Ленинград. ру

Симфония  Ленинград.ру

Фантастическая сага о подполковнике в отставке, который сотрудничает с красным крестом и конгламератами вроде Bayer. Основано на реальных событиях. Всё персонажи вымышлены и совпадения случайны.

Анекдот, голубчик!  – Про перевес! Летит мужик. Сумка – тонна. Стойка: «Плати!» Он: «А если я выброшу всё, что внутри?» «Платишь за вес, дурак, а не за содержимое!» Мужик высыпает вещи, суёт в саму сумку записку: «Дорогой Аэрофлот, вот вам ваши чертовы килограммы. Везите на здоровье!» И идет на посадку! Ха!

Книга I: Таможня как окоп

Воздух «Внуково» – это не воздух. Это густая взвесь отчаяния. Он вязкий, как бульон из дешёвой кости, прокипячённой десятки раз. В нем плавают молекулы: хлорки, въевшейся в бетон за эпохи; пота с дрожащих ладоней эмигрантов; страха, который сочится из пор людей, ожидающих своей участи перед стеклянными кабинами. Этот запах бьет в нос первым, цепляется за одежду, пропитывает кожу. Он – предчувствие. Предчувствие государственной машины, чьи шестерни – подозрение и холодное равнодушие.

За стеклом кабины – Лицо. Не лицо. Маска, слепленная из жира, усталости и мелкой злобы. Кожа – цвет и фактура невымытой тарелки из вокзальной забегаловки. Той, где борщ давно превратился в бурые корки по краям, а жир застыл желтой, липкой пленкой. Глаза – крошечные, свиные щелочки, утонувшие в рыхлых щеках. Они не смотрят – сканируют. Увидев синий уголок паспорта с «Юнион Джеком», в этих щелочках вспыхивает тусклый, но жадный огонек. Огонек крысы, учуявшей не крысу, а нечто чужеродное. И значит – опасное. И значит – его надо пометить, придавить, проучить.

Голос продирается сквозь стекло, как тупое шило через мешковину. Искусственно грубый, нарочито ломающий язык:
— «Вхат ис зэ пурпос оф йор стай ин рашша, мистир Вальбек?»
Фраза – как плохо смазанный затвор карабина. Рассчитана на сбой, на панику, на унижение. Игра в господина и холопа. Я отвечаю по-русски. Чисто. Без тени акцента: "Конференция по новым компьютерным технологиям… и защите компьютерных программ!" Эффект – мгновенный. Щелочки глаз сужаются до размеров игольного укола. Крыса не просто учуяла чужого – она наткнулась на того, кто говорит на её языке, но не из её норы. Непостижимо. Враждебно. Враждебное надо изолировать. Обследовать. Сломать.

Штампик падает на страницу паспорта. Не звук. Ощущение. Тяжелый, жирный шлёп. Металлический скрежет печати. Не отметка. Клеймо. Раскаленное железо, выжигающее знак собственности на шкуре раба. Чернила – бледно-фиолетовые, казенные, безличные. «Разрешен въезд»? Нет. «Осмотрен. Подозрителен. Запомнен». Паспорт в руке становится физически тяжелее. Грязнее. Это уже не документ. Это клеймо на мне самом.

Добро пожаловать в цирк, — подумал я. И тут же спохватился: я перепутал и дал не тот паспорт. Сейчас будет....

...Двое в костюмах дешевого кроя... ФСБ. Руки берут под локти. Появляются беззвучно, как тени. Костюмы – дешёвый синтетический блеск, купленные впопыхах на распродаже, сидят мешковато, как на пугале. Лица – не лица. Маски из воска, натянутые на усталость, скуку и глухой цинизм. ФСБ. Не агенты. Функционеры. Винтики огромного, скрипящего механизма. Их пальцы впиваются в мышцы предплечий. Не больно. Холодно. Твердо. Как стальные тиски. Не сила – авторитет. Непререкаемое право. Ведут. Толпа перед кабинами расступается, не поднимая глаз. Никто не видит. Никто не хочет видеть. Никто не хочет стать следующей мухой в этой паутине.

Дверь захлопывается с мягким, но окончательным щелчком замка. Звук тюремной камеры. Комната. Три шага в длину, три в ширину. Воздух спёртый, тяжёлый, пропитанный потом, дешёвым табаком и старым страхом. Страхом, въевшимся в штукатурку, в краску, в саму пыль на полу. Стены – не просто красные. Цвет запёкшейся крови. Не алой, свежей. Той, что бурая, почти черная, впитавшаяся в землю после давней бойни и засохшая под солнцем. Один стул. Деревянный, грубо сколоченный. Ножка шатается. Скрипит при малейшем движении. Звук похож на стон. Одно окно под самым потолком. Грязное, заляпанное мухами. Зарешеченное толстыми прутьями. Свет льется не с улицы, а из соседнего коридора – тусклый, желтоватый, иллюзия дня.

Один остался. Второй – безликая тень за дверью. Сидящий не смотрит. Перелистывает бумаги в потрёпанной серой папке. Протокол? Фикция. Бумага для галочки.
— Выбирай светлую сторону, — шипит он, не отрывая глаз от листа. Голос – сиплый, прожжённый махоркой и равнодушием. Палец тычет в пустое место внизу страницы. — Распишешься – выпустим. Быстро. Без проблем.
Я поднимаю глаза. Вижу решётку окна. Узкую полоску грязного, больничного света.
— Светлая сторона здесь – только в окне, — говорю тихо. Свой голос слышу, как эхо из колодца.
Он медленно поднимает голову. Глаза – усталые, пустые, как вытоптанное поле. Уголки губ ползут вниз в кривой усмешке.
— Окно – иллюзия. Палец стучит по столу. Метроном абсурда. — Как и твоя светлая сторона.Пауза. Тяжелая. — Как демократия здесь.
Фраза висит в спёртом воздухе. Не вызов. Констатация. Как закон тяготения. Как то, что снег холодный.

Время течёт не минутами. Каплями. Каждая – тяжёлая, густая, как смола. Скрип шатающейся ножки стула под моим весом. Шорох бумаг под его руками. Монотонное, безжалостное тиканье часов где-то за стеной. Вопросы. Они приходят, как волны прилива. Один и тот же смысл. Разная форма. О цели визита. О связях. О фотографиях в телефоне. О контактах. «Миша»? «Гриша»? Простые имена – острые крючки. Надо зацепить. Вытянуть признание. В чем? Неважно. В нелояльности. В шпионаже. В дурных мыслях. Молчание – мой единственный щит. Хрупкий, как паутина, но щит. Они знают его силу. Знают и его тщетность. Это ритуал. Танец мухи в паутине, где конец известен заранее. Паук сыт. Муха обречена. Но танец необходим. Для проформы. Для галочки в отчете. Для их внутреннего устава бессмысленности.
Я вспомнил 1979-й: Кабул, такие же комнаты, только пахло порохом, а не плесенью. Потом позволили звонок. Еще тридцать минут ожидания под Пулей-камерой. Звонок... Как подачка голодному. Милость.
— Звони.
Телефон – старый, чёрный, потрёпанный аппарат на стене. Трубка холодная, липкая от тысяч чужих пальцев. Пахнет чужим потом, чужим дыханием, чужим страхом. Набираю номер. Сергей. Человек, чья карьера растворилась в водке и разочаровании. Голос в трубке – хриплый, как пила по ржавому железу. Голос вымотанной лошади.
— Сергей? Вальдемар. Взяли. «Внуково».
Пауза. Долгая. На том конце – шумный вдох. Не удивление. Усталое узнавание. Очередной.
— Держись, — скрипит голос. Я слышу, как он закуривает. — Выпустят. Они всегда выпускают… Ещё пауза. Выдох дыма прямо в трубку. — …когда надоест. Им.
Щелчок. Гудки. Мёртвые, монотонные звуки в липкой трубке. Этот звонок – не помощь. Унижение. Напоминание: ты здесь – никто. Твои связи – ничто перед монолитом Системы. Помощь – милость, которую дарят и тут же отнимают, оставляя вкус горечи и собственной ничтожности.

Освобождение приходит так же внезапно и без объяснений, как арест. Дверь открывается. Тень в проеме кивает.
— Иди.
Ни слов. Ни взгляда. Просто – иди. Как собаку, которую перестали пинать. Руки снова берут под локти – не ведут, а выводят. Толкают в спину. Через те же коридоры цвета запёкшейся крови. Мимо таких же каменных лиц функционеров. Навстречу потоку новых обреченных, еще не понявших, куда их ведут. Выталкивают на улицу. Дверь аэропорта с гулким стуком захлопывается за спиной. Щелчок замка – финальная точка.

Солнце. Оно обрушивается на лицо. Не свет. Пощёчина. Слепящая, оглушающая, беспощадная. От нее темнеет в глазах. От нее хочется сжаться, закрыться руками, убежать обратно в тень, в ту вонючую, но предсказуемую комнату цвета старой крови. Стою. Ослеплённый. Оглушённый. Опустошённый. В кармане – паспорт. С клеймом. Он жжёт кожу сквозь ткань. Настроение – не пустыня. Выжженная земля. Соль, сыплющаяся на открытые нервы. Ни злости. Ни страха. Только всепоглощающая, костная усталость. Усталость от абсурда. От собственной беспомощности перед тупой машиной. От понимания: эти Ворота – не в страну. В Систему. Где человек – расходный материал, мусор. Мусор, который можно перетряхнуть, помять для порядка и выбросить обратно на солнце. И этот исход – еще лучший из возможных в этих Вратах Ада.

Коррупция, друг мой? Ты ищешь систему? Ошибка. Её нет. Есть болото. Гниющее, тёплое, питательное. Они не берут взятки – они дышат. Как ты воздухом. Как рыба водой. Ты видел таможенника? Он – головастик. Маленький. Жирный. Жрет то, что сверху упало. Видел тех, в плохих костюмах? Они – пиявки. Присосались к телу болота. Качают. Главное – не высосать до конца. Чтобы болото жило. А наверху? Наверху – цапли. Стоят неподвижно. Смотрят в мутную воду. Ждут, когда глупец сам заплывет в клюв. Им не нужно брать. Им приносят. Болото кормит всех. Головастика. Пиявку. Цаплю. Всех, кто согласен быть его частью. Ты хотел быть чистым? Чистота здесь – смерть. Как рыба на берегу. Ты вышел из комнаты? Ты выплюнут. На этот раз. Но болото помнит. Оно всегда ждет. Вернешься ли ты, чтобы дышать его гнилью? Или сдохнешь на берегу, сохранив иллюзию чистоты? Выбор... он всегда между двумя видами смерти. Просто один – медленнее. И пахнет слаще для носа болота...
Аэропорт «Внуково» пахнет дезинфекцией и влажной подозрительностью. За мной плелся человек с лицом, напоминающим мокрый асфальт после дождя. Его улыбка — оскал пса, охраняющего чужую кость.

Книга II: Дорога призраков

"Русская кладь." Моя сумка — 4 кг. Не влезает в их прокрустово корыто. «Правила!» — шипит стюардесса. Я вываливаю всё в тканевый мешок. Рюкзак скручиваю в рулон. Теперь влезает.

Вдруг — голос, знакомый, как шрам на колене:
— Мде! Опять наши везунчики достали?
Поручик Ржевский возник из ниоткуда, пахнущий «Рислингом» и тоской. Хлопнул по плечу:
— "Мужик в Домодедово кричит: «Это мой чемодан!» Ему: «Нет, это гроб с тёщей! Она вчера сдохла!»"
Рядом бабка в платке фыркнула: «Что взяли, черти? Выкуси!»
Ржевский сиял:
— Видишь? Народный юмор! Живем!
Его смех грохотал, как дейтонские соглашения в 1995.

Самолёт до Питера — летучий гроб. Стекла в иллюминаторах мутные, будто заплакали. Бортпроводницы улыбаются, как проститутки на смотре.
Задержка 10 минут. Ничтожная вечность в масштабах вселенной.
Вдруг — голос, появляется как виски из коробки Duty Free.
— Что взяли, черти? Выкуси!
Поручик Ржевский сидел у окна, поправляя воображаемый монокль. Рассказал анекдот про стюардессу и перевес ручной клади. Смех прозвучал, как пулемётная очередь.
Я раскрыл газету. Бумага шуршала, как осенние листья под ногами беженца. Заголовки кричали о войнах, скандалах, крахе. Мир сходил с ума там, внизу. А здесь, на высоте десяти тысяч метров, в гуле двигателей, было странное, хрупкое превосходство. Над суетой. Над глупостью меряющих ручную кладь. Над самим собой. Я дышал. Просто дышал. Это было больше, чем ожидал.

Книга III: Водитель-призрак

Петербург встретил серым дыханием. Водитель. Человек из «фирмы». Его не было. Минуты капали, как кровь из незатянувшейся раны. 6 минут.7. 10. Где он? Нужный человек ждал меня в Пулковостар, в этом ледяном царстве стекла и бетона. А этот... этот придурок, наверное, курил свой проклятый «бамбук» в каком-нибудь закутке, поплевывая на время, на обязательства, на чужое ожидание. Я бы уже давно мчался на автобусе, сливаясь с серой толпой, теряя лицо в потоке безликих.

Ржевский, как тень, возник у дверей автобусной остановки. Он высунулся из несуществующего транспорта, крича в сырой ветер:
— Догоняй, голубчик! Промедление – смерть! Ну, или как минимум простуда!
Попытка шутки. Жалкая, как попытка согреться спичкой в пургу наконец притормозил рядом со мной...
Водитель – лицо, стертое до анонимности, но с глазами, слишком любопытными. Он не брал телефон. Без объяснений. Как будто связь с миром была ему не нужна.

Двинулись. И тут началось.

— Так вы, значит, где были? Даниэль?– голос его был липким, как сироп.
Я помолчал. Даниэль? Откуда он выкопал это имя?
— Надолго? Конференция в Токио удалась?
Токио. Слово повисло в воздухе салонного фильтра, как нож. Кто ему сказал? Кто пустил язык на прогулку? Ники. Должно быть, Ники. Его язык вывалился, убежал по проводам и наболтал все, что знал, а может, и не знал. Водитель. Сборщик сплетен. Летописец чужой жизни.

13 минут опоздания. Мне повезло. Звонок опоздал на 14. Звонок.Тот самый. От тирисного жида. Голос в трубке – скрипучий, вечно ноющий о том, что мир ему должен. Даже чаем не угостил. Мысль мелькнула, горькая, как осадок плохого кофе. Наверное, жид. Старый предрассудок, вылезший из подсознания, как таракан из щели. Некрасиво. Но так было.

Пока стоял вспомнил про случай в Москве ..
Кабинет Чиновника
Мой «партнёр» по переговорам — господин Петров. Кабинет — дубовые панели, портрет президента, ковёр с двуглавым орлом. Он пьёт чай из фарфоровой чашки:
— Ваши предложения... интересны. Но нужна «поддержка». Понимаете?
Его пальцы стучат по столу. Шифр Моисея.

Благодарность на $10 000
Вечером я кладу конверт в ящик его «Лексуса». Темнота. Только свет фонаря, как прожектор концлагеря.

Вспомнил вечер...
В подвальчике на Пятницкой Мессир Баэль сидел в углу. Перед ним — бутылка Egon Muller Scharzhofberger Eiswein
— Садись, Ренье, Знаю, что видел.
Его голос — скрип двери в заброшенном доме.
> Коррупция... Ты думаешь, это порок? Нет. Это — естественное состояние. Как гниение яблока. Сначала пятнышко — маленькое, почти невидимое. Потом оно съедает всю плоть. Остаётся труха. И черви.*
> Эти люди... они не злодеи. Они — мухи на мёде. Мёд — власть. Он липкий, сладкий, губительный. Они тонут в нём, но кричат: «Мы пчёлы! Мы создаём!»
> Ты положил чек в «Лексус»? Не кори себя. Выживание — единственный грех, который Бог прощает ежедневно.
> Помнишь Рим? Там продавали индульгенции. Теперь продают разрешения, лицензии, души... Разница лишь в цене. И в том, что римляне хотя бы верили в Бога.

Он допивает вино. Встаёт. Его плащ сливается с тьмой.
— Здесь не осталось даже запаха чести. Только вонь гниющего мёда. Но ты должен быть здесь...

Книга IV: Триумф Ничтожества

Офис. Запах пыли, дешевого пластика и безнадеги. Тирисный жид сидел за столом, похожим на громадную надгробную плиту. Его пальцы перебирали бумаги.

— Цена... – заныл он. – Нельзя ли... скидочка? Наши расходы...
Скидка? Слово ударило по нервам. Какая скидка? Мир вокруг рушился. Очереди на запчасти для оборудования... В мире растянулись в бесконечность. Забастовки рабочих. В США,  в Канаде, в Корее. Весь западный мир встал, как бастующий докер. А он – скидочка!

Я посмотрел ему в глаза – маленькие, жадные, как у крысы в амбаре.
— Бери по этой цене, – сказал я ровно. – Или иди на юг. А лучше – сразу в Баку. За помидорами. Или за ностальгией.

Молчание. Тяжелое. Он вздохнул, звук вышел, как стон загнанного зверя. Подписали. Бумага скрипнула, как саван. Теперь – ждать.Ждать, пока Мишустик – это безликое божество бюрократии – даст разрешение. Очередная пауза в бесконечной войне за существование.

Эпилог:
Я вышел на улицу. Питерский ветер ударил в лицо, неся соленую сырость Финского залива и вечную пыль веков. Ржевский растворился в тумане, оставив лишь эхо своего хриплого смеха. 13 минут опоздания. Скидочка. Баку. Помидоры. Колесо глупости вращалось, как и всегда. Я открыл воду. Маленькое поражение было принято. Просто – жизнь. Как она есть.

Книга V : Марш к Последнему Бастиону

Звонил Милой. Голос её из телефонной трубки звучал, как ручей в апреле:
— Купаюсь... Учу немецкий... «Der Himmel ist blau»... милый белокурый Ангел.. ты всегда даёшь мне иллюзию счастья. Я просто люблю тебя. Без всяких ожиданий.
Небо. Синее небо. Я вспомнил небо Кампалы — чёрное от дыма. Сейчас небо стало серым, как шинель военнопленного. Живот передавал привет. Голод — честнее эха правды. Он не лжёт.

Сертификат на 1500 рублей лежал в кошельке рядом с фотографией Милой. «Марчелиз». Когда-то здесь подавали котлеты по-киевски, таявшие во рту, как снежинки на тёплой ладони. Теперь — искусственные улыбки официантов осветили мой марш к столику под Rammstein из наушников, марш смерти по руинам гастрономии.

Я промаршировал между столиков. Ноги помнили строевой шаг 3-го полка. «Links, zwei, drei!..»

Менеджер (девушка с глазами пустых витрин):
— Желаете столик у окна?
— У окна всегда опаснее,—  лучше в углу... — Снайперы любят свет.. ( подумал я)
Она смущённо заморгала. Я выбрал угол — тыл прикрыт стеной.

 Приказ №1: Накормить Солдата

13:43.Заказ:

- Павлова (призрак Мельбурна)
- Кофе (чёрная кровь испанских республиканцев)
- Большой ланч (гаубица сытости для пустого желудка)

14:08. На столе — только меню, тяжёлое, как сапёрная лопатка. .
Начало осады. Стол пуст, кроме соли в форме гробика.

Внутренний монолог:
«24 минуты. В Сангине за то время выкосило роту. Здесь убивают надежду»

Диалог с Милой (в воображении):
— Почему не несут сок, дорогой?
— Потому что мир сошёл с ума, Liebchen. Теперь даже персики воюют против человека.

Болтовня блюд на кухне:
- Салат с ветчиной (хрипит под майонезом): «Меня собрали из обрезков. Эта ветчина видела смерть свинофермы!»
- Тыквенный крем-суп (шепчет): «Я — последний луч света... Не дай ему погаснуть»
- Жаркое из курицы (скрипит зубами): «Моя грудь — резиновая! Я умерла дважды: в клетке и на сковороде»

14:30. Принесли кофе.Капучино— пена с разбитых волн Дюнкерка
--- Холодный. Я вспомнил растворимый-кофе на базе в Алжире — тот был теплее.

14:36. Полевая кухня капитулировала:
- Салат «Зелёная Тоска»— бледный, как санитар после ампутации
- Тыквенный крем-суп — единственный луч в окопной мгле
- Жаркое «Резиновый Ангел»— крылья, не сумевшие взлететь
- Пирожное «Ржаной Саван»— сладкий саркофаг
- Персиковый сок— слеза сироты

Официант (юноша с прыщами, как оспины на лице войны):
— Простите... Кухня...
—Кухня — это фронт,— сказал я. —
А вы — дезертир

Битва за Счёт

Еда прибыла. Суп — шедевр. Как  в парижском бистро ’98 года.

Павлова исчезла, как и иллюзии Официант принес замену. Пирожное с «ржаным заварным тестом». Коржик — неожиданно живой. Малиновый мусс на зависть медведям.

— Сухарики в суп?
— Да.
Он забыл. Как забыл обещание вернуться к матери.

14:57. Сертификат не сработал. Счёт: 900 рублей.

— Как?— спросил я, тыча пальцем в цифры. Ланч 690, кофе 330, десерт 550.
Официант смотрел сквозь меня, как сквозь дым сражения.
— Павлова... Мороженое...2 шарика... Клубничное... — пробормотал он.
— Павлову  и клубничное я не видел, как не видел Бога в окопах.

Менеджер (извиваясь, как уж на раскалённой плитке):
— Ошибка системы! Примите 2 килограмма извинений.
Я не дал чаевых. Чаевые — для тех, кто не предаёт суп.

 Ржевский у комнаты Вечности

У туалета, пахнущего дезодорантом и отчаянием, стоял Ржевский. Он полировал воображаемый монокль о рукав:
— Ну что, герр доктор? Пиррова победа?
— Победа? Нет. Перемирие, — ответил я.
Он достал флягу:
— Знаешь, почему рестораны похожи на войну? Потому что и там, и тут:
1. Ты платишь за иллюзии
2. Тебя обманывают с поставками
3. Генералы (шеф-повара) сидят в тылу
Он указал на официанта:
— Смотри! Рядовой Пешкин! Мечтает о дезертирстве!

Финал:
Из кабинки мужского туалета донёсся хриплый шансон. Баэль пел на французском, пародируя атмосферу «Caf; Chantant»:

«Au Bistro de la derni;re chance,
On sert l'espoir froid comme la merde,
Le gar;on oublie les croutons,
Et la vie pue le faux pardon...
Mais toi, ma belle, tu ris encore,
En commandant le "coeur de boeuf",
Ignorant que la note sera lourde,
Plus lourde qu'un cercueil de veuve!»

Перевод:
«В бистро последнего шанса,
Подают надежду, холодную, как дерьмо,
Официант забывает сухарики,
А жизнь воняет фальшивым прощением...
Но ты, красавица, всё ещё смеёшься,
Заказывая "говяжье сердце",
Не зная, что счёт будет тяжек,
Тяжелее гроба вдовы!»

Туалет захлопнулся. Запахло полынью и дорогим одеколоном.

Ржевский, полируя флягу о рукав.
— Слышал новость? Теперь стейк «Рибай» — символ патриотизма! — он фыркнул. — Говядина дорожает быстрее, чем падает совесть депутата!

Внезапно из-за бара выполз Корсар в засаленном переднике. Его глаза блестели, как гильзы на солнце.
— О! Два скитальца в гастрономическом окопе!

Ржевский стукнул флягой о стойку — забил «бит»:
Тук-тук-так! (звон ножей)
Шшш-бум! (шипение кофемашины)

Корсар (читает рэп на ломаном английском):
«Yo! Leftovers of conscience — rotten meat in the fridge of life!
We sell dreams for 900 rubles per shot
Wanna taste "Forgiveness"? It’s on the menu today!
Extra salt from the tears of suckers!»

Ржевский (подхватывает):
«Patriotism? It’s a well-done steak with blood sauce!
Put your money where your mouth is, comrade!
This cocktail "Illusion" — 900 rubles!
But for you, hero — 1500! Haha!»

Перевод:
«Йо! Остатки совести — тухлое мясо в холодильнике жизни!
Продаём мечты по 900 рублей за шот!
Хочешь попробовать «Прощение»? Сегодня в меню!
Дополнительная соль из слёз лохов!»

«Патриотизм? Это стейк прожарки well-done с кровавым соусом!
Клади деньги туда, где у тебя рот, товарищ!
Коктейль «Иллюзия» — 900 рублей!
Но для тебя, герой — 1500! Ха-ха!»

Книга VI: Пинок Мессии

15:05.Вдруг свет погас. Из холодильника за стойкой выполз Мессир Баэль. Его пенсне сверкало, как штык в лунном свете. Он подошёл к официанту и всадил сапогом ему в зад:

— F;r Betr;ger und Dummk;pfe!— рявкнул он, и стёкла задрожали.

Затем запел на немецком, подражая Тиллю Линдеманну, ритм — лязг затвора:

«T;usche nicht! Respektiere den D;mon Kaa!
Er ist der tote Zimmermann, der S;rge schreinert f;r die Ehrlichen!
Doch ihr — Schakale im Restaurant der L;gen —
Ihr serviert die eigene Seele als Dessert!
Haha! Bon app;tit, ihr Hunde!»

Перевод:
«Не обманывай! Уважай демона Каа!
Он — мёртвый плотник, что гробы стругает для честных!
Но вы — шакалы в ресторане лжи —
Подаёте собственную душу на десерт!
Ха-ха! Приятного аппетита, псы!»

Он растворился. В воздухе повис запах серы, полыни и свежестроганных досок. Официант плакал, потирая ушиб. Ржевский допил «Негрони». Корсар сгреб в охапку недоеденные стейки.

Я вышел на улицу. Дождь смывал золото с погон Ленина на соседнем здании. В кармане звенели сдача и гильза от «нагана» (подарок Ржевского). BMW ждал у тротуара, мокрый и верный, как конь после боя.

«Война с миром продолжается. Сегодня ты проиграл битву за суп, но выиграл право не оставлять чаевых. Это и есть триумф» (Дневник неизвестного солдата гастрономического фронта).

Книга  VII Подорожная

Дождь стучал по крыше BMW, как пулемёт по броне. Ржевский, развалившись на пассажирском сиденье, жестикулировал сигарой:
— Знаешь, почему лето 2023 года пахнет, как дефолт 98-го? — он выпустил вооброжаемое дымовое кольцо. — Потому что надежда снова сдохла у парадного! Ха!

Я прибавил газ. Шоссе мокрое, чёрное, как Стикс.
— Помнишь Салалу?— спросил он внезапно. — Страпонова усадьба... Карина болеет. С Мишей девчонки не здоровается... Корсар, как всегда...
В зеркале заднего вида мелькнуло прошлое: пыль, вагоны, Зайчик Юля с пустым конвертом.

— А Олеся?— спросил я.
— Олеся жива!— воскликнул он. — И Миша тоже. Ходят по набережной, смотрят на море. Как мы с тобой в Марселе в 88-м...
Он замолчал. Дождь завывал.

— Надеюсь, у них всё будет мило, — сказал я. — Без наших "приключений".
Ржевский фыркнул:
— Мило? Это как "до первой тёщи", герр доктор! Помнишь анекдот? Теща спрашивает зятя: "Почему у тебя в багажнике лопата?". А он: "Мама, это на случай, если вы оживете после кремации!" Ха-ха-ха!
Его смех раскатился по салону, как пустые гильзы.

Высадка у "Европы". Ржевский вывалился в мокрую ночь, поплыл к тётке в норковой шубе — "Титаник" к айсбергу. Я ехал дальше. 9-я линия. Эрика.Сегодня был бы её день рождения.

> Берлин, 1988. Она бежит по Тиргартену, платье цвета незабудок: "S’il te pla;t, papa, on peut avoir un petit chien ?" ( "Пап, купи щенка!")
> 2024 июль. Её сын — лейтенант KSK. Глаза — два куска антрацита. Мои глаза. Только тяжелее. Как будто видел то, что не должен..
Мальчик не похож на меня. Только взгляд... Взгляд солдата, вернувшегося с войны, которой не было. Показал его Россию. Здесь родилась его бабушка. Здесь олимпийский медведь дал её руку на время. Недолгое счастье. Всего 6 лет. Но Родилась Эрика. Фото Эрики всегда в кошельке. Теперь там еще фото Лизы. И ведь у нас тоже могла бы быть дочь. Я бы назвал её Кристиной. Я бы купил ей щенка, как тогда, для Эрики. Время беспощадно стирает эмоции. Остаются только гильзы...
2024 сентябрь. Последняя встреча. Сидели у Анри напротив Эйфелевой башни. Она ела мороженое. Я знал, что скоро ее не станет. Я узнал слишком поздно. Я бы попытался ее спасти. Она как-будто читала мысли: "Ne sois pas triste, mon cher. Je sais que nous nous reverrons un jour. Et si nous ne nous revoyons pas, tu auras ma photo. Mon fils... il n'est encore qu'un petit gar;on. Je sais que tu n'aimes pas les gar;ons. Mais je te demande : veille sur lui. Pour qu'il n'aille pas ; la guerre."
("Не грусти, мой дорогой. Я знаю, что однажды мы встретимся снова. А если не встретимся — у тебя останется моя фотография. Мой сын... он ещё совсем маленький. Я знаю, ты не любишь мальчиков. Но я прошу тебя: присмотри за ним. Чтобы он не ушёл на войну.")

Книга VIII: Остановка в Аду

Внезапно — рёв сирены. Мигалка в слепящем дожде. Гаишник с лицом свиной отбивной прилип к стеклу:
— Синий BMW, KSK667! Стоять!

"Сейчас будет разъёб", — подумал я.

Капитан В.(тыча пальцем в документы):
— Машина на временном ввозе. Срок — три дня.
— Сейчас всё законно, — голос мой звучал, как запись фонографа. — Страховка. Права.
— Алкоголь? Травка? — его дыхание пахло чесноком и властью.
Я дышал в трубку. Трезв.

Вдруг — его взгляд упал на сиденье. Игрушечный пистолет под "Спанч Бобом". Взрыв истерии:
— Руки на крышу! Оружие!
Наручники щелкнули, холодно, как штык в спину предателя. Он вытряхнул "арсенал": хлопушку, пистолетик на пистонах.

— Изымаем!— заорал он.
— Позвонить адвокату разрешите? — спросил я.
Звонок "Пончику" с Суворовского. Через 30 минут гаишники стояли по стойке смирно. Вернули игрушки. Шоколадку в знак извинения не дали. "Жизнь — не кино", — подумал я.

Встреча с Фёдоровым на 9 линии.
Дождь лил, как из ведра.
— Два "Сименса" для ПЭТ-КТ,* — сказал он. — Рассрочка?
— Только на один, — ответил я.
Он мялся. Я знал — аппараты им нужны, как патроны на передовой. Я не могу помочь ему деньгами. Их больше не было. Я дал обет в 1998-м "Ни цента с медицины". Помогал связями, временем. Устал быть почтальоном между мирами. Устал дремать в самолётах, где сон — лишь краткий перемирие с реальностью.
Обещал попробовать помочь. Но что я могу сделать. Болеет все больше людей...

Финал:
На пассажирском сиденье материализовался Мессир Баэль. Пенсне блеснуло, как лезвие гильотины. Заговорил на древнегреческом (аттический диалект, V век до н.э.), голос — шелест старых свитков:

«; ;;;;;;, ;;;;; ;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;;;;!
;;;; ; ;;;;;;;;; ;;;;;; ;;;;;;; ;;;;;;;,
;;;;; ;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;;;;;; ;;;;;;;;;.
;; ;;;;;; ;;;;;;; ;;;;; ;;;; ;;;;;;;;,
;;;;; ;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;.
;;; ; ;;; ;;;;;; ;;;;;;, ; ;; ;;;;;;;;;...
;;;;;;; ;; ;;;;;, ;;;;;; ;;; ;;;;;;;.»

Перевод:
«О смертные, пустые тени на пленённой земле!
Баэль-хитрец ловит золото звёзд,
вы же крадёте души за мелкое серебро.
Как влажный муссон несёт беды Салале,
так жадность топит людей во мраке.
Муссон прекратится, но жадность...
вечна, как Аид, смеясь над мертвецами.»

Он рассыпался в прах. В салоне запахло озоном, полынью и морской солью. Я тронул с места. BMW рванул вперёд, смывая дождём следы гаишников, Фёдорова, Эрики... Впереди была ночь. Сзади — Ленинград.ру. Город, где даже дождь пахнет чьей-то алчностью.

Книга IX Отдых в Крепости-Одиночке

Приморский квартал. 236. Ключ скрипел в замке, как кость в горле удавленника. Квартира — бетонный гроб с видом на паркинг. "Не заходи",— писала кузина. Но я вошёл. Я вложил сюда 4 миллиона, съеденных кризисом. Теперь банк глодал остальное. Эта коробка — последний окоп. Голые стены с черновой отделкой. Но можно поспать, а помыться в спортивном клубе. Я устал и ехать в Пушкин сейчас не хотелось.

В "Магните" у подъезда эскимо висело за стеклом. 99 рублей. Чистая цифра. Честная, как пуля. На кассе — 179.

Ржевский (появляясь с бутылкой "Рислинга"):
— О! Доктор среди руин! Что, тоже за иллюзией сладкой?
— За правдой,— ткнул я в ценник.
Он расхохотался:
— Правда? В России? Ха! Помнишь Кувейт, 97-й? Там мороженое стоило динар, но есть не хотелось... Пули!
Я вспомнил: песок, палёный бензин, и тот киоск у базы, где эскимо таяло быстрее, чем жизнь.

Мороженое пискнуло. 179. Поражение.

— Почему не платишь?— спросил Ржевский.
— Чтобы они не победили окончательно.

Очередь в Пропасть

(Диалог у "Макдоналдса" в Сити Молле)
"Макфлури" был сладкой ватой отчаяния. Я выбросил его. Яблоко — кислый комок реальности.

В очереди за чизбургерами Ржевский жестикулировал перед школьниками:
— В 98-м рубль рухнул, как популярность Есенина! А вы чавкаете картошкой!
Увидев меня, подмигнул:
— Смотри! Поколение, для которого "дефолт" — название бургера!
— Миша передает привет из Салалы,— сказал он, жуя картофельную соломку. — Купил духи. "Prestige Rubi". Думаю, Леся оценит. Аромат унисекс, ей подойдёт.
— А Карина?
— Бодра. Весела. Как будто не лежала с температурой под 40.
Я молчал. Осадок — как грязь на подошве после дождя.

Он ткнул вилкой в чизбургер:
— Знаешь, чем студентки похожи на эту дрянь? И те, и другие — горячие снаружи, пустые внутри. И стоят...— он оценивающе посмотрел на рыжую девчонку в очереди, — ...дешевле, чем кажется! Ха!

Финал: Монолог Баэля у Шоссе в "Дрова"

На парковке у озера в сторону Выборга Мессир Баэль сидел на капоте BMW. В руке — эскимо "Ленинградское" образца 1978 года. Откусывал с хрустом вечности.

— Можно всё, — сказал он, ловя каплю ванили. — Даже есть мороженое из эпохи Брежнева. Особенно когда ты — я.

Он посмотрел на меня. Пенсне блеснуло отблеском заката. Заговорил на французском, голос — хриплый шёпот отверженного  у края света:

«;le de P;ques, mon amour perdu,
O; les g;ants de pierre pleurent la mer,
Leurs larmes sont le sel de nos r;ves fous,
Leurs yeux aveugles voient l'enfer.
Nous sommes ces statues, mon vieux,
Plant;s dans le sol de nos erreurs,
Regardant passer les nuages de cendre,
En attendant le d;luge... ou le bonheur.»

Перевод:
«Остров Пасхи, моя потерянная любовь,
Где каменные гиганты плачут о море,
Их слёзы — соль наших безумных грёз,
Их слепые глаза видят ад.
Мы — эти статуи, старина,
Вкопанные в почву своих ошибок,
Наблюдая, как проплывают облака пепла,
В ожидании потопа... или счастья.»

Он доел эскимо. Шелест фольги звучал, как погребальный саван.
— Запомни: банки отнимают квартиры. Время отнимает людей. Но только ты решаешь, плакать над паркингом... или ехать в "Дрова".

Он растворился. На сиденье осталась лужица от мороженого. Я взял воду. Она была холодной. Чистой. Как правда, которую не купишь за 179 рублей.

Книга X: Бегство к границе

Гоню 190 км/ч. Машина ревёт, как раненый зверь. За окном — тьма. Ни намёка на белые ночи.
Мысли об Эрике. Сегодня её день рождения. Помню девочку в платье с ромашками...

«O; sont les ;t;s de notre jeunesse?
Ils glissent comme l'eau entre les doigts,
Comme les avions ; l'a;roport,
Comme la mousse sur ton caf;...
Le monde est un restaurant triste.
O; les serveurs oublient les crackers,
O; les gar;ons volent des meringues,
Et o; l'addition est toujours trop lourde...
Dors, mon soldat de la route,
Demain tu chercheras encore
Des cl;s dans des appartements vides,
Et des glaces ; 99 roubles...»

Перевод:
«Где лето нашей юности?
Ускользает, как вода меж пальцев,
Как самолёты в аэропорту,
Как пена на твоём кофе...
Мир — печальный ресторан,
Где официанты забывают сухарики,
Где мальчики воруют безе,
И где счёт всегда слишком велик...
Спи, мой солдат дорог,
Завтра ты снова будешь искать
Ключи от пустых квартир
И мороженое за 99 рублей...»

Война без конца
Я еду дальше. Фары режут тьму. Ржевский машет рукой с обочины — рядом пухлая тётка и куль чизбургеров.
Где-то впереди — озеро. Рыба на гриле. Тишина. Но я знаю: завтра снова будет битва. С чиновниками, официантами, гаишниками. С жизнью, которая всегда в минусе.

Включаю радио. Там говорят о новых технологиях. Я смеюсь. Лучшая технология — научиться выживать.

Как в Руанде в 97-м. Как всегда.

«звезды падают, а мы стоим и смеёмся», — шепчу я и прибавляю газ.

Дорога вперёд — единственное, что не кончается.

Книга XII: Дорога в Никуда

Озеро под Выборгом. Вода в озере у отеля «Дрова» синела, как цианид в стакане шпиона. Я плыл брассом, вспоминая, как учил плавать Эрику в
Лаго-Маджоре в 87-м."Papa, hab keine Angst! Das Wasser tr;gt diejenigen, die keine Angst haben zu ertrinken."( «Пап, не бойся! Вода держит тех, кто не боится утонуть!» )Теперь вода держала только тени.

Вылез. Сел в BMW. Руль холодный, как ствол брошенного пулемёта. Ржевский, прилипший к пассажирскому сиденью, тыкал пальцем в карту:
— Держи курс на финскую границу! Там воздух пахнет свободой... и дешёвым кофе!

Ночь. Скорость — 160 км/ч. В колонках:
«Per aspera ad astra...
Звёзд не было. Только финские сосны, чёрные, как штыки.

Книга XIII: Таможня Абсурда

Граница. Очередь. Рядом — фура с тухлой рыбой. Ржевский высунулся в окно:
— Патриотизм — это когда везешь селёдку в Финляндию, а обратно — финский сыр! Ха! Шпионы так не умеют!

В окошке таможни мелькнуло лицо. Не чиновника — Корсара. Его ухмылка резала тьму, как нож масло.
— Добро пожаловать в Салалу-2, герр доктор! — прохрипел он. — Документики?

Ржевский вывалился из машины, расстегнул шинель:
— Корсар, старый пес! Давай-ка прочитаем рэп дуэль про твои "фестивали"!

Они встали по стойке смирно. Забили "бит" ногами по грязи. Начали:

Ржевский (ритмично):

Yo! Салала — город-марафон,
Где куклы шьют костюмы в угарный сон!
Корсар в фуражке, как адмирал,
А совесть его — пять рублей за базар!

Корсар (рыча):

Я — царь вагонов, бог дешёвых сцен!
Мне платят рисом, но я не тлен!
Хайтамов? Фу! Я сам себе босс!
А совесть? Выбросил под колеса «Мерседесов»!

Вместе (ор):

Sralnik, baby! Dance of pain!
No rain, no shame, just fucking vain!
We sell the dreams for rusty coins,
While Ba;l eats our fucking souls!

Перевод .
Сральник, детка! Танец боли!
Ни дождя, ни стыда, просто чёртов тлен!
Мы продаём мечты за ржавые монеты,
Пока Баэль пожирает наши грешные души!

Корсар шлёпнул в паспорт штампом в виде якоря. «Добро пожаловать в Никуда».

Финал.

На пассажирском сиденье материализовался Мессир Баэль. Его перстень блеснул, как штык под Луной. Взял мой паспорт. Чистый латинский хлынул, как кровь из раны:

«Sic itur ad astra, miseri!
Per fraudes, lacrimas, Sralnikque ruinas.
Conscientiae fragmenta iacent in limo,
Dum vos transitis flumen... ad nihilum.»

Перевод:
«Так идут к звёздам, несчастные!
Через обманы, слёзы и руины Сральника.
Осколки совести гниют в грязи,
Пока вы пересекаете реку... в Ничто.»

Он вбил штамп в паспорт. Печать горела, как клеймо. Рассыпался в прах. В салоне запахло полынью, порохом и морозом Карельского перешейка.

Я нажал на газ. BMW рванул вперёд. Сзади оставались:
- Ржевский, орущий рэп в пустоту
- Корсар, считающий несуществующие рубли
- Ленинград.ру — город, где звёзды гаснут в паспортных штампах

Дорога в Финляндию была пряма и пуста. Как жизнь после потери иллюзий.

В голове сложилась мелодия:

«L';t; fuit comme un oiseau bless;,
Le lac se souvient de nos baisers,
Mais toi, ma ch;re, tu es d;j; partie...
Emportant l'aube de ma vie.
Les fronti;res sont des cicatrices,
Les passeports - des linceuls us;s,
Et nous, les fous de cette com;die,

Nous dansons sur le pont des navires bris;s...»

Перевод.

«Лето улетело, как раненная птица,
Озеро помнит наши поцелуи,
Но ты, дорогая, уже ушла...
Унеся рассвет моей жизни.
Границы — шрамы на лице земли,
Паспорта — истлевшие саваны,
А мы, безумцы этой комедии,
Танцуем на палубах разбитых кораблей...»

Он рассыпался в звёздную пыль. Салон запахло полынью и порохом. Я прибавил газ. Впереди — тьма. Сзади — Ленинград.ру, город-призрак на карте утраченных иллюзий. Рука сжимала руль — якорь в океане бессмыслицы. Двигатель ревел гимн одиноким волкам. Жизнь продолжалась.