Стужа

Белая гадость лежит под окном,
Я ношу шапку и шерстяные носки.
Мне везде неуютно, и пиво пить влом.
Как мне избавиться от этой тоски…
Виктор Цой

Маринка поднесла к губам рюмку с янтарной жидкостью и причмокнула:
– Да, кайфовый запах!
Слово "аромат" не водилось в лексиконе девчонок, выросших в краю царских ссылок и сталинских лагерей. Аромат вин я вкусила позднее, в Батуми и в Одессе, – в Сибири же мы пили водку. Самое острое воспоминание моего детства – холод, а с ним и онемевшее от мороза лицо, саднящая ломота окоченевших коленок и постоянно ледяные ладони и пальцы ног.
На кухне в нашей тесной хрущёвке я угощала лучшую подругу вином. Мама привезла из южных краев несколько красивых бутылок. Незнакомый кисло-сладкий вкус мягко растекался во рту.
В замерзшее окно глядел серый февраль, и рыжие кудри Маринки на фоне блёклых кухонных стен и полинявших занавесок сверкали желанно солнечно. Неуёмно любопытные, в ту пору мы искали запретное и удивлялись неожиданно обрушившимся на нас чувствам: любовь, гнев, ревность.
Разомлев от выпитого и пережёвывая школьные новости, я рассказала подруге, как случайно подслушала разговор четырёх наших одноклассниц. Задорно хохоча, они ввалились в раздевалку. Я запоздала с переодеванием и, услыхав смех, спряталась за дверью.  Это были наши активистки, я узнала их голоса, они оценивали девушек в классе по привлекательности. Из двенадцати наших девчонок мне досталось одиннадцатое место.
– А Танька – нет! – язвительно прозвучал первый голос. –У неё только кожа хорошая и глаза, а остальное... так себе, да и зубы, как у зайца.
Я выложила Маринке секретную информацию: ей за яркие губы и тонкую талию "Великий совет" присвоил шестое место.
– Про тебя они из ревности, – усмехнулась Марина. – Злятся, что Серёга с тобой дружит. Он ведь теперь у нас первый парень. Я это уже несколько раз слышала – те же, ну... "ценители красоты", шушукались. Так Серёгу единогласно признали первым красавцем в классе.
– Какой Серёга? – удивлённо обернулась я, расставляя в шкафу посуду.
– Как какой?! – вскрикнула подруга. – Известно какой! Ты что, кроме женатых
 стариков, уже никого не замечаешь?
Зная про мою безнадёжную любовь, женатым стариком она называла тридцатисеми-летнего тренера по волейболу, Владимира Николаевича.
– Серёжка, что ли? Власов? Он ведь мне как... – я запнулась, подавившись словами "друг" и "брат".
  Наши родители крепко дружили, а дома стояли окна в окна. Связав нас "общим горшком", лесными походами и ночлегами в одной палатке, детство почти породнило меня с Серёжкой. Даже попав в первый класс, мы, не сговариваясь, заняли одну парту, так и просидев почти десять лет бок о бок.
Я знала все Серёгины скрываемые от других мысли и делилась с ним своими потаён-ными секретами. Последней тайной, выплаканной ему, и была история моей любви к тренеру. А началась она с жуткого случая. Волейбольные тренировки проходили в спортзале мясокомбината. И в те годы, когда многие выносили с рабочих мест всё, чем можно поживиться, работники комбината воровали мясо, временно пряча разделанные туши в раздевалках спортзала. Влетев в душевую после тренировки, я задохнулась от стойкого запаха крови. Тусклый кафельный пол будто сочился алым месивом говяжьих рёбер.
Я с истошным криком выскочила из душевой и тут же попала в крепкие объятия
 Владимира Николаевича, пытавшегося меня успокоить. Его колючая щека обожгла мне лицо, а терпкий мужской запах словно проник в моё дрожащее тело. Мгновенно тренер стал для меня спасителем и самым нежным и желанным мужчиной. Так началась моя девичья страсть, продолжавшаяся уже два года. Она изнуряла меня тренировками, ревностным стремлением доказать, что я лучшая в команде, упоительным счастьем от близости с Владимиром Николаевичем в пределах спортзала и полуобморочной эйфорией от его редких прикосновений, когда, сжимая рукой моё плечо, он показывал правильные движения подачи мяча.
Через несколько дней после наших с Маринкой посиделок мы с Серёжей возвращались из школы.
– Пойдём ко мне. Мама пельменей налепила. Ты ведь любишь... – я потянула его за рукав куртки. – Родители в Читу уехали: у тётки юбилей.
– А ты?
– А у меня эти два дня тренировки, соревнования на носу. Вот только сегодня нет.
Серёжа кивнул. Мы прошли две заснеженные улицы с выцветшими кирпичными домами. На морозе скрипели задубевшие шины автобусов, на ветру гудели провода, по ледяному тротуару цокали каблуки. Разговоры прохожих, запах курева и аромат свежих булочек, на ходу уплетаемых идущими домой школьниками, – всё тонуло в холодной унылости зимы.
У мусорных баков возле обледеневшей кучи помоев стояла милицейская машина. Не-сколько бомжей, пьяно качаясь, указывали почерневшими пальцами в сторону их собутыльника, распластавшегося на студёной земле.
– Замёрз, наверное, – я тяжело вздохнула. – Не люблю стужу. Хочу в тёплые края.
– Летом кончим школу – можешь поехать поступать... в Краснодар или...
– Какой Краснодар?! – перебила я. – Родители меня так далеко не отпустят. Если попаду в региональную команду, тогда в Новосибирск. Всё же не такое захолустье, как тут. Хотя... тоже стужа.
– Ты всегда зиму так называешь, – хмыкнул Серёжа. – А почему не говоришь "мороз" или "холод"?
– "Мороз" и "холод" – это внешнее, а "стужа" – она внутри. Понимаешь? Как
 настроение.
– Понятно, Тань. Твоё настроение мне понятно. Ты его ещё любишь?
Ключ несколько раз щёлкнул, открывая входную дверь, и мы уже бодро снимали обувь в нашей тесной прихожей, казавшейся после улицы особенно тёплой. В ней пахло
 мамиными духами и меховыми шапками отца. Согреваясь в родных запахах, я размышляла, что ответить Серёже. Люблю ли я моего тренера? За два года терзаний и самобичеваний моя любовь прошла разные метаморфозы, превратившись в злость. Я злилась на свою слабость, на безволие, на неспособность совладать с чувствами.
Как-то в тайге, когда отец взял меня в геологический маршрут, мы встретили лесника с собакой по кличке Вера. Папа тогда вспомнил, что у лесничего в сторожке живут ещё две лайки, и в шутку спросил: "Если ты эту собаку зовёшь Верой, то другие, стало быть... Любовь и Надежда". На что лесник, помедлив, сухо процедил: "Про Надежду не знаю. А вот самую злую суку я бы назвал Любовь. Злая она, любовь-то!".
– Ну, как тебе? – вдыхая аромат горячих пельменей, я глянула в раскрасневшееся лицо Серёжи.
– Вкуснятина!
– Ольга ведь тоже хорошо готовит.
– Она теперь важная, за профессорского сына замуж идёт, – фыркнул Серёжа, жалу-ясь на старшую сестру. – Постоянно придирки: то я нос не так вытер, то я чавкаю, когда жую. Тань, я чавкаю?
– Ты? Конечно, нет. Это сестрёнка твоя строгой прикидывается.
Серёжа облизнул тонкие юношеские усики. Чавкает ли он или не так вытирает нос? Он всегда был мне слишком родным, чтобы замечать его недостатки. Меня забавляла и умиляла даже его мальчишеская ершистость.
– А знаешь, я их видел... – глядя мне в глаза, прошептал Серёжа.
– Видел кого?
– Ну, Ольгу. Они думали, я спал.
Прихлёбывая горячий бульон, Серёжа рассказал, как ночью подглядывал за сестрой и её женихом. Возбуждённо жуя сладкие ягоды из компота и сосредоточенно упёршись локтями в стол, я выслушала интимные подробности про шуршащие простыни и ритмичные движения.
– Дак ты теперь знаешь, как это делается. Ведь знаешь? – запальчиво бросила я. – А Маринка притащила старую книжку "Откровения халифа". Про гарем и как там жён обучают. Написано примитивно, будто сказки, но есть... моменты.
Я подошла к замерзшему окну. Через узкую полоску, не тронутую инеем, виднелась спортивная площадка. Пацаны на морозе играли в футбол. Почему не в хоккей? Ведь скользко. Болезненно в мыслях выстроилась цепочка: мяч, футбол, волейбол и... опять мой тренер.
– Чай остывает. Бери варенье и пряники, – я отвернулась от окна и, будто чужим голосом, выпалила: – Давай сделаем это!
– Что? – Серёжа удивлённо отставил чашку.
– То, что Ольга с женихом.
– Ты шутишь?
– А ты боишься?
– Прямо сейчас? – по лицу Серёжи пробежала рябь смятения.
– Да, мне интересно. Раньше в шестнадцать замуж выдавали, а я сказки читаю и страдаю, как Маринка говорит, по женатому старику.
Серёжа медленно встал и взглядом пробежался по кухне, словно ища, где спрятаться. Резким движением волейболистки я бросила ему большое полотенце.
– Помой руки!
– Я… мыл уже, – Серёжа замялся.
Через минуту из ванной послышался плеск воды и нервный кашель. Внутри у меня пропели слова из принесённой Маринкой книжки "...и омыл он свой жезл...".
Я зашла в спальню, задёрнула шторы, быстро разделась и легла на кровать в позе, как на иллюстрациях в "Откровениях халифа". На тех непривычно смелых картинках пышногрудые красавицы, закинув руки за голову и раздвинув колени, ждали возлюбленного.
Я взглянула на своё тонкое тело и, не найдя в нём сходства со сдобными формами женщин халифа, укрылась простынёй. Комната показалась мне меньше, словно я заполнила её своим густым дыханием. Старый, лоснящийся полировкой, немецкий шифоньер, ветхая полка с книгами и даже письменный стол выглядывали из полумрака, будто ожидая чего-то и прислушиваясь к голосу Маринки, читающей ту запретную книгу, "... и укус шмеля пора-зил её, открывая впервые ворота..." 
"Значит, первый раз должно быть больно,"– вздохнула моя подруга. Я пожала
 плечами. Выбитые на тренировках пальцы, синяки, ссадины и кровоподтёки, порванные связки и разбитые колени – укус шмеля показался бы мне шуткой.
Дверь в комнату шелохнулась, и появился Серёжа, замотанный в полотенце.
 Нерешительно топчась на месте, он пробормотал:
– Ты всегда что-то придумаешь, а потом...
– А потом тебе это нравится, – хрипло отрезала я.
Наши детские приключения, спланированные мною, Серёжа принимал с восторгом. Нам было по десять, когда летней ночью в пионерлагере мы отвязали чью-то лодку и катались, пока рыбаки на рассвете не подобрали нас на середине озера, а в тринадцать мы с Серёжкой забрались на пятый этаж недостроенного здания, откуда нас сняли громко матерящиеся пожарники. Мы прятались в глубоких пещерах и залезали на огромные сосны, уверяя обалдевших от нашей прыти родителей, что это "в последний раз, в последний...".
Серёжа сбросил полотенце. Я слишком хорошо знала его длинное худое тело, чтобы разглядывать, и смотрела ему лишь в глаза. Потом резко откинула простыню и почти в ширину шпагата раскрыла ноги. "Врата наслаждения..." – слышался мне сиплый от возбуждения голос Маринки. И тут же вспомнились громкие команды моего любимого тренера: "Если взяли мяч – держать, разыгрывать, не теряя скорости, не давая другой команде опомниться. Держите скорость! Скорость!"
Я подскочила к остолбеневшему Серёже, и мы уже вдвоём шумно повалились на
 кровать. Что-то упругое быстро и влажно скользнуло внутрь... Ни боли, ни сожаления – лишь кисловатый запах и срывающееся у моего виска дыхание Серёжи!
Он позвонил на следующий день, в трубке неуверенно трепетал его голос:
– Я несколько раз звонил. Не дозвонился. Твои ещё не приехали?
– Они завтра возвращаются. А я весь день на тренировке.
– Ты это... Я насчёт вчерашнего, – он выдохнул булькающий звук.
– Никто ничего не узнает! – я громко отчеканила каждое слово. – Забудь и не парься, – и уже мягче продолжила: – Но, если тебе интересно, мне стало легче. Я про мою глупую любовь говорю. Вроде отпускает.
Мне казалось, что я изменила своему тренеру и поняла, что это избавляет от болез-ненной любовной зависимости. Тот урок юности всю жизнь не позволял мне хранить верность ни одному из мужчин.
Серёжа, единственный из нашего класса, окончил школу с золотой медалью и поехал в Москву поступать в МИФИ. От жестоких тренировок у меня случилось воспаление надкостницы. Врачи предупредили о возможной хромоте и рекомендовали уйти из большого спорта. Я несколько дней провела в больнице. Приходил Владимир Николаевич, сидел рядом, рассказывал про свои спортивные травмы и сроки реабилитации, уговаривал вернуться. Я спокойно выдержала пожатие его шершавой ладони и с удовольствием поняла, что чувство, долго перемалывающее мою душу, само будто превратилось в пыль, осевшую на полировке шифоньера, который следил за нами с Серёжей в тот день...
Мой друг позвонил из Москвы. Я стояла босиком на кафельном полу прихожей и зябко переминалась, от сильно прижатой телефонной трубки у меня заныло ухо, в него сту-чала горячая волна голоса Серёжки. Он не сдал экзамен, единственный, который требовали от медалистов. Говорил, что стыдно возвращаться домой, и хочет остаться в Москве. Я утешала, уговаривала, старалась подбодрить, у него ещё оставалось время подать документы в другие вузы.
О том, что он поступил в Одесское высшее инженерное морское училище, я с удив-лением узнала после сдачи экзаменов в Новосибирске. Наши родители передали нам адреса. Началась переписка. Я разглядывала редко приходившие открытки с видами Одессы. Серёжа писал о новых друзьях и про учёбу в одесской вышке, которую закончил близкий друг его отца, уже капитан дальнего плавания. В ответ я посылала открытки с видами Новосибирска с несколькими строчками о себе.
После первого семестра на зимние каникулы Серёжа домой не приехал. Не появился он и на летних. Написал, что родители и Ольга с семьёй проведут лето в Одессе. Следующей зимой Серёжа прислал мне свою фотографию: он в форме курсанта, повзрослевший, уже с густыми усами. Приглашал летом в Одессу. Я с восторгом ответила, что очень хочу на море.

Мы радовались нашей встрече, как в детстве.
– Ух ты! – смерил меня озорным взглядом Серёжа. В нём появилась развязность и небрежность. – Вот это да! Когда у тебя стрижка была, я не замечал, а сейчас... волосы шикарные, почти до пояса!
– А ты такой серьёзный! – прыснула я, с любопытством разглядывая моего друга.
– Я снял дачу на Седьмой Фонтана, – Серёжа сверкнул своей непобедимой улыбкой. – Недалеко родители дачу сняли. Они через неделю приедут, а пока только мы.
Ступив на зелёный двор, я сразу утонула в голубизне шумевшего рядом моря,
вдохнула солёный воздух и слово "счастье" с весёлым криком выкатилось из моего рта.
Деревенский уют небольшой дачной комнаты с коврами на стенах, железной кроватью и плетёной дорожкой на деревянном полу дополнялся запахом цветов в большой вазе. Серёжа приблизился, положил руки на мои бёдра и поцеловал в губы. Этот поцелуй оказался вовсе не робким, словно говорил: "Его тут этому обучали и научили, очень хорошо научили..." В моём друге детства появилась мужская властность и напористость, а я ликовала от своей стонущей женской покорности.
Мы пили вино, купались, бродили по божественно красивому городу и, возвращаясь на дачу, наполняли её тонким металлическим скрипом узкой кровати.
– Нам надо пожениться, – как бы между прочим обронил Серёжа.
– Надо? – я бросила на него тревожный взгляд.
– Тебе нравится Одесса, и ты не любишь, как ты её называешь, "сибирскую стужу", – он задорно рассмеялся. – Сама же говорила, что после твоего института, кооперативного торгового, светит распределение только по сибирским сёлам. А вот у меня другое... – Серёжа задумался, подбирая слова. – После училища визу на загранку охотнее дают женатым.
Я моментально поняла: такая женитьба устраивала нас обоих. Мне как замужней до-станется открепление от распределения, он же получит возможность "ходить в загранку".
– Прям брак по расчёту... – печально вздохнула я.
– Ну... не только.
Серёжа обнял меня.
– Поженимся, а там "будем посмотреть", – он манерно отпустил одно из одесских выражений.
Мы поженились следующим летом в нашем сибирском городке. Свадьба сверкала ат-ласной белизной огромных букетов, скатертей, улыбок, оборок моего платья и Серёжиной рубашки, оттеняющей его загорелое лицо и чёрные волосы. В огромном зале, полном родственников и одноклассников, часто звенели слова: "Какая красивая пара!". Обдав меня запахом вина, Маринка радостно прочмокала: "Ну, Танюх, ты всех за пояс заткнула. Лучшего нашего парня прихватила. Лучшего!"
В Одессе Серёжу не оставили. Он получил назначение в Грузинское морское паро-ходство в Батуми. С первого взгляда влюбившись в белокаменный город, шелестевший листьями пальм и ветвями олеандров, я наслаждалась яркими живыми красками, морем и фруктами. Быстро нашла работу товароведа в универмаге, появились знакомые и друзья. Серёжа ушёл в рейс на пять месяцев. Меня же ждали другие неожиданные повороты судьбы.
– Я беременная, уже три месяца... Не от тебя, – выпалила я Серёже в день его возвращения из рейса. – Не обижайся. Всё уже устроено. Только тут подписать... на развод. Я договорилась. В пароходстве не узнают и визу тебе не закроют.
Острый взгляд Серёжи застыл на моём лице:
– Ты его любишь?
– Нет, но я люблю этого ребёнка. Уже очень люблю!
За окном по водосточным трубам цокал ливень. Этот злой дождь плескался и в глазах Серёжи. Он быстро собрал вещи, и в сыром воздухе выстрелом грохнул хлопок закрывшейся двери...

– Ну, давай, рассказывай, – Маринка сверлила меня любопытным взглядом – Кто отец «футбольчика»?
Так она называла мой выпятившийся живот. Встретив подругу в Батуми, я поймала её ликующий возглас
– Ты, Танюх, будто мячик проглотила, такая бесподобно кругленькая!
– За это время столько всего пришлось проглотить – вздохнула я.
Наши с Маринкой откровенные беседы на кухни слушали лишь аккуратные белые шкафчики да фарфоровые чашки. Они иногда, казалось, вздрагивали от моих рассказов и бледнели тонкими узорами от интимных подробностей.
– Вот случилась, Марин, у меня сумасшедшая страсть к женатому мужчине!
– И что дальше? Он разведётся и будет с тобой? – моя подруга всегда поражала пря-молинейностью и отсутствием фантазии.
– С чего ты это взяла? Он аджарец, у мусульман может и вторая жена случиться!
– Ты это серьёзно, Тань, или шутишь? – Маринка, недоумевая, старалась переварить моё откровение – Я вот никогда не догоняла твоего юмора...
– А ты не догоняй, не надо. Я сейчас просто наслаждаюсь своим животиком и ни о чём не думаю.
Я коротко поведала подруге о своём бурном романе с красавцем грузином, то есть с аджарцем, объяснив, что это те же грузины, когда-то обращённые турками в мусульманство. Эти исторические детали ни для меня, ни для Марины были вовсе не существенны, да и в те годы в Советском Союзе, не принципиальны.
– За меня не волнуйся – я игриво рассмеялась – В гарем мне не хочется, отец моего малыша мне помогает. Он на пятнадцать лет старше, трое взрослых детей, живёт в пригороде, – я театрально махнула рукой, показывая вдаль. – А ко мне сюда наезжает. Опять же, мои родители счастливы, что у них будет внук, а остальное ... жизнь покажет!
– Значит, Таня, ты его не любишь – горькая усмешка блуждала по губам моей подру-ги – Ни его и ни Серёгу тоже не любила – Маринка печально вздрогнула – Наверное, твоя любовь ещё впереди.
– Наверное, моя любовь ещё не родилась, – я с удовольствием погладила свой живо-тик. – То есть, не родился... Это мальчик, я чувствую! Назову его Виктор. Шикарное имя. Пусть в мою жизнь придёт победитель!
Да, в моих метаниях и сражениях с придуманными ураганами не хватало победителя, и родившийся Витюша быстро поставил на место и мысли и чувства и мечты.
Я прожила в Батуми одиннадцать счастливых лет. Солнце и море дополнялись океаном моей любви к сыну. Хорошая работа, весёлая компания и... романтические приключе-ния. О них я рассказывала приезжавшей почти каждое лето Маринке. Она же болтала про наших знакомых. И всякий раз я с трепетом слушала её рассказы, ожидая...
– А Серёга совсем потерялся, – разбивая мою надежду, вздыхала Марина. – Родители его, как на пенсию вышли, в Новороссийск переехали. А он сам никому не пишет, даже тем пацанам, с кем в школе дружил. Отрезал он всех после вашего развода.
Ни Маринка, ни кто-то ещё не знали про наш с Серёжей взаимовыгодный "брачный контракт". Это оставалось нашим секретом, а мы оба умели хранить тайны.
Порой бури сложных обстоятельств жёстко накреняли парус моей судьбы. Так, про-ведя год без электричества, в адских звуках ночных перестрелок, с трудом попав в грузовой отсек самолёта, вывозившего эвакуированных, мы с сыном бежала от абхазской войны. А потом я несколько лет жила в Одессе, занималась бизнесом и хлебнула все "прелести" бандитских девяностых.

– Вот это да! Ты теперь в Канаде? А я думаю, что-то давно не звонила, – застыл в трубке удивлённый голос Маринки.
– Мы уже полгода в Торонто, обжились.
– Ты с тем парнем? Ну, забыла имя... С тем, что последний у тебя был. Прости, запуталась в твоих поклонниках.
– Пока с ним.
– Ты, Танюха, меня удивляешь. Может уже хватит "пока"? – промямлила Маринка. – Соскучилась по тебе. Раньше-то я то в Батуми, то в Одессу приезжала.
– Теперь приедешь в Канаду.
– Да уж... – простонала Марина и вдруг, опомнившись, зачастила. – А знаешь, кого я недавно в Иркутске встретила? Поехала в командировку и гляжу...
– Кого? – внутри у меня заныло.
– Ольгу, Серёгину сестру. Она говорит, он в Новороссийске, женился на женщине с ребёнком, и у них есть общий сын. Серёга под каким-то флагом ходит. Теперь ведь можно в любой компании с иностранцами работать. Ольга сказала, они часто в Монреаль заходят. Это же в Канаде?
Я присела на стул, сжав телефонную трубку вспотевшими ладонями.
– Мариночка! – сдерживая дрожь, выдохнула я. – Найди мне какой-то телефон, адрес, ну связь... с Серёжей. Хочу поговорить, с сыном поздравлю. Мы ведь не чужие были.
– Я постараюсь, Танюш, может через Ольгу.
В голове у меня шумело: "Серёжа, ты нашёлся! И у тебя тоже есть сын. Отлично! А у нас-то не получалось. И не суждено было! При такой родной близости, это как кровосмешение. Да и наш брак напоминал инцест. В любви обязательно нужна тайна, открытие, позна-ние и создание друг друга, притяжение разной энергетики. А мы, слишком похожие, могли лишь дружить".
Я уже горела мечтой о нашей встречи в Монреале. Моё запоздалое "прости", окутан-ное горьковатыми запахами пионов, что так бурно цветут в летних парках столицы Квебека, прозвучит именно там, на набережной Святого Лаврентия.
 Мы сядем в одном из уютных кафе на центральной площади, где поют уличные
 музыканты и гуляют нарядные прохожие. Кафешка с интерьером под старину встретит нас ароматом устричного соуса, блеском золотистого вина в бокалах и воркующей французской речью. Я видела себя в любимом платье цвета коралла, оно так выгодно подчёркивает фигуру и открывает колени моих стройных ног.
И, наглядевшись на Серёжу, я спрошу:
– У тебя есть фотка сына? Сколько ему?
– Шестнадцать.
– Он всего на два года младше моего! Помнишь нас в шестнадцать? Смешно... Моя любовь к тренеру. Я ведь в тот день тебя почти изнасиловала. Мы даже не знали, как это де-лается. А теперь в канадских школах с двенадцати предмет по сексу.
– Да, я тоже вспоминал и смеялся. Ну, давай выпьем. Как у Дюма, двадцать лет
 спустя.
– Вернее девятнадцать. Мы с тобой, Серёжа, не виделись девятнадцать лет. Прости меня. Ты тогда ушёл молча, даже не простился, и точно знаю, что не простил.
– Оставь, Таня. Ты моё самое радостное воспоминание. Твоя непредсказуемость, за-дор и фантазия!

Я собиралась на днях связаться с Маринкой, но она позвонила сама:
– Таня... – её голос надломился, – Одноклассники вчера по печальному поводу соби-рались. Сергей, он... Рак горла, всё очень быстро. Мы все в слезах...
Окаменев, я проскрипела металлическим голосом:
– Как? Ему же только сорок три!
– Ему... б...ыло сорок три... – всхлипнула Марина.
По моему телу мгновенно пробежала волна жгучей боли! В кожу словно врезались   тысячи ударов свирепых палачей. Я бросилась на балкон. На город обрушилась вьюга. Ледя-ные брызги, падая на лицо и смешиваясь со слезами, размывали колыхавшиеся в моих глазах фрагменты не случившейся встречи с Серёжей. Мне захотелось взлететь и мчаться в Россию! Мрачно заревел ветер, а внутри у меня выла... стужа!