- Ты имеешь в виду людей, человечество? Хочешь, чтобы человечество развивалось?
Ему почудилось, что Бог кротко улыбнулся.
- Нет-нет, только ты! Я создал эту Вселенную только для тебя! С каждой новой жизнью ты становишься сложнее, интереснее.
- Только я? А как же остальные?
- Остальных не существует... Я же тебе уже говорил. Нет никаких «остальных»! В этой Вселенной больше никого нет! Есть только Ты и Я!
Прохудов задумался.
Бог продолжал:
- Я не буду обещать тебе гармонию и счастье - рая, которого ты так ждёшь. Я предлагаю тебе зеркало. Как то, куда ты сегодня заглянул, едва войдя в купе. Зеркало, в котором отразится не твоя идеальная версия, а твоя истинная, израненная, запутанная, парадоксальная суть. Лица, которые там увидишь – разные версии тебя. Ты сам говорил про религию для толпы. Попы, миссионеры, комиссары, телепропагандисты и телепроповедники, ангажированные журналисты и режиссёры, политики и писатели, продавшие свой дар хозяину или золотому тельцу – не суть: все они лжецы и торговцы просроченным ширпотребом. Единственная правда – любовь. Она же – верный компас. Любовь – божественная искра души, которая готова возгореться пламенем, если справишься с отсыревшими спичками на ветру. Любовь, это твоя изначальная природа, заваленная тоннами страхов, обид и ложных представлений о себе. Быть Любовью – значит быть открытым, уязвимым, принимающим. Принимающим себя со всеми своими тенями. Принимающим мир со всем его хаосом. Ведь это не уютное местечко, а поле битвы, где ты сражаешься с собственным эго, с собственной закрытостью, с собственным страхом быть отвергнутым. Любовь автоматически делает извращением любую захватническую войну «за территории». За то, что «мы лучше вас, ибо наш образ жизни, наша мораль, наш бог лучше вашего». Любовь – это не то, что ты получишь, если станешь «хорошим». Это то, Кем ты являешься, когда с тебя слетает вся мишура. Кем ты можешь стать…
    Тебе скармливают простую версию: «Сделал плохо – получишь плохо». Поступил правильно – заслужишь награду». Как детская сказка с моральным посылом. Но законы жизни – это не бухгалтерский учет твоих грехов. Важно чувствовать в себе любовь и поступать в соответствии с этим чувством. Каждая твоя мысль, каждое слово, каждый поступок – это про слабый огонёк на ветру или костёр в очаге, который ты спасаешь в себе или теряешь. Если ты затаптываешь в себе любовь, то открываешься грязи и страданиям. Вместо любви сеешь страх и ненависть – пожинаешь боль и отчаяние. Это не наказание. Это последствия.
      Бог напомнил Прохудову о его недавнем скандальном протесте там в купе, когда он один, - пусть и негромко, и всё же открыто,  - отказался пить в честь организаторов их поездки и петь хвалы могущественному и ужасному ГПУ-НКВД. И хотя его, по сути детский протест, остался почти незамеченным большинством литераторов - всё же это был настоящий поступок. Даже великий Пастернак на такое не решился! Тем не менее Бог не спешил им восхищаться.
      - Ты взялся учить морали своих спутников? Ты? Их! Ты наверное сейчас горд собой. Ты мог даже взяться учить великих классиков тому, что есть хорошо, а что плохо.  Ведь ты оказался лучше их?  Честнее. Моральнее. Не так ли? Чушь... Твое «добро» – это проекция твоих собственных нерешенных проблем. Ты «спасаешь» других, чтобы почувствовать себя сильным, «хорошим». Ты даешь «советы», когда тебя не просили, потому что боишься своей собственной беспомощности. Ты осуждаешь, - чтобы самому не оказаться на скамье подсудимых. И Судьба наказывает тебя за это, но не потому, что она плохая, а потому что видит фальшь. Твое непрошеное «добро» разрушает естественный ход вещей, лишает другого его урока, его опыта, его силы. И бумеранг прилетает не за «добрый поступок», а за гордыню и страх, стоящие за занавеской. Твоя самая искренняя помощь может оказаться разрушительной, если она исходит из дыры внутри тебя.
- Разве протянуть руку помощи слабому – не обязанность нормального человека? Вытащить слепых из ямы, протянув им руку, - как же это может быть дурным поступком!
 -  Твое желание «помочь» – это часто замаскированное насилие. Ты вторгаешься в чужое пространство, нарушаешь чужие границы под благовидным предлогом. Ты лишаешь человека возможности пройти свой путь, получить опыт, споткнуться, упасть и подняться самому. По-простому это называется гордыня. Когда-то были времена, когда палачи и лекари принадлежали к соседским цеховым братствам и искренне верили, что занимаются очень схожим по важности для людей ремеслом…
- Ну ты и загнул! – воскликнул Прохудов, забыв про субординацию. – Быть проклятым за желание творить добро!
Бог будто не услышал его скепсиса:
     - А вот если тебя попросили помочь словом или делом, и внутри  у тебя откликнулось (не из чувства долга, не из страха, не из самолюбования, а от искреннего порыва), то твой отказ – это предательство. Предательство той самой искры Духа. Говоря «нет» - из лени, страха, брезгливости, эгоизма, - ты закрываешь дверь, которая открылась именно тебе. И эта дверь может захлопнуться навсегда. Это не про «быть хорошим». Это про быть живым, про быть честным. Про то, чтобы чутко отзываться на голос собственной души, наплевав на цензуру в загаженной стереотипами башке. Любовь – это больше чем чувство. Это состояние бытия.
- Извини, но я бы с тобой поспорил.
 -  Думаешь, в споре рождается истина? – усмехнулся Бог. – Чушь. В споре рождается только пена изо рта. Каждый с запалом доказывает свою правоту, потому что боится показаться глупее. Истина не нуждается в спорах, доказательствах, или защите. Она просто есть. Как небо и земля. Твое желание доказать – это твои сомнения в доказуемом, это твой страх оказаться неправым, страх потерять лицо, страх показаться «незначительным». Отпусти его. Пусть другие барахтаются в болоте своей «правоты». Ты просто смотри, слушай и верь своему сердцу, в котором горит огонёк Любви.
       В этот момент Авангард подумал, что соглашаться во всём с негодяями, которых полным полно, - означает отдать в их хищные лапы миллионы хороших людей. Правда - обязательно должна быть с кулаками! Кто-то должен противостоять злу, которое радостно восторжествует, если все приличные люди решат горделиво замолчать. И стать наблюдателями.
Бог ответил ему на эти мысли:
- Пойми! Яне говорю о соглашательстве, идущим от трусости или равнодушия. Можно не ввязываться в пустые споры, не заниматься словоблудием, а оставаться крепким в своих убеждениях. Я говорю о Боге в душе. Есть Источник, Абсолют, то, что сотворило все – включая ту Искру Духа, того «Человека» с большой буквы, который есть в каждом. Эта Искра - Твоя изначальная божественная суть. Назови её совестью, порядочностью. Хочешь, назови хоть моральным  кодексом строителя коммунизма. Не суть. Есть Бог. А есть «господь бог» – образ, созданный государственными религиями, придворными политтехнологами, Патриархией, Четвёртым управлением КГБ, отделом пропаганды при ЦК КПСС, страхом, «Большим братом». Это «бог», который судит, наказывает, требует поклонения. Этот «господь бог» создал «людей» с маленькой буквы – послушное стадо, которым легко управлять, обещая рай за покорность, и ад за инакомыслие. Ты кто? Тот изначальный Человек, несущий в себе Искру? Или один из «человековинтиков», созданных для подчинения страхом? Твой выбор определяет твою реальность.
    Бог остановился. И с добродушным видом объявил, что пожалуй им стоит повернуться обратно, пока его собеседник окончательно не стал отставшим от поезда пассажиром. И они не спеша направились в сторону светящихся окон мчащегося вдали, сквозь звёздную ночь, словно по млечному пути высокой насыпи железнодорожного полотна, экспрессу. Напоследок Бог сказал ему:
- И ещё. То, что тебя бесит в других – это твоя собственная изнанка, твои вытесненные страхи, твои собственные скрытые пороки. Человек, который вызывает у тебя ярость, презрение, даже отвращение – твой лучший учитель. Тот, кого ты бы с удовольствием утопил в вагонном сортире или сбросил с этого поезда, будь у тебя такая возможность, - показывает тебе твоего собственного монстра, прячущегося у тебя внутри. Подумай, где твои самые глубокие душевные раны? Твои болезненные реакции – это не про другого. Это всегда про тебя.
   Бог пожелал Авангарду спокойной ночи и собрался уходить. В этот момент Прохудов неожиданно ухватил его за рукав:
- Подожди! Ты не сказал самого главного. Как быть, если тебя фактически предала родная мать – твоя страна, твой народ?!
- Прежде всего не бояться остаться с правдой. Пусть даже их миллионы, а ты ощущаешь себя в одиночестве. Запомни, Женя…твой первый враг — страх. Это очень подлый и коварный противник. Страх подстерегает за каждым поворотом пути, и, если человек дрогнет и побежит, то очень скоро провалиться, как ступивший на хрупкий лёд или не заметивший ловчую яму.
- Но как преодолеть страх?
 — Очень просто: не убегать. Пусть страх орёт дурным голосом: «Ату его!». Пусть тебя переполняет ужас - из почитаемого народом Заслуженного Артиста стать изгоем, получить клейма «предателя». «иноагента», - все равно поддаваться этому липкому чувству нельзя. Таково правило. Тот, кто однажды преодолел в себе страх, - получит Свободу! Ты снова ощутишь себя нормальным человеком. Чего тебе и желаю. А теперь иди! Желаю выспаться, завтра тебя ждёт трудный день.
      На прощание Бог слегка коснулся рукой его лба. Евгений Миронов был человеком своего времени и кое-что почитывал в Интернете, в том числе разную научно-популярную информацию. Речь шла  о префронтальной коре. Это передняя часть лобных долей больших полушарий головного мозга. Она отвечает за когнитивные, иначе говоря, познавательные и поведенческие функции, а также за абстрактные понятия, такие как время, совесть и многие другие. В общем, все самые сложно организованные процессы взаимодействия человека и среды, в которой он находится, происходят в префронтальной коре. И Бог явно не случайно коснулся его лба, за которым размещалась эта зона его головного мозга. В чём божественный замысел? Вероятно, человек после такого получает сверхвозможности: время и пространство на его пути меняют свои свойства, бог словно временно наделяет тебя собственными свойствами: лёгкостью, невероятной пластичностью…
     Раздумывая об этом Прохудов поднялся на железнодорожную насыпь, поезд замедлил своё движение, чтобы он смог снова оказаться в нём, либо вмешались иные силы. Может для этого и потребовалось Богу касаться его своей всемогущей дланью.
Уже поднимаясь обратно в вагон, ступив на подножку и взявшись за поручни, Евгений оглянулся, хотя чувствовал, что не надо этого делать. И боже ты мой!  От увиденного Прохудову даже показалось, что в эту же секунду произошла катастрофа, что поезд сошёл с рельсов, вагоны разбросало по сторонам как спички, а его вагон, описав в воздухе петлю, с размаху ушёл вертикально в землю. Авангард был потрясён.  На том месте, где должен был находиться его собеседник, покачивалась в метре над землёй мрачная фигура, похожая на столб чёрной закручивающейся к верху воронкой пыли. Монах в чёрном, как ночь одеянии! Поблескивала в лунном свете золотая звезда убийцы-рекордсмена на груди чернеца! Как поблескивали «стеклом» глаза монаха, будто жизнь в них только что остановилась. Что показалось Прохудову злой насмешкой над ним. А как же тогда про то, что Бог - есть любовь, что главная заповедь «Не убий!», что монашество, это про смирение, отречение от гордыни и от греховности мира? Или это всё гниль и мертвечина, истинный Бог давно умер! С кем же тогда он разговаривал!?
 Не смотря на ночь, разделяющее их расстояние и подхватившее его неукротимое движение не останавливающегося ни на секунду поезда, Евгений узнал это лицо…это был их главпуровский куратор! Воздушный каратель и убийца. Это был сам дьявол!
Миронов хотел закричать: «Притворщик! Ты играл со мной?». Но лишь захрипел и зашёлся в кашле.
К этому времени фигура напоминала чёрное облако, парящее над землёй. Она стал растворяться в воздухе. И вдруг резко рассыпалась.

Вернувшись сам не свой в купе и включив свет, Евгений первым делом заглянул в зеркало и увидел на месте своего лица быстро меняющиеся лики - Горбачёв, Чацкий, Хлестаков, Гамлет, Зилов, и всех этих космонавтов, разведчиков и прочих героев, которых он сыграл огромное множество за долгую карьеру в кино и театре. Всё это были маски, которые можно было срывать с себя, но под каждой сорванной маской оказывалась новая и так бесконечно.
- Да кто же есть «Я»? – прохрипел сорванным горлом Евгений Миронов. – И существует ли этот «Я»!? Есть ли сам Бог оказался пустотой!  Обманкой. Прахом!
У него есть друг психиатр, который сказал однажды такую вещь: «Познакомится со своим подсознанием - возможно, только встреча может быть чревата…».

Глава 33
    В дверь вежливо постучали.
- Доброе утро, - зевая и растирая глаза поприветствовал Прохудов явившегося его разбудить проводника, который предупредил, что через час поезд прибудет в Ленинград.
- Здоров же ты спать, браток, -  с отеческой интонацией сказал ему усатый вагонный прежде чем отправиться дальше делать свою работу.
Немного приведя себя в порядок и перекинув полотенце через плечо Авангард отправился умываться. Вагон только начинал просыпаться. Первыми оказались на ногах всю ночь разносившие по купе пиво и бутерброды сотрудники госбезопасности, - не привыкшие по роду своей службы спать по ночам они мотались по проходу с дымящимся чаем для ещё только потягивающихся в постелях гостей: лишь под утро угомонившись, сочинительский поезд с трудом просыпался и раскачивался, ожидая посланных за чаем и кофе служивых.

   В Ленинграде на Московским вокзале делегацию встречали с духовым оркестром. Увешанная фотоаппаратами Кира активно снимала в толпе и на трибуне, с которой несколько ораторов из числа прибывших знаменитостей обратились к собравшимися для их встречи журналистам и горожанам.
Перехватив взгляд новой знакомой Авангард издали ей кивнул и к своей радости получил в ответ белозобую улыбку и энергичный взмах руки. Сразу подумалось, что надо будет помочь Кире с её многочисленным багажом после митинга. Но всю заботу о пассажирах вновь взяли на себя расторопные сопровождающие. Зато в автобусе Прохудов сел рядом с понравившейся ему журналисткой и они непринуждённо проговорили до самого порта, где у причала писателей ожидал под парами пароход «Карл Маркс». Неподалёку стоял на якоре другой – «Чекист», осведомлённый в таких делах Горький пояснил коллегам, что на нём впервые проплыли по каналу Сталин, Ягода, Ворошилов и другие руководители страны. Разумеется Кира тут же сделала несколько снимков исторического судна.
Сошедший с «Карла Маркса» по трапу высокий статный красавец в белоснежной форме и капитанской фуражке радушно пригласил гостей подняться на борт. Дальнейшее почти в точности напоминало то, что уже было в поезде: отдраенное до блеска, свежеокрашенное судно полностью предоставлялось в распоряжение литераторов – можно было занимать любую приглянувшуюся каюту, свободно гулять по палубам, задавать команде любые вопросы. И, естественно, к отплытию были накрыты шикарные столы, играла живая музыка. Пока гости осваивались в новом пространстве всё те же майоры и подполковники, словно простые матросы грузили их чемоданы и бегали с подносами для устроившихся в плетёных креслах на прогулочной палубе и в верхнем салоне пассажиров. 
Вот так и поплыли «туристы» — совесть и гордость русской земли — по недавно откры¬тому для первой в своей истории навигации Белбалтканалу. «Пошли» неспеша от одного лагпункта к другому, и всюду на приста¬нях их встречали оркестры из зеков и толпы каналоармейцев в новеньких робах, вымытые и побритые, счастливые, застенчивые, лучезарные. Все они охотно рассказывали прозаикам и поэтам о своей счастливой жизни. И мало кто из гостей обращал внимание на скромных сотрудников в форме поблизости, внимательно надзирающих за рассказчиками.

Глава 34
 Таким образом продолжилось это беспечное путешествие сотни с лишком творческих работников, плывущих лично удостовериться после чего поведать всей стране о чудесах сталинской пятилетки и новаторском методе «перековки» ударным трудом уголовников и прочих асоциальных элементов в подлинно советских людей. И продолжилось оно всё с тем же несоветским шиком. Писатели любовались с выдраенный до блеска палубы на сталинский ад, специально к их приезду замаскированный под советский рай, где из последнего жулика и бродяги методами гениального чекистского перевоспитания выделывают идеального человека нового типа. И чтобы впечатление было полным для наблюдателей почти беспрерывно играл весёлую музыку джаз-банд из числа заключённых музыкантов. И снова было обжорство с выпивкой для всех участников этой обжираловской оргии  - столы ломились от яств, за которые не надо было платить. А в это самое время в стране гибли от голода и непосильного каторжного труда сотни тысяч и миллионы, шли бессудные расправы, людоедство стало обычным явлением.
 Начинающий автор Авангард Прохудов был молод и глуп, тем не менее он имел это знание, будто родился в этот мир уже с ним.  Знал он и многое другое, о чём не знали многие его более зрелые и маститые попутчики.
Задуманная еще во времена Петра I землеройная каторга, которую можно было задёшево прокопать силами подневольных русских мужичков, была успешно  реализована спустя двести лет при большом почитатели петровских методов государственного строительства «на костях». Канал соединяющий Белое и Балтийское моря был выкопан руками сотен тысяч советских заключенных в конце первой сталинской пятилетки. Чтобы не тратить ценные ресурсы, строительство велось без необходимой для таких работ техники, оборудования и материалов, в первую очередь экономили на бесправных работягах! Экономили на всём. На самом необходимом: питании, лекарствах, орудиях труда, посуде, одежде. В результате каналоармейцы мёрли как мухи десятками тысяч (на похоронах тоже экономили, закапывая трупы тут же, где человек упал, обычно на «дне» будущего канала), зато разрекламированный на весь мир объект был сдан с опережением почти в три года! Правда за кадрами героической кинохроники осталось (газетчики тоже об этом нее писали), что почти сразу после открытия канал пришлось без лишней шумихи углублять и перестраивать, потому что он оказался слишком мелким для прохода крупных судов и с огромным количеством дефектов.  Тем не менее проект был признан советским руководством успешным и положил начало череде масштабных гулаговских строек.
Торжественное открытие Беломорканала состоялось 2 августа 1933 года – через полгода после досрочного завершения первого пятилетнего плана и в преддверии XVII партийного съезда, «Съезда победителей».  Подавляющее большинство делегатов этого съезда, дружно приписавших Сталину мнимые успехи в ускоренной индустриализации и поддержавшие творимый властью произвол в отношении собственных граждан, вскоре сами окажутся в качестве каторжан на стройках ГУЛАГа или будут расстреляны…
Глава 35
Новый день встречали на Медвежьей Горе. Низкое и хмурое небо. Не летняя прохлада. Громадные валуны, покрытые толстым слоем бронзово-зеленой слизи. Рубленые, в два этажа, казенные дома. Наспех выкрашенные белой краской, с зарешеченными окнами ряды бараков, по периметру зоны захлестнутые гигантской петлей колючей проволоки. Это уже настоящий север.
     На любые вопросы лагерники отвечают без запинки, бойко и весело. Да, воровали, да грабили, за что справедливо осуждены. Отбывая срок, стали ударниками: рыли землю, рубили деревья, укладывали бетон, строили шлюзы. До того, как попали в лагерь, не умели держать в руках ни топора, ни лопаты, ни молотка, а теперь имеют разряд квалифицированного бетонщика, слесаря, механика, что очень пригодиться в будущей вольной жизни. Были преступниками, жили за чужой счет, стали нормальными работягами, порядочными людьми. Вредили на советских заводах и фабриках, злобствовали, глядя на победоносную поступь советского народа. Теперь больно и стыдно вспоминать прошлое. Но радует перспектива и дальше служить великому делу строительства всемирного Коммунизма. Преступник перекован в человека!
     Пел для гостей хор каналоармейцев:
В скалах диабазовых вырубим проход.
Эй, страна, заказывай с грузом пароход!
     В этом лагпункте каналоармейский оркестр состоял из «тридцатипятников» — осужденных по 35 й статье уркаганов. Их руководитель хвалится писателям: «Где трудно, где угрожает прорыв, туда сразу бросают наш оркестр. Играем. Воодушевляем. А когда надо, оркестранты откладывают в сторону инструменты и берутся за кирку и лопату».
    В одном из бараков писатели-москвичи неожиданно встречают своего собрата, поэта Сергея Алымова, автора любимой народом песни «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед» (на самом деле переделанный марш белогвардейской Дроздовской дивизии). Ещё раньше Новичков, не понимающих местных правил, встретила густая, тяжелая атмосфера барака — смесь запахов пота, махорки и сырой одежды, которую не перебили даже специально распылёнными накануне их прихода ароматизаторы и благовония. А ещё явственно ощущается тяжёлая атмосфера бесконечного насилия, уголовного и бригадирского беспредела и беспросветной безысходности, которую тоже не скроешь за фальшивыми сказками про весёлую лагерную жизнь.
   Гости обступают Алымова, здороваются, похлопывают по плечу, задают вопросы, и среди них неизбежный и самый главный: «Как ты сюда попал, Сережа? За какие грехи?». Один из молодых прозаиков не удержался, чтобы не схохмить: «Сережу прислали таскать тачку по долинам и по взгорьям». Все засмеялись удачной шутке. В том числе Прохудов.
   Алымов даже не улыбнулся. Глаза его потемнели, как туча, набухшая дождем.
  Пользуясь общим веселым и явно дружелюбным настроением Горький обращается к сопровождающему делегацию главному тут чекисту:
- Семен Григорьевич, не могу удержаться, чтобы не порадеть за собрата, попросить скостить ему срок.
- Уже скостили. Скоро Алымов вернется в Москву, – обещает главный чекист стройки, и уходит, сославшись на дела.
   - Сережа, так за что же ты все-таки попал сюда?» — вновь интересуется один из писателей.
     Каналоармеец Алымов обречённо машет рукой, на глазах его появляются слёзы он лезет на верхние нары барака, давая понять, что разговор закончен.
      Писатели выходят из барака, большинство уже не улыбается, на лицах пожалуй впервые за поездку серьёзное задумчивое выражение. Кажется все озадачены одним вопросом: поэт-то за какие такие грехи перед советской властью оказался тут, за колючей проволокой. Он то за что?
Глава 36
Пока ждали у дебаркадера прихода парохода Кира с увлечением фотографировала заросли гигантских водорослей кроваво-красного цвета в прозрачной прибрежной воде. Наконец, к середине дня к причалу Медвежьей Горы подошел пароход «Чекист», тот самый, на котором недавно товарищи Сталин, Ворошилов и Киров предприняли путешествие по каналу. Теперь его пассажирами стали мы писатели. Длинный басовитый гудок. Отданы швартовы. Медвежьегорские лагерники машут дорогим гостям руками, платками, кепками.
     Путешествие по водному пути продолжается. Идем по Повенецкому заливу навстречу холодному ветру и свинцовым тучам. Повенчанская лестница шлюзов. Со ступеньки на ступеньку, из шлюза в шлюз поднимаемся все выше. Все шире и шире разворачивается панорама Онежского края, края озер, темно-зеленых, подернутых сизой дымкой лесов, края диабазовых и гранитных, укутанных в бархатные мхи валунов, края мглы, низкого неба и почти вечного холода. Час назад ветер хлестал мелким дождем, а сейчас несет хлопья сухого, нетающего снега. Снег в середине августа! Писатели прячутся в салон, где сухо и уютно, где всегда к их услугам согревающие напитки и угощение. Полные первых впечатлений они не могут наговориться. И так до глубокого вечера – читают друг другу свеженаписанные заметки, стихи, поют хором песни, слушают рассказы чекистов. По каютам расходиться не спешат, хотя в каждой каюте стоит ящик с вином, коньяком, копченой колбасой, чтобы разбившись на мелкие компании была возможность продолжать загул до утра. Но дух творческого братства держит всех вместе, включая снующих вокруг разносчиков бутербродов, которые на время забыли, как на основной своей службе ломают подследственным ребра и зубы, теперь они охотно подпевают писателям и украдкой внимательно слушают декларируемые ими стихи и разговоры.
 Эти прогулки по лагерным пунктам с оркестрами и перековкой заразила всех искренним энтузиазмом. Творцы так и фонтанируют идеями будущих произведений. Горький много рассуждает о задуманном им очерке, главный герой которого чекист, добрый человек с огромным сердцем. А антигерой метущийся интеллигент, понимающий, что время таких, как он, безнадёжно прошло, и его неумолимо сбросят с корабля истории. Некоторые куски будущего очерка, повести или даже романа уже сложились в голове Горького, он воспроизводит их по памяти и при чтении у автора «Клима Самгина» проступают слезы. Впрочем, насколько Авангард знал, классик вообще легко поддаётся слезам…
В общем, все шло именно так, как и положено, как и желалось тем, кто кормил писателей ночью в поезде бутербродами, и тем, кто придумал весь этот художественный театр. И только одно обстоятельство несколько искажало хорошо прописанный сценарий: на каждой из пристаней зеки, часто скандируя хором, требовали, чтобы на палубе появился Зощенко. Именно он, только он и никто другой из писателей, хотя на судне было навалом тех, кто руководил целыми издательствами и журналами, кто по должности своей вроде бы имел громадное влияние на умы советских людей, кто был прославлен своим умением угадывать вкусы правительства в романах и директивных статьях. Но их имена были малоизвестны зекам, и те ревели со всех пристаней:
— Зощенку! Зощенку давай! Зощенко, выползай!
Но Зощенко не появлялся: он, правда, был по амплуа юмористом, то есть, вроде бы человеком лёгким и приветливым, однако почему-то сторонился в этот раз публичности.
А огромные толпы в серых одеждах стояли по берегам канала и исступлённо орали хором: «Зощенку! Зощенку!» А Зощенко всё лежал в своей каюте великолепно одетый: в костюме при галстуке, аккуратно причёсанный, словно для выхода, но, несмотря на все уговоры, на палубу не выходил. Что так угнетало его? Фальшивость всей этой поездки, на которую он зачем-то дал согласие? Или, может, раздражали его слишком буйные читатели, желающие даже тут, на каторге, посреди смерти и горя, «поржать» как следует. А он теперь ненавидел это больше всего. Ненавидел себя за то, что уже дал слово рабовладельцам из НКВД написать персонально заказную книгу по итогам этой поездки. И в принципе стоящий материал для неё он уже зацепил, дело оставалось за малым – вернуться и написать.
А дело было так. На недавнем митинге Зощенко представили необычного человека. Среди ораторов и докладчиков выступил мужик лет сорока, с тёмным обветренным лицом, высокий, крепкий, несколько лысый и, как Зощенко показалось, необычно сильный и жёсткий, как сама здешнее суровая северная природа. Этот человек был  в недавнем прошлом известный международный вор, фармазон и авантюрист, ныне же он заслужил почётный значок за свою отличную и даже героическую работу на строительстве. Этот человек поведал Зощенко по его просьбе свою биографию… Писатель мгновенно почувствовал крепкий материал, оставалось только  «причесать» рассказ бывшего вора. Как бы придать ему литературную форму рукой мастера.
Задуманная повесть обещала стать бестселлером. Таким образом для автора всё вроде бы складывалось самым наилучшим образом. Сюжет будущего романа вкратце выглядел так: после долгих лет криминальных приключений и афер герой попадает на «перековку» на Беломорканал… Сначала он, как «правильный вор», отказывается работать – тем более что предстоит долбить скалу, а это посерьёзней работка, чем даже взламывать ломом самый крепкий сейф. Но потом начальник участка, человеколюбивый чекист с задатками талантливого педагога, этакого «макаренко» угостил отказника чаем и папиросами, и в задушевной беседе предложил вору путёвку в новую жизнь.
И вор признался Зощенко, что не смог устоять перед таким доверием: «…на другой день, скорее, из симпатии к товарищу начальнику я сразу же выбил 87 процентов!». Потом начальник сказал мне: «По-моему, ты наш, социально близкий» – то есть уголовник, а не политический. И герой, неожиданно для себя и для всех вдруг оказавшийся Стахановцем, на радостях сделал уже 140 процентов плана! Своё рвение начавший ударно «перековываться» уркаган объяснил писателю так: «…совесть меня убивала». И вскоре он уже выдавал 170 процентов за смену! Начальники приходили на его участок и говорили: «Мы на тебя пришли полюбоваться!». Предприимчивый ударник тут же сколотил из таких же блатных братков себе бригаду. С гордостью поведал он писателю, что сумел и тут «провернуть дельце»: «И мальчикам своим я хорошую жизнь устроил, ведь тогда нам стали отпускать в ларьке всё что нужно, и мне выписали хорошую одежду и сапоги. И всё честь по чести, без малейшего криминала».
Таким образом Зощенко будущей заказной повестью, под которую ему уже был выписан приличный аванс, должен был авторитетно подтвердить, что задуманный человеколюбивыми чекистами, которые курировали стройку Беломорканала, эксперимент по перековке с блеском удался, и матёрый рецидивист превращается в «ударника» и даже вовлекает своим авторитетом в трудовые подвиги других уголовников, которые до этого вообще не хотели работать. Верил ли сам Михал-Михалыч в это? Возможно ли такое было вообще? Ведь не такой уж он был наивный, чтобы не понимать, что никогда настоящий «блатной» не пойдёт на сотрудничество с властью, возможна только «разводка», то есть обман. А если кто на самом деле «ссучился» – тому конец, от своих же.
Так знал про всё это Зощенко? Или действительно поверил в сказки, которые рассказывали приехавшим писателям экскурсоводы от ГПУ и специально подбитые для этого зэки? В дневнике писатель запишет: «Общее впечатление от Беломорского канала необычайное. Прежде всего это очень красиво и грандиозно. Канал чрезвычайно декоративен. <…> Я на самом деле увидел подлинную великую перестройку, подлинную гордость строителей и подлинное изменение психики у многих товарищей».
Прохудов отчасти мог наблюдать в маститом коллеге и себя. За попытку зажмуриться, чтобы не замечать зла, за выбранный компромисс с собственной душой, каждого ждёт расплата. И так до тех пор, пока урок не будет усвоен. Пока  Поступком не докажешь, что урок тобою полностью усвоен.
    Постепенно до него стало доходить, что одно из самых трудных испытаний - это выбор между тьмой и светлой стороной. Выбор, он и есть тот самый Переход. Не сделав его, застряв в одних и тех же опытах жалких ничтожных компромиссов, ты обрекаешь себя на новые приступы страданий. Становишься воплощением боли и ненависти к себе. Непризнание своей теневой стороны, попытка найти себе оправдания, лишь усугубляют ситуацию.  Без этого, без понимания собственных мерзостей никак. А тут нужна совершенно особенная смелость, которой даже у Зощенко, прошедшего фронт империалистической войны, пережившего германскую газовую атаку и имеющего боевые награды, ещё пока не хватало. 
     Авангард не осуждал коллегу (личное общение с живым Богом кое чему его научило). Он и сам уже понял, что значительной частью своей личности пока прочно находится во тьме. Ему только ещё предстояло отыскать свою тропинку к свету, чтобы освободиться, стать настоящим, но до этого пока ой как далеко. Пока же приходилось признать, что внутри у него ещё много такого, от чего хочется избавиться, вычистить эту гадость из себя вон. А иначе его, Авангарда Прохудова, не занесло бы тоже в эту злополучную увеселительную поездку в Ад. Данное путешествие станет переломным этапом в отношениях государства и интеллигенции. Впервые русские писатели добровольно соглашались поставить свой талант на службу злу. Конечно, некоторые из них до последнего будут пытаться оправдаться перед собственной совестью, убедить себя и окружающих, что обмануты, ведь декорации Беломорканала были выстроены с не меньшей тщательностью, чем декорации в театре.
     А пока тот же Горький, Алексей Толстой,  Михаил Зощенко, прочие именитые пассажиры не переставали взахлёб восхищаться не только грандиозностью сооружения, но и педагогическим даром сотрудников карательных органов, сумевших перевоспитать такое количество оступившихся людей. И отказывались верить, что перед ними явные «потёмкинские деревни». Когда имевшиеся в составе делегации немногие люди, сохранившие каким-то чудом совесть и ясный взгляд на вещи, не могли удержаться и спрашивали их напрямик: «Неужели вы не видите, что выступление перед вами «перековавшихся» уголовников — явная показуха, а коттеджи в палисадниках, с посыпанными речным песком дорожками, с цветами на клумбах лишь театральные декорации?». Советские классики искренне отвечали им, что нет, тут всё настоящее. Потому что для перевоспитания человека его прежде всего надо поместить в очень хорошую обстановку, совсем не похожую на ту, к которой он привык будучи принадлежным к преступному миру. И как далеко эти люди, увенчанные лаврами, назначенные выразителями народной души, могли в своей слепоте и глухоте дойти в оправдании душегубства власти, страшно было даже вообразить.
      При этом Прохудов вполне мог себе представить, что если бы Генрих Ягода или Сталин, либо кто-то ещё из числа высокопоставленных душегубов в задушевном разговоре откровенно объяснили бы Горькому и другим, что международный опыт возведения подобных сооружений в течение многих лет не подходит молодому советскому государству, ещё не окрепшему экономически и не преодолевшему последствий гражданской войны. Что позарез необходимый народу и стране объект должен быть сдан в эксплуатацию в кратчайшие сроки, любой ценой. Что Суэцкий канал, длиной 160 км, проложили за 10 лет и обошёлся он в астрономическую сумму, а о проекте на берегах Панамского перешейка вообще можно не говорить из-за его дороговизны. А поэтому, дескать, все работы предстоит вести в режиме жесткой экономии, и это с самого начала и до конца. И что люди у нас привыкли жертвовать собой во имя высокой цели… То писатели бы их поняли и всё равно поддержали! Поняли бы они и вознесли в своём творчестве сакральную фигуру руководящего стройкой чекиста, на совести которого тысячи принявших мученическую смерть каторжан. Ведь этот человек свято верит в безграничные возможности людей, смыслом жизни которых он сделал получение ежедневной лагерной пайки! Именно поэтому на строительство канала ежедневно свозили вагонами сотни арестантов со всех концов Советского Союза, - чтобы на место умершего доходяги немедленно ставить новых. А чтобы процесс перековки протекал быстрее и стал максимально осмысленным, тяжелую технику, стоящую сумасшедших денег, использовать не будем, отдавая предпочтение ручному труду. Простейших инструментов, таких как лопата, кирка, лом, тоже не хватает - опять не беда! Землю будем рыть руками, стоя по грудь в ледяной воде.  И это большие писатели охотно согласились бы подавать читателю как подвиг и особое достижение советской власти и её передового отряда – ГПУ: «в условиях нашей нынешней разрухи органы госбезопасности берегут для государства каждую копейку,  объясняя заключенным необходимость добровольного отказа от казенной экипировки и личных принадлежностей. И каналоармейцы относятся к этому с пониманием и это никак не влияет на их энтузиазм. Даже напротив! Они ничего не просят и ударно трудятся в той одежде, которая была на них в момент ареста, поэтому часто можно было увидеть женщин в легких туфельках, или мужчин в сандалиях на рыхлом снегу. Железные котелки, кружки и алюминиевые ложки тоже в дефиците, поэтому баланду могут налить куда угодно, хоть в шапку, если она есть. На войне, как на войне! Но таковы героические трудовые будни каналоармейцев! Для которых трудовой подвиг давно стал ежедневными буднями».
     Самыми зажиточными людьми среди заключенных, считались те, кому посчастливилось достать миску и ложку, так как их можно сдавать в аренду на 3-5 минут, но, в то же время, эти предметы быта приходилось тщательно охранять от попыток воровства. За попытку скрысить что-то из личных вещей - пойманного могут жестоко убить и охрана отнесётся к этому с равнодушным пониманием.  Человеческая жизнь тут ничего не стоит. Но эту правду писателям конечно не сообщили.
   Как не рассказали им и то, что, во избежание саботажа, товарищ Ягода ввел на стройке бригадный подряд, при котором из-за невыполнения ежедневного плана одним из членов бригады продуктовая норма снижалась всем. Конечно, такие меры приводили к разным зверствам среди каторжан, но людской резерв был единственной составляющей на Беломорканале, не имеющей никаких ограничений, поэтому на случаи уголовного беспредела смотрели сквозь пальцы.
      Зато очень приглянулась писателям идея, что здесь, на ударной стройке первой пятилетки, «враги народа» быстро избавляются от чуждых и вредных идей в своем мышлении. Идея же чекиста-новатора Френкеля о соединении даровой рабочей силы с идеей коммунистической переделки человека в результате активного труда – становилась лозунгом, который требовалось развернуть на весь мир: Советский человек способен забыть о собственным благополучии ради высокой идеи построения Коммунизма!.. На этом основании Советский Союз может собственными силами осуществить индустриализацию, не прибегая к импорту с Запада, причем в рекордные сроки. Пусть недоброжелатели СССР на Западе лают про голод и репрессии против невиновных,  - мы, как писатели, твёрдо намерены показать великую картину могущества первого в мире государства трудящихся, которое складывается не в городах и в деревнях, а на стройках века – таких как Беломорско-Балтийский канал!
     Размах увиденного потряс воображение Горького. Именно в ходе этой поездки он окончательно сформулировал свое отношение к представителям ГПУ, как людям «поразительной душевной сложности», которым изо дня в день приходится, общаясь с врагами, оставаться «душевно чистыми».
Глава 37
 Десятый шлюз высечен в диабазовой глыбе. Взявшийся быть экскурсоводом сотрудник местной администрации хвалится, что самая крепкая, особой закалки сталь выдерживала на этом участке не больше часа работы — перегорала. Гнезда для динамитных зарядов, чтобы взорвать могучую скалу, пришлось просверливать чуть ли не на каждом квадратном метре. И всё равно работы были закончены намного раньше срока, причём большая их часть выполнена без всякого динамита – при помощи мускульной силы и самого простого инструмента. «Зубами выгрызли этот участок, зато тут работало больше всего передовиков, участок почти не расставался с переходным красным знаменем».
Писатели аплодируют гиду, а он скромного улыбается хорошими зубами, которые отчего-то не раскрошились о неприступный камень.
Идем пароходом дальше по каналу, вырубленному в граните. Невольно смотришь другими глазами на каждый километр великого водного пути, начиная понимать ему цену.
     Тут у группы писателей происходит разговор с одним из инженеров, сопровождавших делегацию от Медвежьей Горы. С глубоким знанием дела, с азартом рассказывает он творцам, как строились плотины, дамбы, шлюзы. Инженер высок, мускулист. Холодный ветер, нежаркое солнце, дождь и ледяная крупа грубо, до шершавой красноты обработали его скульптурно-красивое лицо. Одежда его добротна и напоминает форменную, только отсутствуют на ней знаки различия принадлежности к «органам».
     — Я работаю на Беломорстрое с самых первых дней, —  с достоинством отвечает он писателю очень высокого ранга. — Великие трудности были преодолены и каналоармейцами, и чекистами. Чекистам было труднее. Вы только подумайте, в ходе строительства нужно было перевоспитать разнокалиберных преступников. Перековать разнузданных, оголтелых, ожесточенных разгильдяев, спаять их в армию тружеников! Задача для титанов. — Он внимательно оглядывает обступивших его писателей и резюмирует: — Люди делают революцию. Революция делает людей.
— А что побудило вас приехать сюда, на север? – задаёт вопросы инженеру маститый художник с орденом на груди. - Давно вы сотрудничаете с чекистами?
Инженер неожиданно замолкает. Выражение его скульптурного лица меняется, теряя убеждённость и самоуверенность. Он смущён и будто оправдывается:
— Произошло недоразумение, товарищи. Я не вольнонаемный. Несколько лет назад я был осужден. Сюда попал в числе тысяч себе подобных. Но я привык не отделять себя от чекистов. Делаем одно дело. Работаем все по-ударному.
Инженер и один из прикреплённых к группе чекистов выразительно переглядываются и инженер стремительно уходит на безлюдную корму. Гости провожают его озадаченными взглядами. Если бы человек не ссучился, то движения его не были бы так сильны и красивы, их изуродовали бы голод, цинга и непосильный труд. А одеждой ему по справедливости должны служить рваные обноски либо накидка из крысиных шкурок.
Впрочем жизнерадостная беспечная атмосфера увлекательной экскурсии быстро возвращается. Особенно много шутит и смеётся писатель Валентин Катаев. С профессиональным любопытством он всем живо интересуется много задаёт вопросов Начальнику Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря, кавалеру ордена Ленина Семёну Фирину (в недалёком будущем будет арестован коллегами по ГПУ-НКВД и после зверских пыток  и выбитых вместе с зубами и глазом признаний расстрелян через три года после этой экскурсии).
— Скажите, Семен Григорьевич, каналоармейцы часто болеют?  Ведь климат тут – не подарок.
— Бывает. Не без того. Человек-то - он не из железа сделан.
— И умирают?
— Случалось. Все мы смертные.
— А почему мы не видим на берегах канала ни одного кладбища?
— Потому что им здесь не место.
Суровеет веселый и гостеприимный Фирин и тоже отходит от писателей по каким-то своим делам.
Задумчиво глядя вслед чекисту, Катаев произносит в обычной своей шутовской манере:
— Кажется, ваш покорный слуга сморозил глупость. Это со мной
случается. Я ведь беспартийный, не подкован по этой части.

Пароход движется дальше. Мимо карьера. На дне его копошатся заключенные: дробят кувалдами камень, грузят на деревянные тачки щебенку. Восторженный молодой поэт Лирин снимает  с головы шляпу, машет ею и орёт:
— Привет вам, ударники Беломорстроя! Ур-р-ра-а!
Ударники не откликаются. Гремят кувалдами, шаркают по щебенке лопатами, толкают тачки.
Пятидесятилетний переводчик щурится на Лирина, как на редкостного придурка и глубокомысленно произносит:
— Н-да!.. Построили канал они, а радуемся мы…
Переводчик вздыхает и обводит водную гладь, потом берега тоскливым взглядом. И все понимают, что могилы, о которых неудачно спросил гражданина начальника Катаев, тут повсюду, на каждом шагу. На дне и в скалах. Под каждой плотиной. Под каждым шлюзом. В судьбе и работе каждого каналоармейца в изобилии горького опыта потерь близких друзей и просто тех, кто какое-то время провёл с ним бок о бок. Так что уместнее на этой палубе прозвучать следующему диалогу: «Где Бог-то, товарищи? Почему он спокойно взирает со своего облака на это форменное людоедство? А я вам скажу! Мы его убили — вы и я! Все мы — его убийцы! Ура-а, товарищи! Ведь теперь, без этого малахольного человеколюбца дело у нас пойдёт втройне ударными темпами. Даёшь, новые ударные стройки! Слава нам! Слава товарищу Сталину!».
Вот и получалось, что прибыли они сюда, 120 гуманитариев, не на торжество, а чтобы зафиксировать размах трагедии. И ничего, плохим аппетитом, как и душевными муками не страдали. Ибо были в подавляющем большинстве своём абсолютно нормальными людьми своей эпохи. Ибо только безумцу дано осознать, что это Общество окончательно лишилось основы своего существования, - христианского человеколюбия, просто люди вокруг отчего-то будто не видят масштаба катастрофы. Их убеждённость в том, что всё тут делается правильно, для общего блага - непоколебима. А ведь все в их делегации - люди искусства и вроде бы по природе своей должны тонко ощущать происходящее, мучаться сомнениями... Только нет. Не таков советский художник. Художнику свойственен некий идеал, - а идеал уже сам по себе - вещь нереальная. Достоевский говорил, что, если бы пришлось выбирать между Христом и истиной, он бы остался с Христом. Иными словами, ему было всё равно, насколько его идеал отвечает истине. Кажется попутчики Прохудова, отринув все сомнения в истине, выбрали своим идеалом Чекиста, как символ безошибочности нового пути, гибели прежней христианской морали и торжества морали новой.
Фраза «Бог мёртв» (Gott ist tot), принадлежащая Фридриху Ницше, — одна из самых известных и в то же время наиболее искажаемых цитат в истории философии. Её часто воспринимают как торжествующий атеистический манифест, но на самом деле Ницше выражал не радость, а глубокую печаль. Он предупреждал о кризисе, который ждёт западную цивилизацию, утратившую религиозную основу своего мировоззрения. XX век подтвердил опасения Ницше: на место религии пришли тоталитарные идеологии (коммунизм, сталинизм, нацизм, путинизм), предлагающие новые «сакральные» смыслы.
Как писал Ницше:
«Когда человек отказывается от христианской веры или заменяет её выдуманным суррогатом, он лишается права на христианскую мораль» («Сумерки идолов»).
Если нет Бога, то кто решает, что хорошо, а что плохо? ( для советского человека тут проблемы нет – партия и вождь знают ответы на все вопросы. А есть ещё «Гражданин Начальник»).
     Таким образом на смену умершему богу пришёл сверхчеловек - тот, кто отбрасывает старые догмы, словно рухлядь, и живёт в обновлённом «сверкающем» мире «по ту сторону добра и прежней морали». Существо с особыми полномочьями, вот кто он! В данном случае чекист Ягода, Фирин, Берия, Путин, - сотрудник госбезопасности.
       Теперь все хотели немного быть похожими на нового Героя. Отщупнуть хотя бы чуточку себе чего-то с вожделенной приставкой «спец». Даже писатели. А уж они-то особенно. Ты торгуешь собой на рынке чужих ожиданий, расплачиваясь мелкими монетами фальшивых улыбок и удобных «да». Ты – идеальный продукт своей эпохи: стерильный, предсказуемый, с приятным запахом хорошей туалетной воды, скрывающим смрад невысказанной правды. Твой внутренний цензор по имени «совесть» наглухо заколочен, ведь ты давно изо всех сил стараешься быть каждый раз именно тем, кем тебя хотят видеть, слышать и читать. Ты молчишь, когда каждая клетка в тебе вопит. Ты киваешь, когда внутри все сжимается от протеста. Ты носишь маску, которая приросла к лицу так, что ты уже забыл, где кончается картон или пластик и начинается живая кожа. И знаешь, что самое страшное? Тебе в этом комфортно - привычное болото лжи, конформизма, в котором так тепло и сытно…
    Авангард Прохудов тоже был таким. До этой поездки. Удобный человек, только и мечтающий о том, чтобы его заметили, выделили, подтянули к себе в ближний круг, в редакцию, подняли на  престижный начальственный этаж; зачислила в свой секретариат, включила в обойму своих доверенных авторов  какая-нибудь влиятельная литперсона.  Пусть даже  с жопой вместо лица и говном вместо мозгов. «Я открыт для любых поручений!», - уверяет удобный человек и преданно моргает пушистыми ресницами.
     Ницше опасался, что большинство выберет именно такой путь. В желании стать сверхлюдьми – человечество быстро «эволюционирует на реверсе» в человекоподобных озверевших обывателей, которым бесполезно говорить о цивилизованности, чести, совести.  В России так и случилось. Снова. И снова. И снова. Пока большая часть её населения не превратилась в один огромный ЧВК «Вагнер» -  многомиллионную стаю двуногих озверевших особей, готовых замочить любого за бабло. И тонкие отголоски людоедских песенок головорезов-наёмников плыли над свинцовыми водами Беломорбартканала.
Лето и Арбалеты,
Ща Вагнера подъедут
Где-то, где звон монеты, танцуют их-там-неты

Я был на дискотеке в Триполи - Полет Валькирий
Я танцевал в Бенгази, Донбассе, Пальмире
Бро…бро…Бронь-панцирь, тетива в ранце, партизаны, спартанцы
Трут пальцы, берегу кальций, тут монахи-скитальцы

Бьем в терцию, две ноги в берцы выступает оркестр
Стук в дверцу — мы тут с концертом давай-ка сыграем, маэстро!

Лето и Арбалеты,
Ща Вагнера подъедут
Где-то, где звон монеты, танцуют их-там-неты

Опять поход, опять «Илюшин» несет на работу
Опять Брунгильда позвала на охоту
Ран..караван, Садыку салам, как сам? Допиваем матэ и к делу!...
   Что было продолжением популярных у публики, полных приключенческой романтики, куплетов, запетых в колониях «цивилизованной» Европы, где былые господа с большой выгодой для метрополии (продвигая «Британский мир») мочили «машинным способом» тысячи цветных. Впрочем, периодически и там случались досадные осечки, но это только добавляло «нашим британским, французским, португальским и голландским героям» романтической славы.
Красным пропитан белый песок,
Заклинивший «Гатлинг» скорбно молчит,
Кровавую тризну правит Рок,
Распалось каре, и полковник убит...
    И так же наследники великого сталинского СССР в начале 21 века «мочат людей второго сорта в Хохляндии», мало что поменялось, разве что песни другие…

Глава 38
Вокруг неоглядные просторы Выгозера. Свободно гуляет ветер, поднимая двухметровые волны. Совсем холодно. Некоторых мутит от качки и вызванных ею приступов морской болезни. Предусмотрительные чекисты извлекают из корабельных кладовых толстые, пушистые свитеры, раздают писателям. Самых беспомощных бережно переносят в салон, и укладывают на раскладные кресла.
Едва прошли негостеприимное Выгозеро, как потеплело. Наконец можно стянуть с себя шерстяные свитеры, выданные чекистами. Кто-то, отвечающий за них, недосчитался дюжин штук. Вроде бы где-то из-за этого даже случился скандал. Поэт Саша Безыменский сейчас же сочинил песенку и вместе со своими товарищами из организованной агитбригады, под аккомпанемент гитары, лихо исполнил ее. Песенка имела такой
припев:
Мастера пера, пера,
Возвращайте джемпера!
Иначе за вами явятся опера, пера…
Очередная пристань. Пароход пришвартовывается. Всё как и на прежних местах высадки: гремит начищенной до блеска медью духовой оркестр, согнанный вертухаями подневольный люд изображает радостную встречу. Митинг. На этот раз Авангарда Прохудова настойчиво зазывают на трибуну. Приходится выступить с получасовой речью. По ходу своей вынужденной говорильни угадывается неким шестым чувством, что большинство относится к оратору неприязненно, - хотя и хлопают, и скалятся в притворных улыбках, а смотрят волками, исподлобья. Кажется попался бы им заезжий пижон и фраер в тихом месте, отыгрались бы на нём за свои муки и унижения. Оно и понятно он не Зощенко, неофициальных симпатий не заслужил своим лёгким понятным простому народу юмором. С чего им его любить. Вот Зощенко им было бы интересно послушать. Даже просто поглазеть на него вблизи. Ему гарантирован успех просто за то, что появится перед обожателями.
Опять Авангард почувствовал эту липкую отвратную дрожь в душе. Так ему когда-то ломали хребет, когда  серый человек с серым лицом, серыми волосами и в сером с отливом фирменном пиджаке объяснял ему вкрадчиво:
- Нехорошо, Евгений Витальевич, что в первый день не поддержали свой народ, свою армию, своего Президента. Теперь вам придётся доказать, что это была трагическая ошибка, а на самом деле мы наш, свой. Мы вам, конечно, в этом поможем. Если вы сами этого хотите?
- Да, да, обязательно поеду! -  преданно заглядывая в глаза серому человеку, заверял его он прежний. - Спасибо Вам, Антон Эдуардович, что включили меня в список делегации, отправляющейся на Донбасс и в Мариуполь…
Евгений Миронов был даже благодарен тому чиновнику из Администрации Президента за интеллигентный тон, что не цедил ему сквозь зубы (а мог бы и накричать, даже наорать): «Ты что, мать твою! Родину, значит, не любишь, сука? Может, ты рассчитываешь сохранить свой пархатый театр в этой стране, падла?».
   В любом случае его растоптали там. Чекисты (а все ключевые чиновники тирана из этого ведомства) - мастера на такие вещи. Особенно они не церемонятся с женщинами, и мужчинами, о которых знают, что они придерживаются нестандартной сексуальной ориентации. По слухам, доже могут в качестве воспитательной меры приказать спустить штаны, расставить ноги и раздвинуть себе ягодицы. А потом засунуть в задний проход швабру или дубинку. Особые садисты и вероятно извращенцы способны не побрезговать использовать для этого собственный палец. В гестапо Максу Гольдбергу попался именно такой чекист. Без единого слова подошёл к нему, резко спустил ему брюки и вёл в него сразу два пальца. Без всякой смазки. Уверенным движением, как если бы часто в этом практиковался, или перед ним было женское влагалище. Для этого он выбрал именно те пальцы, которые были ему нужны для его целей. И Гольдберг почувствовал в своём анусе его обручальное кольцо. То есть, не то, которым награждают членов нацисткой партии или при вступлении в СС, а именно то, которым скрепляют брачные узы мужчина и женщина  перед алтарём и священником. Что Гольдберг ощущал в тот момент? Колючую проволоку. Просто колючую проволоку. Ржавую колючую проволоку в своём нежном теле. Каждая буква, выгравированная на обручальном кольце, была словно рвущая ему плоть металлическая колючка. Там было имя супруги гестаповца, которое Гольдберг, естественно не знал, но в нём имелись буквы «r» и «s», цифра «22». Болеть начинало уже при «R», первые слезы появлялись на первом «s», а жуткое колотьё на «22».
Что-то тогда сломалось в нём. Стало всё равно. В Мариуполь или по Транссибу до самого края земли, до самого Владивостока – без разницы. Так что на созванном на пристани митинге Авангард Прохудов выступил. Сказал именно то, чего от него ждали организаторы. Чекисты его даже похвалили: «Видите, как хорошо. Если у вас когда-нибудь случиться какая-нибудь неприятность в жизни, теперь у вас есть друзья в нашем ведомстве. Вас теперь нельзя трогать, потому что вы наш».
Глава 39
   Пока шли с пристани к баракам, Прохудов случайно заметил, что какая-то плохо одетая женщина у него за спиной подбирает с земли кусочки апельсиновой кожуры, которые он на ходу выбросил.  В карманах оставались конфеты, но чекисты ещё в самом начале «круиза» проинструктировали: не предлагать каналоармейцами папирос и прочих подачек, чтобы не унизить в них человеческого достоинства.
  Достоинства! Ещё до нынешней поездки на Беломорканал, когда идея писательского десанта только обсуждалась в высоких кабинетах, Авангарда Прохудова вызвал к себе главный редактор газеты «Правда» Мехлис и предложил инкогнито отправиться на строительство канала, чтобы, разобравшись со всем на месте, написать статью о перековке бывших врагов.
- Вы очень хотите работать у нас в газете, - напомнил Мехлис. – И мы идём вам в этом вашем желании навстречу - два раза напечатали ваши заметки. Это задание редакции может решить ваш вопрос.
Прохудова это предложение крупного начальника взволновало и испугало. С одной стороны, он сам добивался от начальства самостоятельного ответственного задания. А с другой, его тревожило то, как на него глядит своими рыбьими мертвенными глазами Мехлис.
Но его тут же усадили в машину и отвезли на Лубянку, препроводив прямо в кабинет к Ягоде. Разговор у них случился странный. Молодому писателю было настойчиво предложено внедриться в ряды каналоармейцев, чтобы изнутри понять их жизнь. Авангард смекнул, что на него просто наденут арестантскую робу, и стал интеллигентно, но с упорством из чувства самосохранения упираться. Что выглядело бесполезным и нелепым и только усиливало давление со стороны хозяина кабинета. Вежливость чекиста воспринималась как уловка садиста-хирурга, которому требуется прежде обездвижить жертву, чтобы приступить к делу. И вот кто-то выжигает ему за копчиком каленым железом те самые буквы «r», «s», цифры «22». Так клеймят овец или коров.
В конце концов Ягода заверил: «Вы наш! Мы вам доверяем».
 Прохудову принесли форму сотрудника НКВД, после чего ему было сказано, что он отправиться к месту командировки обычным пассажирским поездом, по прибытию будет представлен местному начальству, как работник органов. И лишь на последнем этапе спецоперации будет внедрён в среду заключённых под видом осуждённого. Немного успокоенный данными ему гарантиями и заинтригованный необычным превращением из жалкого писаки в чекиста, Авангард согласился, пообещав оправдать высокое доверие, на что Ягода ему жестко сказал:
– Не люблю хвастунов. Зачем надуваетесь? На канале вас ждет немало трудностей. Нелегкая будет жизнь. Но, как бы ни было трудно, всегда будьте правдивым. Все пойму, кроме неправды. В наших органах, в нашей работе - ложь считается преступлением.
Удивительные слова товарища Ягоды! Прохудова они окрылили.  Он даже прошелся по Москве в голубых петлицах, не отказав себе в удовольствии наведаться в новом облачении в компанию к одним знакомых - чекистом ему сразу очень понравилось.
    И к порученному заданию он отнесся со всей ответственностью. Оперативное имя ему дали Игнат Удалов. Работая под легендой обычного зека, он пытался вступать в разговоры с другими заключенными, чтобы выспросить их о самом сокровенном.  В итоге начинающего писателя, временно переквалифицировавшегося в сексота, едва не зарезали свои же товарищи по каторге. А главное, он успел понять, что они такие же «враги», как и он сам. Удалов со своими открытиями отправился к «добрейшему» чекисту Фирину и тут для него всё могло кончиться уже наверняка. Но кто-то вовремя всё переиграл и Игнат Удалов исчез из Белбалтлага, будто его никогда и не существовало.
Зато теперь, благодаря обретённому опыту и особым замашкам, экскурсант Прохудов смог легко отбиться от общей  писательской группы и опекунов. Вместе с ним пожелал неформально осмотреться Михаил Зощенко.
Глава 40
Михаил Зощенко признался молодому коллеге, что давно хочет написать  что-нибудь нетипичное, роман нового типа.  Ведь всё, что выходило из под его пера в последнее время, он считает провалом, даже халтурой.
Оказывается Михал-Михалыч пришёл к выводу, что занимающий его ум литературный эксперимент не удавался лишь потому, что ему ещё не подвернулась настоящая тема. Вот если ему удастся нащупать что-то стоящее, тогда… Согласившись на это плавание Зощенко очень надеялся на долгожданный прорыв. И дело тут было не в конъектурном желании улучшить отношения с властью, подфорсировать собственную литературную карьеру. С этим-то как раз у Зощенко пока было всё в порядке: власть его любила - государственные издательства (а других с отменой НЭПА не осталось) регулярно его печатали, его повести и сборники сатирических рассказов выходили огромными тиражами. Но была тайная надежда - на знаменитой стройке наткнуться, словно на золотую жилу, на какой-то интересный материал, ощутить дыхание чего-то нового и интригующего в обществе. И вот, по его словам, Зощенко вроде бы нащупал тему. Очерк или даже роман так и будет называться: «История одной перековки».
- Признаюсь, изначально я скептически относился к возможности трудового перевоспитания некоторых индивидуумов, – шагая с ним в ногу, делился с Авангардом кое-какими мыслями по новой вещи Зощенко, - я полагал, что эта без меры рекламируемая в наших прессе и литературе перековка людей возникла на единственном и малосимпатичном мотиве – на желании выслужиться, получить внимание, блага и льготы… Скажу вам и от себя, ведь если эта перековка сделала бы из всех правонарушителей идеальных людей – перо сатирика заржавело бы от бездействия. Но теперь, познакомившись с людьми, я уже так не считаю…
Михаилу Михайловичу требовались кое-какие впечатления, неформальные зарисовки для будущего сочинения, за ними он и увязался за Прохудимым, заметив, что тому удалось ловко выскользнуть из-под плотной опеки местного начальства. Уход в сторону от одобренного маршрута привёл двоих писателей к тому, что они довольно скоро оказались в совершенно другой реальности. После всех этих чистеньких домиков, раскрашенных в весёлые цвета бараков, газонов с цветами, аккуратных дорожек, исследователи вошли в пространство нечистоты, дурных запахов, страданий и постоянного насилия над бесправными работягами. Заключённые здесь часто обитали в простых палатках или землянках. Это только на наивный взгляд столичного гостя могло показаться, что ОГПУ действительно строит рай на земле. На самом деле вокруг всем правила грубая сила и жестокость. Случайно они стали свидетелями того, как четверо откормленных извергов жестоко избивают какого-то человека.

Глава 41
   Один из тех, кто с какой-то отупелой яростью топтал сапогами извивающееся на земле тело с окровавленной головой, вдруг узнал в случайном наблюдатели знаменитого на весь Союз писателя Зощенко. И, расплывшись в совершенно детской улыбке, стал на голубом глазу объяснять писателям, что тут совсем не то, о чём они подумали. А на самом деле происходит репетиция спектакля по пьесе Горького, и на самом деле на земле актёр, а кровь на нём бутафорская.
    Прохудов вдруг узнал в этом человеке одного из ближайших подручных Фирина. Его звали странно Пьер, так к нему обращались тут все. У него сломанный нос, заразительная улыбка вставных железных зубов. Пьер сам был из зэков, сделал на каторге карьеру выбившись в бригадиры, а позже в подручные «Гражданина Начальника». Чрезвычайно ловкого, изворотливого и решительного Пьера боялись не только зэки, но и многие чекисты. Вероятно за это Фирин его и ценил и приблизил, - как опасного бойцового пса, непредсказуемого и свирепого, преданного только хозяину. На ум Евгению пришли страшно точные слова: «Хозяйскому псу отличить добро от зла мешает привычка без раздумий выполнять команду «фас!»». И правда – мешает. Да и зачем ему отличать? Прикажет хозяин и даже если человек ни в чём не виновен, - бросайся на него и рви его в клочья.
   Зощенко, конечно, всё понял, не такой уж он был наивный и легковерный. Но лишь кивал лжецу. И всячески  делал нужное лицо. И зачем-то напрягал шею, кадык его судорожно подёргивался, словно немолодой уже писатель пытался задержать дыхание. Как тогда в 1916-м. Когда с германских позиций надвигались зеленоватые облака ядовитого газа, а противогазов не подвезли. Писатель чудом выжил в печально известной газовой атаки немцев под Сморгонью, которая стоила жизни трем тысячам русских солдат и офицеров. Позже он описал ее в автобиографической повести «Перед заходом солнца».
       Зощенко пережил этот ужас, но сильно подорвал свое здоровье и до конца жизни страдал от болезней сердца. В январе 1917 года будущего писателя произвели в капитаны, но из-за внезапно ухудшившегося состояния он почти сразу попал в госпиталь, а затем его зачислили в резерв. А до этого Зощенко — младший офицер пулеметной команды 16-го Мингрельского гренадерского полка храбро сражался с врагом, был ранен, уверенно рос по службе и получал награды — всего у писателя их пять. А  перед обычными уголовниками этот храбрец и большая умница вдруг растерялся и разыгрывал из себя ничего не соображающего дурачка. Видать время наступило такое, что талантливые бесстрашные люди ломались от страха, как спички….
    Вот и Авангард Прохудов тоже не был столь наивен, чтобы при подобных обстоятельствах начать отстаивать истину, возмущаться беспределом лагерного начальства. Ведь он успел узнать эту жизнь изнутри как «Игнат Удалов». И знал правила игры: власть всегда должна быть уверенна, что ты с ней заодно и во всём её одобряешь. Потому он понимающе кивал лжецу и приятно улыбался ему. Но дело было даже не в этом. Избивающие оказались Прохудову ближе и понятней, чем окровавленный отщепенец у них в ногах. Оказалось, Авангард успел сродниться с Игнатом Удаловым. Ведь они оба успели поносить форму офицера госбезопасности. А перед этим была дана необходимая расписка в кабинете Ягоды на Лубянке, что отныне «он наш, то есть свой,  то есть их – телом и душой». А главное – быть заодно  с властью, пользоваться её покровительством и доверием, особенно если, пусть даже временно, тебе позволено было стать самою этой властью – чрезвычайно приятно! Временами едва ли не до оргазма. Пусть даже на несколько часов, на время всего одной съёмочной смены, тебе дано было право облачиться в голубую форму сотрудника СМЕРШа, НКВД, ФСБ, чтобы ощутить каждым мускулом сразу изменившуюся пластику собственных движений, эту осанку, поворот головы, поймать у себя новоее выражение лица, глаз, мимику, как вдруг изменился твой голос… да что говорить, собратья по актёрскому цеху его наверняка без труда поймут - этот кайф принадлежности к могущественной стае, президентскому клану!

Глава 42
     Неожиданное появление Киры, начавшей с ходу репортажную съёмку, внесло в ситуацию элемент необратимой скандальности. Зачем она сюда явилась да ещё пустилась фотографировать, не спросив сперва разрешения?! Неужели не понимала, что ни одна цензура такой материал не пропустит в печать.
 Кира же увлечённо снимала, скорее всего, на автомате. Случается такое специфическое состояние у фотографов – когда ты попадаешь в новое место,  что-то такое видишь, тебя захлёстывает азарт, и начинаешь «щёлкать» все подряд как угорелый. Через какое-то время её взгляд профессионала несомненно стал бы более осмысленным, насытившись случайной реальностью, Кира неизбежно задалась бы вопросом, зачем она это снимает.
   Но этого времени ей не дали. Незнакомая самоуверенная женщина, одетая как иностранка, с хорошей импортной фотокамерой в руках, спровоцировала у местных острую защитную реакцию. У журналистки попытались грубо отобрать аппаратуру, она стала сопротивляться, тогда один из «силовиков» оказавшийся бригадиром, выхватил финский нож… Если ты не понимаешь, зачем ты едешь на войну, то не стоит туда ехать. Руины выглядят всегда одинаково. И мертвые люди выглядят всегда одинаково. И палачи. И их жертвы. Так говорят опытные фронтовые фотографы. Кира не была опытной в таких делах, редакция командировала её в место, где в условиях СССР проходила обкатку идея трудовых лагерей массового уничтожения. Это потом Гитлер и его подручные возьмут идею на вооружения и с немецкой основательностью доведут до ума создав Освенцим, Бухенвальд и сотни других «фабрик смерти». А пока простодушная комсомолка Кира Тюльпанова искренне верила, что едет на ударную стройку социализма, где под руководством чекистов люди становятся лучше.
- Кира, ты не так всё поняла! - с некоторым опозданием попытался вмешаться Авангард Прохудов, пытаясь спасти девчонку. - Здесь товарищи репетируют  пьесу для рабочего театра. Кровь бутафорская. Отдай им отснятую плёнку и инцидент будет исчерпан.
- Ах бутафорская!? –  раззадорено воскликнула Кира, которую не испугал даже нож в руках бугая. - Тогда зачем мне отдавать им плёнку?
- Хорошо, тогда отдай плёнку мне. Мне-то ты веришь?
Хуже всего, что человек на земле продолжал лежать без движений. Это вызывало у фотокорши справедливое недоверие его словам. Тем не менее Кира, которой пытались заламать руки, под нажимом лагерных вертухаев нехотя вытащила из фотоаппарата отснятую кассету и отдала ему Прохудову. А у него плёнку тут же забрали чекисты.
Кира была оскорблена. Всей своей предшествующей жизнью, молодым возрастом, светлым опытом городской столичной жительницы она совершенно оказалась не подготовлена к встрече с суровой реальностью ГУЛАГа. Ей никто не успел рассказать о чудовищном принципе работы лагерной машины по стиранию заключённых в лагерную пыль. Кира посчитала, что стала свидетельницей беззакония и что Авангард заодно с преступниками.
В конце концов у неё вырвали из рук фотоаппарат, а самой заломили руки за спину.
Прохудов словно превратился в соляной столб. Безучастно наблюдал, как девушку обыскивают, защёлкивают на запястьях рук наручники и уводят в неизвестность.

Глава 43
Авангард не мог назвать Киру своей подругой, тем более невестой, ведь они были едва знакомы, - только чувство к этой девушке оказалось таким, будто их связывает что-то очень давно и крепко, словно они проросли в друг друга когда-то. Словом не мог он спокойно продолжить путешествие, хотя и понимал, что хлопотать за человека в  сложившейся ситуации крайне опасно. И всё-таки бросился к Семёну Фирину.
Главный местный чекист для начала показал Прохудову стопку благодарственных писем от его спутников-писателей. Оказывается почти все участники «экскурсии» успели письменно выразить своё восхищение руководству ГПУ и начальнику строительства Беломорканала.
Прохудов начал читать.
Писатель Всеволод Иванов:
«Милый Генрих Григорьевич (Ягода)! Крепко благодарю Вас за великолепную мысль, позволившую нам, труженикам искусства, увидать Беломора-Балтийский канал. Страшно жаль, что не удалось мне увидать его раньше! Вы гений наших дней! Как и Ваши соратники по такой нужной работе.
Целую Вас крепко».
Михаил Зощенко:
«…Дело не только в том, что я видел грандиозные сооружения — плотины, шлюзы, дамбы и новый водный путь. Меня больше всего поразили люди, которые тут работают и которые организовали эту работу. Мне не приходилось раньше видеть ГПУ в роли воспитателя — и то, что я увидел, было для меня чрезвычайно радостным».
Кукрыниксы:
«Товарищ Ягода! Товарищ Фирин!
Мы, Кукрыниксы, работая как художники-сатирики, избираем мишенью людей с «родимыми пятнами» прошлого. Этих людей мы бичуем. Если Ваша работа будет проходить такими темпами и все эти люди изменят свой внутренний облик — нам тогда скоро придется «перековаться» на другую профессию.
Восхищены грандиозной работой ОГПУ!
Художники Куприянов, Крылов, Соколов»

Александр Безыменский:
«Товарищу Ягоде
от поэта, с гордостью носящего присвоенное ему
враждебной нам прессой всех стран капиталистов и буржуев имя литературного чекиста.
Донесение:

Я сообщаю героической Чека,
Что грандиозность Беломорского канала
И мысль вождя, что жизнь ему дала,
Войдут невиданной поэмою в века,
И если коллективом вдохновенный
Поэму Беломорского пути
Сумеем мы в литературу донести,
То это будет лучшее из наших донесений».
Писатель, поэт, драматург Лев Никулин:
«Генриху Григорьевичу Ягоде.
«Человечность» и «гуманность» все же великие слова, и, мне кажется, не надо отказываться от них. Высшая человечность и гуманность есть то, что сделано Вами — первым из строителей Беломоро-балтийского канала. Она заключается в замечательной работе над исправлением человека. Она заключается в заботе по созданию лучших условий жизни для трудящегося человечества. Всякая иная человечность и гуманность есть ложь, лицемерие и ложь».
Поэт Николай Чуковский:
«Я был в Карелии несколько лет назад. Блуждая по безмерным пространствам диких каменистых пустынь, я думал о том, сколько надо еще поколений, чтобы этот край стал обжитым, чтобы подчинились человеку эти леса и воды.
Я был не прав. Я не знал тогда, что труд, организованный большевиками, может за двадцать месяцев преобразить страну и людей».
Писатель, литературовед, журналист Александр Исбах:
«Беломоро-Балтийский канал кажется мне высеченным в граните грандиозным памятником нашей великой партии и ее вождю дорогому товарищу Сталину.
Большевики-чекисты, ученики Феликса Дзержинского — Ягода, Фирин и их боевые соратники — претворили в жизнь великий замысел вождя.
Они — люди ленинской породы — сумели подчинить стихию, сумели вернуть к трудовой жизни тысячи людей.
Об этом сразу не напишешь. Трудно написать книгу, достойную Беломорстроя. Трудно, но почетно. Это должна быть книга о жестоких боях, о борьбе и победе, книга о воспитании правдой, книга о большевиках-чекистах, о нашей славной партии, имеющей таких вождей и таких бойцов».
Лев Кассиль:
«Смешно и фальшиво было бы сусально расписывать лагерную жизнь. Огромная, суровая и прекрасная, но трудная, тяжелая, железная правда лежит в основе всех дел ОГПУ. Ее поняли бывшие воры и вредители, люди всех статей Уголовного кодекса. Ее необходимо понять писателям…».
      После того, как Прохудов ознакомился с благодарственными письмами Фирин доверительно сказал ему:
- Писатели - народ ненадёжный. Эти хвалебные письма не должны вводить нас в заблуждение. Мы должны понимать, что каждый из них потенциальный лидер идеологической Фронды. В Москве считают, что необходимо иметь материал на потенциально неблагонадёжных.
Как секретный сотрудник «Игнат Удалов» Прохудов должен написать несколько доносов. В том числе на Зощенко, Юрия Олешу, Пастернака.
Фирин похвалил:
-  У вас определённо талант не только к литературе. Вам удалось раздвоиться вопреки всем законам природы. Конечно, мы это в вас оценили. И когда вас заподозрили в двойной игре люди, среди которых вы по нашему заданию работали, мы вас сразу вывели из игры в целях вашей безопасности. Зэки – не чета писателям, они человека насквозь видят.
Авангард уже знал, что несколько каналоармейцев из-за него пострадали. Ведь по итогам своей работы внедрённым сексотом он не только статью для «Правды» написал, но и пачку донесений для лагерных оперов.
«И пускай, разве я виноват! Не я такой – жизнь такая,» – сказал себе герой. Он – винтик машины, которая сметает всех на своем пути.
И спросил:
- А зритель это все поймет? Я ведь «наблюдатель», свидетель, активные действия изначально не входили в режиссёрские планы. Ведь меня ввели в эту пьесу согласно режиссёрскому замыслу, и изначально я был утверждён на роль молодого писателя Прохудова. Человека сложного, противоречивого, но не подлого, который прежде должен разобраться с самим собой...
На что Семён Григорьевич Фирин ответил:
- А это неважно, что там будет в голове у зрителя. Важно, чтобы вы понимали свою роль. Вы сами её попросили у Режиссёра! Вспомните, давеча согласились с тем, что место умершего бога занял человек «нового типа» – сверхчеловек. И возмечтали хотя бы «отщипнуть от него немного». Так как в этой пьесе вы на особенном положении - для вас специально тут же была прописана линия чекиста, секретного сотрудника ОГПУ.
Фирин тут же придумал Прохудову новый оперативный псевдоним. С этой минуты свои доносы он должен подписывать: «писатель Захар Прилепин».
- А «Игната Удалова» мы враспыл пустим, - то ли в шутку, то ли на полном серьёзе сообщил Фирин. – Ваш предшественник нам теперь без надобности. А оставлять живого свидетеля мне инструкция не позволяет. Так что эту крысу я пристрелю. Вы не против?
Новоявленный «писатель Захар Прилепин» неубедительно кивнул, а что ему оставалось!
Фирин хохотнул. И уточнил:
- Вы ведь не станете возражать чтобы парочке крупных писателей, которых вы поможете нам разоблачить, как «врагов народа» и «иностранных агентов», на допросах косяком двери раздробили пальцы, их «рабочий инструмент»? – вкрадчиво поинтересовался у «Прилепина» Фирин, попутно подбирая вывалившихся у него изо рта червей. Ведь через несколько лет его самого арестуют, как «врага народа». На допросах коллеги-чекисты выбьют Фирину передние зубы и правый глаз. По приговору «тройки» он будет расстрелян. Труп его сбросят в ров с сотнями других безвинно убиенных. Туда же свалят и его нынешнего шефа Генриха Ягоду, на которого Фирин даст показания… Но пока они излучают самоуверенность и самодовольство, гордятся новенькими орденами… И предлагают Прохудову-Прилепину тоже стать «сверхчеловеком».
Выход из всего этого дерьма был в том, чтобы больше не торговать собой. Страх может остаться. Тревога может подниматься. Сомнения могут мелькать. Но внутренний настрой должен кардинально поменяться: «Я выбираю идти сквозь это, а не подстраиваться под это. Если желаю снова почувствовать себя нормальным человеком».

Глава 44
- Я благодарен вам за предложение! – ответил Фирину новоявленный секретный сотрудник ГПУ по кличке «Захар Прилепин». Отказываться ему от предложения Фирина настрочить несколько доносов на коллег-писателей было глупо и опасно, тем более что взамен Прохудов мог вытащить из лап чекиста Киру. Да и не привыкать ему было ссучиваться, - если ты раз сломался, поддался давлению властей, то убеждать их, что больше ты жопой не торгуешь смешно и бессмысленно. Ты для них уже проститутка.
И Евгений тут же придумал себе более приятное оправдание, что действительно не против попробовать сыграть эту роль. Прежние персонажи этой затянувшейся дорожной пьесы выглядели порой довольно схематично и скучновато… В кино и на сцене Евгению Миронову приходилось играть не только жертв чекистов, как в спектакле по роману Солженицына «В круге первом», но и самих чекистов, смершевцев. Боевик «В августе 1944 года» был очень популярен у зрителей. Тем не менее перевоплощение в стукача давалось ему не сказать чтобы так уж  нелегко. Но он старался, искал для этого нужные психологические краски.
«Давно призываю разобраться со всеми этими беглыми предателями родины – борисами акуниными, дмитриями быковыми и глуховскими! - уже чувствуя сладкий вкус чужой крови на губах, разглагольствовал «Захар Прилепин» после того, как сам взял себе роль главного царского опричника, которому отданы на заклания литературные князья. - Поломать им пальцы дверью!  Каждому загнать в прямой проход швабру «по самое не могу»! Как мы это любим».
Оказалось, что, в принципе, опуститься до Прилепина не так уж и сложно, ведь Евгений Миронов мог понять мотивы этого человека, а этот главное, когда лепишь роль.
Прилепин уверил себя, что в обозримом будущем, - когда престарелый кремлёвский пахан сдохнет, - может не опасаться возмездия, ведь у него уже была заготовлена фальшивая история о вынесенных им страданиях от путинского ФСБ. Главное тут - надежное алиби. Потому-то свидетелей своих преступлений нацисты-гестаповцы-чекисты оставлять не любят (не профессионально) и селфи у газовых печей они не делают. А для подобной цели в секретном НИИ КГБ-ФСБ ещё во времена СССР разработана целая линейка ядов под общим названием «Новичок» и тому подобные спецсредства - заставить навсегда замолчать того «кто слишком много знает». Так что будущей люстрации Прилепин наверняка избежит. Если потребуется, он с легкостью будет снова и снова лгать, широко улыбаясь, как старый и надежный друг, который на самом деле всегда оставался на стороне добра и света. Потому что всё дурное, что ему приписывают неумные люди, было всего лишь перфомансом, спектаклем, творческим актом незаурядного художника, напряжённо ищущего способ выразить себя через искусство.

Евгению Миронову ярко представилось.
2035 год. Суд в Москве. Он входит в зал, где его ждут прокуроры, судьи, публика, репортёры. Он улыбается всем отработанной в сотнях ролей улыбкой старого друга и сидится в отведённое подсудимому мягкое кресло. Седые волосы на его голове аккуратно зачесаны за уши, он подтянут и мускулист от самой лучшей диеты и регулярных пробежек по утрам, потому что намерен, когда всё неприятное с ним закончится, продолжать играть и сниматься. И делать это до глубокой старости. Ведь он в первую очередь первоклассный актёр, а потом уже режиссёр и худрук Театра Наций. В конце концов любой может в жизни совершить ошибку, поддаться страху…
 Сегодня ему предстоит отмыться от обвинений в сотрудничестве с путинским нацистским режимом, доказать, что он никогда не имел дел с ФСБ, объяснить, что заставило его в феврале 2022 года, когда Россия вероломно напала на Украину, пойти на компромисс с собственной совестью. Только так он сможет хотя бы частично смыть позорное пятно с собственной биографии и продолжить успешную карьеру в России, а если повезёт, то и возобновить прерванное войной и его коллаборационизмом сотрудничество с европейскими и американскими партнёрами.
- Готовы, Евгений Витальевич? Как ваше здоровье? -  участливо спросил один из трех нанятых им адвокатов.
Миронов кивнул, давая понять, что всё нормально. После чего с ясным и ровным взглядом, поднял правую руку:
 - Клянусь суду, что буду говорить правду и только правду.
Сегодня он старался говорить с лёгким украинским акцентом, чтобы подчеркнуть, что всегда в душе продолжал испытывать глубокое сочувствие к гибнущему под русскими бомбами и ракетами народу Украины, чувствовал солидарность со сражающейся против путинской армии ВСУ. Его слова звучали мягко, как легкое и нежное обещание близкому человеку. И твёрдо, как закалённая сталь.
Да ему пришлось сотрудничать с нацисткой хунтой. Его заставили, вынудили проделать путь от убеждённого пацифиста и гуманиста, все спектакли и фильмы которого много лет продвигали планомерно идеи просвещения и человеколюбия, до пособника преступников. Поэтому так важен для него теперь обратный путь.
- Даже мое имя было мягким и женственным «Женя». Мне очень долго удавалось работать при Путинизме и оставаться порядочным человеком. Но война сразу всё обострила. Вдруг стало невозможным не участвовать во зле и продолжать работать в России… Да мне пришлось отправиться в разбомбленный моими соотечественниками Мариуполь. И согласиться под нажимом обстоятельств стать Игнатом Удаловым секретным сотрудником ГПУ, такова была моя плата за возможность вернуть себе себя. Можно сказать, что я подписал контракт с Богом ( не с дьяволом, а именно с Богом!). И Всевышний предоставил мне уникальную возможность увидеть зияющие во мне духовные пропасти. Ведь Захаром Прилепиным, карателем от литературы - по доброй воле нормальные люди не становятся. Но нам актёрам порой приходиться играть таких отвратительных персонажей, копаться в их чёрных душевных мотивах, чтобы помочь зрителям увидеть изнанку зла. В итоге,  я лучше узнал самого себя. И после череды мытарств, мне удалось вернуть себе своё подлинное имя: Евгений Миронов! Поверьте это достойный человек, в отличие от прилепиных. Надеюсь, после этого суда постепенно прекратятся разговоры о фальшивой истории преуспевающего театрального деятеля, который пытается всех обмануть разговорами, что на самом деле не хотел иметь ничего общего с Путинизмом и войной…

Одним словом, Прохудов-Прилепин-Миронов сделал всё как ему было велено чекистом Фириным. А отложив перо, которым он тут же, в доказательство того, что он теперь свой, наш, настрочил парочку доносов на своих спутников-писателей по поездке на Белбалтканал, даже испытал чувство некоторого облегчения. Зато верная Чулпан им спасена! Да и чекисты добро не забывают и в случае чего в обиду его не дадут, позаботятся. И кто сказал, что согласившись поехать на Донбасс в Мариуполь, он предал истину?  Только время покажет, на чьей она стороне - истина.
А те, кто уехали из страны после 24 февраля 2022 года и шлют Миронову их эмиграции проклятия за коллаборационизм, - да что они понимают про его жизнь? Им-то легко осуждать его оттуда! А он не мог бросить  тех, за кого несёт ответственность… И всё же обида тлеет у него где-то внутри, будто старая заноза, которую уже не вытащить. Поэтому – не просить Бога больше ни о чём, зарёкся он. Умер – и к лучшему! Чтобы снова не столкнуться с этим лицом в зеркале: с пронизывающим проницательным взглядом, уставшим, чужим, немного забытым, постоянно прячущимся под масками, при этом истинно подлинным.

Глава 45
Бывает так, что едва встретившись с кем-то глазами, вы сразу же чувствуете, что человек никогда не простит вам предательства, хотя возможно ни единым словом не упрекнёт и даже будет любить, потому что не любить уже не сможет.
 Кира появилась на пристани перед самым отплытием парохода. Исчез задор в её глазах, выглядела она какой-то пришибленной, хотя следов пыток и побоев заметно не было. Авангард не лез с расспросами, ему довольно было видеть её свободной. А Кира отмалчивалась, только глядела на Прохудова с огромной жалостью, словно это он провёл несколько суток в застенках местного ГПУ.
 
Двинулись в обратный путь, с севера на юг. Писатели, переполненные впечатлениями, уже не с такой жадностью, как прежде, глядели в берега канала.
Пароход преодолел последние километры канала и вошел в мутно-серые, с фиолетовыми нефтяными пятнами воды Белого моря. Большой поселок Сорока жмется к берегу. Темные от старости бревенчатые дома. Резные наличники. С моря, с той далекой его стороны, где Соловецкие острова, дует сырой, с тяжелым рыбным душком ветер.
Дождь с ветром смыл с провисшего неба все звезды. Дохнуло глубокой осенью, хотя еще август. Еле-еле проступают в сырой темноте лагерные огоньки Медвежьей Горы. Все дальше они, все бледнее. Прощай, Беломорско-Балтийский! Прощайте, каналоармейцы! Поездка заняла 6 дней. Теперь её участникам предстояло расплатиться своим творчеством за комфорт и угощение в пути.
 «Туристы» снова переселяются в поезд, чтобы уже с привычным им комфортом ехать обратно в Москву. На прощание каждый получет от руководства стройки чемоданчик с подарочным набором, на память, в нём хорошая рыба, добротная одежда для холодной погоды (вещи подобраны точно по размеру), что-то приличное ручной работы из мастерских, где трудятся составленные из мастеров-заключённых ремесленные артели, особый восторг вызывают импортные сувениры от руководства ОГПУ: фотоаппараты, диковинные для СССР компактные радиоприёмники, американские печатные машинки, цейсовские бинокли, паркеры с золотым пером. Получатели радуются подаркам как дети.

Глава 46
Вернувшись в Москву, Авангард Прохудов не испытал ожидаемой радости. Хотя было приятно снова оказаться дома, встретиться с друзьями, к тому же стояли знойные ясные дни. Солнечные блики, отражённые куполами уцелевших, ещё не пущенных под снос церквей, падали самородками в лужи после коротких грибных ливней, которых было особенно много в эти жаркие денёчки самого конца лета.
После возвращения из поездки они с Кирой не потеряли друг друга, всё свободное время проводили вместе. У Киры в редакции возникли какие-то проблемы, о которых она не хотела особо рассказывать, обмолвилась только, что руководство журнала подгоняет сдавать фотоочерк, а у неё первоначальный кураж куда-то пропал.
    Прохудова литературное начальство тоже подгоняло сдать материал о поездке, а он всё тянул и тянул. Из-за этого они оба теперь дичились людей, словно два молодых животных чудом вырвавшиеся из западни; старались всё время проводить вместе и, не уговариваясь специально об этом, инстинктивно избегали общественных учреждений, где их снова могли обложить флажками. Обыкновенно сбегали вдвоём за город на природу или двумя загорелыми до черноты фигурами вырастали на дачном участке кого-нибудь из знакомых и просились на ночёвку. И по возвращению обратно в город старались к вечеру набиться в гости к кому-нибудь, где забивались куда-нибудь в угол понезаметнее и проводили вечер в обществе друг друга, не участвуя в общем разговоре и если повезёт оставались до утра. Эта пара обожжённых травмировавшим их недавним опытом жила с постоянным чувством беглецов от идущих по их следу охотников, которые всё равно не отстанут и однажды всё-таки настигнут, потому надо дорожить каждой минутой свободы.
        Первым нарвался Прохудов. Стали нужны деньги и он наведался в одно издательское учреждение, где у него ещё до отъезда на Беломорканал образовался весомый гонорар за опубликованную статейку и пару стихотворений, там его прихода ждали и в сопровождении заместителя главного редактора отправили на служебной машине к самому Горькому. Так Прохудов оказался в тихом районе в нескольких километрах от Кремля, в бывшем шикарном особняке купца-миллионщика Степана Рябушинского, в котором нынче обосновался главный пролетарский писатель.
   Горький начал разговор с того, что тактично напомнил молодому дарованию о том, что его очерк для общей книги о строителях Беломоробалтийского канала стоит в плане Литсоюза. И что придётся поднапрячься, чтобы не подводить других авторов (надо уважать коллективный труд). Несмотря на свои дружелюбные слова, усатый «буревестник» впился в Прохудова хмурым пронизывающим взором из-под кустистых бровей. По необъяснимой причине «литературный маршал» странно волновался. Временами Прохудову даже казалось, что великий писатель, признанный мастер словесности, куда-то растерял весь свой громадный запас слов, чтобы суметь донести до него некоторые свои мысли. Такой  великий литератор отчего-то говорил с Авангардом порой неестественно и бессвязно, будто какая-нибудь малограмотная деревенщина. Конечно, в это невозможно было поверить, что у автора великих романов не хватает нужных выражений для разговора с такой мелочью, как он! Скорее уж сам Прохудов не владеет даром речи в должной мере, чтобы соответствовать столь высокому уровню, - пытался себя уверить Прохудов. И всё же глаза и слух его не обманывали. В восполнение своего бедноватого словаря Горький, разговаривая с ним, непрерывно расхаживал по комнате, затягиваясь папиросою, размахивал руками…и чудил - по несколько раз повторяли одно и то же словно малограмотный извозчик или дворник. Например, сбивчиво пытался развить такую мысль:
- Если человек не хочет… не хочет человек…ну не понимает он вас и не хочет... Разве тогда он сразу враг?!.. Враг разве? А если и враг, то почему его сразу уничтожать?! Не объяснить…объяснить, а УНИЧТОЖАТЬ!!!
Тут Горький словно вымотанный тяжеловесностью собственного мозга либо испугавшись собственной мысли, которая упорно пытается свернуть куда-то не туда, принялся возвращать её в нужное русло:
-  Ох, господи свитый, святый. Нет, так рассуждать нам нельзя…тогда ты сам враг…Враг!.. Потому, если враг не сдаётся, его уничтожают! Уничтожают.
   Старик словно вернулся обратно в детство, а скорее в свою житиейную юность, когда бездомным отроком-бродягой во время своих знаменитых скитаний – «хождений а народ» – с романтичной горячностью и широтой души искренней натуры пытался проникнуть в смысл всего и попутно восполнить пробел в образовании, простым, часто ещё корявым языком выражая свои бесхитростные путевые наблюдения. Будто не принадлежал он нынче к элитарному кругу классиков, не проводил последние лет тридцать среди хороших книг, великих мыслителей, представителей сливок мировой культуры. Осознав это окончательно, Авангард оробел, будто случайно застал живой памятник без портков за мастурбацией.
      А Горький всё больше нервничал и от того поведение его удивляло всё сильней. Вдруг не докурив коротенькую толстую папироску, резким сердитым движением растёр её в пепельнице и истеричным плаксивым голоском заявил визитёру, что читатель ждёт книгу и из уважения к нему каждый из участников поездки просто обязан сдать свой текст точно в срок. Старик произнёс это с таким раздражением, словно вот-вот разрыдается. Впрочем, возможно Прохудову так лишь показалось. Едкий табачный дым во время их разговора заполнил комнату отчего у Авангарда временами слезились глаза и странно путались мысли. Этот обильный дым от папироски в руке Горького неприятно тревожил посетителя фешенебельного особняка, внушая смешную мысль, что табак напитан морфием.
     И только потом Прохудов догадался, что под читателем Горький подразумевает не некое абстрактное лицо, не безликие народные массы, а конкретно Сталина! Которому заранее обещано, что к определённой дате вождю будет торжественно презентован сей коллективный труд. И ждёт Сталин эту книгу как знак того, что творческая интеллигенция во главе со своими «маршалами» и «генералами» однозначно и по высшей планке оценила его гениальное персональное участие в этой великой стройке.
      Когда Авангард это понял, он почувствовал такой ужас, словно теперь самому Сталину доложат о нём.  Дескать среди коллектива авторов нашёлся один, который саботирует великую честь переложить на бумагу историю грандиозного подвига, совершённого согласно гениальному решению вождя. Представив себе такое, Авангард  был просто раздавлен ответственностью, его воля, творческое либидо оказались настолько парализованы страхом перед известным своей придирчивостью кремлёвским читателем, что написать ничего путного при всём желании он точно теперь не сможет. А ведь сделать это требовалось любой ценой. Ведь даже застрелиться Прохудову было не из чего - доставшийся ему через вторые руки от чекиста из первого поезда портсигар не обладал замаскированной способностью извергать из себя пули (хотя по слухам такие вещицы двойного назначения пользуются в ГПУ-НКВД большой популярностью). 
     Как быть порядочному человеку, когда страх и чувство безысходности теснят со всех сторон? Бежать – нельзя. Стратегия бегства работает лишь в том случае, если хватает достаточно дерзости и отчаяния для побега. Это не про него. Тогда может замереть, притвориться неопасным, слиться с обоями, тогда могут не заметить? Существует же пусть крохотный, но всё же шанс, что авось забудут про него маленького и отстанут. Максимум брезгливо тронут носком сапога словно дохлую мышь и отвернуться. Верный способ, когда я маленький, а опасность настолько грандиозна, что мало надежды даже удрать. Нет, тоже вряд ли.
    Почему СССР называют империей страха? Да потому что тут над людьми нависает максимальный ужас, который только может переживать живой организм: я — мышка перед этим динозавром, я не могу убежать, он меня где угодно достанет… Нет, не отстанут! Да и поздно, когда тебя выделили из безликой массы тебе подобных и взяли на карандаш. И под дурика косить с ними бесполезно - не пощадят. Получится как в том анекдоте, где один психиатр жалуется другому: «Совсем было вылечил своего пациента от паранойи, да, жаль, его пристрелили». Остаётся включить мозги на полную мощь и отключить принципы. Иначе в этой стране не выжить!
Глава 47
Стараниями ли Бога, либо благодаря исключительно влиятельным друзьям, но Евгения Миронова (а точнее его беспомощную тушку, не становящуюся трупом лишь благодаря аппаратуре жизнеобеспечения) всё же перевезли специальным санитарным самолётом в лучшую столичную клинику. И тем спасли - в Москве заслуженного артиста сумели вернуть из небытия. И от он неожиданно обнаружил себя хоть и в плохо слушающейся его телесной оболочке и всё же прежним Евгением Мироновым! Важные это были дни – последние в больнице, уже после возвращение с того света. Спалось плохо, только со снотворным. А так ворочаешься часами на койке, всю ночь думаешь, думаешь... Раскаяние мучит душу. За что годами терзал себя и многих хороших людей погоней за неким идеальным результатом? Зачем издевался? Разве искусство того стоит. Здесь в клинике отлично видно, что мы лишь животные в дырявых мешках из кожи и мяса. Но жить все равно хочется. Даже пустился в опасную игру, чтобы убить время. Загадал, что не должен теперь умереть раньше чем поставлю «Гамлета», «Игроков», «Утиную охоту» по Вампилову ну и ещё парочку спектаклей, о которых всегда мечтал, но руки так и не дошли.


На выписке Евгения встречал хороший приятель на новеньком китайском «танке» (так называлась модель кроссовера из «Поднебесной»). Когда после начала полномасштабной агрессии России в Украину от нас практически одномоментно ушли европейские и американские автопроизводители, им на замену хлынули иномарки из КНР – китайцам очень понравилась идея продавать свои тачки по цене «мерсов», «фордов», «ауди», «вольво» и «БМВ». Китайские машины были не такого высокого качества, зато сверх меры напичканы малонадёжной электроникой, и с «крикливым» дизайном у них тоже всё было в порядке. На безрыбье, как говориться…Ну и рекламу запустили на полную мощь. Одни названия китайских четырёхколёсных  «драконов» чего стояли! «Великий путь», «танк»! Это они отлично подсуетились. Вот ведь времена настали! Когда даже милейшие люди желают иметь свой личный танк и разъезжать на нём если не по Киеву, то хотя бы по Москве. А ведь друг работает литературным редактором, тонкий знаток литературы, фанат поэзии, о танках знает лишь по знаменитой компьютерной игре-стрелялке.

Приятель сразу повёз Евгения на шоу к Скобелевой. Затем к Дмитрию Киселёву. Так продолжалось на протяжении двух с половиной недель. Чудом вернувшийся с того света режиссёр почти ежедневно учувствовал в политических пропагандистских шоу. Хотя и не по собственной воле, просто так получилось. А случилось вот что. Едва он очнулся в реанимации – весь в проводах и трубках, страшно ослабевший после долгого лежания почти трупом, как ему позвонили из Администрации Президента. Ласково попросили не отказываться выступить «по ящику», дескать, народ за него всё это время очень переживал и хочет увидеть своего любимца живым. Обещали щедро компенсировать.
Вначале Евгению показалось, что это полный абсурд. Ведь он едва выкарабкался с того света, а его тут же взялись мягко насиловать! Фактически ввели ему два пальца в анус, на одном из которых то самое кольцо с символикой толи СС, то ли «Единой России»… Пока голос чиновника из АП мягко уговаривал Миронова поехать на ТВ, Евгений снова чувствовал у себя в жопе колючую проволоку. При всём цинизме этих людей и нынешнего времени, разве такое возможно в реальной жизни? Вначале казалось, что его мозг просто ещё не отошёл от фармакологического коктейля, который в него неделями и месяцами закачивали врачи для поддержания организма в работоспособном состоянии. Что это игра его сумеречного воображения. Как и все эти разговоры с богом, а также чужие жизни, которые он якобы успел частично прожить за время своего нахождения в коме. Евгений даже чуть позже спросил об этом своего психотерапевта, когда оклемался настолько, что мог выносить серьёзные разговоры. То, что он услышал, было словно мини-лекция, видимо, с целью выдернуть его окончательно из мира грёз клинической смерти и утвердить обратно на грешной земле. Психиатр сказал, что это не имеет ничего общего с наркотической интоксикацией и нездоровым воображением и что ему самому это нравиться, а иначе он бы отказался каждый день участвовать в этой пропагандисткой порнухе. А участвует он в ней, ибо реализует таким образом своё ««эдипальное желание быть грубо отодранным самим…Вовой Путиным! Во как, ни много, ни мало. То есть, отцом нации. Что это у него прорвалось такое подавленное проявление желания публичного унижения с эротическим окрасом. Быть трахнутым на глазах миллионов телезрителей этой властью! Фактически альфа-самцом этой страны! Папой! И заслужить его персональную ласку. А также испытать садомазохистское наслаждение от чувства, что его унижают максимально публично, ломая его моральные принципы (те, что ещё остались). Заставляют соглашаться с очевидными мерзостями и извращениями, вынуждают снова повторять про свою любовь к этой войне, к тем, кто убивает и насилует жителей соседней страны.
 - Короче, Мирон, картина такая: тебя имеют во всех возможных позах и во все дыры, и тебе это в какой-то момент начинает заходить, - объяснил психотерапевт.
     Не сказать, что Евгению такая оценка ситуацию пришлась по душе, скорее наоборот: ««Эдипальное проявление желания». Это ж надо! «Кого я держу на подсосе? – тут же с раздражением подумал Евгений о своём психоаналитике. - Самонадеянный надутый гондон, берущий десятку за получасовую удалённую консультацию. Кретин!».

                Глава 48
       В перерывах между обязательными для посещения  политическими ток-шоу Евгений пытался наладить свою профессиональную и частную жизнь. Формально с этим проблем как будто не было. Новые смазливые мальчики сами активно искали случая попасться ему на глаза, а затем, если повезёт, то и к нему в постель, так что не достатка в предложениях познакомиться он не испытывал. Финансирование его театра после поездки в Мариуполь было увеличено втрое. Ему чуть ли не каждую неделю присылали новые сценарии, предлагая роли и работу в качестве режиссёра.
    Молодой человек, который дождался его возвращения дома, каждый вечер разыгрывал для него целый спектакль полный нежности и страсти.  Но всё это уже не грело. Вот это уже совершено точно было «эдипальным проявлением желания» или тому подобной жопой. Уже через неделю Евгений выгнал сожителя.  Предстояло нечто более увлекательное, чем обычный секс - надо было каким-то образом настроить себя на совершенно твёрдое убеждение, что переживаемый им новый виток романа с властью, позволит пережить нечто столь прекрасное, что он ещё не испытывал в своей жизни. После его возвращения власть ухаживала нежно, вела себя с ним трепетно. Не оценить это было просто-напросто откровенным свинством. Ему настойчиво, но мягко намекали, что артисту стоит проникнуться той мыслью, что зря он плохо думал о хозяине России и его людях, на самом деле они люди культурные, обходительные, образованные, - сплошь филологи, да юристы, любят искусство, охотно приближают к себе музыкантов, дирижёров, актёров.  И что ему выпало счастье слиться с властью в любовном экстазе. Так п доходчиво этого ему не объяснит ни один психолог, и даже самом Господь, если бы он еще был жив, тоже не смог бы… так вкрадчиво и ласково, как умеют только выпестуны КГБ.
      Возвращённая влиятельными и богатыми друзьями жизнь, будто открылась Миронову с нового ракурса. А сомневался он прежде в благости Власти, потому, что был слишком поглощён западной культурой, воспринимал слова некоторых друзей либеральных  прозападнических взглядов, слишком некритично. И это оказалось заблуждением – и всегда было так – частью того враждебного России демонического «недостижимо прекрасного», что веками служило околдовыванию части отечественной интеллигенции. Только теперь, после возвращению из комы, Евгению помогли по-настоящему оценить ценности скреп, суверенности. Он даже дал себе слово со временем отказаться от вожделения греха с другими мужчинами.  Для этого ему дан новый русский Бог. Он укрепит ему душу и тело, как укрепляет Россию в её святой борьбе с западным злом.
Обо всё об этом Евгений часто теперь задумывался, внимательно выслушивая телевизионных проповедников с православных ток-шоу, куда его так же заманивали. Телеведущие такие, как Борис Корчевников, ещё молодые но уже фанатичные, словно монахи, с горящими глазами, они заботливо склоняли его в правильную веру и тактично обходили обсуждение вопросов его личной жизни и прежних убеждений. Из вежливости Миронов воспринимал их слова как что-то, обязательно нуждающееся в осмыслении. Их Бог, - воинственный, патриотичный, беспощадный к врагам, терпимый к своим, нравился ему всё больше.
      Временами под утро, вдруг просыпаясь от тревожной мысли, он шёл в ванную. Возвращаясь, видел свое отражение в зеркале. Лицо будто с экрана очередного ток-шок. Гладкие, сверкающие будто журнальным глянцем щёки, глаза, в которых не осталось сомнений и метаний Макса Гольдберга, Прохудова. Он вытравил их из себя. Чулпан Хаматова давно была за границей. Пыталась там что-то ставить, играть. Денег, естественно, ей с трудом хватало просто на жизнь на чужбине.  Ему было на неё теперь плевать. Она стала врагом. Так было проще. Прежний бог тоже был зачислен им в иноагенты. Это было написано на его убеждённом в новой вере лице.
Правда, иногда, когда он видел это отражение в зеркале, у него случался приступ ненависти и презрения к себе, к Путину, к кураторам из Министерства культуры, АП, ФСБ, и ко всем щедро проплаченным ими штатным рассеивателям их мира. Тогда он врывался в гостиную, хватал пластиковое ведро с цветами от поклонников с вечернего спектакля, для чего надо было вытянуть обе руки, чтобы обхватить его, и молотил им по полу, по мебели, а особенно по  преподнесённому ему в знак особой милости неформальному портрету президента, висящему в рамочке на стене с дарственной надписью. Потому что он тоже получал от него розы.
    В той украинской больнице, где Евгений Миронов первое время лежал в реанимации, с соблюдением санитарных норм было не очень. Когда в операционной, где ему делали кое-какие процедуры, включали дезинфекционный кварц, то стафилококк прятался в штукатурке. Как ему рассказали, там ещё лежал парень после тяжёлого ранения в спину, так ему занесли заразу во время обычного укола и он умер от заражения крови. Точно также духовная зараза, что свела себе гнездо в его сердце, никуда не делась за время его клинической смерти и тесного общения с живым богом, а просто спряталась в трещинах его души.  И вот теперь, после его возвращения в Москву, – выползла: нынешний «воскрешённый» Евгений Миронов активно ратовал за продолжение спецоперации до полного достижения поставленных президентом задач, агитировал народ через соцрекламу заключать контракты с министерством обороны, неустанно клеймил уехавших коллег. В этом он скоро переплюнет самого Захара Прилепина!
 И попутно считал полученные из бюджета на свои проекты миллионы, на официальной съёмке из Кремля в лучшее телевизионное время благодарил Путина за очередную награду из его рук, целовался с патриархом по случаю религиозного праздника, обещающим рай всем убиенным на Украине наёмникам.

Глава 49
Евгений не переставал молотить вчерашним букетом по портретам своих высокопоставленных почитателей, по их дорогостоящим подаркам в виде драгоценных статуэток,  по настенным рамкам с орденами, по своим отражениях в зеркалах. Он колотил и колотил,  даже когда на стеблях не осталось ни одного лепестка.  И только тогда он почувствовал, что страшно опустошён и пошёл спать.

Проснувшись около полудня, босиком ходил из комнаты в комнату, ступая по белым лепесткам роз. С горькой иронией говорил себе, что вот он его пусть к славе, - усеянный лепестками роз, а шипы он заранее обломал о разные мерзкие рожи.
Розы он действительно очень любил и, когда уже окончательно вечером успокоился и пил в районе полуночи травяной чай с мятой и мелиссой и слушал любимого Чайковского, то думал, что жизнь всё-таки очень напоминает розу, ибо в ней всё же иногда встречается истинная любовь и подлинная красота. А то что у розы всегда есть шипы, ну и что ж… От таких мыслей хотелось плакать от печали, что у жизни всё же больше очень болезненно царапающих тебе сердце и душу шипов. Хотя можно было плакать и от тихого счастья, вспоминая подлинные моменты любви, как тогда, когда он, по воле приснившегося ему Бога, вернулся на много лет назад - во времена своей студенческой юности. Туда, где он ставил подлинную любовь, где было удивительно чистое и целостное понимание жизни (как он только теперь это понял). В те годы он был уверен, что, ни смотря ни на что, не изменит себе. Мало кто в 20 лет готов принять, что предстоит в основном страдать от шипов, даже получая аплодисменты и розы.

Глава 50
Его ладони и запястья были в крови, исцарапанные шипами. Такие же пятна крови остались на постели. Хорошо же он дал волю своим чувствам!  Выплеснул накопившееся. «Ни-чего, завтра всё снова пойдёт, как обычно, - попытался он настроиться на позитивный лад, - жизнь постепенно налаживается, оказывается всё у него нормально. Можно вполне успешно продолжать заниматься искусством при любой власти».
   Но в голове противным шепотом звучал голос его психотерапевта: «Подсознательно в тебе всегда жил затаённый страх, что они тебя будут ломать через твою гомосексуальность, когда им это потребуется. Ты долго сопротивлялся этому – тщательно скрывал свою личную жизнь, пытался выглядеть «респектабельным», обзаводился высокопоставленными почитателями и покровителями, потакал через «не могу» их отвратительным просьбам, борьба с собой и с системой, которая в любой момент готова сломать тебя как личность, истончила защитную броню твоей психики и нервной системы. После перенесённого инфаркта это сублимировалось в подобие «стокгольмского синдрома». Ты просто убедил себя, что не заложник, а искренне любишь своих мучителей. В принципе ничего постыдного в этом нет. В цивилизованном мире никто не станет осуждать жертву психологического террора. Казалось, такие случаи, особенно в творческой среде, остались в далёком в прошлом, в мрачные тёмные времена Третьего рейха, Сталинизма, когда гомосексуализм приравнивался к уголовному преступление и даже измене родине. Но даже тогда некоторые талантливые люди умели приспособиться. И тебе придётся, ибо «развитый Путинизм» уже мало чем отличается».
   Евгений зашёл в гостиную и остановился, потому что забыл, зачем он сюда пришёл. Глупо. Всё равно что искать очки, которые на голове. Или с трудом вспоминать имя актёра из любимого старого фильма.
    «Эй, расслабься! Сказал же твой психотерапевт, что дело не только во мне. Вся страна, весь народ, вся культура переживают сложные времена. Но если все уедут, то кто останется?! Тебе надо приспособиться – в этом твоя миссия».
     «Верно, Жень, Ничего постыдного в этом нет, - подтвердил голос психоаналитика в голове. – Тебе стоит принять ситуацию и избавиться от самоосуждений. Никто заранее не знает, какой может быть его реакция на систематическое насилие. Очень достойные люди не застрахованы от цепочки компромиссов. А с людьми интеллигентного труда такое происходит сплошь и рядом, особенно в тяжёлые времена, сам ведь видел во время своего медикаментозного трипа будучи в коме… А вообще, это хорошо, что ты стараешься быть на позитиве, тебе это сейчас очень нужно. Раньше мы лечили людей от навязчивых плохих мыслей электротоком. Некоторые даже подсаживались на такую терапию и сами просили прочистить их больной мозг сильным зарядом. Вот был у меня один пациент-эпилептик, а другой считался шизофреником. Оба начали самостимулироваться охотно и интенсивно. Но, к моему удивлению и удивлению моих сотрудников, продолжали это делать и после того, как силу тока им убавили до подпороговой, и даже когда ток совсем отключили. В конце концов мы спросили обоих:
«- Почему нажимаете? Разве это приятно? Мы уже давно отключили прибор от питания.
– Неужели? – удивляются. – А нам приятно. Нам просто классно. Небось обманываете – мы ведь и сейчас чувствуем: все окей, ток идет. И мысли в голове появляются нужные».
   «Жень, хочу тебя поздравить, - кажется ты преодолел себя прежнего и сумел встроиться в СИСТЕМУ, – с преувеличенной угодливостью сказал ему голос психоаналитика в голове. – Можно сказать, что тебе уже тоже не так важно, «есть ток или нет». Просто ты понял, что это было в твоих же интересах, чтобы гражданин из ФСБ или Администрации президента (Министерства культуры и или иного весомого учреждения) « вовремя нажимал на кнопку». Зато теперь ты добровольно и с превеликой радостью готов с ними сотрудничать. А значит, у тебя будет всё в порядке с карьерой и финансами в этой стране.

Евгений  давно успокоился, а голос психиатра продолжал бубнить у него в голове:
      «Характер, болезнь, уровень интеллекта, воспитание, состояние духа, политическая ситуация, менталитет, культура, воспринятые внушения – человеческие переменные, влияют на эмоции и убеждения примерно так же, как погода, ветер и подземные толчки влияют на состояние океана: сегодня шторм, завтра блаженный штиль, послезавтра умеренное волнение, через месяц ураган, через год цунами… Большинство наших пациентов, подобно крысам, периодически нуждаются в стимуляции, чтобы сохранять лояльность и чувствовать себя в системе хорошо. Государству же, подобно доктору, приходиться порой пробуждать в пациентах отрицательные эмоции, душевную боль – «делать народу ад», чтобы перебороть у больного ощущение, что у человека нет свободного выхода наружу, что ему перекрыли кислород получать объективную информацию, что он лишён права на критику. Зато в какой-то момент успокоенный пациент начинает получать уже свой «рай» за правильное поведение.
   А некоторые пациенты, которым в качестве эксперимента дали такую возможность, как я уже сказал, подсаживаются на самостимуляцию, как на наркотик. Один молодой человек стимулировал свою септальную область полторы тысячи раз в час. Пятнадцать электродов было вживлено в разные участки его мозга. Семнадцать недель он с увлечением самостимулировался. Разобрался сразу, какие кнопки хорошие, какие плохие. Одна оказалась очень плохой – адской: электрод, соединенный с нею, сидел в глубине так называемого среднего мозга, в части, именуемой «покрышка» (до сих пор мне, мамонту мозговедения, не понятно, что же она покрывает, эта покрышка – в мозгу много старинных отфонарных анатомических названий, данных еще при царе Горохе). Суть в том, что при нажатии этой кнопки сразу возникала паническая атака, и парень накрепко заблокировал ее (и кнопку, и атаку) заимствованной у подружки женской заколкой.
    Еще одна кнопка портила ему настроение тягостными воспоминаниями – она вела к его величеству гиппокампу, королю памяти, пациент начинал хандрить. Шесть кнопок были более или менее нейтральными; от одной оглушительно звенело в ушах, от другой хотелось побыстрей съесть что-нибудь сладкое. Зато нажатие кнопки септальной области и трех соседних давало ломовой кайф с сексуальным драйвом и несокрушимую бодрость. Их пациент и выбрал для  предупреждения приступов своей  вялотекущей шизофрении, выражающейся в резком недовольстве и критике окружающей действительности. А это был поздний Брежнев начало 1980-х годов, так называемый «застой».
    Иногда он забывал о кнопках и опять начинал всячески поносить советскую реальность в разговорах с другими пациентами нашей закрытой психбольниц. В этих случаях, чтобы быстро его «разубедить», на специальные кнопки «лояльности» нажимал кто-то из моих дежурящих в это время ассистентов. И мы тут же получали лояльнейшего советского гражданина, которого смело можно было отправлять на любое партсобрание и даже в программу «Время». Впрочем, после электрического «переубеждения» он порой становился похож на чересчур правоверного фанатика существующей системы. За что получил прозвище «Заводной апельсин». Тогда как раз появился на видеокассетах фильм Стенли Кубрика
       После выписки пациент женился, развелся, потом уехал в другой город. Когда началась Горбачёвская перестройка и в прессе стали открыто критиковать прежнюю  власть, совершил в знак протеста акт самосожжения, обставив его со всей возможной театральностью... Кстати, по данным Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) около 10% населения планеты в той или иной степени нуждаются в психиатрической помощи.  И никто не застрахован от такой беды. И среди профессиональных актёров есть психически нездоровые люди. Иногда очень талантливые, но, тем не менее, тоже нуждающиеся в специальном лечении. К примеру бывает, что уже будучи успешным и заслуженным артистом, человек вдруг начинает слышать «потусторонние голоса». Бесам ведь всё равно,  что человек заслуженно получил звание Народного артиста, лауреат Госпремий, входит в почётные президиумы и жюри конкурсов и фестивалей. Этим свинтусам даже приятней подселиться к таланту. Абсолютно здоровый и жизнерадостный, ещё относительно молодой мужчина, который в совершенстве владеет талантом перевоплощения, сам вдруг оказывается в положении героев своих некоторых фильмов, которые утрачивают контроль над собственной головой. Это настолько поражает актёра, что он, даже, не испугавшись прослыть сумасшедшим, сам обращается к докторам. А потом строго следует всем указаниям психиатров, искренне надеясь победить этот недуг. Только ведь и медицина не  всесильна, она не господь Бог. Так что, с годами бедолаге становится только хуже - появляются галлюцинации, в том числе и слуховые».
    Евгений вдруг сообразил, что голосом знакомого психиатра с ним минут десять уже как разговаривает «умерший Бог».  Дальше больше. В гостиной на столе лежала какая-то книга, которой там не должно было быть, откуда она взялась, Миронов понять не мог.

Глава 51
Это была та самая книга о Беломорканале, авторский труд коллектива лучших советских писателей. Кто-то оставил её открытой на странице с небольшим очерком за подписью А.М. Прохудов.
В интернете Евгений нашёл статью о позабытом «литературном генерале» с такой фамилией. В Википедии упоминались его труды, о которых Миронов даже не слышал, зато при жизни они были отмечены несколькими высокими правительственными наградами, в том числе двумя Сталинскими премиями. По утверждению автора биографического материала, последние годы большую часть времени Прохудов проводил в Отделении неравных болезней Кремлёвской больницы, что не мешало маститому писателю до самой своей смерти в возрасте 53 лет заседать в Правлении Союза Писателей СССР. Скончался он в один год со своим кремлёвским покровителем, упокоился под массивным надгробием Донского кладбища. А Кира Тюльпанова? После очередного лечения в Кремлёвке и выписки Прохудова везде сопровождает личная помощница (вдовцом он стал ещё сорокалетним) с таким именем и фамилией. Она? Кто знает.
 Голос в голове Евгения Миронова подтвердил: продавшись с потрохами злу, Прохудов сломал жизнь многим людям, в том числе этой женщине.
Евгений подумал, что похоже инфаркт ударивший его по сердцу отрекошетил в мозг. Шизофрений? Модная теперь «биполярка»? Паранойя? Никто не застрахован от проблем с крышей. Болезнь годами может прятаться, пока однажды на фоне стресса не заявит о себе. У нормального человека в голове не звучат голоса.
Между тем голос мягко продолжал:
- Вот я сказал себе: «Этот парень герой не только на экране. Я помог ему встретиться с разными выражениями себя. «И что в итоге, - возразят мне, - разве полученный уникальный опыт сделал его лучше? Посмотри, что в итоге с ним стало после того как ты позволил ему вернуться в этот мир. Пора уж признать, ты сильно ошибался насчёт него, Боже». И всё-таки я в тебя, Жень, продолжаю верить. Просто ты сильно напуган, травматические воспоминания первых дней войны, когда тебя ломали через колено как личность, никуда не делись. И всё же герой в тебе ещё не сказал последнего слова. Сейчас для тебя наступает момент истины. Верю, что ты примешь верное решение, за которое не будет стыдно. Советы тут наверное уже излишни. И всё же… Всегда делай то, чего боишься. Это про самоуважение.  Твой любимый Шекспир сказал: «…будь верен сам себе; тогда, как вслед за днем бывает ночь, ты не изменишь и другим».
Зазвонил смартфон на столе. Это была Чулпан Хаматова из Риги.
- Жень, привет!  Как дела?
- Нормально. Репетирую сразу несколько спектаклей.
- Бросай всё и приезжай! Для тебя тут есть работа. Сразу больших денег не обещаю, зато проект очень перспективный. Есть заинтересованные люди, которые дали под него финансирование. И по-моему эта вещь тебя заинтересует. Я вышлю тебе на электронку текст пьесы, имя автора тебе ничего не скажет, но парень талантлив как бог.

Глава 52
Разговор с бывшей коллегой и приятельницей получился очень коротким…
 «Не такой я придурок! - сказал он себе, едва нажав кнопку отбоя. - Я отлично помню тот момент, когда мне вдруг нечем стало дышать, а от чудовищной боли в груди всё померкло перед глазами, тело перестало мне подчиняться настолько, что я и пальцем не мог пошевелить. После сердечного приступа и удара по сосудам, я фактически стал трупом. Спасибо могущественным людям, которые не смотря на моё плохое поведение в первые дни СВО, оплатили рейс спецборта и работу лучших кардиохирургов. У отщепенца нашлись влиятельные заступники! Именно они вытащили меня с того света, похлопотали за меня перед тем, кем следовало, и я намерен прожить эту жизнь, которую они мне подарили, со вкусом. Я больше не стану ссать против ветра. С властью надо дружить, тогда она позаботится, чтобы нужный ей человек процветал.
Евгений чувствовал сильное раздражение то ли на Чулпан, то ли на себя, то ли на навязчивый голос в собственной башке. Бог умер и точка! А шизофрения лечится. Не таблетками, так элетротоком. Если потребуется он сам будет подавать напряжение в собственный мог, пока не выжжет мысли о недовольстве существующими порядками. Послушной крыской с удалённой частью мозга жить спокойней и приятней, тебя всегда вовремя накормят, напоят, обеспечат удовлетворение всех твоих крысиных потребностей. Вот оно счастье – не думать ни о чём постороннем.
 - Я намерен вернуть себе всё, что отобрали у меня идиотские принципы, - произнёс вслух, словно клятву мужчина, хотя был в квартире один. - Я буду контролировать каждое своё слово, чтобы больше не разочаровывать тех, кто мне помог и кто дал мне второй шанс. Что же касается высших сил… То можно заключить коммерческий договор со Вселенной, согласно которому, если я буду мудрым, то Вселенная даст мне всё, о чём прошу.
Со стороны это наверняка выглядело бредом сумасшедшего, только на этот раз он был нормален, как никогда.
- Вселенная разумна, ее не обманешь. Она не делит мир на черное и белое. Истинный Творец - это наблюдатель, обладающий ровным отношением к любому своему созданию. Уровень Творца подразумевает, что мы должны прежде всего реализовать тот творческий потенциал, который нам дан. Поэтому, если мы с полной отдачей делаем свою работу, не заморачиваемся политикой и идиотским морализаторством, то сполна имеем деньги и успех. Всё остальное – субъективно. Потому что только наше личное отношение определяет то, в какой цвет окрасить те или иные события. Активное непринятие нами негативного сценария текущей жизни подразумевает то, что мы растрачиваем себя понапрасну. Эйзенштейн прекрасно снимал свои шедевры при Сталине. Величайший новатор кинодокументалистики Лени Рифеншталь смогла реализоваться только благодаря Гитлеру. Ровное, деловое отношение и готовность к сотрудничеству с любой силой - это и есть истинная мудрость. Когда вы не ставите жизни глупых условий, тогда все складывается в итоге идеальным для вас образом. Когда вы принимаете всю непостижимую для человеческого ума реальность - тогда исчезает сопротивление, борьба, стресс. Когда вы принимаете дуальную природу человека и событий, то уходят все ожидания и представления об идеальном, вы позволяете событиям и людям быть такими, какие они есть. Исчезает недовольство и разочарование, потому что меняется ваше отношение. Вы начинаете во всем видеть красоту Божественного замысла. Детали, словно по волшебству, складываются в единый безотказно работающий механизм, вы перестаете зависеть от внешних факторов и отныне смотрите на все, как на причудливую игру Мироздания.
Со временем вам становится доступна великая мудрость Творца. Вам становятся понятны дальнейшие Его и ваши собственные шаги (ибо в какой-то момент вы синхронизируетесь со Вселенной и начинаете идти с ней в ногу), как следствие этого - вы предвидите свой путь наперед и ваша жизнь обретает новый смысл. Туман сомнений и иллюзий рассеивается и вам открывается кристально чистая картина устройства всего…
Евгений поймал себя, что голос его наполнился убеждённостью и зазвучал, как песня:
- Ты начинаешь по-новому осознавать и чувствовать жизнь - без спешки, гонки и без завышенных представлений о себе и мире! Это и есть уровень подлинного Творца. Жаль, что не понимал этого раньше. Воспитание, конечно виновато, классическая русская литература, труды некоторых историков. Сложно сразу выбросить весь этот пыльный багаж. Отсюда очень сложно было принять выросшие по всей России кладбища убитых на этой войне молодых парней, напрягали чуваки с другими взглядами, фундаменталисты-фанатики не вписывающиеся в твоё представление о норме, глупые требования руководства...и т.д. Но если не можешь изменить, то поспокойнее, без осуждения принимай то, что имеешь, не доказывая свою никому не интересную правоту - не открывай рот без надобности. Не квакай! Ведь прекрасно понимаешь, что тебе его быстро заткнут, если вякнешь что-то против сильных мира сего. На этом болоте правят хищники, и у того, кто громко квакает, шансов почти нет.
 Адаптируйся, сосредотачивайся на себе. Спокойно ищи выход из сложившегося (как иногда кажется) тупика. Если предпринимать адекватные шаги для изменения ситуации, то начинают происходить чудеса. Ведь давно замечено, что оптимистичные жизнерадостные и спокойно все воспринимающие люди обычно удачливые. Прими ситуацию и всё будет норм.
Впервые за долгое время Женя почувствовал абсолютную целостность своего понимания собственного настоящего и будущего.  В голове воцарилась какая-то прозрачная ясность, в которое нет и не может быть места посторонним голосам. Сегодня он окончательно выздоровел.
Глава 53
   Через три дня Миронов был в Министерстве культуры. Там ему очень ласково предложили поставить спектакль об СВО. Объяснили, что его поездка на Украину накануне инфаркта, тем не менее должна была обогатить его яркими впечатлениями о героических событиях, которые славными страницами войдут в отечественную историю. Поэтому ему и предлагают новую пьесу его хорошего знакомого Прилепина, с которым они вместе ездили.
      Уже выйдя из здания министерства на улицу и направляясь к своей машине, Миронов заново прокручивал в голове каждую минуту состоявшейся беседы. В общем, всё складывается очень даже неплохо. Фактически впервые с того рокового дня, когда он едва не совершил непоправимую роковую ошибку, начальство разговаривало с ним в столь любезном тоне. Не чувствовалось ни малейшего давления с их стороны, необходимости что-то доказывать, в сотый раз каяться, посыпать голову пеплом, присягать обещаниями загладить вину. Напротив! Такой поворот не мог привидеться Миронову в самых смелых мечтах ещё накануне. Словно чемпион он поднимал над головой заветный кубок с таким чувством - вот она, вершина карьеры. В случае успеха этой постановки с него окончательно снимут все грехи, взамен он получит неограниченный кредит. Станет почти как Владимир Машков, которому позволялось все за то что первым из лидеров культуры безоговорочно поддержал нападение на Украину.
 «Умница,  наконец-то ты поступил, как нормальный человек… А что я мог?».
В глубине души — тот самый шёпот (будь он неладен! Всё-таки без электрошоковой терапии, видимо, не обойтись):
  «Ты знаешь, что это не твоё. Ведь понимаешь, что придётся идти против совести, давить это в себе. Чистый  же мазохизм.
- Пусть. Мне больше не нужны неприятности. И твои советы, кстати, тоже. Сам же обещал больше нее лезть ко мне в душу!
- Неприятности покажутся тебе цветочками по сравнению с тем, через что придётся пройти. Тебе ведь отлично знакомо это чувство, когда предстоит делать что-то «мерзкое» — то, что от тебя ждут, — а внутри будто канализацию прорвало? Вроде и поступил «как все «нормальны люди», и тебя не осудят, а даже щедро наградят, только... хочется сунуть голову в петлю. Как будто украл кошелёк.
- Лучше так, чем снова оказаться изгоем. Хватит уж. Не хочу пройти эту пытку снова. Я тебе не мишень для тухлых яиц и гнилых помидоров! И если бы ты меня любил, то избавил бы от такого выбора.
- Это даже не в моих силах, Жень. Свобода – мой дар людям, на который я не вправе посягать. Даже мучительный конфликт — часть пути. Со временем ты ещё скажешь «спасибо», в первую очередь самому себе, что не позволил задавить в себе Человека. Как там у Достоевского? «Главное — не врать самому себе».
- Возвышенная интеллигентская болтовня! А есть реальная практическая жизнь. За глупости приходиться слишком дорого платить. В том числе репутацией. Да и финансовые потери кто мне компенсирует, может ты?
- О том и речь, Жень. Да, тебя наверняка осудят. Те, кого ты в душе презираешь. И других неприятностей скорее всего не оберёшься.  Но эта боль — ничто по сравнению с мукой предательства самого себя. Ты же всё-таки Художник, Жень! Не «чего изволите-с», а Мастер! Репутация твоя как раз будет спасена. А деньги… да заработаешь ты деньги, талант у тебя пока ещё никто не забрал.
- Нет, я теперь прекрасно понимаю таких как Прилепин, которые мудро решили, что настал их звездный час и выжимают из благоприятной ситуации максимум возможного. Захар наверняка уже миллионер, а станет миллиардером.
- Не старайся казаться хуже, чем ты есть. Сам же  прекрасно понимаешь, что пользоваться политическими раскладами для того, чтобы вознестись, просто нечистоплотно и неинтересно. Это допинг, это хуже допинга. И это не чистая игра. Деньги за кровь, вот как это называется. Нельзя литературную конкуренцию разрешать вопросами политической неблагонадежности. А очень многие именно по этой причине стали добровольно апологетами лжи, агрессии, прямой цензуры. Это нечистый путь, и таким хитрецам и подлецам ничего не светит ни в творчестве, ни в личной жизни. Потому, что помощь дьявола — это всегда великая обманка. Уж я то его знаю.
- Оставь меня в покое! У меня свой Бог!
- Хорошо. Я не навязываюсь. Но послушай меня в последний раз! 
- Ладно, спасибо за последний бесплатный совет, но я всё решил для себя.
- Мне тебя искренне жаль, Женя. Мне действительно нравилось всё, что ты делал раньше. У тебя талант, который ты ещё не продал. И ты пока ещё не утратил самоуважение. А они в том кабинете смотрели на тебя как на стодолларовую проститутку. Жаль, очень жаль. Так ты доведёшь себя до второго инфаркта: придётся заливать водкой тоску, и пускаться во все тяжкие, чтобы отключить себе мозг, вырубить совесть, затоптать талант, убить душу. Прекрасно же знаешь, чем это закончится, не мне тебе рассказывать. Но у тебя ещё есть выбор…
- Да пошёл ты!».

Водитель распахнул перед худруком Театра наций заднюю дверь нового японского кроссовера премиум класса. Пассажирский диван бережно принял своей амортизирующей анатомической поверхностью плюхнувшееся тело. «В театр!» - бросил худрук водителю. Машина плавно тронулась с места. Вырулили на забитый в этот час пробкой проспект, понеслись с ветерком по спецполосе под кряканье депутатской мигалки.
Евгений поймал себя на том, что мыслями снова в тексте, присланном ему несколько дней назад Хаматовой. В нём рассказывалось о некоем очень закрытом сообществе. Клубе палачей. Объединяет этих людей причастность к преступлению. К убийству. Всего одного человека. Очень непростого. Оппозиционного политика № 1, личного врага Владимира Путина - Алексея Навального. По этой причине эти господа ощущают себя очень элитарным закрытым клубом, в котором состоят все причастные - от тех кто варил отраву по особому рецепту в спецлаборатории номерного НИИ ФСБ, передавал яд в Зону «Полярный волк», согласовывал решение по цепочке от Самого Путина - до непосредственного убийцы. В голове Миронова сами собой вызревали идеи будущей режиссёрской постановки. Естественно, главную роль практически сразу загорелся играть сам. Рабочее название пьесы «Клуб 37» (по количеству его членов).
«…Ладно, буду оставить! А как же?.. Да чёрт в с ними! И вообще, плевать…  Но пока я ещё в Москве и не улетел с концами в Ригу, надо это использовать, чтобы в подготовительный период глубже погрузиться в тему, узнать кое-какие вкусные детали, которые могут потом пригодиться».
Миронов залез в память своего телефона и начал искать подходящих знакомых…. К концу поездки вопрос в целом кажется решился – приглашением знаменитости в в плавучий загородный ресторан, на борту которого в предстоящие выходные соберётся примечательная компания. Намечалось что-то наподобие бандитской сходки. Только на ворах в законе будут большие погоны, да и угощение им скорее всего будут подносить не подчинённые силовики рангом пониже (как давеча это происходило в писательском поезде), но всё равно экзотики наверняка будет хватать…