Не пастушка не овечка

В зелёных пуантах
Вечер знойный, жужжащий солнцем. Моя герань балериной у стекла. В зелёных пуантах. Руки, ноги — стебельки. Держит высь на белых цветах.
Зацвёл ковыль. Серебрится, будто волна морская. Чувствую его высоту. Гребешками он причёсывает кромку полей.
Сегодня день не день, луч не луч.
Всё сытое, а голодное. Хочется накормить.
Золотые руки солнца набирали одуванчики, а потом выпускали. Теперь они в темноте куда-то летят: белые, лохматые, диковинные.
Закат взмахнул дирижёрской палочкой, исчезая.
Деревья замерли от тишины. Птицы в гнёздах, а так пели, словно у кого-то что-то сбылось.

Всё сегодня другое: люди, как камни. Звери, как люди...

Сладость
Бриллиантовый ветер призвал к себе солнце и укутал мои плечи. Ветки деревьев тихо разговаривают друг с другом. Дождь разбросал свои зеркала и в них смотрятся строптивые ласточки.
В упрямство утра вплетается и туманная дымка, и непричёсанные поля. Повсюду на оборках дорог жёлтые цветы. Кусты миловидного шиповника что-то протягивают на руках-ветках. Не вижу. Вижу: знакомое и вопреки всему, нежное.
Всё тонколистное, дикоствОлое, вышедшее из рассвета и незапертое.
Вот и гора. Голова её всегда в небесах, а ноги в земле. Что-то соединяет, кого-то качает на руках. Из-за пышного платья ног не видно. Масляные облака на её плечах. На моих — сладость несовершенного дня, крупянистого, как песок и могучего, как жизнь бабочки-однодневки.

Иногда глядишь на камни
Иногда глядишь на камни и они делают тебя маленькой, но сильной. Точно у них особая каменная энергия. Кусочки скалы тоже обладают для меня свойством силы. Не сдвинешь, но почувствуешь неземное упорство, упрямство и потому великодушие. Да, и у камешка особая душа. Он показывает нам какие мы есть и какими можем стать: более терпимыми, непокорными, выносливыми, трепетными и крылатыми. Чувствуешь его опору — серую, угловатую опору, умеющую и держать на руках, и укачивать. Точно мы крохотные трудолюбивые, пионовые муравьи, умеющие любить всё; всё таким, каким оно предстаёт в наших глазах.

Цветочная девочка
Давным-давно не качалась на качелях. Сладкий ветер! Горький дождь! Под ласточкиными тучками совсем я крошечная, кому-то милая, всегда былинная. Дивное солнце, покажи золотой профиль, обернись щёчками, надуй губки, появись, появись в жизни моей! Чтобы я разглядела ели, расслышала пчелиный шёпот, о чём говорят розы. Чтобы мир повернулся ко мне засахаренным боком ароматной, ванильной булочки.
Брат Чистый Лист заметил росу в глазах моих и так покачал головой, что мне пришлось гнаться за ним со всех ног. А за мной песок и чьи-то краеугольные камни, бегущие в мою спину, точно рыцарский щит. Девочка-рыцарь с кукольным лицом вместо забрала. С заплаканным лицом и садом внутри. Надо написать сказку про Цветочную девочку. Кто думает, таковой нет в природе, ошибается. Ошибается и тот, кто думает, что я возомнила о себе что-то.
Просто мир мой безгранично огромен и всему в нём есть место — и булочкам, и цветам, и качелям.
Маленькое сиденье с двумя цепочками, уходящими в небо. Сквозь тополиные снежинки дивно взмывать вверх, возвращаясь вниз вновь, будто облако, кочующее по земле.
11 июня. Райские птицы — книги
Райские птицы — книги. Они летают всегда.
Где?
В приютовской библиотеке!
А ещё?
Ещё? Ещё эмалевые глаза цвета корицы Марины Кузнецовой, живой Люцифер с тонной дёгтя и связанный Руссо с читального зала для переезда за счастьем, за счастьем для всех!

— Здравствуйте! Хотите двухтомник Моэма?
— Мне бы Руссо
— Руссо связали.
— Эх! (Вздох) связали? А Доде? Доде не связали? Нет? Нет!

Где ещё можно угодить сразу в такую сладость?..

в сладкокорешковый мир вечного, лучшего, пыльцового, книжного блаженства.

Люди, читайте! Проживайте параллельные жизни в книгах, будьте зрителями, читателями, писателями, а не просто прохожими.

Но иногда смотрите и в небо! Небо — тоже книга! Книга нашей многотомной судьбы.

14 июня. Сегодня подчинила себе ветер.
Сегодня подчинила себе ветер. Он научился выдувать мыльные пузыри без моей помощи.
В е л и к о л е п н а я красота! Она летала над запястьями, камышовыми травинами и моей новой философией. Заключается в том, что когда идёт дождь, стоять под небесной водой без зонта, любить стихию собой без уныния, отчаяния и упрёков. Монтгомери искала темноту на дне колодца, мотивируя своего маленького второстепенного героя заглядывать в колодец по вечерам. А я её не ищу. Просто живу не думая о ней. Помогаю, понимаю, даже тайно мечтаю: увидеть незнакомую птицу, догнать шляпку, вчитать в себя любимую книгу до "наизусти" и любить мир таким, каким вижу, понимаю, чувствую.
Второе солнце или говорящая с книгами
Вчера случилась гроза. Ей удивились даже ветви деревьев. Накрылся wi fi и все книги нашей изысканной семейной библиотеки протянули руки:
— Забирай нас в ладошки, мы тебе всё расскажем!
Я рассмеялась своей очередной выдумке. Иные меня не поймут.
Подошла к величественным полкам и погладила разноликие корешки.
— Вы — мои лучшие друзья!
— Мы и твои читатели! — проверещала одна, — тонкая, жёлтая, вкусная Ю. Олешей.
— Разве и Вы читаете? — моя правая бровь заупрямилась наверх. Представляю себе выражение своего лица — дикие, потусторонние веки.
— Мы читаем людей, которые читают нас! — уверенно произнёс корешок Бомарше.
— И что вы прочли во мне?
— Всё нам не дано. Ты так заперта!.. Но одна книга кое-то уловила! — с гордостью сказала маленькая, розовая с золотым обрезом.
— Кто же? — мне стало интересно. Немного страшно. Вдруг узнают... вдруг узнают... и всем книгам расскажут!
— "Птицы и звери"! — ответил кто-то за кем-то.
— Ну, та, древняя и потрёпанная, откуда пыталась сбежать дрофа, но ты её поймала и вернула.
— "Птицы и звери нашей Родины"?! — выпалила я.
— Многие кивнули, кто-то чихнул ( пора снова протирать пыль?)
Книга, доставшаяся мне в наследство от дедушки. Он любил лосей и меня.
— И что она сказала? — любопытно ли мне стало... нет, более чем любопытно. Сознаюсь.
— Она повсюду включает свет. Даже в саду по ночам. И на рассвете по утрам. Она — второе солнце.
— Это всё про меня?
— Про тебя. А потом она чихнула.
— Болеет? (Думаю, как полечить)
— Переставь её на другое место. У неё аллергия на твоего кота, а он её временами подгрызает.

Гроза закончилась. Wi fi так и не починили. Ещё и пропала напрочь телефонная связь ( звонила маме в другую комнату, даже так не ловит)
Я — второе солнце, подумать только! Это серьёзная ответственность! А как тем, кто в темноте? Как светить им?
Подошла к "Птицам и зверям ..."
— Как светить лучше? Победить чужую мглу?
Книга молчала. Не чихала. Дрофа на месте. Волшебство закончилось с последней молнией и чьей-то молитвой.
Но я знала ответ. Знала ответ на свой вопрос. Поэтому ночью, перед тем как спать я положила мудрую книгу под подушку.
— Люблю тебя! — шептала я. — С детства люблю! Люблю, и значит, я не одна.
Кладезь
Особая благодарность Марине Кузнецовой (фее-кудеснице разума века) за словесное золото Лиона Фейхтвангера ( 1, 10 и 12 тома). Чувствую себя викингом! Подумать только! "Мастерство чудака (о Ж-Ж Руссо), Гойя! Ох! В дремучем лесу взошло чистое и примерное солнце. Десятки бабочек протоптали дорожки по которым и я, и тучки. Удивительно дикие тучки я скажу: толпятся над головой уже который день! Любят наш городок бури-коротышки. А тут раритетная кладезь с серебристого крыльца, где через сияющие окна глядят и гладят зовущие, чувствующие тебя, слова ...

Сотни пчелиных глаз
Меня никогда не жалили пчёлы. Обычно, они просто рассматривают моё лицо, присаживаясь на плечо или запястье. Пчёлы смотрят в меня, а я в них. Мы обмениваемся немыми приветствиями, и нам не нужно произносить слова. Сердце умеет задавать вопросы и отвечать на них.

Морис Метерлинк относился к пчёлам с религиозным благоговением. Он поклонялся всем полосатым видам, точно все насекомые с жалом ; подобие святых. Может, он и прав. Все люди, да иные существа, не от мира сего, всегда обитают на земле под небесами, без оков и стереотипов.

Что такое капля мёда? Все сладости мира, букеты живых цветов и трав, рождённых среди туманов, гор, на ступеньках холмов и в ладонях близкого солнца; концентрированная красота, умеющая слышать, думать и любить.

Однажды, в детстве, встретила сразу целый рой пчёл. Я увидела их, а они меня.
Мы с бабушкой копали картошку на даче и наняли грузовик в виде башмака, чтобы увезти мешки за полтора километра в специальное помещение с погребом, неподалёку от дома. Сидели в просторной кабине, рядом с водителем, а картошка в мешках путешествовала в фургоне.
Только грузовик выбрался из садов на дрогу, между своими домами, как с одного участка вылетел пчелиный рой. Пчёлам грузовик показался очень любопытным, и они залепили окна кабины так, что ехать оказалось невозможным.
Бабушка приняла наполеоновский вид, вцепившись в меня, чтобы я не боялась. Только я и не боялась вовсе. Было очень занимательно рассматривать сидящих, маленьких и жужжащих особей. Мы ехали внутри, а пчёлы снаружи. Они оказались очень музыкальными ; пели все песни сразу. Водитель то ошалело ехал, то останавливался. Глядел в лобовое стекло на сотни пчелиных глаз.

Нет, с Метерлинком он не был знаком. Да и я тогда ещё об авторе «Синей птицы» не ведала. Но уже замечала в каждой пчеле и достоинства и все особенности крылатого существования.
Не помню, как их вернули в домики. Мы доехали благополучно, довезли картошку на зиму и уложили её сушиться. Водитель не взял денег за доставку и довольный своим поступком уехал со следами пчелиных лапок на стёклах. Не думаю, чтобы его звали Морисом.

День Собачьего счастья
Сегодня мы объявили День Собачьего Счастья!

Нас отыскала собачка с рынка. У неё там щенки и люди подкамливают кто чем может. Дети приносят даже недоваренные макарошки. И вот я затерялась в своём саду, поднимаю голову от цветов и встречаюсь с ней лицом к лицу. Да, вы правильно прочитали. У нашей собачки именно лицо.
Она бодро чмокнула меня носом в щёку и продирижировала хвостом в воздухе. Мы вынесли ей море еды, которую она любит. Как счастлива она была! Даже позировала мне довольной из довольных.

Последним взглядом она сказала спасибо с едой в зубах. Она наелась сама, а остальное понесла щенкам.

Про себя я назвала её Звездой.
Такие спускаются с небес...

В каплях росы
Подумать только! Люди ждут мои стихи. И я это пишу без восклицательных знаков. Казалось, стихи теперь любят только те, кто их пишет; читает того, кого любит и ценит бесценное. Оказывается, бывает иное. Люблю иное, когда оно бывает.

Зной выпил дожди. Где-то пролетел фурией злобный ураган. Вологодское мороженое без пальмы еще не привезли. Мой дядюшка размышляет о собаках. Соседская кошка унесла в зубах перьевую ручку. Я пытаюсь бороться со странностями постпрививочного синдрома, склоняясь к тому, что вторую прививку обязательно сделаю. Тучи. Тучи. Тучи... А люди читают мои стихи. Это удивительно.

Удивительно, как то, что ещё июнь. За стеклом любопытные чешуекрылые. Над крышей — небесный смотритель. А на сердце бьётся новый холст, с единственным и виньеточным ароматом незабываемого да неподчиняющегося. И всё это в каплях росы, сбывшихся её отражений для малышового кузнечика на моём опухшем плече.

28 июня
Так люблю стоять, подняв голову в небо, рассматривая ласточек. А они летят в полёте, перелетая от одной тополиной макушки до другой. Кричат, кричат о чём-то родном, домашнем и тёплом, как хлеб.

А кошка сидит у полуоткрытого окна, тоже слушая их. Я — в саду, кошка — дома. Цветы, цветы! Их так много, что и мы, как они, расцветаем в присутствии живого и жёлтого солнца.

В чердачном окне соседнего дома отражаются провода. Долгие, чёрные и переплетённые. Это телефонные провода, которые так часто обрывают бури в каждое время года.

Небо над крышами убегает лепестковой бирюзой, роскошным шёлковым ковром, терпким жужжанием шершней, присутствием закатного огонька.

И всё в доме наполняется невидимыми розовыми пионами, которые отцветая на улице, врываются в дома, оставаясь среди нас на зиму.

Ветер заглядывает в окна холодными голубыми глазами и то заливается иволгой, то передразнивая темноту, примеряет её наряды.

Вечер вплетает диво в профили фонарей и вот они включают свой свет, затмевая мглистую данность, — прошлую гулом ракушки.

Остаются весёлые осы, — дикие полосатые девчонки, гудящие медовыми корабликами на рассвете. Играют целый день, а перед сном усаживаются на край фарфорового небесного блюда. Так и засыпают — сидя до самого утра в осиной медитативности.

Засыпаю и я под звуки неслышимо поющего света. Засыпаю спокойно — фонари не обидят мотыльков. Фонари мне обещали.

Молния
Наконец, поняла для людей какого возраста пишу — для взрослых детей. Для тех, кто вырос, но так ребёнком и остался. Оттого сложно воспринимать прозу мою истинным взрослым — людям, отрастившим фундаменты, как усы. Наверно, подобное должно меня беспокоить, а совсем нет. Но поражает, словно молнией какого-то многосладкого и сверхъестественного восторга — такие взрослые, как я всё-таки существуют на свете — вечноюные, безкаменные, вечноДУШИстые...

На тележках
Есть такие книги, которые надо возить на тележках. Они действительно тяжёлые, но лучшие. Лучшие настолько, что становятся почти карманами, ранцами, шкатулками. Ведь их набиваешь стебельками травы, мёртвыми пчёлами, сонными шляпками одуванчиков и солнцем. Солнцем они полны доверху, через край.

В одной из таких "тележных" книг у меня даже есть набросок на полях — круг, нарисованный простым карандашом со стрелкой, ведущей в центр круга и надпись:

"Здесь ходила божья коровка".

Удивительно, правда? Поэтому задняя стенка шкафа лопнула сразу — от избытка цветов и листьев, — объясняю гостям. А я не люблю гостей. Они в телегах не разбираются.

Деревья возмущены
Сегодня все деревья с пышными зелёными причёсками возмущены. Дриады наверняка кружили вокруг, только не все их заметили.

Несколько оглашенных мальчиков размахивали мечами, пытаясь снести листики на голове моей тополиной девочки. Она, тополиная девочка, так гордится своим ростом и спело-зелёным оттенком!

Я выбежала, пролетев босыми и маленькими ногами над ступеньками, чтобы объяснить детям, как нельзя поступать с цветами и деревьями, моей Тополиной прялкой.

Они пробурчали, что им нечего делать, но обижать деревья прекратили. Они не клялись. Поклялась я, — буду защищать свою Тополиную прялку покуда жива, объяснять детям о волшебстве природы.

Ведь любая былинка принесёт сердечному защитнику — всё, что он пожелает.

Думаю, цветы ночью всё-таки летают.
Думаю, цветы ночью всё-таки летают. Даже осот и полынь. Просто они не породистые. А меня волнуют мои "Холсты". Хочется обнять их все, ан нет. Из них высовываются маленькие, беспощадные кулачки и лупят меня с моими выдумками не сильно, но ощутимо. Чтобы нос не до звёзд.
И конечно же, они правы. Могу ли я писать про небо, ведь оно безгранично больше меня? Могу ли упоминать леса, реки, деревья, цветы, поля? Они зрелые, напитанные жизнью от пят до темени. Куда мне дотягиваться до них, даже до их корней, — маленькой девочке с мякотью ванильных ладоней на фоне всего загорелого тела.
И всё-таки, несмотря на кулачки, я могу. Какие бы письма не писали мне в воздухе знойные всполохи чужих костров, я могу. И моё овсяное небо это понимает. Впрочем, как и то, что считаю сильной, сбывшейся красотой вокруг. Именно природа щёлкает меня по носу всякий раз, как дотрагиваюсь до крыла чернильной вороны или выпиваю сердцем и внутренним взором быструю реку.
Я могу и поэтому холсты есть. Х о л с т ы существуют, а цветы летают.

Думаю, каждая птица в прошлом — летающий цветок, который просто оставил себе крылья.

Этой ночью Рассвет спит на нашей крыше.
Этой ночью Рассвет спит на нашей крыше. Она коротковата для его дивного, рассветного роста, поэтому его ноги забавно вытянулись в воздухе в сторону дикой вишни. Он дышит легко и невесомо, но не совсем тихо, потому слышно.
Его талисман свешивается на голубиное стекло чердака. Не могу сказать, что именно изображено на его талисмане. Это путаница в зелёном одеянии, напоминающая и клевер и чемоданчик, и двух сверчков взявшихся за лапки-ниточки.
Ночь не звёздная. Звёзды играют в ладушки - заглушки, то есть без звука, чтобы никого не разбудить.
А я гляжу в окно и слушаю дыхание Рассвета. Он такой тихий! Почти такой же тихий, как рояль моей бабушки, но я всё же слышу его.
Рассвет зазвучит рано утром, когда фонари поменяют свечи на лимонный мармелад и скроются в особенных фонарных домиках, набив свои животики.
Я люблю фонари, но больше — Рассвет.
Сейчас он такой могучий во сне и почти достаёт большими пальцами ног до края листвы дикой вишни. Могучий, но неподражаемо нежный.
Он спит, защищая ладонями от ветра гнёзда ласточек.

Дикое солнце
Дикое солнце попадает на полку с книжной красотой и сразу видны предпочтения золотых лучей. Солнце любит и сады, и моря. Плещется между строк, сдвигая мои закладки из фольги. Щебет птиц потусторонним слышится через открытые окна. Ветер сталкивает рамы, но они остаются при своём мнении.

Мнение — это счастье. Оно будоражит и выныривает на поверхность с бурным плеском чистых вод. Фонтанчики моих мнений отрастили себе рожки, а солнце позолотило их. Потому им приятно бодаться.

Иногда мои мнения — белые козлики, а бывает — строптивые дриады с тополиными ветками в руках. Размахивают шуршащей листвой, а кажется — всем небом.

Моя миротворческая миссия заключается в выборе мнения определённого, тогда только дриады или белые метафоричные козлики успокаиваются. Правда, дриады строят друг перед другом рожицы, а козлята звенят латунными колокольчиками... но это всегда в природе — кто кого перезвенит.

Дикое солнце сплетает из лучей своих дынно-нектарные радости. Оглушительный успех их в обычном существовании. Как кораблик: корабельный дух дунет — плывёт, задремал — кружится на месте...

5 июля. Утро напоминает черничный пирог
Странно, тучи взялись за руки и закрыли собою небо. Утро напоминает черничный пирог: птицы на крыше, ветряные макушки, чары, чары и отремонтированный забор.

Дужки фонарных очков строго на носу, усы, вокзальный рупор и бегущий камешек на асфальте.

Мне на ногу свалилась огромная книга. Впрочем, сонной отскочить я успела и на босые пальцы откинулась голубоватая обложка с сентиментальным изображением женского бытия и мужского закартинного присутствия.

Из книги вырывались слова. Прямо на ладонь. Придержала их, отправив обратно, — не мои, не немые, мытые, откормленные автором.

Книгами никогда не бываешь сыт. Книги — еда иная. Ходишь, переполненный узнанным, точно корабль с трюмом. Глядишь в сокровища сквозь стёкла своей судьбы и знаешь — понимают, понимают...

Чувствуешь переплав заката в рассвет, мерную дорогу бытия, по которой идёшь. За одним плечом — солнце, за другим — совесть.

Совесть, которая иногда так похожа на ангела.

Берёзовая балерина, цикорий, пшеница
Тополя дышат у кромки полей. Берёзовая балерина продолжает смотреть в облака. Скорость их сегодня неизвестна. Молодые репейники чистят иголки пасмурными лучами, точно зубными щётками.

Влезла в розовый плащ, как в шкаф. Корзинки тысячелистника взирают на меня снизу, а кажется — сверху. Декан в университете говорил любимым ученикам: главное, чтобы на тебя смотрели снизу вверх.

Сосны оттачивают мастерство и невиданное могущество. Тучи зыбкой акварелью гоняются за тенью дня и в погоне этой дерутся, бросаются небесным фарфором, кричат.
Неслышно кричат, как любящие, но отделимые друг от друга люди.

Цикорий загадывает желания всегда. Если будет дождь, цикориевые человечки повыпрыгивают из цветков и разбегутся по полю со звоном счастья в тонких руках и ногах.

Пшеница выглядит кладом. Ничего не демонстрируя и не срывая, она просто живёт. Её мир правильный. Наверно, правильность набивает оскомину на зубах тому, кто упал и ещё не успел приподняться, дабы оглядеться.

Пшеница подаст ему руку. Тогда он поднимется на ноги и посмотрит туда, куда ухнул.

Нравятся синие колючки на зелёных роскошных стебельках. Они — маленькие копии неба. Поднесёшь руку, — защищаются. Высокие, долгоногие цветы в утренней паутиновой нежности. Да, лучше называть их цветами. Луговые звёзды повсюду.

Прохладно. Небо в оттенках розы и чего-то дремучего. А мне это нравится. Нравятся кучевые кляксы, умытые ласточками и амурами. И прохлада, наливающаяся дикими зелёными яблоками, умеющими разговаривать друг с другом в темноте, как люди.

Жить так, чтобы ласточки роняли на голову ягодки боярышника, а вы берегли эти продолговатые от клювов комочки круглый год.

Жить так, чтобы тысячелистник смотрел на вас снизу вверх.

Белые плинтуса
Есть в моей жизни трудолюбивые люди. Они такие счастливые и ароматные, словно выходцы из пряных пещер. Смотришь — идут, звенят бубенцами скоморошьих колпаков. Из былинных долин, негаснувших костров, лабиринта калейдоскопных часов.

И я так за них благодарна! Сосны кивают им вдогонку, такси меняют окрас, точно озолотили их пряным золотом... Лес оживает в их присутствии. Сердце бьётся топазным громом в сумерках, выступающих из воды.

Летопись мира, на обложках которой — не скажу, не скажу что. Всегда лучше додумать, довыразить, достроить самому.

Общаться с людьми пряной породы точно здороваться с эхом за руку или целовать голубизну реки. Не ухватиться за неземные, полубегущие побеги стойкого и внезапно долинного. А можно. Можно жить и глядеть в сладкое коромысло радуги, призрачность аквамариновых парусов и рубиновые глаза неизвестных птиц.

Видеть, что гремит, плещется через высь, думает соловьем, вертится золотой колесницей, всматривается глазами мотыльков в медовую роскошь солнца, лунную свободу, тень, трясогузки, белые плинтуса...

5 июля.   я — это и есть изъян.
Мой изъян в том, что я— это и есть изъян. И это я совсем иное.
Все мы не такие, как другие. Как книги одной серии. Допустим "Зарубежная классика" — терракотовая, почти рубиновая с орнаментными узорами-уголками вокруг имени, фамилии автора и его работы.

Содержание каждой книги иное. Про репу, значит про репу. О липах — о липах. Липы даже никогда не слышали о репах. И наоборот.

Потому все мы не такие, а другие. Сильные в одном, слабее в другом. Одна девчонка — с алыми потрескавшимися губами ( моё вечное проклятье), другая — со щеками оттенка нектаринового красного бочкА. Знаете, у нектарина непременно один бочок красный. Тот, что к солнцу ближе. Там, в этом боку у нектарина душа, точно в ларце.

У всего есть душа. Потому мы и разные. Разные душой.

Вредная фея дождя
Мармеладное солнце снова докатилось золотой колесницей. Каждый луч — свеча. Фея дождя кутается в свои плащи. У неё так много плащей: синий, бордовый, дико-зелёный и пламенный, цвета асфальта, лунного сияния, а самый модный — цвета майского жука. Почему модный? Он жужжит. В карманах этого плаща — отель для майских жуков.

Когда фея надевает свои плащи — дождь участвует в соревнованиях по бегу. Но если ей вздумается полететь на землю и надолго там остаться, — быть засухе.

Вредная фея дождя иногда так делает. Наверно поэтому люди смотрят на небо во время засухи так часто — ищут отблеск одного из её плащей.

Гигантские персики, корешки, шляпы и обезьянки
Ветер срывает лучи с тополей, как гигантские персики. И я мчусь, мчусь сквозь них утренней, точно сестра.
Цветы пребывают в музыкальном молчании. Гераниевая танцовщица примеряет белоснежно-бумажную шляпку. Другая танцовщица той же породы, но антипод по стилю да жанру, греется у теневых виньеток чистого стекла.

Я в плену у египетского дивана гляжу на волны тюля, присобранного высоко, у самого неба и порывисто бегущие так открыточно, что незабвенно.

Красная шляпа, плюшевая обезьянка с полосатыми ножками и ручками на липучках, синие корешки Уайльда и Золя, красные — Моруа (Байрон и рассказы) Бронте, Мелвилл, Хемингуэй. Цветочные корешки: французский томик с номером в сумме 7 и Мэнсфилд-парк Остен в отличном переводе. Остальное бурлит под лучами со стороны окна неназванным и от того ещё более вкусным.

Да, книги бывают вкусные. Их сладкая гурмановая фруктовость эстетична и привлекательна, как сорока, летящая с очередной веткой в клюве над гнездом своим.

Как человек, любящий своё дело.

Как человек, любящий своё дело, но способный оторваться от него и накормить голодное, незнакомое животное у дома.


У солнца, птиц, долин
Меня тут спросили, почему я такая странная, пишу интересно, но чудно. Попытались наставить вопросительные знаки на полях моих сочинений. А поля — мои. Доктор наук, человек без возраста и закидонов, влюблённый в тома Макаренко однажды на лекции сказал, что поля на листах — для заметок на фоне услышанного, понятого, непонятого, выдуманного, аналитического... я бы добавила — для бурь. Знаете, таких бурь, которые крутятся волчком на одном месте и столько энергии в них, что невольно чувствуешь себя крошечной, но упрямой.

Поэтому отвечаю Вам, неброской заметкой на полях.

Возможно, странная из-за того, что очень много думаю, читаю, пишу, выдумываю. Выдумки властвуют надо мной, а я над ними.

У меня в судьбе столько всего выдающегося. Начиная с заколдованной яблони. Мой первый рассказ. Не сохранился рассказ, но однажды, я вспомню о нём.

Написала рассказ в классе восьмом или девятом. Примерно в те же годы в меня врезался велосипед, я чуть не утонула в ледяной воде с сильным течением — повисла на ветке над рекой, которая невкусно хрустела на тонких сгибах. Ещё мне чуть не сломали нос и из-за этого всегда если плачу, веки похожи на лодки.

Возможно, у меня гигантское сердце. Ведь в него вмещаются все горы, холмы, дельфиновые реки, пряные леса, долины, ручьи, клубничные закаты и ласточкины рассветы, много-много всего... и поля на ладонях могучего великана с небом на макушке.

Люблю сильную красоту природы. У природы могучая воля и я многому учусь у солнца, птиц, долин, лунного света, цветов...

Дух фонарей
Думаю, в каждом зажжённом фонаре обитает дух маленького, бессмертного Андерсена. Все фонари — его. Он глядит в карманный бинокль, замечая столько волшебства, сколько только может почудиться ночью.

Белая звезда снова над нашим садом. Зримой в темноте, незримой с утра она угадывает настроение людей и зверюшек.

Ёжик прошёл очень близко от меня и теперь знаю, как выглядят дивные, ежиные пятки. Ёжики не надевают сандалии. Им нравится бродить босыми и суетливыми.

В полночном саду я превращаюсь в нечто скульптурное и задумчивое. Обещанный дождь ушёл в другой город, и ласточки кружили над головой до тех пор, пока не наговорились да не спрятались в свои гнёзда под крышами.

Удивительная ночь. Она всматривается в кротовую темноту и леденцовую луну.

Крыжовенные ветки вышивают сны для подсолнухов. Подсолнухи любят смотреть сны, так же как мы — читать.

Если бы существовали сказочные библиотеки, — подсолнухов, тётушка Биб видела бы часто. Они очень любят книги в жёлтых обложках.

А у каждого василька ночью — венец. Венцы для них приносят мотыльки на своих спинках. Васильки любят быть выше, потому такие худышки. Венцы — васильковые сказки и сказы. Почти пророки.

Ночью, небо темнее куста сирени. Мой любимый, долговязый тополь может достать тополиной рукой до звезды — дотронуться до её дружбы. Все деревья дружат со звёздами. А иногда звёзды ныряют в листву, чтобы дремать целый день, пока люди трудятся при свете солнца.

Солнце любит людей — люди умеют трудиться всю жизнь и любить солнечный свет...

Я бы осталась в саду подольше, но Крыжовник боится, что у меня замёрзли ножки. К тому же, Крыжовник уверен, что тётушка Магнолия уже спит.

А если засыпать в сонное время тётушки Магнолии, то она будет самой красивой и счастливой! Потому сейчас все зверюшки разбегаются по домам.

И я пойду. Пойду, но обернусь на сад, как обычно, пытаясь понять:

О чём думают Маргаритки, когда т а к смотрят мне вслед?

Моя ладонь для бабочки
Моя ладонь для бабочки — трамплин! Взяла бело-зелёную бабочку в ладонь, накрыв другой чтобы перенести в сад. А то она из-за дремотного крыла взлететь не могла и бродила подзнойной среди огромных машин.
Донесла до сада, глядела на меня. Глаза зелёные-зеленые и говорящие! Настолько говорящие, что я всё услышала и поняла. Она поблагодарила меня, прощаясь, наметила белыми усиками путь между моими пальцами и вышла на холм Солнца у самого края большого пальца. Оттолкнулась ножками и взлетела. Взмывая, она посмотрела на меня. А я внизу — маленькая, премаленькая и стою, устремив к ней глаза.

Она пролетела над садом, деревьями, деткой Могучего кедра и скрылась в утренней золотой дымке...

Люблю тебя, названная сестра моя, бабочка!

22 июля. Боюсь оставлять свой сад на ночь.
Боюсь оставлять свой сад на ночь. Всё думаю, придёт ночной великан и наступит на цветы своей каменнной пяткой. Конечно, великан не специально — просто не заметит. Он такой огромный, а они совсем крошечные, как и я.

Вот и думаю, как их спасти. Есть у меня кленовая дудочка, которая вовсе не полая, точно сиринга, гобой или флейта. Нет, она заполнена клёном до макушки и бессмертна. Просто называю её дудочкой и поселила её в книжном шкафу рядом с... неважно. У меня тайн много.

Теперь, чтобы мой сад не боялся великановых ступней я просто прислоню кленовую дудочку к губам и позову всех-всех цветочных духов
из сада с собой. Они будут сторожить мой сон, и он будет сладок, точно пыльца подсолнуха. А утром духи вернуться в сад. А если великан всё же нечаянно наступит, или оступится в своей темноте (спаси его небо от падения) , цветы не пострадают — любой цветок всегда следует за дУхом, как человек за своей мечтой.

22 июля. Наверно, людям странно читать мои выдумки.
Наверно, людям странно читать мои выдумки. Но представьте себе, как сложно заталкивать их в воображаемый чемодан до нужных времён! Они упираются, бунтуют, отталкивают друг дружку или наоборот, обнимаются да хохочут колокольчиками! А есть и невоспитанные, которые умудряются показывать кроличьи зубы над нижней губой. Это ужасно. Ужасно, потому что обижает сразу всех кроликов!

Выдумки бывают разные. Они умеют ссориться и мириться, глядеть на дождь через стёкла комнат, чирикать на моих желтоватых листах ( люблю бумагу не лучшего качества) и даже воровать мои красные резиночки для волос. Вчера одна выдуманная мной фифа — сидящая целый вечер под столом — запульнула такую резиночку куда её глаза глядели. А я её так и не нашла. Фифа естественно испарилась, так как я решила про неё не писать, а резиночка лежит где-то хитро припрятанной.

Надо просить кота. Но если он её отыщет, возьмёт себе — ему как раз такая нужна. А я теперь пишу такой лохматой, что если через окно влетит птица, она совьёт гнездо на моей голове.

23 июля. 21. Тыквенное утро что-то уронило.
Тыквенное утро что-то уронило. Ветер подобрал, сгрёб в охапку и унёс. Деревья молча глядят в июльские стёкла. Ни дымки, ни звука.
Занавески в комнате не танцуют. Книги сопят на полках, цветы в горшках замерли. Кот выглядывает из-под покрывала и осматривается. Что произошло? Снова остановились часы?

Коралловый шарфик пересчитывает горошинки. Маленькая птица клювом пишет письма Г. С. на шоколадной фольге. Розовая заколка смотрится в зеркало и пожимая плечами замечает, что недостаточно изящна. Баночка миндального масла убеждает её в обратном:
— Иногда зеркала преуменьшают и ты более изящна, чем думаешь.

Но розовая заколка упирается зубцами и хнычет, хнычет, точно осина в дождь.

Тыквенное утро где-то примеряет бусы. Оно очень любит бусы. Такие идут тётушке Магнолии в праздничный день. Тётушка Магнолия создана для бус и земного неба.

Ветер летал, летал со свёртком и завис у нашего окна. Постучался. Смотрит через стекло, будто не верит мне. Я немного помотала головой. Он прислонил ветряные ладошки к прохладному стеклу.

Открыла форточку и тут... подарок тыквенного утра раскрылся... и я спрыгнула со стула леденцово-барбарисовой, в ароматах тополиных почек, платье цвета коры, покрытой золотой паутинной шалью. Босая и безмятежная. Глубокая и трепетная. И все подсолнухи с поля прилетели, чтобы подсмотреть за мной через чистое, прозрачное окно... моя жизнь... и что-то милое, никуда не исчезающее...

27 июля. Второй том Цвейга. Ливневая туча.
Второй том Цвейга. Ливневая туча. Листья танцуют в сердце ветра. Слышите стук? Ветер стучится в двери деревьев — в одну, другую... никто не открывает. Летит он к макушкам, чтобы обернуть их собой, своим оглушительным, диким дыханием.

Люблю ветер. Когда он сонный, не чопорный. Люблю деревья. Они всегда впускают меня в свои двери — доверяют. Люблю макушки. Особенно люблю — без акцентов на временах года, а просто так. Когда любишь что-то или кого-то просто так, счастлив. Оттого и бабочки никогда меня не боятся, и пчёлки не хмурятся. Ведь могу я быть и пчёлкой и бабочкой, и чьим-то чудом, способным пригладить ливневую тучу:

— Не переживай! Не поливай землю меланхолией своей. Хочешь, я буду подругой тебе? Хочешь, буду тебе сестрой? — шепчу я туче.

Тишина в ответ. Только стебли амаранта — сильные, как крылья ворона, — качаются на ветру.

— Слы-шу-у-у-у! Ве-рю-ю-ю-ю! Люб-лю-ю-ю-ю! — вдруг отвечает мне откуда-то сверху ливневая туча.

Моё письмо любимому редактору на день Святого Валентина.
Валентина, здравствуйте!

Как Вы?

Так давно не писала, точно сто лет!

С заколдованной прялкой не встретилась, волк серый не съел меня, а щелкунчик, пусть и невидимый, защищает от всех существующих мышиных королей. Просто жду не дождусь весны...

Зима ковром, не наступить, не обойти, не обернуться.
Метели. Они обнимают таким холодом, что даже любимые дела не греют. Не согревает ничего. Морозы за 30. Люди с кинжалами. Тревоги. Тревоги. Тревоги. А между всем этим Ван Гог, Ренуар и несколько собственных стихов, спотыкающихся за пороги да дым из котельной.

Никогда не было подруг. И только они появляются, как превращаются в клювы. Не успеваю уворачиваться.

Из-за вируса, как и всюду, тяжело. Близкие люди болеют, уходят. Страх всегда мглистый, зябкий, внезапный.

Но пытаюсь бороться. Помогать. Когда помогаешь кому-нибудь, чувствуешь себя нужной, но дикой. Помощь другим — дефицит, деликатес, чудь.

Очень переживаю за Вас! Ждала Дня Валентина, чтобы подыскать повод для письма. Не хочу развевать печаль по ветру.

Люблю Вас! Люблю всеми своими сердцами. У меня их много. И это не нарисованные открыточные штуковины, ниоткуда не срисованные. Наоборот, неописуемое с холста дикой пастушки, видящей жизнь порой, словно пастораль, но чаще борьбу, бросок жемчужин в облака.

Примите мои пожелания сил, здоровья, сосредоточенности на важном, светлом, лучшем. И Вы — лучшее. И Вы — светлое. И Вы — важное!

С уважением, Анна Туисова. Не пастушка. Не овечка. Что-то иное, спрятанное.