Соловьи и печальные глаза

Явь
Вечер. Тысячи огоньков напоминают золотых рыбок, плавающих между снежными зеркалами. Зима согревает нас в своих рукавицах, словно в колыбели. Тепло бежит навстречу от фонарей. Ими рисует сказка на полотнах нашей судьбы.

Шаг. След. Сотни лампочек освещают вечернюю мглу.

Звуки темноты вплетаются в ночь, превращая её в музыкальный тайник, заполненный волшебством.
Чудеса. Закрываешь глаза и чувствуешь, как шелестят на ветру зимние, лохматые ветви деревьев.
Темно, но светло. Реально, но так сказочно, будто проявляется явь, нарисованная в улыбке околдованного сна.
Летящие птицы видят звёзды и устремляясь к своим гнёздам, засыпают, ощущая тепло и защиту.

Небо ниже. Небо ближе к мыслям и образам. Вот возникает в далёкой темноте молодой олень. Там, в ночном тумане пролетает ясноглазая летучая мышь. Она торопится в огромную башенку, в окнах которой — лунное серебро.

Звук. Звук? Заяц тревожит кору дерева. В темноте все деревья схожи; задумались долгоногими стражниками. Охраняют лес, ночь, тебя, меня, сон...

Снежное раздолье. Белая скатерть, прилетевшая с небес, покрывающая луга.
И ты, перебирая пальцами, думаешь о чём-то. Слышишь. Чувствуешь. Понимаешь. Видишь. Знаешь. Устремляешься вперёд, чтобы отыскать среди зимних колокольчиков... самого себя.

Любимая ветра
Ночь. Башня цвета янтаря смотрит в небо. Луна освещает тысячи кирпичей, составляющих её призрачность.
Звёзды прячутся за синеву бескрайнего замысла бытия. Не холодно.

Сосны вдали ворчат, переговариваясь друг с другом, выставляя тёмно-изумрудные иголки, чтобы защититься. На одной из них лента. На самой нижней ветке завязана лента человеком, любящим одну из сосен так, как может любить паучок свой паутиновый домик.

Тихо. Высокая башня слушает пробегающие мимо сны.
Легко дышат птицы в своих гнёздах. Из клювов выплывают маленькие запятые пара.

Свет. Свет вокруг башни — звёзды освободились от тумана и разгорелись ярко, словно зоркие глаза лазурных призраков.

Обитатели башни спят. Спят и книги, сложенные стопами и из них выползающие. Мебель освещает луна: стол, стулья, поодаль старое кресло-качалка с подлокотниками и диван. Тени от спинки дивана бродят по стене. Живые, тёмные тени выглядят талыми при свете подбирающихся звёзд.

Лес. Далёкий лес застыл почтительно и преданно. На фоне леса башня выглядит величаво. Когда на неё падают отражения деревьев, кажется, что башня обрела плечи, руки и ноги.

Замерло. Всё замерло на одно ночное мгновение. Замерло, задремало, застыло в ожидании золотого солнца... и только ленточка на нижней ветке сосны вторит ветру, причудливо танцуя, обещая появление сильного, радостного, таинственного...

Dance la tente
Небо, как море Айвазовского. Спешу вглядеться в его невидимые сладкие пророчества. Миндальное солнце ошеломило своим ренессансным рассветом. Весь взор его обратился на меня: печатью, сумрачной непреодолимостью, роковой музыкой внезапности, горечью разлуки и янтарём, диким янтарём.
Верно подметила зима — я в метели, точно в шантре. In the tent. Dance la tente. Nelle tenda.
И точность, благоухающая точность перезвонов тягучего, сгущённого утра всколыхнула во мне: и детство, и память, и тебя великана.
Под ресницами великановые глаза прячутся горами, холмами, полями, стаями. Прыгнуть ввысь, чтобы ухватиться за призрачные хвосты милых и сильных птиц. Ведь они знают меня, помнят, понимают, чувствуют...
Когда ты птица, видишь всё иначе. Ты наполнен перьями и гнёздными мыслями. Когда ты птица, ты другой, иной, прощающий, далёкий, как тополиное отражение в облаке.
Следы. Следы птичьи малы и неглубоки. Следы крыльев незаметны, но высоки. Так и у меня. Никогда не стремилась к красоте. Только к лейке. Этакая русалка, поливающая цветы. Простые, восхитительные цветы — литографии века.

В плывущей тишине
Пришла ещё в темноте, когда снежинки похожи на звёзды, бегущие с неба. Целая россыпь сиреневых, алых, непременно-белых и удачно-сизых алмазных крупиц, прилетевших оттуда, с самого небесного неба.

Рождение образов на мокром стекле. Тропинка, плывущая слезой сверху вниз. Огни. Бесконечные огни гирлянд. Тени огней ступают отсветами по расчищенной площадке, упрямо заснеженной и сотканной из неровности.

Дым их трубы спрятан в тумане. Дым сливается с туманом.
Фонарь звенит светом; чересчур яркий.

На страницы похожи кирпичи здания — выложены друг за другом, молчаливо и неброско.
Тускло. Звуки мотора. Небо, бормочущее утром. Небесная лазурь, заливающая фонари сиреневыми бликами и важные заборы, убегающие стрелками туда, вперёд, — на тень сонного окна, — где через несколько мгновений окажутся голуби.

Серебряная рябь
Мечты — не мечты, если они не усыпаны лепестками с ладоней твоих. Цветы взывают к особенному в человеке — его душевному превосходству над собственными недостатками.
Кувшин, наполненный неизвестностью — наше будущее. Между будущим и небом — звёзды. Выходит, что мечты обитают в небе. Если дотянуться до них рукой, превратишься в великана, не ступающего по облакам, а глотающего их.

Ночью так темно, что любой огонёк становится заметным, когда разглядишь в нём тёплую суть.
Смотришь на него зимой и слышишь хруст складывающихся узоров. Они просто переплетаются ледяными виньетками, но изысканно побеждают и воду, притихшую в кране и застывшие круги на льду.

Тишина в саду напоминает тёмный омут в перстне. И я стою в центре его, порою нежная — охваченная выдумками и реальная — чувствующая свои шаги.

Белые стены. Белые поля превращаются в белые стены. Под шёлковым небом, затянутым тёплыми облачными жемчужинами, поля выглядят зеркальными. В них смотрятся мои глаза. Их вбирают мои ладони, чувствуя их туманную свежесть.
Деревья рассказали мне о цветах, спящих под снегом и по-своему понимающих жизнь. Цветам тепло.
Я вижу только снег, но чувствую их сны.

Берусь доказать самой себя, что не понимаю себя. И мне это близко. Смотрю на себя, — на отдалённый луч, в котором и крылья и призраки.

Свои кружева плетут хвойные деревья. На каждой иголочке — серебряная нить. Когда сосны сплетают лунный свет, выпускают его в небо, и тогда он превращается в отражение моей мечты...

Тысячи лучей плывущих по реке
Тени деревьев похожи на больших бабочек. Они замирают на фоне снега, не чувствуя холода. Ветки, свет между ветками, танцующая жизнь - обитают на своей непоколебимой высоте, куда судьба поднимается по лестнице.

Фонари освещают пространство лампочным светом, а небо - собой. Небо дотягивается до каждого существа и окутывает порой радостью, в которую превращаются чудеса.
Берегу в себе счастливые мгновения. Сундук. Комод. Шкатулка. Сложенные ладони. Всё дышит тем, что вижу, чувствую, понимаю.

В меня глядятся поля. Словно слышат мысли о них. Под толщей снега они не утрачивают своего золота. Поднявшись в воздух сотый раз за день, птица уносит на своих крыльях взгляды гор и профили холмов. Следы зайцев, лосей и птичьих лапок перемешиваются со следами света, темноты и лунного ока, напоминающего оникс винограда.

Тысячи лучей, плывущих по реке вдоль берега, забираются в лодку, выдуманную мной для того, чтобы подарить ей сказочное сияние. Оно окутывает ночь ровным белым светом, плывущим по реке и летящим на гору.

Затихаю, когда гляжу на гору. На ней, среди сосновых ветвей прячется сонное утро, глядевшее в моё сердце.

Магический свет
Лёд. На него смотрит снег. Белый, с хрустящей корочкой. Снег белее дыма, выбегающего из котельной трубы, но он не может спорить со светом. Свет поглощает снег, не сливаясь, не соединяясь с ним.
Высота фонарей — бег света на месте. Облака на одном месте устоять не могут. А совершенны. Всё разное, бороздящее тишину, звонами.
Утро поцеловало меня морозом без сильного ветра.

Ветер сегодня слабее. Потому деревья разложили ветки, причесались и смотрят, как обычно по сторонам. Их свет очевиден — свет деревьев: ясный, чёткий, волнительный, напоминающий дни.
Лёд. В нём отражаются шаги, слова, лучи солнца и тишина, призывающая сражаться за звонкое, чистое счастье из которого вдруг появляется магический свет.

Упираясь головой в немые звёзды
Хочу увидеть сирень. Почувствовать её аромат. Зарыться лицом в лепестки. Сиринга. Сколько сказки в тебе таится... Дом. Скамья. Трава. Цветы. Листья. Небо. Небо, настолько высокое, словно съело всю мою печаль и вытянулось, упираясь головой в немые звёзды.
Дикая. Да, я могу быть дикой. Эта дикость прорастает во мне, точно сорняк в барвинках. Дикость тянется к золотым лучам. Жизнь солнца тоже важна для неё.
Эхо. Моё эхо тихо, совсем ещё тихо ступает по тропинкам, чувствуя, как снежинки приземляются на ледяную корочку губ.
Стук. Опять кошка летает со шкафа. Научилась летать совсем недавно, а летает, растворяясь в воздухе всей шерстью. На миг. И вот она вновь на шкафу, в царстве белокрылого потолка.
Жаль, сирень ещё не почувствовала весну. Да, жаль. Весна идёт так медленно, словно каблуки высоки и они проваливаются в снег, будто в пляжный песок. Зачем весне каблуки? Шла бы босиком, милая! Скорее бы встретились. Увидела бы сирень... зарылась в неё лицом и... небо вернуло бы его, — его всего, целиком.

День свободный от снега
Облака застревают в макушке. Дышат туманами, свежестью, взглядами. Тишь. Молчание. Свет. Лужицы там, где прежде таился лёд. Отражения. Топоток птиц. Низкое небо, как река над головой. Свиристели. Кедры. Ивы вдруг расправили плечи, подняли головы и слушают, слушают его — День, свободный от снега.

Тишина дерева
Бумажный вечер. Страницы — трубочкой. Через неё — звёзды. Голос ветра — скрипучий, тягучий, сомневающийся. В темноте он слушает небо.

Танцуют звёзды над застывшей рекой. Лёд коллекционирует отражения. Сегодня запомнил меня.
Я искала в нём сказочные иллюстрации, а нашла луну. Луна дремала. Смотрела в сны.

Тусклая фонарная ночь. Блики тревожно перемещаются по снегу, рисуя своё. Бегают и тени. На бледном снегу они темнее черного кота.

Стук. Ветер пробежал вдоль окна, слегка подул на стекло — поговорил сам с собой и спрятался в тополиных ветвях.

Громадина этот тополь. А говорит тихо. Так тихо, что и птицы не слышат. Лишь облака спускаются к нему, чтобы понять его тишину — тишину дерева.

Берег
Берег. Одинокий, покатый. Ночью блестит песчинками. Брукнер мечтал сосчитать былинки. А что такое былинки? Крошки звёзд, которые заблудились на земле в любви и печали.
Вода. Вода всегда и близкая, и далёкая. У неё разная глубина. Где-то мутно, а бывает белый, словно воск, песок.
Мне по душе второе. Отталкиваешься пальцами ног от воскового песка — мгновение — и уже дышишь над водой.
Смотришь вокруг, из самого центра бытия. Видишь берег. Он окутывает песчаными вечерними объятиями и создаёт свою музыку. Это камешки. Их оркестр слышно всюду: от золотого холма до сизых туч.
Берег. Он похож на жизнь. Помогает слышать себя, выслушивая. Былинки. Мы умеем оживлять их. А они оживляют нас.

Мотыльки наряжаются в шёлк
Вечер. В твоих глазах он точно божество. Темнота. Она бывает воротами для рассвета. Сотканные миры из призрачности озёр славятся цветами и листьями. А я живу вокруг этого. Любуюсь нитями дней, на которых утром танцует солнце, а по ночам раскачивается, как на качелях, —моя подруга детства — Луна.

Мотыльки наряжаются в шёлк и снуют, снуют вокруг собственных теней. А я смотрю в них, в их бегущую к долинам, суть; в их дикую душу, замечающую и путь, и свет.
Диво.

Всё оборачивается дивом при одном лишь взгляде на него; в молчании, которое охватывает белую воду реки, гречневые поля и дымчато-сизые облака, умеющие понимать тебя и меня. Всё оборачивается любовью природы, — нежной, как голубь и сильной, точно вещие сны. Истина, мы всегда ведаем о ней, потому что она спрятана внутри, там, где перемешивается прошлое, настоящее и будущее, где каждое мгновение — жизнь.

Он любит писать её звёзды
Темнота тоже птица. Прилетает ночью, чтобы поспать. Её пристанище в ветвях деревьев, среди цветов. Крылья птицы сложены, клюв незаметный Лишь звёздный венок у Темноты на голове. Она таинственная и мудрая. Её образ любит ветер. Ветер-художник. Он любит писать её звёзды.

Тишина — подруга темноты. Молчаливая, сотканная из тени лесов и лунного света. Тишина всегда красива, но упряма. У Темноты длинные волосы и чёрные, как край дупла, глаза. У Тишины внешность другая. Глаза дымчато-серые, ушки чуть торчат, прислушиваются. Волосы коротенькие, как у мальчишки. Тишину любит Рассвет. Он дарит ей солнце каждое утро, а она, — смеётся его золотом и сбегает на речку: ныряет за разноцветными камешками, летает вместе с бабочками.

Если Темнота важная и начитанная, то Тишина — дикая девчонка, покоряющая макушки деревьев и почитающая лесных духов. Темнота читает о жизни, а Тишина не читает, она живёт.

Строки в золотом
Обнимает вечер меня за плечи. Солнце золотом блестит в волосах. Солнце всегда бежит вдаль: босое, лепестковое, дикое. А я подглядываю за лучами, бродившими по валежнику. Просто закрываю глаза и смотрю — в силу, данных небом, чудес.

Только летать
Утро булькает в прозрачном тумане, выдувая из него пузыри. Небо пишет, роняя перья с чернилами. Ветер подхватывает перья и играет с ними. Банка с чернилами застревает в макушке могучего тополя. Тополь доволен. У него новый наряд — чернильная, небесная шляпка среди ветвей.
Любопытные птицы подлетают к дереву, окружают его новую шляпку и переговариваются друг с другом. Улетают.
Птицам чернила ни к чему. Птицы не умеют писать. Только летать.

Ветер
Ветер запутался в макушках тополей и наблюдает.

Воробьи танцуют. Ликует сиринга. Шелестит миниаютюрными, праздными листочками, убаюканными солнцем. Небо забегает в ветки липы и плавает — диковатое индиго; непознанные тома.
Крыши. Блестят и ловят облака в собственных отражениях. Крыши ближе к небу, но не понимают его души. Не глядятся в свет.

Тоска песчаная. Она повсюду. Гремит камешками. Думает, что напоминает былинки. Смотрится в дождь и замечает собственные броские камешки. Потому и тоска. Оттенок красивый — тыква, притаившийся янтарь.

Ветер запутался в макушках тополей и что-то записывает. У ветра всегда при себе записная книжечка: листы вперемешку, буквы расплываются от дождей, страницы не пронумерованы.

— Зачем мне страницы? — однажды спросил у самого себя ветер. — Зачем? Ветры не любят цифры. Ветры не умеют считать, мыслят увиденным и понятым. И дышат. Дышат, бегущим к ним, счастьем.

На фоне великановой луны

Порой, кажется не хватит мне записной книжки и словам негде будет спрятаться. Фрагменты. Черновики. Наброски. Они приветствуют друг друга междометиями. А я где-то рядом — крошечная и звонкая, которую в четыре года научили писать, в три — читать, с рождения — любить.

Плывут мои записные книжки парусниками по волнам и читают их золотые рыбки. Читают и светятся на фоне великановой луны.

Ящерица
Полдень цвета пасмурного видения. До полудня делала наброски о ящерице. Её тонкие нитевидные пальцы почти обрели реальность на листе. Вспомнила, — однажды, мне её отправили за белый ворот моей полуалой кофточки в корабельную полоску. Следы ящерицы, её сумбурного, хаотичного смятения. Когда отпустила её она исчезла среди надзелёности корней трёхглавого тополя так естественно, как если бы являлась частью одного из них.


Билет
Закат надел тихие башмаки. Облака, с ароматом мороженого, разбегающегося по тарелке, прислушиваются. Деревья прихорашивают ветки. Шляпки-гнёзда. Выглядывают их них взъерошенные, упитанные птенцы с длинными, тонкими ногами. Смотрят в мир.

Кроны деревьев булькают свои песни - тянучки. Ветер поздний, северо-восточный, сливочно-конфитюрный. Его дом сегодня — смородиновые кусты.
На крючке алеет моя широкополая шляпа с широкой, атласной лентой и белым сетчатым верхом.
Когда она попадает в сказку в ней живёт сверчок. Он любит слушать симфонии С. Рахманинова, как и я. Вторая симфония, первая часть. Вторая симфония, третья часть.
В обычный день сверчок прячется от дождя под маковым лепестком. Это его одеяло. Спит, вытянув ноги, а под головой — подушка из одуванчика. А я читаю ему из своего дневника. Сверчок любит слушать мои выдумки. Только

Непросеянный песок
Сегодня день — непросеянный песок. Всё в нём: и перья, и камни. Золушке гречку от фасоли перебирать было сложно. А песок ещё сложнее. Легко быть Золушкой. А вместо туфелек -- хрустальные вазы. В одну такую вазу можно налить белую воду и поставить в неё весь сад.

Представляю себе: пышную, витиеватую красоту яблони, вишнёвого древа, копну пионов, коротко остриженный молочай, корзину танцующих лютиков, золотые и фланелевые подсолнухи, гектар лилий, великановый клён и луну с неба.

Конечно, это не влезет в одну вазу, но намного лучше горсти непросеянного песка.

Нет
А я тебе говорю: расти. Будь выше трудностей. Трудности вечно голодные. Они съедают наши силы. Но нас им не проглотить.
Деревья же не проглотишь
Деревья для меня — самые большие цветы.

Перебегая

Забила гол в собственные ворота. Так опрометчиво, одержимо, перебегая с одного конца поля на другое. Ни льна, ни позёмки. Зима. Зима. Зима.
Весну кто-то обещал. Кто, не помню.
Вратаря не было. То есть он, конечно, был, но не здесь. Горы, холмы и наше футбольное поле прошло даже не сквозь него, мимо. Будто он не умеет отражать удары: разучился, задумался, переволновался не волнуясь совсем — парадокс.
Вратарь моей же команды позволил мне забить ему же в ворота и не забыть об этом. Нет, больше не буду играть, прикасаться к толстокожему гулкому мячу, размером (не весом) с ананас.
Заберусь на самую высокую сосну, чтобы поближе к открыточному, диковатому небу. Точно родная и странная, совсем непокрытая глазурью горького утра.


Сладкий миндаль
Белый мрамор зимнего утра движется: ввысь, вниз, снова ввысь, где сероглазые дымка, галка, труба, асфальтовая заплатка и дверь ствола тополиного.
Переполняют линии, слова, чары. Навевают свою чистоту солнечному лучу, схожего с иволгой, заварочным чайником и веснушкой на мочке уха.
Талая земля выходит из оцепенения. Мороз расправляет голубоватые усы, принюхивается: лёд у порога, снег, застывшие безароматные сосульки, туманная река, сладкий миндаль.
Миндаль? Откуда?
Мороз хватает посох и гремит им в воздухе над ручьём. Только ручью уже улыбнулась весна и он полудиким мальчиком расчёсывает свои непослушные локоны. Сладкий миндаль? Это ручей купался в отражении миндальных облаков несколько часов назад, в белом мраморе утра, слушая бегущий сок внутри стволов самых лесных тополей.

Величественные
Смотрю в тополя. Между ними запутывается моя печаль, напоминающая сорную траву. Но как только зонтики тысячелистника коснутся моих губ, печаль исчезнет. И облака — величественные белые медведи — увидят амура моей улыбки.


Теперь
Акростихи да верлибры выбрали меня своей подругой. Теперь я постоянно что-то словесно вышиваю и зашифровываю. А тучи сизые, точно примеряют новую шляпку. Облака дотягиваются белыми невидимыми руками до тополиных макушек. Деревья их любят. Деревья одеваются в облака.
Земляничное утро
Земляничное утро тает во рту. Остаётся во мне. Никуда не девается. Навек. И я тону в его коричневатых шишках, медовой глазури и дягильном тумане. Сладкое и тихое; вечное и мгновенное.
Лентами травы прикрыты сады. Между бурь, между строк их летают птицы, задевая крыльями виньеточное солнце.
Живу в нём. Лучи приглаживают мостовые, лесные тропинки, каменные профили, небесный мыс, ветки сильных деревьев.

А кленовые ладони ловят золотистость и отражают в ней все наши лица. Просто так. Потому, что могут.


Его увлекают чудеса.
Ветер. Его увлекают чудеса. Ныряет в них вместе с тополиными ветками. Небо белое, укрытое жемчужинами. Между ними любопытные взоры птиц. Держатся коготками за мякоть полудынного неба и вглядываются в
землю. Сытый день гладит крыльями крыши. Ветер танцует в любимых ветвях, целуя загорелое солнце.
Ласточки летают над садом быстрыми, тихими, пружинистыми.
А я вглядываюсь в них чарующим взором, придерживая левой рукой алую шляпу. Ветер любит меня. Ветер любит меня больше, чем тополиные ветви.



Они проносятся фуриями
Ласточки. Они проносятся фуриями под неслышимую музыку К. В. Глюка. Сиреневое небо выложено лепестками. Тихий свет его догоняет и дотронувшись, говорит: теперь вОдишь ты. Простая детская игра: убегалка.
Ветви тополя, расшитые листьями, замерли. Небосклон над ними дышит временем и пространством.
Ничего тусклого, холодного, липкого. Только свежесть благосклонного утра и пыльца на усиках Павлиньего глаза.

Вечернее небо
Вечернее небо. Ласточки учат птенцов летать.
Смотришь и запоминаешь их небо. Точёными виньетками расписывают они поднебесные кружева. Касаются одного облака, другого. Не запинаются за вершины. Любуются. Вплетают нежность в прозрачный атлас дождя.
Гнёзда и под нашей крышей. Многоголосые чудеса. Дороги ветров. Закат. Гром, идущий на цыпочках.
Дождь, отражающий рубиновый базилик да янтарные лилии. И тополиные вздохи. Чувствуют мир. Чувствуют, как я.

Эхо
Феи Ти, Ши и На отвечают за тишину. Тем, Но, Та — за темноту. Бывает, разговаривают до утра. А когда приходят два брата Рас и Свет все умолкают. В Рас и Свет влюблены все феи. А братья потеряли голову от Эхо.
Эхо — девушка с берёзовыми глазами и маковыми губами. Она не отвечает взаимностью. Только и слышится: Эх! О!
А она собирает облака в корзинку и разговаривает с деревьями и цветами. Эхо — самая красивая в лесу. То исчезает, то появляется. Живёт повсюду, точно лесной фантом.

Потому Рас и Свет и приходят каждое утро на восходе солнца — ищут Эхо.

Никогда
У меня никогда не было подруг.
Только один-единственный друг —
Мир.

Кисти неба
Небо — свободный художник. Из-под кисти его вышли поля, скалы, подсолнухи, каждый из нас.
С неба то и дело падают невидимые кисточки. И если тебя посетило озарение, значит одна из них коснулась тебя.

Счастье, ветер и мотыльки
Вечер. Он плавно переходит в ночь, чтобы согреть луну и самому согреться. У него две ладони. На них деревья, дома, счастье, ветер и мотыльки. Гляжу в них, а вижу себя, своё отражение, музыку, диво неординарного и прекрасного.

Берёзовые феи натирают пыльцой цветов свои ветки - указки. Учат читать тех, кто не умеет, не слышит, не замечает, не пытается понять красоту вокруг себя.

Можно вглядеться, всмотреться, научиться создавать вечное, сильное, доброе и золотистое, как ромашковая серединка. Так цветы обретают бессмертие. Очарованные долинами, стогами, лесными берегами и восходами мы можем почувствовать сказку в себе самих.
Будто особенно
Сегодня солнце было белым, снежным. Смотрела в его небесную гущу, понимая по-своему. Только у солнца так много рук, что получается разогнать черничные тучи;
Только у неба вездесущие глаза, умеющие слышать.
Оборачиваются звёзды в прозрачном голубом плаще. Иногда кажутся настолько близкими, словно проливаются звёздным ливнем сквозь макушку странного дня. Блистательно, будто особенно и касаясь щеки.

Непохожесть
Сегодня небо розовое. Оно начинается за лесом и заканчивается во мне. Переходит, впрыгивает, остаётся двуокостью солнца.
Осень уже опалила дыханьем траву. Мотыльки пируют где-то поблизости, не показываясь.
Надо выложить последние главы "Дивокрыла". Сделала его сильным. Во главе — семья. Любовь без конца.

Утром вышла — колоски, колоски... и столбы. Провода — скамейки для птиц.

С каждым днём ощущаю свою непохожесть. Околдована судьбой. Тросточка в руках — поля. Сила в пальцах — берёзовые нити; томление — ты. Сосны ругаются, когда я в печали. Сердятся, но всё мне прощают.

Хризантемное
Хризантемное утро дышит бодростью, нежностью. Собираю цветы, увековечивая цветение. Дышу осенним ветром, таким желанным, бегущим, свежим... Дождь заливает небо, ещё не проливаясь на землю. Демоническая невидимость утра сливается с новым, бескрайним днём. Его полями, лугами, тысячью колосками, летящими и не отрывающимися... Окна смотрят к небо сквозь тени замирающих листьев. Симфония, симфония, симфония... и её берега, наливающиеся следами полёта лебедей и яблочных облаков, так удачно окрашенных радугами нашего бытия...

Прячется где-то там
Рассвет прячется где-то там, в темноте. Маленький лик его, сияя, заполняет собой всё пространство туманного городка. Шпили тоненьких башен исчезают в пломбирных шариках облаков. О таких башенках писали все сказочники мира. Как будто держали на руках.

Густав Климт
Густав Климт. Картины его, как миры.
В которых он — главный герой.
Цветочная дымка. Симфония миниатюрного перстня в магии гения.
Крутится утончённым изыском на персте мира.

Анна Ахматова
Анна Ахматова. Талантливые скрижали чистого озера. Данность века. Хрупкая, тонкая девушка, страдающая сомнамбулизмом и от того, бродившая ночами, по крышам учебного заведения.

Когда пишу
Когда пишу, я маленькая-маленькая. А внутри — бескрайние миры. Девочка с кукольной чёлкой за огромным, скрипучим столом. И почерк не разобрать, и все дороги в светлячках, и ты — бушевавший от ревности ко всем чистым листам.

Сегодня свет совсем белый
Сегодня свет совсем белый. Бежит, летит, суетится, закруживает меня в призрачных спиралях времени. Прожилкой листка оказываюсь всякий раз, когда перемешиваюсь с другими — чужими листьями.
Всюду двери, засовы и стеклянные объятия: стен, окон, ступеней... Пороги, как постаменты. Держат воздушные, бесплотные облики, сквозь которые тянутся согреть сердце утренние лучи.

Гуси
Лето заканчивается если гуси перестают выходить на прогулку. Как же они дышат свежим воздухом? Через щелочку в двери, раскрытые форточки?
Мне нравятся гуси. Есть в них особая чистота и сказочная, и созидательная. Внтуренняя борьба за утро, за свет. И любой гусь, дикий или домашний, победитель, даже если не видит дальше своего забора.
В детстве многие боялись гусей, но не я. Для меня они — олицетворение сказки, перьев, лесной дороги из разноцветных камешков. Бродившие неподалёку, всегда ведают о бескрайнем и сильном, как история, быль, сказка, окно в удивительное и благородное.


Стою. Смотрю
Вчера выпал снег. Белее обычного. Все превратились в осиротелую дрёму, глядевшую друг в друга. Тихая земля, покрытая снегом, бесспорно хороша. Замёрзшая река кутается в паутинные отражения. Стою. Смотрю. Понимаю иначе, амплитудно, взахлёб. Словно, поселилась иллюстрациями среди собственных абзацев, объединённых с письменностью леса, холмов, гор, полей.
Милые, певчие птицы
М. Ломоносов не просто так придумал закон об энергии. Лето никуда не исчезло. Просто затаилось под снежным покровом и ждёт. Идём и не знаем, что под снегом — счастливые и невероятные цветы, а на зимних облаках сидят милые, певчие птицы, приодетые в шапки, куртки и тёплые гетры.

Скрипочки
Туманы всегда сбивают облака в стайки — небо полное мороженого. И оттуда, с сизых, воздушных вершин, глядится в утреннюю темноту сероглазый, пыхтящий сыч с печальными да одинокими воплями. Думаю, если убаюкать плачущего сыча на руках, успокоить и накормить сладкими золотыми леденцами, он начнёт завывать и громче, и жалобнее. Такие уж, у иных птиц, скрипочки.
Бриллиантом на губах
Темное утро заливается невидимым соловьём. Даже если на земле снег. Даже если мороз хватает за щёки колючими варежками. Ты идёшь и развязываешь узлы дорог, своей судьбы и ещё чего-то первостепенного, близкого, — того, что бриллиантом на губах старается обрести форму слова.

Золотые уши
Иногда небо меня слышит. Тогда оно разрешает облакам спуститься на нижние ступеньки — поближе к земле, и они гладят по голове. Просто так, от воздушности.
Слушаю их дымчатые сердца. Поют. Бьются. Радуются чему-то своему, облачному.
Если между нами стёкла, всё равно слышу. У неба особое сердце. Оно бьётся высоко, а кажется, что повсюду. Такое большое. Иногда кажется, живу в его биении. Тогда ни о чём не прошу, просто молчу. Молчу, чтобы заболевшие знакомые выздоравливали без потерь. Молчу, чтобы помочь дышать лучше, глубже, так как надо. Молчу, потому что небо слышит даже тех, кто молчит. Оно небо и у него золотые уши.

Пишу
Больше всего в картине дня меня печалит, что я не успеваю читать. Поэтому я пишу.

Твоё утро
Я читала письма Жуковского и во мне всё переворачивалось: твоё небо, твоё тепло, твоё утро.

Сильные и могучие
Небо поддерживают сосны сильные и могучие. Ели очень миниатюрные в уютных платьицах и снежных капорах.
А где-то летают бабочки, танцуют фантастические рыбки и важничают игуаны.
Думая обо всём, еду. Туда, где закат ещё только вплетает розовые ленты в огненные косички.
Туда, где зима примеряет новый облик, впуская свои тонкие запястья в кружевные рукава.
Туда, где меня давно ждут соловьи и чьи-то печальные глаза.