ПеПе

               Дрожащими пальцами я надорвал конверт и извлек стандартный лист с синим штампом, печатью и выпрыгивающими из текста протокольными «на основании», «вам надлежит», «до полного исполнения». От робкой надежды сбилось дыхание, сердце заскакало зайцем – может, осталась еще ниточка, что-то еще надо ей от меня?

                Я бегло пробежал текст и ничего не понял. Наследство какое-то. Некий нотариус сообщал мне, что я – единственный наследник предпринимателя Петруса В.Н., после которого осталось имущество в городе N-ске и мне надлежит, я что-то должен, я почему-то обязан, незамедлительно, во исполнение и т.д., и т.п. Надежда угасла – это не от нее. Сердце безразлично застучало метрономом.
               
                Что еще за наследство? Что за Петрус такой? Петрус… Помнится, мать-покойница рассказывала про деда, уехавшего в N-ск тоже, кстати, по поводу наследства, и сгинувшего там безо всяких следов, что и не странно, – в то смутное время многие пропадали. Странно другое – что через сто с лишним лет меня разыскал N-ский нотариус и требует прибыть в этот самый N-ск для вступления в наследство либо отказа от оного.

                Наверняка рухлядь какая-то. Не поеду никуда.Перевернулся набок, натянул одеяло до самой макушки, пытаясь укрыться от всего мира.  Три месяца я лежу вот так на старом диване и смотрю в темный угол. Три месяца я болен странной болезнью, когда ничего не болит, ничего не радует, ничего не интересует.
 
               Три месяца назад от меня ушла жена.
 
               Пока оформляли развод, таскались вместе по инстанциям, злились, спорили, ругались, в общем, пока я ее видел, слышал, раздражал, я жил. Но как только все было оформлено, подписано, замолчал телефон, как только она реально исчезла из моей жизни, исчезла и сама жизнь. Я приходил домой, ложился на диван и смотрел в серый потолок в паутине трещин. Я ни о чем не думал, ничего не чувствовал, ничего не хотел, я ждал ночи.

               По ночам я видел один и тот же сон.

               В темном полумраке заброшенного чердака, едва освещенного зеленоватым светом луны, на большом черном сундуке, крытом старинным гобеленом, сидела моя жена. Я садился рядом с ней, не смея поднять глаз, не решаясь что-либо сказать, что-либо попросить. Жена молча придвигалась так, что ощущался ее особый терпкий запах, а от прерывистого дыхания становилось жарко. Прикосновения тонких пальцев к моему лицу, вискам, затылку влекли к ней ближе, ближе. Я видел губы - влажные, зовущие, открытые для поцелуя, я уже почти касался их горячим языком, почти ощущал упругую сладкую сочность - почти! Но никак, никак не мог дотянуться! Шея моя вытягивалась, истончалась, слабела, опадала сломанным стебельком. И тут из темноты раздавался чей-то хриплый булькающий смех «Пе-пхе-хе»!

               Я просыпался, бился в отчаянии о спинку дивана, до крови кусал руки, рвал простыни и снова забывался горячечным сном. И снова видел все то же – сумрачный чердак, жена в лунном сиянии, приоткрытые влажные губы и боль! Раздирающая душу боль от невозможности даже во сне, даже в собственном сне коснуться этих губ! И так каждую ночь. А потом наступал день, в котором я замирал без чувств, без мыслей, без желаний. Как камень. Наверное, я превращался в камень. Камни ведь видят сны?..

              Так зачем камню наследство? Зачем мне оно? Ради чего я должен оторваться от дивана, своих снов, тащиться в N-ск, копаться в чужом хламе? Что там – неужто сундук с золотыми слитками, изумрудами и бриллиантами? Зачем мне это все? 

              Разве что... Пусть я тоже пропаду в этом N-ске, как когда-то дед. Пусть поскорее пропаду.  Может, заплачет тогда бывшая, как заплакала бабка по пропавшему деду сто лет назад. Может, хоть одна слезинка медленно сползет по ее щеке к губам, они дрогнут, приоткроются… Черт, черт, черт!  Пусть хотя бы одна слезинка… 

               Дорога оказалась утомительной и заняла времени вдвое больше расчетного из-за отмены электричек и опоздания на автобус. Впрочем, какая разница, где превращаться в камень – дома или в электричке. В итоге до N-ской нотариальной конторы я, разбитый и измученный, добрался к самому закрытию.  Недовольная, лупоглазая, как муха, секретарша буркнула: «Мы закрываемся через двадцать минут», но все-таки проводила в кабинет нотариуса, нервно подергивая хоботком под очками. Лысый старичок в потертом пиджаке и несвежих манжетах напоминал обрусевшего Вольтера. Вздернув кустистую бровь, он сверил мои документы со своими бумагами и протянул глянцевый желтый лист завещания и еще несколько листков с текстом. Поставив свою подпись, не читая, рядом с галочками, я хотел было откланяться и уйти, но старичок цепко ухватил меня за локоть и снова усадил за стол со словами:

- Минуточку, милейший, минуточку. Где вы изволили остановиться в N-ске?

- Да нигде, я сразу к вам с вокзала, боялся не успеть.

- А куда намерены последовать после нашей встречи?

- Гостиницу поищу. Я не забронировал ничего заранее, собирался вернуться вечером домой, но уже не успеваю на электричку. Вы не посоветуете что-нибудь недорогое?

- Посоветую, молодой человек, посоветую. Вы идите прямёхонько по адресу, где ваш родственник проживал, к Люсие Карловне, домовладелице. Она вас и приютит, и наследство покажет. Согласны?

И, не дожидаясь ответа, достал айфон последней модели, ткнул сухим желтым пальцем в экран:

- Алё! Люсия Карловна, клиент прибыл, да – наследование принял. Я направляю его сразу к вам, покажите ему что надобно. Молодой человек спешит, да, очень спешит - ему на утреннюю электричку успеть надо. Да, надеется, что успеет. А мы, конечно же, поможем, разве мы не люди? – из телефона донесся булькающий смех, - Кланяюсь, уважаемая, кланяюсь. За сим - прощаюсь.

Старичок отложил айфон, нацарапал на листе адрес, протянул его мне:
- Тут недалеко. Поспешите, молодой человек, поспешите. Нотариальные услуги оплатите у секретаря.  Можно карточкой. За сим прощаюсь, любезный, поторопитесь, поторопитесь, я тоже спешу…


            Уже смеркалось, когда я доплелся до места. Темный силуэт в рясе отделился от цветущего куста сирени и шагнул к калитке. Загорелся чугунный фонарь, окрасивший круг под собой желчным светом, но я так и не разглядел лица встречавшей меня домовладелицы – её голову покрывал черный платок с густой длинной бахромой, из-под которого выглядывал только большой нос с темными провалами ноздрей. Молча покивав в ответ на приветствие, Люсия Карловна, сверкая из-под рясы белоснежными кроссовками, отвела меня через заросший бурьяном двор к старому деревянному дому. Порывшись под рясой, старуха протянула связку огромных ржавых ключей и, кивнув на темный флигель, неожиданно сочным басом сообщила:

- Идите сразу во флигель – там лабалатория господина Петруса, всё, что в ней – ваше. Подниметесь по лестнице на чердак, там тоже его имущество, забирайте. Правда, должок есть за покойным, а теперь, выходит, за вами, за наследником. Расписочка у меня имеется…Электричества нет, отключили, вы уж как-то сами справляйтесь, раз уж спешите. Переночевать захотите – я постель положила на диване в лабалатории.

- Да, да, спасибо, Люсия Карловна, я справлюсь – в телефоне есть фонарик. Если долги какие-то остались, то я всё отдам, разумеется... А вы не знаете, там что-то ценное у него есть?.. Сундук есть? – неожиданно для себя ляпнул я.
Карловна дернулась:

- Сундук? Сундук есть… А ценное у каждого - своё. Что желаешь, то и ценишь… Как же вы все похожи, господа, как похожи, пхе-пхе... Доброй ночи, молодой человек, прощайте, - Карловна покряхтела, запыхтела и потопала прочь.

             Флигель дохнул на меня вековой затхлостью. Свет телефонного фонарика выхватил из мрака ободранные ступени, давно не крашеный пол, массивное кресло у огромного стола перед окном, узкий кожаный диван с высокой деревянной спинкой и облупившимися валиками по бокам. На столе тускло поблескивали разновеликие колбы, громоздкие микроскопы, возвышались стопки толстых книг, в общем, громоздилась всякая рухлядь и старьё, как я и предполагал. В углу «лабалатории» над обычной приставной лестницей зиял черной дырой лаз на чердак. Сунув телефон в карман, я осторожно забрался наверх.

             В узкое чердачное оконце пристально смотрела круглолицая лимонная луна. В ее призрачном зеленоватом свете реальность выворачивалась наизнанку - черные сочные тени на стенах и полу казались плотными и выпуклыми, а реальные предметы представлялись плоскими и зыбкими видениями.

              Я вытащил смартфон и осветил чердак. Вдоль темных стен был навален хлам, торчали полусгнившие доски, кренились разновеликие разномастные мешки, с потолка мохнатыми пыльными марлями свисала паутина, а в самом дальнем углу виднелся огромный чёрный сундук, наполовину прикрытый рваным гобеленовым покрывалом…

***

               В узкое чердачное оконце пристально смотрела круглолицая лимонная луна.

               В ее тусклом зеленоватом свете реальность выворачивалась наизнанку - черные сочные тени на стенах и полу казались плотными и выпуклыми, а предметы представлялись плоскими зыбкими контурами вдоль чердачных перекрытий.

               Я поставил подсвечник на стол, убедился, что он не провалился сквозь его мутную поверхность, чиркнув спичкой, зажег четыре толстые восковые свечи. Вспыхнувшая сера спички на мгновение перебила знакомые миазмы чердака – подгнившего дерева, слежавшейся пыли и тошнотворно-сладкий запах разложившейся дохлятины. Надо бы залить тут все карболкой. Впрочем, потом, все потом!

               Наслаждаясь своим нетерпением, словно пылкий любовник, я медленно отодвинул в сторону пёстрое гобеленовое покрывало, оголяя полусферу отполированной крышки большого черного сундука. Провел ладонью по гладкой, словно девичья шея, поверхности, ощутил холод кованных креплений, и, давая волю своему страстному желанию, с силой откинул тяжелую крышку прочь! В заметавшихся оранжевых отсветах свечей я поначалу ничего не увидел кроме темного дна, но, как только пламя успокоилось, стало заметно, что сундук не был пуст – в дальнем углу розовая пустота сгущалась терракотовой дрожащей сферой. На фоне потрескивания свечей был различим слабый шелест, исходящий из этого угла.

               Трудно передать мое чрезвычайное волнение! Я переставил подсвечник на край сундука и склонился над выхваченным из темноты зеркально переливающимся золотым шаром. Из шара прямо на меня таращились огромные, сведенные к переносице глаза, ниже раздувался спелой грушей нос над узкой трещиной рта. Медленно облизав пересохшие губы, я заметил, как нечто мерзкое округлое прокатилось по изогнутым губам шара - и тут только понял, что вижу свое кривое, как в самоваре, отражение на выпуклой золотой сфере. Я невольно хмыкнул: «Хе-кхе». В ответ услышал «Пе-пе-пе» - так лопаются маленькие пузырьки в кипящей смоле.

               Опустив руку в сундук, осторожно достал приятно-прохладную, вибрирующую золотую субстанцию. Большим шприцем взял пробу материала – та в ответ тоненько пекнула и сжалась. Я положил сферу обратно в сундук и в три прыжка свалился по чердачной лестнице вниз в лабораторию.

               Вот то, чего я так ждал, - в окуляре микроскопа отчетливо были видны пульсирующие на стекле живые золотые клеточки. Капнул реактивы, провел химический анализ. Да! Золото! Несомненно – золото чистейшей пробы! Живое золото!
Значит – да? Получилось?

                Получилось! Несомненно получилось!

                О, этот миг ликованья, это состояние гордости, блаженства, восхищения, состояние равенства Ему! Я создал жизнь! Нет, я создал нечто лучше жизни, поскольку такое еще никогда не существовало на свете: я взял от неживой и живой материи лучшие качества, я соединил их, я заставил свое творение закрепиться, не распасться через мгновение, я заставил его существовать! Я перевернул мир! Матушка, видишь - ты могла бы теперь гордиться своим сыном! Ты бы обняла, приласкала, прижала к себе! Я бы тогда, я бы, я… Я сошел бы с ума от счастья!

                В восторге я подпрыгнул, вырвал из головы клок волос, рухнул на диван и забылся в блаженстве...

***

                Как же это все начиналось?

                Озарение пришло, когда я дошел до последней степени отчаяния.
 
                До смерти 5адоело резать лягушек на уроках естествознания, надоели вычитки этого болвана - директора гимназии, надоело мизерное преподавательское жалование, причитания старухи-домовладелицы, вымогающей доплату за каждую лишнюю осьмушку керосина и поленницу дров. А больше всего – полная бессмысленность моего существования, нищенского, унизительного, беспросветного.  Когда-то я с отличием окончил университет, подавал надежды, строил планы…  Меня считали перспективным ученым. Да я и сам чувствовал потенциал, свои возможности. Матушка была мне надежной опорой, любила, заботилась, создавала все условия. И я старался, я очень старался оправдать ее надежды, я так спешил прославиться, разбогатеть. Все ради матушки, все ради ее похвалы и ласки. Но пришел срок – голубка моя приказала долго жить вот уже как пятнадцать годочков тому назад. И остался я один на всем белом свете. Ни жены, ни детей. В Москве проживала двоюродная сестрица, да вестей от нее давно не получал, знаю только, что сынок у ней народился, но никогда его не видал. Была у меня потом одна женщина, лет десять назад, из простых, вдовая - стирала мне, да оставалась иногда на ночь за невеликое вознаграждение, но быстро наскучила глупостью своей и непомерной тучностью. Вот и вся моя личная жизнь – никому не нужный, никем не любимый. От тоски по маменьке запил, ушел с кафедры. Потом что ж - съемный флигель, школяры, одиночество и тоска, тоска, тоска… Все валилось из рук.

                Как-то на чердаке в мышеловке нашел старый кусок сыра весь покрытый плесенью. Солнечные лучи подсветили его бок, и мне показалось, что это не плесень, а золотая чешуя покрывает сгнивший сыр. Вот в этот самый момент меня озарило: почему в нашем мире зарождается, плодится и разрастается всякая гадость типа плесени, болезнетворных бактерий, смертоносных опухолей. Почему бы не расти и не умножаться простым делением молекулам золота или серебра? Да, размножение – свойство живой материи, но ведь как-то же возникла жизнь миллионы лет назад, дрогнула и зашевелилась первая живая клетка на груде нагретых солнцем камней! Зашевелилась и раздвоилась, и еще, еще, еще, производя себе подобные клеточки. Почему бы этому не случиться вновь с моей помощью? Столетиями алхимики пытались превратить в золото свинец, а надо было просто сделать золото живой материей, заставить его делиться, размножаться, превращать в золото все, с чем оно соприкасается!

                Эта простая мысль накрепко засела в голове. Я больше не мог думать ни о чем другом. Бессонными ночами экспериментировал на чердаке, изучал древние алхимические фолианты, труды современных ученых-биохимиков, составлял собственные формулы. Я научился раскатывать золото до микронной толщины, разрушил связи в кристаллической решётке, сделал аморфной, подобной цитоплазме, потом поместил систему в капсулу, делая все более и более похожей на простейшую живую клетку, оставалось лишь вдохнуть в нее жизнь. Мне казалось, еще немного, и всё получится, мне откроется великая истина. Я работал сутками напролет, но золотые клетки были крайне нестабильны, погибали через несколько часов, распадаясь в непригодную пыль. Я потратил все сбережения, все оставшиеся от покойной маменьки украшения, у меня не оставалось больше ничего - и в конце концов эксперимент остановился. Мною овладело отчаяние!

               Тогда я решился обратиться к своей домовладелице, я знал, что у нее водится золотишко. Старуха выслушала меня, подергивая ноздреватым носом, торчащим из-под черного платка с густой лохматой бахромой до само подбородка. Протянув мне лист гербовой бумаги, продиктовала скрипучим фальцетом расписку, по которой я обязывался вернуть ей стоимость одалживаемого золотого лома и выплатить по десяти процентов за каждый месяц заимства. Долг подлежал уплате при любых обстоятельствах вплоть до кончины заёмщика. В случае невыплаты долга, он переходил к наследователям имущества, а в случае их гибели, к наследователям наследователей вплоть до полного погашения.

              Я усмехнулся, ставя свой росчерк на расписке, поскольку наследователей, кроме сестры с племянником, у меня не было, а их ищи-свищи, уж давно след потерян. Впрочем, я был уверен, что вскорости с лихвой отдам все свои долги. 
   
              Прибежав в лабораторию, я расплавил полученные от старухи две порванные цепочки, сломанные серьги, крышку от Бурре, истертое обручальное кольцо и получил золотой слиток величиной с орех. По уже отработанной технологии произвел из него клеточную массу.  Ну же, давай, ты - моя последняя надежда! Душу бы отдал за удачу!

              Ну?!

              Тщетно. Через час клеточная масса начала распадаться.
               
              Я в изнеможении упал на пол и неожиданно отключился.

              Мне снился сон – в темной полуразрушенной церкви шел обряд венчания, гудел басом дьякон, пальцы мои заливал горячий воск свечей, всё было в дыму от раскачивающегося огромного кадила. Невеста в густой черной вуали взяла кольцо с золотого блюда и стала ввинчивать его, словно гайку, на мой безымянный палец, но ничего не получалось. Хлынула алая кровь. Невеста прильнула губами к струйке крови, и, о ужас – из-под задравшейся вуали высунулась рыжая лохматая борода!

              Я проснулся от собственного крика, и тут меня осенило: живую материю необходимо кормить! И кормить ее надо кровью – тем, чем и питаются живые клетки!

             Бросившись на чердак, я достал колбу с полуиздохшими золотыми клетками, чиркнул ножом по запястью и залил свежую кровь в сосуд с клетками. Обессиленный, вернулся и рухнул в постель.

              Проснулся поздним вечером, было уже темно. Настал решающий момент. Сейчас решится моя судьба. Взяв подсвечник, я поднялся на чердак.

              В узкое чердачное оконце пристально смотрела круглая, как лимон, луна…

*** 
            
              Я открыл глаза. Да, именно так все и было, именно так! Именно так приходит награда за долгие годы лишений и неустанного труда, именно так приходит счастье!

              С тех пор ежевечерне я поднимался на чердак и сцеживал из собственной вены примерно 70 мл крови. Утром в колбе меня дожидались живые золотые клетки!..


               Увы, счастье не бывает долгим. Обязательно найдется причина, которая прихлопнет, разрушит его каким-нибудь вопросом или фактом. Мои золотые клетки оставались живыми, да, но они не делились, их объем оставался прежним.
 
               Почему же они не делятся? Что им не хватает?

               Погруженный в раздумья, я как-то допоздна засиделся у открытого окна. Пели соловьи, дурманил запах цветущей сирени. Снизу доносился торопливый женский шепот. Это, верно, наша молодая стряпуха со своим кавалером на лавочке под окнами любезничает. Нежно так – шу-шу-шу, да пу-пу-пу, засмеется так тоненько, как колокольчик, и снова – шу-шу-шу. Так только женщина может шептать, жена или мать, так только рядом с женщиной заходится от сладкой тоски сердце, душа тает от нежности и любви. И такая меня тоска взяла по женской ласке, что хоть волком вой.

               Забрался я на чердак, достал из сундука свой золотой шар. Прохладный, гладкий, чуть пульсирует - ладони приятно, щекотно, словно женская ручка поглаживает. Сжал ее чуть пальцами, а она в ответ покалывает кожу, нагревается. Вижу – пузырик на поверхности лопнул с легким звуком – «пе». Потом еще один – «пе», потом сразу два «пе-пе», да так нежно, так ласково это звучало, как давишний шепот девичий – «пе-пе-пе». Чувствую – мурашки у меня к ушам побежали, во рту пересохло, всего как кипятком окатило. А ПеПе – я так ее с тех называть стал – будто кипеть начала, пузырится, по ладони растекается, меж пальцами заходит, да туго так, приятно, дошла до запястья и запела нежно пе-пе-пе, пе-пе-пе… Я тогда от вожделения или удовольствия, что ли, даже чувств лишился. Очнулся – весь в испарине, лихорадит, а ПеПе золотой перчаткой на руке сидит, шелестит чуть слышно. Стянул я ее и в сундук бросил, она тут же свернулась шаром, и, гляжу - о чудо – размер ПеПе почти удвоился! А рука моя стала бесчувственная, вся посинела...

***

           В узкое чердачное оконце пристально смотрела круглолицая, как лимон, луна.

           В ее тусклом зеленоватом свете реальность выворачивалась наизнанку - черные сочные тени на стенах и полу казались плотными и выпуклыми, а реальные предметы представлялись плоскими и зыбкими видениями.

             Я вытащил смартфон и осветил чердак. Вдоль темных стен был навален хлам, торчали полусгнившие доски, кренились разновеликие разномастные мешки, с потолка мохнатыми пыльными марлями свисала паутина, а в самом дальнем углу виднелся огромный чёрный сундук, наполовину прикрытый рваным гобеленовым покрывалом.

             Надо же – действительно сундук. Сундук из моих снов. Что там может быть? Что вообще бывает в этих огромных старинных сундуках? Траченные молью шубы, солопы, пожелтевшие фотографии или…

             Или - фамильные сокровища?  В самом деле, не поношенное же тряпье.

             Вот сейчас я откину тяжелую дубовую крышку, и моему взору предстанут горы золотых и серебряных монет, изумруды, рубины, жемчуга, бриллианты, что там еще бывает. Возможно, всего несколько шагов отделяют меня от того, что запросто можно купить за эти сокровища – положение, славу, восхищение, власть.  И, может быть, любовь?.. Ее любовь?.. Нет. Разве можно купить её любовь…

              Тогда зачем всё? 

              Не нужно мне ни богатства, ни славы, ни власти, только покой. Только забвение и покой. Без снов, без желаний, без чувств. Хочу скорее вернуться, улечься на свой диван, укрыться с головой и ни о чем не думать, просто ни о чем не думать. Застыть и окаменеть.

               Я опустил руку с фонариком – сундук, растворился в темноте. Пусть стоит себе дальше, хранит свою тайну. Может, пригодится тому, кто еще на что-то надеется в этом мире, кому еще что-то хочется, во что-то верится. Но не мне, не мне.

               Повернулся уже уходить, как услышал за спиной странный еле различимый звук «пе-пе-пе» - словно лопаются маленькие пузырьки в кипящей смоле. Я оглянулся. В темном полумраке заброшенного чердака, едва освещенного зеленоватым светом луны, над черным сундуком струилось зыбкое сияние. Звук явно исходил оттуда. Что это? Явь или сон? Мой мучительный страшный невероятный сон? А там, в сундуке…

               От страшной догадки я вздрогнул, поспешно направил фонарик на сундук. Он по-волчьи ощерился кованой щелью под крышкой. Я почувствовал, как от ужаса зашевелились волосы на голове, холод пробежал по спине. Нечто необъяснимое и властное влекло к чертовому ящику все мое существо. 
 
              На одеревеневших ногах я сделал несколько шагов и остановился перед сундуком. Медленно отодвинул в сторону ветхое гобеленовое покрывало, оголяя полусферу отполированной крышки. Провел ладонью по гладкой, словно девичья шея, поверхности, ощутил холод кованных креплений и откинул тяжелую крышку прочь!

              Сундук был пуст.

              Фух! Смесь облегчения и разочарования – не понять, какое ощущение сильнее.

              Я направил свет телефонного фонарика в темное чрево сундука. Да - пусто. Только в дальнем углу розовая пустота сгущалась в дрожащую тень. Послышался давишний тихий шелест – пе-пе-пе. 

              Я нагнулся и посветил фонарем в угол.

              От яркого луча, бьющего прямо в глаза, пришлось зажмуриться. Немного отвернул телефон - встречный луч послушно сместился в сторону, но от увиденного я вскрикнул – из угла на меня смотрело уродливое человеческое лицо: вытянутый нос-груша, сведенные к переносице огромные вытаращенные глаза, кривые узкие губы под носом. Я отпрянул – лицо в углу исчезло. Потом медленно наклонился, страшная рожа появилась снова - и тут только стало ясно, что я вижу свое кривое, как в самоваре, отражение на выпуклой сфере.

               Опустив руку в сундук, осторожно достал упругую желеобразную сферу золотисто-розового цвета величиной с дыню. Сфера была влажновато-теплой, мягкой, словно женская плоть, от нее шла легкая вибрация.

               Что это? Золото? Оно живое?

               Понюхал – слабый запах металла с терпкими до боли знакомыми нотками. Золотая субстанция медленно расползалась по руке. Хотел было сбросить обратно в сундук, но подумал, что давно уже не испытывал таких приятных нежных прикосновений, наверное, с тех пор, как расстался с женой. Золотое желе ласково обволакивало руку, просачивалось между пальцами, сжимало кисть легким рукопожатием. «Пе-пе-пе» становилось все громче. Я поднес сферу ближе к глазам, чтобы посмотреть, откуда исходит звук, подсветил телефоном.

               В зеркальной поверхности отразились преувеличенно большие выпяченные вперед губы. Лопнувший посередине пузырек раскрыл их с мягким звуком – «Ппе!».

 «Губы в точности, как у жены в моих снах, - подумал я, - сочные, упругие, манящие. Такие страстные когда-то, в той, прошлой жизни».

«Ппе!» - еще больше раскрылись золотые губы. Мурашки побежали по спине – это же звук, с которым жена выдыхала, отрываясь от поцелуя. Как же я измучился, изголодался, истосковался! Как безумно, неистово хочу забыться, раствориться, слиться с ней воедино в последнем поцелуе! Хотя бы еще раз, один раз! Последний…

«Ппе!» - золотые губы шара призывно тянулись к моим. Как в моих мучительных снах! Вот сейчас я коснусь этих губ, вот еще немного, еще чуть-чуть… Только бы дотянуться, не сломаться! Только бы не проснуться, не упустить свой последний шанс!

Я коснулся губами влажной поверхности сферы и мгновенно узнал – это она, она! Теплая, чуть дрожащая, сочная плоть… сладкая, как клубника… тягучая, словно мёд… жадно проникающая внутрь все глубже… глубже… глубже… пе… пе-пе… пе-пе-пе…
       
***

                Теперь я достиг своей цели! Теперь я буду баснословно богат, знаменит, любим! Я всё понял!

                Вот, значит, чего не хватало ПеПе, - возбуждения, страсти, желания, любви. Ну конечно, она ведь живая: чтобы она жила, ее надо кормить, а чтобы размножалась - ее надо любить! Так просто! Так гениально!

                Я был на столько счастлив и обескуражен, что не сразу заметил – моя левая кисть после контакта с Пепе сделалась белой и перестала что-либо чувствовать. Я надел на нее черную перчатку и пообещал себе сходить к лучшему в городе доктору, благо теперь мог позволить себе практически любые траты.

                Для начала надо отрезать от ПеПе грамм этак двести, снести к ювелиру – не люблю незакрытых долгов.  Даже по минимальной цене можно выручить рублей сто семьдесят, а это целое состояние! А ПеПе мне вырастит еще столько же за ночь.

                Прихватив нож, я отправился на чердак, достал ПеПе, положил ее на деревянную доску. В блестящей золотой поверхности увидел свое перекошенное омерзительное отражение.

               «Пе-пе-пе», - нежно зашелестела золотыми пузырьками ПеПе. Казалось, она меня узнала. Тонкая щупальца потянулась к моей руке в перчатке.
 
                Сердце сжалось от невероятной нежности: «Кушать хочет. ПеПе, моя любимая деточка, моё творение, моя страсть, моё призвание! Не бойся! - я отбросил нож, - Да разве я смогу причинить тебе страдание? Да разве смогу продавать твою нежную божественную плоть? Как я мог не понять этого сразу? Зачем мне менять твое золотое тело на презренные деньги? Что я могу на них купить? Власть, любовь, восхищение, наслаждение? Все богатства мира – это, по сути, только плата за утоление собственных желаний, вожделения, страсти, это - последнее условие их достижения. Но всё это уже моё, всё это передо мной – ты, моя ПеПе! Сейчас я накормлю тебя, мое сокровище, моя единственная любовь, сейчас я перешагну через это последнее условие, сейчас я наконец получу все, о чем так долго грезил!»

              Я сдернул перчатку и посадил ПеПе на свою бесчувственную скрюченную ладонь. По золотой сферической поверхности прошла легкая зыбь, мое отражение растянулось, глаза сузились, рот расплылся в широкой улыбке. Она поняла! Она рада, она тоже любит меня!

«Пе-пе-пе», – нежным голоском шелестела ПеПе, облизывая мою кисть, покрывая её золотыми поцелуями.

«Пе-пе-пе», - мягкое упругое тепло ласково охватило руку и поползло вверх. По моей спине побежали мурашки, во рту пересохло. Наткнувшись на рукав, ПеПе замерла. Отрывая пуговицы, я судорожно сорвал с себя всю одежду, бросил на пол. Больше ни о чем не раздумывая, прижал ПеПе к груди, забрался в сундук, свернулся калачиком и захлопнул тяжелую крышку над головой.

              В полной темноте я чувствовал, как ПеПе, еле слышно чавкая, обволакивала мое тело тонкой пеленой, такой нежной, теплой и влажной, какой может быть только живая плоть. Каждой клеточкой я узнавал это прикосновение пульсирующей жизни, впервые испытанное в материнской утробе, а потом - в каждой близости с женщиной. 
 
              Словно завороженный, я не смел шевельнуться, ощущая наивысшее блаженство, только шептал и шептал: «Обними меня, ПеПе, обними покрепче, забери меня к себе, тело мое, разум мой, душу мою…» 
Волна за волной нега, блаженство окатывали меня с головы до пят, я то замирал, то содрогался от последнего наслаждения.

- Пе-пе – последнее, что я слышал.

- Пе-пе, - последнее, что шептал в ответ мой деревенеющий язык, - Пе-пе, пе-пе, пе…

***
          В апартаментах Люсии Карловны раздался телефонный звонок. Прикурив длинную тонкую сигарету, она неспеша выпростала из-под платка большое мятое ухо, крепко прижала к нему трубку и произнесла хриплым басом:

- Але?.. Здравствуйте, господин нотариус… Конечно… Конечно, заходите за своей долей…  О, не волнуйтесь, долг не погашен, значит, будет следующий наследник, обязательно будет. Он,  наверное, и не подозревает о своем родстве, но мы-то знаем, мы знаем, что все они одного роду-племени… Как же похожи, эти господа, как похожи! Каждый по-своему, но все они обязательно придут к золотой ПеПе, чтобы утолить свою страсть, перешагнуть черту дозволенного, получить запретный плод. Все дороги приведут к ней, потому что эти господа не хотят истины, а жаждут обмана, и, вкусив его, не насытятся уже никогда. Как не насытится золотая Пепе одной человеческой жизнью - потребуются следующие, еще и еще. И будут они приходить и платить, как сказано, «до полного погашения долга», который будет расти и расти,  расти и расти, – старуха перешла на зловещий шепот, - И расти гораздо быстрее, чем квинтэссенция их кипящих страстей  - наша  золотая ПеПе, - Люсия Карловна запрокинула голову, оголив  поросшую рыжей щетиной кадыкастую шею, и разразилась низким трескучим хохотом, - Пе-пхе-хе…