В себе. В людях. Мои институты

Часть первая. В СЕБЕ

Глава первая. Начало
        Память у меня плохая. Поэтому то, о чем я пишу, дело не благодарное, не вполне адекватное. Мне трудно все вспомнить. И чтобы восполнить недостаток фактов из жизни я буду брать из головы, домысливать забытое. Вероятно, именно это обстоятельство споспешествовало тому, что размышление и сочинительство стали обычным делом в моей повседневной жизни и определили мой путь в жизни.
        Я помню, что первое время жил в деревне. Там я родился. Но так и не стал деревенским. Моя мама была родом из города, городская. Но родила меня в деревне. Это была немецкая деревня. Там она оказалась по распределению в конце пятидесятых годов прошлого столетия. Целина: вот было время – время полевых работ. Мама работала на ферме, где разводили. Позже, когда она вернулась в институт, она стала заниматься теорией такого разведения, Одним словом, свиноводством. Есть такая наука. Какой только нет. Но тогда она еще была лишь совхозным зоотехником и между делом собирала статистический материал для диссертации по свиньям для своих институтских учителей. 
        Она закончила зооветеринарный институт. Зачем? Ей посоветовала туда поступить ее классная учительница. Что может посоветовать учительница? Разумеется, продолжить учебу в институте. Только заметила, так как она инвалид по зрению, что лучше ей идти не в пединститут и не в мединститут из-за того, что ни дети, ни больные не дадут ей, слабовидящей, спуска, а в зооветинститут, после окончания которого она будет работать с животными, которые более покладистые, чем люди. Так она и сделала, - послушалась совета своей учительницы, а не своих малограмотных родителей. В войну бабушка, ее мама, была посудомойкой, а дедушка, ее папа, естественно, воевал, воевал, мины бросал, а по жизни работал столяром и строителем, возводил в городе двухэтажные сталинские постройки. В сорок третьем году на Курской дуге он получил осколок от вражеской мины в спину и после ранения демобилизовался.
        Раннее детство я провел с бабушкой и дедушкой в городе, где у них был свой дом, в котором родилась мама. С детства я был непослушным ребенком и через это непослушание заработал себе травму: сунул руку в колодезный мотор, который отхватил мне часть безымянного пальца. За это по первое число влетело дедушке от мамы, которая укоряла своего отца за то, что ему нельзя поручать внука. Еще однажды, чему я был свидетелем, она выговаривала ему, что по осени он взял меня в гости за город к своему фронтовому товарищу в одних шортах, когда сам был одет уже по сезону. Но дедушку я любил и когда он сердил меня, то называл «дудкой». Правда, мой дед был человек строгий. Он не позволял, как мой папа, ездить на себе верхом по полу. Характером мама пошла в него. Но певческий талант унаследовала от бабушки.
        Сейчас я думаю, что моя мама и ее старший брат многое взяли от деда, а вот младшие брат и сестра, чуть не близнецы, были похожи на мягкую бабушку. Бабушку я помню плохо. Лучше помню дедушку. Наверное, потому что от заставил меня больше страдать. Да, и любил меня он меньше, чем сына моего старшего дяди по матери, который в ту пору служил особистом при ядерных ракетах. К своему любимому внуку, который был на него очень похож, он ездил на Украину, где тот жил у своей еврейской бабушки.
        По мнению его мамы, которая говорила, что она панночка, польских кровей, из семьи потомственных врачей (надо же – какое счастье!), жизнь в гарнизоне на границе - не лучшее место для детства. От этого так называемого (двоюродного) «брата» я узнал при встрече в Москве после третьего класса, как «хохлы» люто любят нас, русских, а не только «москалей», у себя в украинском местечке («моя хата с краю»). Я хорошо «раскусил» их, когда остановился проездом из Москвы домой после школы… на месяц в Казани, где уже работал дядя на это самое, советское государство. Он, как «человек из органов», предупреждал меня, чтобы я не слушал «голоса вражеских известий» и на память подарил мне книжку про чекиста Рамзая. Я подумал про себя, что мне, человеку, склонному к медитации, делать с такой, мягко говоря, «твердой», внушительной, как чекист, книгой? Как «что делать»? Читать! Неужели одной книжки «Что делать» мало? И тут я вспомнил героя книги «Что делать» Рахметова, который спал на гвоздях, но не читал больше одной книги одного автора. О чем читать? О закулисных играх разведок? Делать мне нечего. Разве так делают мировую революцию? Так делают только «цветную революцию».
        Скажу сразу: в ту пору, я был вполне себе дурак и еще не понимал, что в гостях у родственников хорошие люди не задерживаются дольше, чем на три дня. Мне намекала на это жена дяди, но я был «себе на уме» и откровенно не понимал ее. Она брезговала мною и на прощание даже не поцеловала меня в щеку. Ну, как же, человеку с Востока с неудобоваримой фамилией необходимо прочитать лекцию, как пользоваться унитазом. Да, и, вообще, что с них взять, с этих, таких, как я, «орков»? Так тогда еще не говорилось, но уже это подразумевалось.
        Впрочем, и дядя был мной не доволен, ибо я на дне рождения при гостях напился с непривычки и, кстати, отравился их жареными грибами, которых отродясь не ел. Это же надо есть такую гадость, эти склизкие грибы?! Они не могли пережить этого. Дядя выговаривал мне, что я был излишне назойлив и приставал к гостям с просьбой объяснить мне, почему они такие умные. Ну, вот скажи мне, дорогой мой человек, почему ты такой умный? Вот дурак.
        Двоюродный брат Андрей относился ко мне снисходительно, как бывалый студент к абитуриенту, который сразу не поступил в институт. Зато его младший брат порядком достал меня своим суетливым характером. Меня пристроили к нему, чтобы я даром не ел их хлеб и следил за ним.    
        Однако вернусь к себе в совхоз. В нем и познакомились моя мама с моим папой. Он приехал на целину из дал(ъ)екой Эстонии, из тамошнего города Тал(ъ)лина по комсомольской путевке. Папа работал в совхозе киномехаником, закончив электромеханический техникум в Тарту. До мамы у него был уже неудачный брак в том же самом совхозе. От него остался первый ребенок отца. Но он не удержал его при первой жене, которая любила гулянки. Второй брак с моей мамой стал удачным. Она не любила гулять с чужими мужчинами. Она больше работала, чем развлекалась. Единственное ее развлечение при плохом зрении была песня. Голос у нее был чудесный. Ее часто просили потом в институте выступать на смотрах институтской самодеятельности. В годы учебы она любила еще заниматься спортом, в частности, гимнастикой. Больших успехов она не добилась, не стала чемпионкой, но имела первый, может быть, второй разряд по гимнастике. И это при плохом зрении. Так легко можно было получить травму, не разглядев хорошо спортивный снаряд.
        У папы были другие, уже технические интересы. Он увлекался радиотехникой. Это было бы хорошо, если бы он, как и многие трудолюбивые люди, трудящиеся, не любил отдохнуть и поговорить за жизнь. По жизни он был молчун, но когда расслаблялся за стаканом водки, которую предпочитал всем прочим напиткам, то у него развязывался язык. Слава богу, что вместе с языком у него не развязывались руки, как у моего младшего родного брата. Правда, брат любил пить больше пиво. Однако пил и водку так, как если бы это было пиво. Он не знал меры и часто уходил в загул, как пропойца. В этом он пошел в отца. Я знаю меру, но не благодаря своей натуре, а благодаря своему уму. Я так и не пристрастился к алкоголю может быть потому, что еще в раннем детстве обпился керосином и, естественно, отравился. И поэтому, как правило, я долгое время, вообще, пил только воду. Впервые я публично попробовал алкоголь только в конце десятого класса на классной вечеринке, которую справляли дома у одноклассника. На ней мне стала строить глазки моя симпатичная одноклассница, но я не пошел ей навстречу, о чем позже горько пожалел. Почему не пошел? Об этом пойдет речь в следующей главе повести о моей жизни.    

Глава вторая. Мои первые взрослые впечатления
        Самым первым впечатлением детства было впечатление от того порядка, организатором которого стал я. Приводить вещи в порядок меня научила моя няня в детском саду. Лица ее я не помню. Но ей благодарен за это до сих пор. Сначала я стал приводить в порядок вещи в доме. Правда, после моего наведения порядка вещи пропадали в доме, так что родители не могли найти их целые недели и месяцы. И только потом, уже годы спустя, я научился так прибирать вещи, чтобы можно было их сразу найти, а не потерять. И в самом деле для чего прибирают вещи? Для того, чтобы они знали свое место, чтобы они были на своем, нам памятном месте. Об этом я стал задумываться позже, когда стал приводить в порядок уже не свои и, главное, не чужие, вещи, например, родителей, но мысли, начиная с чужих и заканчивая своими.
        Другим ощущением жизни был страх одиночества, заброшенности родителями. Это экзистенциальное ощущение, чувство реальности, которое рождает твое Я. Без чувства одиночества нет личности, есть только стадный инстинкт, чувства коллектива. Быть как все, быть общим местом, быть никем конкретно, самим собой. Что может быть хуже для человека? Но это счастье – быть как все, не хуже других, для обывателя, для большинства, для социальных существ. Оно и понятно, пусть лучше будет стадное чувство, семейные ценности, чем отчуждение от людей и средства борьбы с этим отчуждением, поставляемые в массовом порядке цивилизацией для того, чтобы отбить память, отключить сознание в виде таких социальных пороков, как ****ство и проституция, сексуальная перверсия квир-существ, пьянство и алкоголизм, наркомания, садизм и мазохизм, вандализм и экстремизм.
        Еще не детским ощущением, хотя, если подумать, то самым настоящим детским, наивным ощущением, было ощущение неземного даже сверхчеловеческого происхождения тех людей, кто пользовался славой, был популярным и выездным, похожим на заграничных людей. Такими были политики, артисты, ученые и прочие важные люди, одним словом, начальство, власть, властители дум (если они были), чувств и тел трудящихся.
        И наконец, назову еще одно уже не детское чувство. Ну, конечно, любовь, чувство влюбленности, когда ведешь за руку девочку и считаешь себя не мальчиком, но мужем. В тебе просыпается мужское чувство влечения к заветному объекту влечения, который, естественно, замещает первородный объект влечения в виде матери. И у меня была такая девочка, лучше сказать, девушка. Переходным существом от матери к ней послужила троюродная сестра, с которой я однажды провел ночь в постели и трогал своей коленкой во сне ее интимное место. Но, к моему сожалению, дальше прикосновения к руке и к губам моей одноклассницы дело не пошло. Это было во втором классе. В первом же классе я был влюблен в отличницу, у которой титульная страница простой тетрадки была вся усыпана печатными звездочками (в ту пору мы, школьники, впервые стали писать в тетрадке шариковыми ручками) за отличную учебу и примерное поведение. Одним словом, звезда класса, классная звезда. От перемены мест значение слов и в данном случае смысл не меняется. Октябрятка, спортсменка и просто красавица, - пальчики оближешь!  Я мечтал стать той печатью, которая метит звезд. К несчастью, звезда совсем не обращала на меня внимание. Наверное, поэтому я увлекся звездономией или астрономией: «per asper ad astra» («пер, аки перун, к адской звезде», вроде “memento mori” – «моментально в море»).          
        Во втором классе я был еще влюблен в старосту класса. Но она тоже не обращала на меня никакого внимания, хотя я сидел с ней рядом за одной партой. И она был красавицей. Однако я нравился ее маме – учительнице старших классов. Она всегда ставила меня в пример другим ученикам. Не знаю, почему. Тут может быть простое объяснение: не чувство симпатии ко мне, а желание отбить постыдное влечение дочери, например, к хулигану, -  уж очень тянет хороших девочек к плохим мальчикам, что унижает их и вызывает ехидный смех у соперниц).
        Тем не менее я был любим блондинкой, с которой дружил как друг, а не влюбленный мальчик. Когда, через много лет, я встретил ее в институте, - она училась на несколько курсов старше моего, - то понял, что потерял такую красавицу. При этом она была неизменно рада мне. И я упустил такой шанс в любви! Какой я дурак, как, впрочем, многие, не замечающие в поисках сокровищ, что это сокровище находится рядом с ними, ближе всего. Так что они, спрашивается, ищут? Она была очень умной девушкой, но со мной была глупой, мне улыбалась. Наверное, потому что была влюблена в меня. Меня это устраивает больше, чем просто ее воспоминание о детской влюбленности.
        Я заметил за собой такую странность в отношении того, что вызывало мой интерес. Я буквально робел перед объектом влечения. Он парализовал мою волю и отнимал разум, этот проводник в реальности. И только постоянная работа над собой, становление самого себя как независимого и самостоятельного Я позволили мне преодолеть мою зависимость от глупого, ничем не оправданного предположения, что все само собой устроится, от привычки все хорошее копить, откладывать на потом, продиктованной постоянным чувством голода на это «все хорошее» ввиду наличия всего плохого. Получай удовольствие сейчас, ведь ты живешь сейчас, а не потом.
        Но мои недетские впечатления в раннем школьном возрасте не были все, если не приятными, то драматичными. Они были и трагичными. В первом классе я сидел за одной партой с белокурой девочкой, которая оставила у меня карандаш с черным грифелем, но в разноцветном корпусе, перед своим исчезновением. На следующий день она не пришла в школу, как не пришла в школу и в последующие дни. Она больше никогда уже не ходила в школу и не училась в ней. В этом был виноват маньяк-шофер, который, представившись другом папы одноклассницы, увез ее в неизвестном направлении. Он долго мучил несчастную девочку, пока не убил. Об этом мы узнали потом, через полгода, когда поле весенней распутицы всплыл ее труп в реке.      
       
Глава третья. Школьные успехи и неудачи
        Я был довольно странным школьником. Смотрю на себя на фото класса и вижу себя стоящим в сторонке от группы ребят. Еще помню, как мне говорила мама, что классная руководительница посоветовала е обратить внимание на то, что на уроках я от излишнего усердия понять учены материал облизываю ладони своих рук. Интересно, чтобы это значило?
         В принципе, о самой средней школе мне сказать нечего, ибо там я ничему хорошему не научился. К сожалению, такими никчемными были советские учителя. Впрочем, современные, постсоветские, буржуазные учителя ничем не лучше. Думаю, они даже хуже, потому что могут научить только плохому, ибо плохо, отрицательно учат так, как учить нельзя. Что ж отрицательный пример и учение тоже пример и учение. Единственный выход для тех людей, а дети тоже люди, которые хотят учиться, - это учиться самому у самого себя. Учитель только есть повод, пример, но не для подражания, имитации, и, тем более, не для симуляции, как это принято сейчас, а для познания, если, правда, он занят познанием, а не повторением вдоль и поперек многократно пройденного материала, доведенного до автоматизма начетника и счетовода.
        Я не обобщаю: так можно учиться философии. Про все остальное у меня не болит душа. Пускай она болит у специалистов. Но, как правило, у них душа не болит, и они вполне довольны своим карьерным ростом.
        Мало читать умные тексты и комментировать их тем, кто не читал их или читал, н ничего или почти нечего не понял в них. Но это нужно делать, правда, лишь предварительно. Однако рано или поздно, когда тянуть больше нельзя, иначе упустишь последний шанс, следует взяться за самого себя, за свой ум и сделать над собой усилие - подумать и написать уже самому, чтобы разобраться в себе и в жизни.
        Другое дело, стоит ли давать читать написанное тобой другим людям. Обыкновенно человек в массе не любопытен, если это не касается его лично.   Но это важно тебе самому. Важно пробудиться и почувствовать себя человеком, то есть, таким существом, которое сопричастно Адаму в его первородном грехе. Что это за грех? Грех непослушания. Адам не научился слушать. Важно не только слушать, но и слышать, а также понимать то, что ты слышишь. Что же он услышал? То, что ему и Еве сказал Бог. Это было время, вернее, не время, которого не знали ни Адам, ни Ева, но вечность, в которой находился земной рай.
        Однако, как быть с днями творения мира богом? Время было для бога в его творения, но не для Адама и Евы. Они не знали еще ни себя, ни мира, и делали только то, что слышали. Бог говорил им, чтобы они слушались. Больше никто не говорил в раю, кроме него. Бог сказал, чтобы Адам и Ева питались плодами с древа жизни, но запретил им питаться плодами с древа познания добра и зла.         
         Теперь они знали, что разрешено, позволено (это было волевое знание, что можно) и что запрещено (нельзя). Появилась возможность выбора, а с ней и двусмысленность, раздвоение на положительное, добро и отрицательное, зло. Отсталость сделать только последний шаг, чтобы соблазниться нарушить запрет и согрешить. Зачем Бог предупредил их? Если нет разрешения, то запрет теряет свой смысл того, что противоположно разрешению. То, что случается случайно, а не намеренно, вряд ли может вменяться в вину. Таким образом Бог надоумил людей сделать выбор. Дьявол довел возможность выбора до актуальной реальности. Он явился противным голосом гласу послушания. До соблазна они не знали разницу между добром и злом, не ведали о последствиях того или иного варианта выбора. Соблазн вызывает желание нарушить запрет. Нарушив запрет, ты понимаешь, что тебе будет за это. Так пробуждается сознание, и человек понимает свою ответственность за сам выбор и за те последствия, к которым он приводит. За преступлением следует наказание, которое следует искупить, чтобы восстановить равновесие между добром и злом, нарушенное выбором зла.
        Таким преступным, греховным видит религия глазами веры, верующих свое сознание в его происхождении и природе.
        К моему глубокому сожалению, я вынужден согласиться с тем, что страдание обостряет сознание жизни в грехе.
        Сначала, в младших и средних классах я учился хорошо, потом, в старших кассах абы как ввиду того, что серьезно занялся спортом, легкой атлетикой, которая, к моему сожалению оказалась для меня тяжелым занятием. И не потому, что у меня не было к не склонности, - я прыгал, как козел, но не как кузнечик, - ноги у меня не были достаточно длинными, я был не высок ростом. К тому же не был таким шустрым, как заяц и имел слабое дыхание, чтобы держать длинную дистанцию, как верблюд. Поэтому, заработав второй разряд по прыжкам в высоту при моем-то малом росте, достойном какого-то хоббита, я забросил спорт и, наконец, занялся учебой. Но нет-нет, да увлечение спортом давало о себе знать. Оно проявилось в интересе к спортивной статистике. Раз спорт мне не дался практически, я решил овладеть им теоретически.
        Да, еще: уже когда я учился в педагогическом институте, то на первом курсе на занятии по физической культуре я решил прыгнуть в длину. Я чувствовал в себе такую силу прыжка, что был готов улететь за семь метров и получить первый разряд по прыжкам. Разбежался, оттолкнулся от планки и прыгнул в яму с песком. На глаз я видел, что не долетел и до шести метров в длину. Мне осталось только рассмеяться над своим хвастовством
        Но вернусь к учебе. В силу того, что я обычный человек без особых способностей я не поступил сразу университет. В советском университете учились только талантливые люди и с ними гении. Куда мне с моим убогим интеллектом, да в яйцеголовый ряд. Одним словом, умственно неполноценный хоббит. Вот я и пошел работать на конвейер обувной фабрики тачать кирзовые сапоги для СА СССР. Рядом со мной работал натуральный дебил, который улыбался, когда работал, и плакал, когда отдыхал. Только тогда я понял, что не дебил, потому что плакал, когда работал, и улыбался, когда отдыхал. Уж лучше у(ч)еба, чем такая раб-ота.
        Но прошло еще несколько рабочих лет, прежде чем до меня, идиота, дошла эта элементарная истина.  За это время я побывал и членом ДОСААФ в качестве связиста, и электромонтером на городском телеграфе, и часовщиком в Доме быта. Периодически я пробовал поступать в вуз, но всегда что-то мешало мне поступить в него. Пока мой школьный друг, приехав домой с учебы на каникулы, не взял меня за руку и не привел в приемную комиссию в последний день и час ее работы. Я сдал вступительные экзамены и поступил в местный педагогический институт. Вот было радости. Наверное, я единственный так радовался тому, что оказался студентом. И это понятно: у меня была возможность сравнивать учебу с работой. Но реальность оказалась скучнее моей фантазии. Оказывается, я большему научился ночью, когда работал на производстве, чем учась днем в институте. Вот что значит самообразование. Таким я и остался по жизни автодидактом. Обыкновенно самоучки учатся бессистемно и пропускают то, чему учат учителя. Они учат системе. Эта система потом помогает выпускникам встроиться в систему и стать эффективными функционерами, винтиками бюрократического механизма государства. Ведь люди учатся в вузе, чтобы стать узкими специалистами, нужными, а не образованными человеками. У меня была другая система, не бюрократическая, а любительская, нет, не дилетантская, а диалектическая, логическая, вернее, эротическая, философская.
        Высшая школа – еще та штуковина. Ну, как вам, много знающим читателям, этого не знать. Высшая школа помогает человеку стать не просто грамотным, как средняя школа, но образованным человеком, если только он пришел в нее не столько стать специалистом в своем деле, сколько культурным, то есть, человеком. Конечно, научить быть человеком может и сама жизнь. Но она учит тумаками, а высшая школа словами. Слова легче переносить. Однако они имеют такую ненадежную особенность, как влетать в одно ухо и вылетать из другого, ничего не оставляя между ними. Напротив, тумаки оставляют долгую память о своем существовании.
        Ну, и чему я научился в институте? Пить анисовую водку, бренди «Слынчев Бряг», бальзам «Абу Симбел» и дешевое красное вино «Огненный танец». Слава богу, что я не учился там курить травку или нюхать, как прочие студенты. Я не парфюмер. Не люблю кумарить. Это мешает медитации. Не знаю, некоторые пустоголовые люди уверяют, что наркотики помогают медитировать. Что на это можно сказать? Только то, что мы называем одним словом разные вещи, различные состояния сознания. Я называю медитацией, как и положено, размышление. Они же – бездумное времяпровождение, то есть, измененное состояние сознания.
        Впрочем, медитации мешает и алкоголь. Поэтому после учебы я бросил пить и заодно курить сигареты. Курение, как известно Минздраву, вредит здоровью. Это я понял после института на своем горьком опыте. Сначала, когда я был рабочим, тогда курил папиросы «Беломор» и пил сивуху вместе с крепленым вином. Потом употреблял то, что подороже. Но следом бросил. И правильно сделал, потому что это надо только бросать.
        Кстати, тогда же я бросил слушать поганый рок. Он соответствует духу алкоголя и «дымка» (из словаря Кастанеды), а заодно и ****ства. Недаром рокеры своей, с вашего позволения, любезный читатель, «музыкой», служат сексу, наркам и бухлу. К подлой попсе, как музыке для поп, я был всегда равнодушен. И стал слушать только классику. Лишь иногда я слушаю рок, чтобы вспомнить, каким дураком я был, что слушал эту хрень, и удостовериться в том, что я сделал правильный выбор. Кстати, еще в молодости, когда я узнал, что дипурплины любят после или до концерта поиграть в футбол, у меня сразу возникла к ним, мягко говоря, антипатия. Оказывается, кумирам молодежи свойственны те же самые увлечения, я сказал бы, страсти, что и их поклонникам. Оно и понятно: кого еще они будут слушать.
        Студенты учатся в институте не только употреблять разные напитки и курительные изделия, но и увиваться за прекрасным полом. Условно можно разделить «боев» на два класса: на тех, кто дружить с бутылкой или с «Герычем», и на тех, кто дружит с юбкой, с «герлой». Среди моих товарищей по учебе были как «алкаши», так и «****уны». К слову, вспомнил одного ****уна. Это было, когда я еще работал рабочим. В мастерской я слышал, как один рабочий, видный сластолюбец, советовал молодому рабочему, который пришел на работу в джинсах, снять их и переодеться в брюки, иначе джинсы так ужмут его половое изделие, что оно просто перестанет быть в рабочем состоянии. Между тем у него уже есть невеста – миловидная работница цеха, который обслуживала эта мастерская. 
        Уже тогда мне по уму было приятнее дружить с мыслью, чем с бутылкой или юбкой. Особенно забавляет меня, когда какой-нибудь работяга, и не обязательно с производства, а из того же института или университета, говорит, что без бутылки не разберешься. И речь идет не об уговоре. Такого рода субъекты думают по ассоциации, что и философские беседы можно проводить в таком состоянии. И все почему? Потому что буквально понимают народную поговорку «Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме». Язык развязывает алкоголь. И выпивоха начинает плести якобы то, что у него сидит на уме, в башке. То есть, он несет всякую глупость. Именно ей забита голова всякого, от которого несет перегаром.       
        Но, несмотря на мою ментальную стойкость, и меня соблазнили в институте, и я перестал быть девственником. Чему собственно был рад. Однако это было не то, о чем я мечтал, как романтик. Действительность оказалась скучнее и прозаичнее. Этому я посвятил свой рассказ о пионервожатом.
        На все пережитое в качестве материла фабулы, повествования я смотрю с точки зрения мысли, как она развивалась, набиралась опыта своего становления в нем, в этом материале, такого существа, как я. Разумеется, в себе я находил и то, что видел в других и слышал от них. Но во мне было и нечто иное, чего в них не было и не могло быть. Вот оно и привлекало мое настороженное внимание.
        И все же в институтские годы я был еще не самостоятелен в мыслях. Я, конечно, понимаю: возраст, «молоко на губах не обсохло». Но я уже работал перед институтом и у меня был некоторый опыт жизни. Правда, это был опыт рабочего человека и самоучки. И все равно опыт жизни. Поэтому мне было неловко искать ответ на те вопросы, которые мне задавала жизнь, у каких-то там философах, какими бы они ни были умными. Уже с первого знакомства с философией еще в начальной школе они вызывали у меня удивление своими речами и письмами. Мое увлечение философией началось с мечтания. Я грезил космосом, встречей с «братьями по разуму». Я прекрасно знал, какими бывают братья среди этих… людей. Наверное, поэтому я мечтал об идеальных, разумных братьях, которые живут на небе, как Карлсон на крыше. Вот каким оказалось мое знакомство с мыслью в качестве мечты, фантазии.
        И такой может быть окрестность мысли, но не она сама. Мысль есть событие, момент самой реальности в чистом виде. Этим она похожа на идею и есть ее явление нашему разбросанному, хаотически устроенному сознанию, которое разрывают на части желания, эмоции, страсти, страхи. Мы думаем и тем самым упорядочиваем душевные движения в направлении, хорошо еще, идеи, чаще страсти или страха. Поэтому так важно сделать влечение к идеи душевным влечением, наивысшим аффектом, чтобы научиться управлять всеми прочими аффектами.
        Но моя несамостоятельность с лихвой восполнялась личной- восторженностью, преклонением перед мыслящими людьми, которые с барского плеча бросали крохи мыслей, как именно следует мыслить, разумеется, с их колокольни. Тогда стоял такой колокольный звон, что впору было затыкать уши. Но такой благовест находил на них редко, лишь по великим праздникам мысли. Обычно же можно было услышать только звук бубна в своей башке. Моя башка и была тем бубном, погремушкой, которой играли все, кому не лень. Я искал правду у всех, но только не у себя лично. Поэтому я был дурень с торбой, верблюд с поклажей чуждых мне знаний, вредных для моей бедной и больной головы. Таким и чувствует себя нормальный ученик в этом вертепе, театре или каком еще доме (что одно и то же) знания. Зачем ты притащился в эту школу? Естественно, затем, чтобы тебя соблазнили и сделали знающим. «И будите, как боги». Тот, кого уже выпустили, кто узнал себе цену, теперь может продать себя на рынке труда. Главное, чтобы труд был потребным, чтобы ты сам мог получить за себя. Вот такая, с вашего позволения, образовательная услуга.
        Мое стремление стать эрудитом и всезнайкой я считаю теперь глупым и никчемным занятием, за которое мне совестно не перед кем, как только перед самим собой. Столько сил и времени я потратил впустую. Другие хоть на эрудиции сделали себе имя и получают за это свой доход (барыш, гешефт). Но я не хитрый еврей, татарин или хохол, которые своего не упустят, а простодырый русский. И это я говорю без всякого сожаления. Это я говорю не потому что одумался и стал положительным, позитивным человеком, рубящим бабло из всего, что ни попадется под руку. Мне на это наплевать. Это не моя забота. И на славу мне начихать. Что мне мнение публики или суждение сноба-интеллектуала? Пустое. Мне за мысль обидно. Это моя держава.
        Я понимаю, что не все мечтают и любят думать. Иных от мысли пробирает дрожь отвращения. Как только услышат или прочитают не глупость, но умную вещь, так встают на дыбы. Для большинства людей мысль, любое мысленное усилие вызывает раздражение нервов. Это в порядке вещей. Именно поэтому люди думают только тогда, когда уже не могут не думать. Вольномыслие им не по карману. Им жалко времени на, как они мнят, пустопорожнюю болтовню. Лишь немногие, это симулянты мысли, умеют извлекать из этого деньги или завязывать на этом нужные связи.
        Мало людей без видимых усилий с их стороны думают. Я не относился к их числу. Думал я туго, со скрипом и без толку. Чрезмерно напрягался, но не мог разродиться ни одной мыслью. Только иногда рожал, как гора мышь. Но со временем я наловчился думать, стал ловчим мыслей, ловил их на лету, парил в царстве идей. Именно это научило меня мыслить. Я благодарен за это дорогой, бесценной медитации на все сто процентов. Я стал не только ловчим мысли, но самой мыслью, парящей в небе идей, которое находится за видимым небом и не в этом, а в ином мире, вернее, в ином его измерении.
        Однако медитации можно научиться только у самого себя. Я имею в виду опыт медитации, ее праксис. Ей не научишься в институте. Но она может работать в институте, если ты в нем находишься уже в качестве учителя. Ты можешь воочию демонстрировать медитацию как работу, а не пустое времяпровождение, на занятии мыслью. Ей можно заниматься и на учебном занятии, но такое занятие избыточно для школьной программы. Оно может спутать все карты учебного плана. Поэтому ей вредно заниматься студентам, если они пришли учиться в институт и даже в университет, чтобы стать специалистами.
        Учащимся медитация мешает, она отвлекает от материала для заучивания, если только это не медитация запоминания. Но, как правило, так низко тот, кто размышляет, не падает. Это настоящая пошлятина. Такое падение, не нрава, но ума, подобно тому, как если бы мы занимались вместо любви сексом. Да, в любви, есть место и сексу, чтобы снять лишнее напряжение сильных чувств, как в размышлении памяти, чтобы не занимать, не перенапрягать ум, но любовь не сводится к сексу, как и размышление к памяти. В размышлении или медитации действует память мысли, логическая память, а не память буквальная, которая имеется в виду при обучении. Кстати, ту роль, которую играет в любви секс, играет в религии утешение верой; она снимает напряжение страха за свою жизнь при смерти. Поэтому, верующие, сильнее верьте. Таким образом вы получаете необходимое вам удовлетворение. Это пожелание касается обманутых любовников и любовниц. Вас обманывают, а вы не расстраивайтесь и продолжайте верить. И вера утешает вас, и вам становится хорошо, что у вас выросли рога. Вот так можно истолковать софизм «Рогатый».
        Нет не было в мои институтские у меня идейного, идеального счастья. Было роковое несчастье глупого человека, который надеется на чудо, что кто-то вразумит, как жить на свете, а не влачить жалкое существование во тьме страхов и страстей. Свой страх за себя я вытеснял всякими кошмарами со страниц ужасных книг и с кровавого экрана телевизора или видеомагнитофона, добивая себя ужасной роковой (хтонической) музыкой.
        Не знал я и семейного счастья, живя, конечно, не в нищете, но в скромном достатке, в котором по своей молодости, по незнанию настоящей жизни, от которой меня берегли мои заботливые, но немногословные родители, бывшие вечно на работе. О чем говорить дома уставшему рабочему человеку, когда надо отдыхать или заниматься уже домашней работой? Может быть, это и есть семейное счастье, - жизнь в скромном достатке, в котором ничего не хватает, но есть только необходимое. Следует находить приятное, достаточное в полезном, в необходимом. Смысл жизни заключается в существовании, как говорят экзистенциалисты. Это, конечно, ирония, но ирония самого существования, его экзистенции. 
        Свет знания, преломившись и расслоившийся в мысли на целый спектр различных состояний сознания от холодных, рассудочных до теплых, сердечных, прошел сквозь меня и преобразил, просветил мой упорный нрав, сделал его гибче и пластичнее, образовал в его чаще просеку, которая привела меня к истоку, к ключу мысли. Его живая вода и была для меня истоком вдохновения. Мысль, образно говоря, явилась Пегасом, который выбил, высек своим золотым копытом из моего нутра искру знания. Я загорелся идеей истины и полетел к ней навстречу на крыльях мысли.
        Возможен и другой образ для понимания моей мысленной устремленности. Это античный образ источника вдохновения Ипокрены, который выбил из горы мифический (легендарный) конь Пегас. Так дух подтолкнул меня ударить сознанием о гранит бытия, чтобы забила мысль и заструилась потоком понятий по бытию в словах.
        Если есть, вообще, хоть какой-нибудь смысл, то он заключается в том, что после этой смертной жизни будет не сразу вечная жизнь, а еще и еще новая смертная жизнь. И вот эта серия жизней после смертей и создает иллюзию некоей вечной жизни, в которой теряется разница между ними. Но об этой разнице, о смерти напоминает сознание, ясная мысль о кратковременности жизни отдельно взятого существа.
        Такую же структуру имеет и познание как институт в модусе учения. Чему же я учился а институте? Тому же, чему учились все студенты, вне зависимости от предмета специализации. Учился я тому, как правильно учиться, то есть, извлекать уроки учения из горького опыта жизни студентом. У человека, который прошел высшее образование, волей-неволей вырабатывается своя система или учение (доктрина) знания. Это учение или система есть частный случай общего учения или доктрины знания вообще. На предмете такая система специализируется, подгоняясь под масштаб лица обучения.
        В настоящее время институт стал университетом. В каком смысле. Институт, который прежде готовил специалистов, вошел в университет как свой в собрание образованных субъектов, превратив их в специалистов. Само личное образование, которое прежде было целью благородного человека, теперь стало вспомогательным средством изготовления специалиста, который обучается не столько для самого себя, сколько для государства, которое нуждается в специальных кадрах на рабочих местах. Так университет стал народным, а благородные господа превратились в рабочую силу или государевых слуг.
        Единственная польза от такого университета для отдельно взятого человека из народа заключается в том, что он стал «калифом на час», то есть образованным человеком по остаточному принципу или полуобразованным человеком. Полное образование он может получить сам, занимаясь уже самостоятельно в качестве самоучки (автодидакта). Прежде таких любознательных людей из народа учила сама жизнь. Мы знаем, как она учит, не мытьем, так катаньем. Жизнь бьет человека, пока не забьет насмерть. Вот и все учение. Народ учился на своих ошибках, на собственных шишках, а господа учились на ошибках народа, сидя у него на шее.

Глава четвертая. Мечты школьника и студента
        Когда я учился в девятом классе, тогда открыл для себя предреволюционного культурного деятеля Валери(я) Брюсова, его поэзию, прозу и литературную критику. Мне особенно понравился роман Брюсова «Огненный ангел». Это повествование написано от первого лица героя не из нашего, а из чужого для нас времени. Автор пытался представить мир того, позднесредневекового («осеннего») времени глазами-словами со-вопросника века того. Для того, чтобы передать свое впечатление от прошлого своему читателю он прочитал уйму книг из прошлого, из ренессансного XVI века.
        Роман он посвятил любовной страсти оного рейтара Рупрехта, представляющего себя в качестве некоторого миннезингера, слагающего стихи в честь Ренаты - дамы своего сердца. Эта дама явно не ценит своего любовного воздыхателя, предпочитая ему некоего князя или прямо своего ангела Генриха. Ну, какой, скажите, любезный читатель, соперник наш бедный рыцарь самому ангелу? Да, никакого сравнения!
        Меня привлек в этом романе сам стиль повествования от первого лица героя, который вступает с читателем в близкий контакт и изливает без утайки перед ним свою душу, что обычно люди скрывают за семью печатями. Немаловажное значение имело и обращение автора к тайнам демонологии, которые интересны именно в этом возрасте, не равнодушном к экстремальным событиям и областям существования. В этой поре жизни человек пребывает в состоянии свободного радикала, еретика. Он обязательно сомневается в том, что принято, принимает в штыки. Поэтому то и стигматизируется в качестве еретика, как отступника от традиции, против которого следует ввести догмат, правило отграничения во избежание заражения других блужданием в толковании принятых положений (тезисов) вероучения.
        Позже я вошел в контакт уже не с демонами автора «Огненного ангела», а с разумной природой вне Земли в виде глобальной жидкости на выдуманной Станиславом Лемом планете «Солярис». В том, что Солярис мыслит у меня есть некоторые сомнения. Кстати, интересный вопрос: «Можно ли быть разумным, но не мыслящим существом»? А бог мыслит? Он сомневается? Мне кажется, ибо я не могу уверенно утверждать, что Лем тоже думал об этом, когда создавал свою теорию «неудачного бога», к которой он вернулся в другом романе «Глас божий». О боге-неуданике говорят герои романа «Солярис» - психолог Крис Кельвин и кибернетик Снаут в последней главе «Древний мимоид». К слову сказать, Хари – мим воспоминания Кельвина, которое является ему во сне из-за чувства вины перед реальной Хари – его прежней любовницей, которая покончила с собой, сделав себе смертельную инъекцию, после размолвки с ним, - создан Солярисом неизвестно для чего. После анализа крови Хари Кельвин с другими учеными орбитальной станции – Снаутом и физиком Сарториусом – предполагают, что Хари смоделирована из более прочного вещества, чем человеческая плоть, - из нейтрино, которое стабилизированном в силовом поле, сгенерированным разумным Солярисом, чей разум проявляется хотя бы в том, что он искусственно меняет (искажает) метрику пространства и времени, чтобы не упасть на одну из своих (двойных) звезд, от которых запитан энергией. Но зачем? Как признался сам Лем, когда его герой - Кельвин – появился на станции, он еще не знал заранее, что его ждет его впереди и почему никто из обитателей станции не встречает его.
        Выходит, Хари является симуляцией человека, материализованным Солярисом фантомом сознания Кельвина, который является ему в качестве гостьи на станцию. Можно сказать, что она есть проекция образа реального человека из прошлого, который хранит его бессознательное. Но явившись ему из подсознания, которое активно во время сна, она остается и поле пробуждения. Герой, как если бы, видит сон наяву или призрак мертвого прошлого оживает и перемещается с помощью стабилизированной нейтринной проекции из его сознания в материальную реальность вне сознания. С течением времени фантом, как искусственное существо, приобретает, пройдя ряд мучительных испытаний, опыт самостоятельного существования и становится до такой степени разумным в общении, что способен к размышлению и пониманию. Так «разумный Океан» перестает быть одиноким и в своей проекции на человека становится способным на понимание другого. Это и есть контакт человека с внеземным разумом, который от общения с человеком очеловечивается. Что скрывается за этой фантасмагорией польского автора – католика, хотя и еврейского происхождения и по профессии ученого медика? Намек на образ Иисуса Христа нужны богу, чтобы понять человека?
        Лем, может быть, невольно навел меня на мысль, что Иисус из Назарета есть своего рода призрак, его ментальная проекция которую он бросил на человека. Это его бросок самого себя в человеческую ситуацию, которая есть граница между мирами, между небом и землей, или двумя измерениями одного и того же, но не мира, а бытия, людям имманентного, материального, и трансцендентного, но богу имманентного, духовного, идеального. Что означает «быть человеком»? Вот это бог и испытал конечно, испытал, как может только он, а не человек. Бог может невозможное, - воскреснуть после смерти. Ведь бог умер, как человек, но воскрес то, уже ка бог, не как человек же. Об этом есть обмолвка в месте в Евангелии от Иоанна (Ин, 20:29): «Блаженны те, кто верует, не видя». И хотя евангелист уверяет в том читателя, что Иисус показал себя «неверующему» Фоме, вложив его перста в свои раны на руках от гвоздей и в боку от копья римского легионера, все же за несколько строк до этого места он пишет, что «через неделю ученики Иисуса снова собрались в том же месте и Фома был среди них. Хотя двери и были заперты, вошел Иисус, стал среди них и обратился к ним с такими словами «Мир вам»! Как мог войти Иисус через запертые двери? Для этого он должен быть, как минимум, бесплотным, ведь его плоть, естественно, имеет определенную плотность, препятствующую проникновению через плотные предметы, например, дверь. Или плоть Иисуса после воскрешения была уже (или еще?) не человеческой плотью?
        Естественно, Иисус после своей смерти стал Христом. В боге, в духовном мире пребывает не человек, но дух. То, что было душой в земной, материальной жизни, стало теперь духом в жизни небесной, духовной, идеальной. И все же зачем все это? Затем, чтобы следом все земное, склонное к размышлению и осознанию своей виновности, могло иметь надежду и возможность видоизмениться в лучшую сторону и стать совершенным, идеальным в царстве идей, в мире духов? Как это наивно и неправдоподобно. Но что можно предложить еще в качестве цели развития, смысла жизни, ценности бытия, ради чего следует жить и превозмогать свое наличное, данное тебе существование?

Глава пятая. Проблемы учителя
        У меня возникли проблемы уже не в жизни, а с сознанием, когда я, наконец, стал настоящим учителем. Это произошло спустя целых двадцать пять лет учительства. То есть, мне понадобилось больше двадцати лет, чтобы самому научиться тому, чему меня учили другие. Вот такой я ученый человек. И с какого рода проблемами я столкнулся?  Теперь я могу учить, но не могу научить, потому что закончились такие ученики, которые могут научиться. Они уже все перевелись. Научиться чему? Мысли, конечно. Я учу думать тех, у кого нет ни желания, ни интереса, ни нужды думать. И зачем тогда я учу их этому? Какой в этом смысл? Разумеется, никакого. Слава богу, я скоро выйду на пенсию и, естественно, прекращу заниматься бессмысленным делом. И будет тогда мне счастье – смысл продолжать учиться самому думать. Можно только учиться думать. Только так и можно думать. Научишься думать и раздумаешь. Это я по себе знаю. Вот почему я продолжаю думать, продолжаю учить самого себя думать.
        Сначала любой учитель является учеником. Такой ученик не может не стремиться стать отличником, отличным учеником. Но тут же возникает вопрос о том, чем же он отличается от других учеников, почему является отличником? Потому что есть лучший из них, превосходящий их в учении. Его ставят в пример другим ученикам. Он ученик в превосходной степени, репрезентативный ученик, представляющий весь (целый) класс учеников в своем единственном лице. Условно говоря, он «идеальный ученик». Но что значит быть идеальным учеником? Быть таким, каким является для него учитель, быть его копией, имитацией, подражанием, быть мимом. Уже здесь, в этом мы находим противоречие. Быть учителем – это не быть учеником, не быть похожим на другого, но только на самого себя. Но как таким образом научить хоть кого-нибудь? Научить чему? Тому, чтобы быть не учеником, а учителем. В позиции учителя, а не только ученика, мы тоже находим противоречие. Отличник никогда не станет учителем. Он так и останется «вечным учеником». Следовательно, положение ученика – это только одна из остановок на пути к учителю. Отличник должен быть преодолен самим отличником, чтобы стать учителем.
        Учителем может стать такой тип ученика, который учится быть не похожим ни на кого и прежде всего на учителя. Но похож ли он на самого себя? Первый шаг на пути к учителю - это осознание того, что ты еще никто. Чтобы стать кем-то, необходимо учиться. Учить других, то есть, быть учителем возможно, если не тебя, а ты сам научил себя. Да, необходимо быть учеником. Но этого недостаточно для того, чтобы стать учителем.
        Каким же образом ученик превращается в учителя? Трудно ответить прямо на этот вопрос. Почему? Потому что такого рода превращение есть чудо. Но если есть чудо, то является тайной. Таинственно то, что неповторимо, что каждый раз является неожиданным, новым. Таким бывает творение. Как тот, кого учат, может стать тем, кто учит?
        Проще "пареной репы" представить дело творения учителя из ученика так, что учитель - это тот, кого научили. Всех или почти всех учат, но учителем становится не каждый. В ответ говорят: не все могут научиться. Следовательно, чтобы стать учителем следует научиться учиться. То есть, чтобы стать учителем, надо выучиться на ученика. Здесь какая логика работает? Логика учения как преемства, как традиции, как передачи чего?
        В данном случае что является предметом передачи? Обычно, в случае передачи в народе говорят: "передай другому, только не мне", не назад, но дальше, следующему по ряду.
        Здесь должен действовать принцип адекватной, точной и строгой передачи: ты должен отдать только то, что тебе дали, не испортив того, что дали. Это возможно сделать, только повторив данное. Именно этому учат. Учат повторению. Сначала. Необходимо научиться повторять. Что значит повторять? То и значит, что повторение - мать учения. Оно есть мать, которая учит свое дитя. Повторение, передача, традиция, учение учит ученика. Ученик и учитель являются его воплощениями, акторами, деятелями, субъектами. Как только человек научился повторять, он научился учиться. Повторять того, кто его учит. Когда он будет учить, то повторять будут его. Кто? Разумеется, его ученики. Таким является традиционное толкование роли учителя и ученика. Ученик не может превзойти учителя, ибо в смысле учения сам будет учителем, хотя бы для себя. Учитель же равен ученику в том смысле, что сам когда-то был учеником, чтобы стать учителем. Тому человеку, который никогда не был учеником, не дано быть учителем. Смысл учения учителя заключается в ученики. В свою очередь смысл учения ученика заключается в том, чтобы быть ученым, как учитель, или стать им, если он учится на учителя. 

В ЛЮДЯХ
        О живых близких людях говорить мне будет как-то не хорошо. Но об ушедших близких и тем более друзьях-единомышленниках не только можно, но и нужно. О родителях я уже писал. Теперь скажу, точнее, напишу несколько слов об умершем друге. Мне трудно сказать, кто является другом. С близкими людьми проще, потому что и так понятно, кто это такие. Но кто такой друг? Кто он тебе? Мне друг является в качестве единомышленника. Кто думает тоже, тот мне и друг. Кто не думает – это мой не недруг, а просто не друг. Друг – этот тот человек, который способен выслушать, чтобы не утешить, а понять. Я не нуждаюсь в утешителях, которые обманывают из лучших побуждений. Они врут с целью облегчить твои страдания. Жизнь есть страдание. Облегчение страдания есть обман, введение в заблуждение.
       Ради чего? Естественно, ради того, чтобы страдалец, страстотерпец не доставал тебя. Пусть лучше он успокоится и оставит тебя в покое. Терпение необходимо, чтобы переносить страдание. Если его не хватает, то жизнь теряет свой сомнительный смысл. Человек живет в надежде, что будет время забыть о страдании, забыться. Лучший способ забыться – это умереть. Поэтому смерть имеет в нашей жизни непреходящий смысл. Прав был Пушкин в том, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля». Есть сон и смерть в качестве покоя, а также есть воля или свобода. Это то, что имеет в виду человек, когда просит других людей оставить его в покое и не трогать, не беспокоить бессмысленной суетой бытовой жизни. Именно от нее Альберт Эйнштейн бежал в такую отдушину, как наука.
        Мо философский друг тому подтверждение. Правда, не полное, так как он не находил в смерти смысла, но находил его в жизни, делая вид, что бытовая суета имеет для него значение. И делал этот вид от безысходности, ибо во многом зависел от окружающих людей, тратя свои небольшие силы на размышления. Он часто повторял, что все достается ему в самую последнюю очередь. И действительно был прав. Почему? Потому что был не от мира сего. Он никого не собирался спасать. И поэтому не занимался проповедью, как Иисус. Мой друг занимался не проповедью, а размышлением, медитацией. И в самом деле кому-то следует и этим заниматься тоже, если душа лежит к философии, к мысли, к идее или понятию.
        В случае с моим другом душа лежала к понятию. Он занимался понятием, стоил понятия. Они вполне устраивали его, а он устраивал их, строил их по правилам логики, пытаясь разрешать неизбежно возникающие противоречия между противоположностями, до которых доводил все, если это было возможно.
        Мой друг пытался осмыслить собственную жизнь, строя схемы понятий, которым придавал, по возможности, эстетически желанный вид. Он был больше эстет, чем моралист. Эстет, артист боролся в нем с логиком, с рационалистом. В замысле, в игре воображения он был автором, творцом, но в исполнении он был ученым рационалистом, чтобы в конце стать логиком, логическом концом в собственном лице.
        У меня с ним, естественно, возникали разногласия, так как мы думали самостоятельно, не нуждаясь в мысли в помощи друг друга. Но нам было важно общение, ибо оно давало пищу для ума. Я, например, следовал логике, шагами которой были «тезис - антитезис – синтез». То есть, я начинал проводить разделение на втором шаге, начиная с самого различия. Он же проводил разделение между тезисом и антитезисом уже на самом антитезисе, который делил его тоже на три уже не шага, а полшага или подшага: различия, противоположности и противоречия. Причем с обратным, отрицательным знаком, нежели корневое, положительное триадное построение. Диалектическая схема категорий помогала ем упорядочить не только свои мысли, собрать их в систему, но и организовать таким образом (путем, методом) весь мир, в котором ему есть место в качестве эпицентра или центра обращения, который сам обращается вокруг мирового центра. 
        Какие впечатления остались у меня от моего умершего друга? Если бы меня спросили, каким человеком он был, то я, разумеется, сказал бы, что он был хорошим человеком. Однако добродетельность была не его главным качеством. Таковым был ум. Это было существо не добра, а истины. Истина была для него добром в том смысле, что он, как Сократ у Платона, полагал знание в виде добродетели.
        В самом деле разве может кто-нибудь сделать знающему человеку плохое? Знающий человек знает, что ему будет, ведь он задумывается о последствиях. И по последствиям, как говорят испокон века, узнаете их, то есть, причины деяний предков.
        Ну, это все слащавая лирика, вроде того, а что ты сделал для блага народа? Я занимаюсь более серьёзными вещами, чем элементарной идеологией. Кстати, мой друг тоже занимался этим же, а не всякими там абстракциями. Его волновало собственное место в обществе, в котором до него никому не было дела. И он платил ему сторицей, соответствующим образом.
        Но в чем заключалась его собственное место в обществе? Реально оно было не собственным, а служебным. В жизни он был услужливым человеком, играл роль слуги; в семье был подкаблучником. Но в душе тяготился своим зависимым положением. Только в творчестве он чувствовал себя человеком. Его творчество не ограничивалось мыслью; оно находилось себя и в поэтического, и в живописном или графическом образах.
        Недаром он рисовал схемы мысли и непременно изображал в книге то, что в данный момент читал, писал портреты героев и их авторов, чтобы разобраться в человеческих характерах, в том, что значит быть человеком, разумным или безумным, умным или глупым, хитрым существом.
        Казалось, в нем существовали сразу два существа. Одно - впечатлительное, миметическое, вроде мира, актёра, комика, подражателя и версификатора, поэта с шарфом и художника в берете.
        Другое - строгое в мысли и точное в счёте, рациональное и доказательства, системное и схематичное.
        Как это в нем могло сочетаться, - одному богу было известно. Возможно, если предположить, его эстетство носило выводной характер, было заключительным аккордом логической композиции.
        Будучи по знаку зодиака скорпионов, он в полном соответствии с ним, обиженный судьбой и людьми, начиная с близким и заканчивая чужими, пытался в мысли им отомстить. Для исполнения желаемого он строил теорию расовой гигиены и изобретал так называемый менталоид, вроде толстовского гиперболоида инженера Галина, которым хотел выжигать не материальные объекты, а сознание субъектов, которые мешали ему жить в мыслях.
        Мало того, он имел намерение использовать их сознание для того, чтобы управиться с обществом менее умных, чем он человекоподобных существ. Для достижения этой цели ему и нужен был менталоид. В этом желании он недалеко ушёл от Платона, который пытался доказать на деле практического управления тираном истину своей элитарной теории управления. Иначе, каким образом можно принять идею единства бытия и мышления, признать эффективность так называемой "теоретической практики"?
        Менталоид друга был своего рода четвёртым органоном после органона или формального орудия мысли Аристотеля, опытного орудия мысли Бэкона и спекулятивного орудия мысли Гегеля вместе с диалектика Маркса, как "алгеброй революции".
        Его орудие мысли было так называемой "триалектикой", с помощью которой он желал перенастроить ментальный аппарат вышестоящих властных лиц так, чтобы они, сами того не ведая, делая, по видимости, привычное для себя хитрое или глупое зло, на самом деле творили разумное добро. Он был зациклен на этой сверхценной идее настолько, что буквально не понимал всей её утопичности.
        Почему же такая идея была утопичной? Ну, хотя бы потому, что он слишком хорошо думал о такого рода субъектах. Такого рода существа даже в бессознательном состоянии, как, впрочем, и другие люди, просто не способны к разумной жизни.
        Самое большее на что они способны, так это на абстрактную мысль, отвлеченную от безумной (эгоистической) или, напротив, от скучной, бытовой жизни "на автомате". Разумный эгоизм - это нонсенс.
        С другой стороны, диалектика моего друга, которую мой друг именовал "триалектикой", то есть диалектика, усиленной третьим, "превращенным значением" в виде перевёрнутый тройки понятий, триады, никак не может стать алгоритмом самого бытия, будучи субъективной логикой или, по меньшей мере, логикой субъекта ума, в своём сознании имеющего перевёрнутый или свернутый мир, существующий помимо этого сознания. Триалектика друга могла справиться с сознанием его властных недругов только в его же сознании, а не в их собственных.
        Для иного исхода, как минимум, требовалось бы их желание наряду с умением пользоваться такой логикой, что равнозначно её творению, уподоблению моему другу в мысли. Такое действо, в принципе, невозможно, ввиду неоднородности человеческих сознаний, между которыми существует разница в духовном плане куда большая (просто бесконечная), чем между человеком и насекомым в физическом плане.
        Другая тема, одним из разработчиков которой был мой друг, - тема расовой гигиены, меня мало волновала. Конечно, интересно разбираться в социальных, национальных характерах и народных нравах, обычаях, но меня больше занимает не общество, а сам человек, в частности лично я сам.
        У меня нет никакой расовой или национальной идиосинкразии, которая есть у многих людей. Была она и у моего друга. Именно это и настораживает меня в людях, их стадное, массовое чувство. Но у моего друга это чувство носило индивидуальный характер и проявлялось в недоверии к евреям, одним из которых был он сам.
        Самым большим антисемитом является тот еврей, той семит, в котором меньше всего еврейской крови. Но она есть в нем и он очень сильно тяготится ею, ибо подозревает что многие подозревают, видят в нем именно еврея, что ему становится неловко не за евреев, а за самого себя. Что это означает? Только то, что в нем говорит еврейская кровь, лишь со знаком минус, что он есть сосуд, наполовину не полный евреем, а, напротив, наполовину полный.
        Здесь, в этом случае, присутствие означает минус, а не плюс, как в случае с отсутствием. Тебе бы радоваться, что ты еще и еврей. Но нет, напротив, мой друг был огорчен таким обстоятельством, ибо в его сознании он был стигматизирован, отмечен этим знаком, который не вызывал в его душе и теле никакой радости.
        Мне это не понятно, ибо есть люди намного хуже евреев. Евреи же ничем не хуже, вернее, ничем не лучше многих других людей.
        Нежеланием быть евреем даже в собственных глазах было продиктовано его внимание к жизни в концлагере, к тому, как там именно к евреям относились плохо. Как будто в этом месте к другим людям относились лучше. Но каждый человек видит в своём глазу занозу и не замечает бревна в чужом глазу. Именно так и есть в жизни, а не наоборот, как говорится в библейской поговорке.
        Вопрос гигиены был для него превращенной формой проблемы чистого качества, идеализации, совершенства, которой он был одержим. Возможно ли совершенство в жизни, а не только в сознании?
        Мой друг являл пример традиционного философа, не таким, каким он должен быть, то есть, примером для подражания в качестве образца. Таким является классический философ. Нет, он был таким философом, каким не должно, но можно быть. Иначе говоря, он был в некотором роде, в своём роде философом, своеобразным философом.
        Его образ философа отличался индивидуальным характером, был эгоцентричным.   Поэтому характер моего друга был в полной мере философским.  Философия друга носила глубоко и тотально личный характер. Нельзя было осмыслить его самого от его философии. Можно сказать, что мой друг был "ходячий философией", так сказать "философистом".
        Кто такой философист? Это интеллигент "до мозга костей", "вылитый болтун", любитель помудрить. Философист и есть учитель мудрости. Это не профессиональный философ, специалист в области мысли, а как раз любитель помудрить, подумать. Он так любит мысль, что способен ей заразить других. Поэтому он может, а не обязан учить, как это делает профессиональный философ, который учит тому, как думают, точнее, думали другие, так называемые "мыслители", чьи мысли он изучил или изучает до сих пор в качестве научного работника, специалиста, исследователя, наконец, ученого. Он знает, как надо учить, как учат другие, такие же, как и он, специалисты.
        Напротив, мой друг учил других думать, как думает, мыслит именно он, а не другой, не специалист. В этом учении ему помогал лишь он сам, без всякой ссылки на то, как думают "завзятые (принятые, публичные, популярные, народные) мыслители". Если он и ссылаться на кого-то в мысли, то только в том случае, когда другой мыслитель думал, как и он, о то или ином, то или это.
        В этом, философском смысле мой друг был гениальным дилетантом в философии или философистом. То есть, он верно следовал своим мыслям. И все же был непоследователен в этом.
        Таким образом он, как и многие другие философы, вроде Канта или Гегеля, навязывал себя своим мыслям, вникал им не до конца, желая управиться с ними по собственной воле, по своему хотению. Он выгонят мысли в систему понятий, заставляя них крутиться в ней, принуждая мысли бегать или бродить по извилистым коридорам или тропам лабиринта его сознания в поисках спасительного выхода. Но все тропы, которые то расходились, то сходились, вели, не могли не привести зазевавшуюся мысль к центру лабиринта - его "я", которое и было хозяином лабиринта сознания моего друга, "ментального Минотавра".
        Причём он пытался справиться с мыслью, опять же следуя логики той же мысли. Следовательно, его желание носило тот же мысленный, осмысленный характер, то есть было вполне рациональным, пропорциональным самой мысли.
        Значит, его эгоцентризм был обоснованным, оправданным, подтвержденным или верифицированным самой мыслью, как уже фактом, данностью сознания, а не волевым заданием. Так данность, то, что нам дано в качестве мысли становится по мере развития заданием на всю оставшуюся жизнь. Это и есть судьба моего друга, как его философия. Философия стала его судьбой, вершившей над ним суд. Судить о моем друге следует строго философски. Так он и жил, как философ по своему усмотрению, в качестве эгоцентрика. Чем же он мог закончить свою философскую жизнь?
        Казалось бы, той же самой философией, философски беспристрастно закончить свою жизнь, смотря на неё с точки зрения вечности. Но нет, он закончил ее иначе, как это мог сделать только эгоцентрик, философист. Смерть оказалась не в его власти, не в виде мысли.  Её нельзя разыграть в мысли. Смерть не подыгрывает мысли, ибо это не идея, а материя; она не идеальная, материальная.
        Для философиста, утешающего себя утопией в мысли, ментальным наваждением, или умной идиллией, смерть недоступна. Она доступна философу, а не философисту, в качестве того, что является данностью, что следует принять, не играя с ней в прятки в лабиринте своего сознания. Не надо её преждевременно, легкомысленно торопить, но не следует и ждать в великом страхе перед тем, чего нет, что есть то телесное покрывало майи, которое, наконец, в конце жизненного пути, спадает с глаз разумной души. Здесь наличие вспомнить Платона, который устами Сократа, от имени своего учителя в мысли, изредка, что хорошему, благому, или разумному человеку, что одно и тоже, никто и ничто не может сделать плохо, повредить его бессмертной душе. Поэтому никакая смерть ему не страшна. Раз так, то не следует и придавать большого значения тому, чего для тебя просто нет. Но есть вечная жизнь в боге, как в идее, в мысли.
        К слову сказать, преодолеть эгоцентризм можно в понимании того, что я есть лишь проявление Я. Моё "я" тем и значительно, осмысленно, что есть то, в чем есть Я, как разумная душа. Но это Я есть разумный дух как то, в чем есть я сам.
        Дух разумеется и поэтому в раю находятся духи, а не души. Души людей разбивают не в раю, а в чистилище, где терпят страсти, от которых очищаются разумным способом, (методом). В аду же страдает то, что осталось от людей плоти. Ад - это тот же рай. Только рай для духов есть ад для неразумной плоти.
        Я пишу про своего друга, а имею в виду самого себя, ибо он стал мною в моем сознании ввиду того, что в мире больше нет для меня, за редким исключением, адекватного, философского собеседника, как единомышленника. Мне нужен человек мысли, чтобы именно мысль иметь в виду, в идее или по идее.
 
МОИ ИНСТИТУТЫ
        Под университетом я понимаю универсальное образование. Можно ли получить его в современном университете? Конечно, нет. Современный университет даёт не образование как образ человека, но только образ знания, да и то в лучшем, идеальном случае, а вы, умный читатель, знаете, что настоящее знание и даже его образ днем с огнём не сыщешь. Остаётся только одно: информация. Её ищут в информационном мире оцифрованные люди в гаджете, как в своём неорганическом теле, как теперь говорят, "в искусственном интеллекте". Он стал тем, чем они думают, вернее, делают вид, что думают, а на самом деле работает алгоритм вычислителя.
        Как после этого думать и тем более мыслить в таком месте, где есть место лишь для цифры и теста? Никак. Вот и приходится медитировать, где придется. И нет в нем, в этом названном университете, мне места для медитации. Поэтому остаётся только думать вслух в присутствии студентов, как если бы (alz ob) наедине с самим собой. Такого рода присутствие на философском занятии сродни отсутствию. Вот такая оказия.
        И зачем тогда думать? Но думать все равно надо, даже ввиду того, что никто тебя не слышит, а если и слышит, слушая, то не понимает. Главное, чтобы ты сам понимал и тем самым продолжал традицию мысли. Ведь Я слышит и понимает. Этого достаточно для того, чтобы он проявился здесь и теперь.
        Вот сегодня я буду думать вслух на лекции о логике или философии истории науки. Пойду уже давным-давно проверенным путем триадного движения в мысли от гипотезиса с тезисом к антитезису, представленному в виде тезы, атезы, антитезы и паратезы, чтобы далее вплотную подойти к синтезу. Получится ли у меня синтеза, будет видно уму. Верным путем иду, товарищи! Но вот приду ... будет ли это остановка в коммуне, в согласном понимании с другими? Видимо, нет.
        Я пишу о том, что меня волнует, интересует. Меня волнует и интересует то, что доступно в мысли. Это всеобщее. Оно есть. Есть что? Бытие. Оно есть везде и всегда. Это бытие мира. Я есть в мире. Есть ли всеобщее во мне. Есть. Что оно такое? Люди называют это "что" душой. Но это не "что", а "кто". Я называю всеобщее во мне "Я". Оно во мне в той мере, в какой я в нем, как в боге. Это я и есть собственно бог в качестве духа. Имеется в виду духовное Я.
        Итак, предметом мысли для меня является Я. Я ищу его везде и всегда, пока я в мысли. Это Я есть идея, как сущность мысли, явленная мыслью. В таком идеальном виде мне доступен бог. Он вдохновляет меня в качестве духа. Дух является в мысли идеей. Это идея Я. Я не есть Я. Это Я есть Я. Оно осознается, как я. Я есть, как Я. Но не только я есть, как Я. И другой, ты или вы, читатель, есть, как Я, в мысли в идеальном, то есть, безвидном, духовном виде.
        Доступно ли Я иным образом, чем мысленным? Да, но уже не в идее, не по идее, а по мере веры. Таким образом оно доступно всем, даже тем, кто не ведает того, что мыслит. Не ведает и того больше, что не мыслит. Почему? Потому что, например, человек то, что не видит и не мыслит, он верит в это.
        Вера имеет смысл только тогда, когда человек не может найти его в мысли и в образе. Фантазия уже есть образ, творение игры воображения, а не веры. Именно об этом предупреждают так называемые "святые", пророки, отцы церкви или авторитеты веры, как о "прелести" от лукавого, табуируя (запрещая) представление предмета веры в чьем-либо образе, заповедью: "Не сотвори себе кумира". Указанная прелесть уже есть наваждение, ложная интуиция или твой, ваш вымысел, читатель, иллюзия.
        Здесь следует знать то, что отличает мысль от думы. В думе есть примесь к мысли. Эта примесь есть не сама мысль, но то, что следует из неё, как измышление, её творение из ничто в качестве вымысла. Так бывает в мышлении, когда человек задуматься и наведёт "тень на плетень". Плетнем здесь является смысл. Тенью мысли на мысли становится дума, которая опознается словом. Мысль проявляется словом. Слово есть проявитель мысли. Её негатив - это дума. Она сама есть позитив. В слове отражается мысль. Так человек задумывается, отвлекаясь от мира. Отвлечение от мира и отстранение от бытия возможны в думе.
        Кстати, почему у нас в "Думе" принимаются законы права? Именно поэтому. Думцы сидят в думе, отвлеченные от суеты мира, чтобы подумать без гнева и пристрастия о том, что творится вне думы, что же есть на самом деле в порядке вещей.  Есть ли этот порядок? Если есть, то он и есть закон, которым им следует сформулировать и представить в качестве свода правил, принятых к исполнению всеми гражданами государства, включая их самих.
        Но одно дело мыслить и совсем другое знать, используя мысль для познания, чем как раз занимается ученый в попытке извлечь знание из информации как суммы или базы данных чувственного опыта. Эти данные он улавливает своими органами чувств. У естествоиспытателя больше развита интуиция, тогда как у гуманитария или общественника лучше дела обстоят с воображением. Математик же лучше считает, чем соображает или воображает.
        И совсем иначе ведёт себя мыслитель, который не считает, не соображать, не воображает, но только мыслит про себя.
        Мышление про себя ещё называют "беседой души с самой собой". Это и есть душевный разговор в качестве философской беседы. Следовательно, философствует душа. Но как же быть с человеком? Неужели не человек мыслит, а его душа, как то или та (тот), кто существует внутри него? 
        Может быть, мыслит душа, а думает, что мыслит он, человек? Или то, что человек думает про себя, внутри самого себя, люди и называют беседовать души с самой собой. Значит, человек называет душой самого себя, каким он бывает наедине с самим собой?
        Но есть ли душа то же самое, что человек? Не является ли она внутренним голосом человека? Что это за голос? Кого? Самого человека? Или другого, тоже человека, точнее, образа человека, но не меня, а тебя? Или самого меня? Есть ли душа, так сказать, "внутренний человек", как человек внутри меня? Три это я сам в качестве собственного представления, представитель меня внутри меня? Моё повторение?
        Не есть ли душа рефлектор, отражатель или отражение меня? Может быть, душа является зеркальным отражением меня. Я смотрю в самого себя, как в зеркало, вижу себя и разговариваю с собственным отражением в качестве души?
        Здесь возникает тот же самый парадокс, что есть в выражении о всеобщей продажности, как всеобщей проституированности, при капитализме. Ведь при нем есть тенденция редукции всего многообразия, которое есть в человеческих отношениях к простому, элементарному отношению обладания и обмена посредством денег, то есть, отношению купли и продажи своего обладания, собственности. Выходит, все продаётся и покупается, а, значит, регулируется с помощью спроса и предложения. Это и есть господство вещной зависимости людей в их взаимных отношениях. От того, что теперь они лично, прямо или непосредственно не зависят друг от друга, как слуги и господа, их отношения не стали более человечными. Они продолжают эксплуатировать, использовать друг друга, но не прямо, а посредством капитала, денег. Не есть ли такая эксплуатация как раз спросом на добровольную продажу самого себя за деньги в качестве предложения, ярким образом которой является проституция?
        Скажут: нет, не есть, ибо человек продаёт, а другой покупает на рынке труда не его самого, свободного, не раба, а только его рабочую силу. Но не есть ли эта рабочая сила, сила его активности как раз то, что и сделало человека человеком и продолжает делать, реализовать его человечность? В таком случае она и есть сущность человека.       
        Следовательно, продавая свою рабочую силу, как собственность, как свое качество, он продаёт, по существу, самого себя, или то, что есть лучшего в нем, что делает его человеком, самим собой.
        И здесь в моем случае - случае души, как того, что думая, говорит про меня, и, говоря про меня, думает за меня, не есть ли она то, что я имею в виду в качестве Я, с кем отождествляю себя? Так душа есть искомое "кто" или служебное "что"? Я есть Я, душа? Или это только мое качество, моя способность быть мыслящим существом (как в случае с рабочей силой при эксплуатации человека человеком), ибо у меня есть разумная душа?
        Так кто кого эксплуатирует: я душу или она меня, или, наконец, это пример, случай само-эксплуатации, использования в своих интересах души мной и меня душой? Душа есть "внутренний" (идеальный) человек, то есть, субъект, дух в моем теле и мне не принадлежит, но тем не менее во мне находится, или она есть "что" меня в качестве "кто"? В последнем случае она есть объективное или субъективное качество меня?
        Лучше, осмысленнее говорить, что душа есть сущность человека, как живого сущего. Причём человеческая душа имеет растительное и животное происхождение, вернее, воплощение в том смысле, что она объективно находится в теле в качестве артефакта. Но сама душа есть дух, как разумное или идеальное существо, субъект, определённый или ограниченный материальным, объектным телом. Но здесь есть проблема с духом.
        Современное общество, которое переходит на информационную или цифровую коммуникацию или уже не вещную зависимость, а счетную, освобождается или упрощается для оптимизации (эффективности) от всего того, что нельзя посчитать. Этим является не только алогичное, но духовное, не могущее овеществиться без остатка (оно имманентно в результате, который получили в качестве того, чего не хотели, и трансцендентно в идее) Такая «простота хуже воровства», ибо она и есть продажность, символом которой является проституция или коррупция. Что дальше?
        Можно сказать, следуя за Лениным, который назвал империализм высшей и последней стадией развития капитализма, что теперь империализм есть последняя стадия развития, точнее, упадка человеческой цивилизации. Итак, что дальше? Конец света, во всяком случае, для человека, как мыслящего существа, если важнее его для общества стал так называемый "искусственный интеллект", то есть, машинный, счетный суррогат сознания человека. Кто же останется? Волки, уже не сытые, и овцы, далеко не целые.
       К слову сказать, что можно назвать "искусственным интеллектом"? Усилитель естественного интеллекта, его амплификатор, вроде очков для слабых глаз или палки, костыля для травмированной ноги. Так понимаем искусственный интеллект может усилить человеческую способность счета, но никак не может думать или тем более мыслить за него. Думает именно человек, как субъект существования (сущее), как социальный индивид. Его разум носит социальный характер.
        Характер же искусственного интеллект носит сетевой характер. Эта сеть является не существует не социальным или культурным субъектом, как человек, а только техническим средством, машинным устройством, с помощью которого человек оперирует большими числами и решает задачи с расчётом, а также кодирует и декодирует информацию, то есть, входные и выходные данные, из которых ему, а не усилителю его интеллекта ещё следует извлечь знание в ходе самостоятельного личного испытания или опыта сознания, например, "мысленного эксперимента".
        Для познания человеку необходимо, естественно, самому подумать, поработать, так сказать, своей головой, чтобы узнать, стать знающим. Не все можно посчитать, следует ещё и подумать. Кстати, думать не означает читать или писать. Читают и пишут не мысли, а слова. И считают не мысли, а числа. Можно оцифровать информацию (вводные или выходные данные) или слова, но никак не мысли. Думает или мыслит человек, как разумное, интеллектуальное существо, точнее, существо с разумной, интеллектуальной душой, то есть, "духом в материи".
        Дух же не материальный, а идеальный. Он и есть идея. Тогда как мысль есть его явление в сознании человека, но никак не в материальном техническом устройстве или изделии, которое либо по недомыслию, либо по невежеству, безграмотности называют интеллектом. Это не искусственный интеллект, а только искусственный усилитель, насадка человеческого интеллекта, вроде презерватива на одно место, необходимое для защиты человеческого сознания от информационного шума (инфекции), от ложной информации, от фейков, как информационной заразы.
        Другими словами, человек изобретает аппарат, устройство для правильного, определённого, ограниченного, щадящего его сознание использования информации. Это своего рода противоядие (антидот) против яда информации. Необходимо уберечь сознание человека от потока непроверенной, не считанной и не пересчитанной информации. Вот для чего может пригодится, просто требуется то, что люди по невежества, - не хочу сказать, "по недомыслию", - называют "искусственным интеллектом".
        С умом с грехом пополам разобрались, пора взяться за сон. Чем так плохо сон человека, который пробудился или пробужден? Кстати, пробудился сам или его пробудили, разбудили? Возьмём такой пример: вас разбудил некто, кого можно назвать "Будда", то есть уже пробужденный.
        Вот вы и пробудились под влиянием или под впечатлением, внушением чтения книги пробужденного. Да, какая разница. Нет, разница существенная. Ведь если вы пробудились потому что пробуждение явилось следствием вашего опытного познания самого себя, то оно является для вас естественным явлением, ибо рано или поздно это не может не случиться: все идёт к тому.
        Другое дело вас разбудили. Это своего рода чудо, феномен, нечто уже сверхъестественное, во всяком случае, необычное явление, к которому вы ещё не готовы и есть вполне ожидаемый риск того, что вы не разберётесь с такого рода пробуждением, просто не поймете, что с вами случилось или будете верить в это буддхическое откровение, уповать на него, как на дар с небес, свыше, а не знать его изнутри самого себя.
        В том, что вы регулярно, уже по привычке пробуждаетесь от сна, есть своего рода ваша собственная традиция. Но это так при условии, что сон есть не просто пустота сознания при полном его отключении, что бывает при крепком сне без сновидений, а осознание этой пустоты или осознанное сновидение, видение себя в другой жизни, иной чем наяву.
        В таком сновидении вы тот же, что и наяву, или вы уже другой, обусловленный иным миром, условно назовём его "миром сновидения". Это наведенное видение или созерцание, под внушением? Вероятно, да. Чьё внушение? Этого мира или того, иного? Если тот мир действительно есть и он реален, то почему нет? Для этого мира он является, кажется не реальным, иллюзорным. Но может быть, с точки зрения видящего во сне иной мир этот мир иллюзорный?
        Однако знает ли он о его существовании или догадывается об этом? Трудно сказать с убеждениям. Кто знает.  Но эффект сна бывает настолько сильный, что сразу после пробуждения ощущается, что сон более реален, чем мир наяву.
        Может быть, это объясняется тем, что вы ещё не отошли от сна. По крайней мере, иной мир есть мир сознания, которое не менее реально, чем мир помимо сознания. Конечно, не менее реален для вас. И это не мало, но вполне достаточно для того, чтобы понять, что после смерти в этом мире, вы обретете полное существование в ином мире - в мире вашего сознания, которое не имеет начало и никогда не кончается.
        Сознание беспредельно. Оно и есть вы, ваше родное и вечное место жизни. Ого всегда останется при вас, как и вы при нем, даже во сне.
        Но это только в том случае, что это тоже мир и вы в нем сознании, правда, не полном, ибо вы находитесь ещё в этом мире тела. Есть мир тела или материальный мир, в котором мы можем мечтать об ином мире, воображать его, и есть мир сознания, реальный мир сознания, а не выдуманный спящим телом.
        Следовательно, из иного мира сон есть жизнь, своего рода пробуждение, а жизнь в мире есть сон. Не выдумываю ли я? Это может так показаться при отсутствии опыта самосознания во сне. Почему бы ему не быть пробуждением. Но как так? Это самое настоящее противоречие: сон есть пробуждение. Однако, как посмотреть. От угла, от точки зрения, воззрения зависит само противоречие; оно меняется таким образом, что "снимается", преодолевается. Вот так. Пусть будет так. От чего бы нет? В этом есть некоторое утешение - утешение от философии, от мысли, утешение философией. Как тут не вспомнить Боэция.
        Причем есть, остаётся сомнение при достаточной критичности, спасающей от безоглядной, "слепой веры" верующих, которые действительно находятся под "парами опия" религиозного идеализма. Никогда нельзя забывать об опасности опиума народа, не менее опасного, чем опиум для народа, приготовленный властью в виде идеологии. Но философское сознание благополучно спасает от того, чтобы быть раздавленным, подавленным этими Сциллой" и Харибдой, религией и идеологией. Невольно чувствуешь себя "хитроумным Одиссеем".   
        Но не есть ли это философское утешение тоже наваждение, уже философское? Вот на это предположение, вряд ли пойдёт человек, находящийся под религиозным или идеологическим внушением. Что можно положить в копилку философии, сокровищницу сознания. Сон есть наяву, а наяву есть сон. Это и есть философская стихия. Недаром Боэций утешал себя философией накануне конца света. В свой черёд это дошло и до нас, любезный читатель. Ждите теперь конец света и начало нового мира уже сна.
        Однако если сон в сознании есть правило, то сознание во сне есть исключение. Это так, как, например, социальный индивид есть правило, а индивидуальность исключение из правил. Тогда личность есть исключение из исключения, что является как отрицание отрицания, уже правилом исключения в качестве не абстрактного, а конкретного или особого выражения всеобщего в единственном, неповторимом экземпляре. Так и здесь пробуждение сознания во сне есть особый случай сна, не исключающий, но, напротив, включающий в себя явь, которую, впрочем, не следует путать со сном наяву в качестве чистого или идеального бессознательного. Наоборот, этот случай есть особый случай или событие постоянства сознания даже во сне, как его самосознания.
       Если вы находитесь во сне в сознании, то это есть не сон сознания, а сознание сна, как мира в сознании, как мира сознания.
        Другое дело, не мир в сознании, но сознание в мире, как явление мира, событие в бытии, в реальности, а не реальность в иллюзии. Не есть ли сон иллюзия самой реальности в виде или в качестве исключения из исключения реальности, или восстановление реальности, ее реинкарнация после дереализации?
        Вместе с тем за сном стоит бессознательное, которое, так сказать, "не спит", а работает, как машина. Бессознательное намного больше сознания. Оно есть такая коллективная среда, из которой выделяется сознание индивидуума путем сосредоточения внимания (интенции) на любопытном, интересном объекте. Особый интерес для человека представляет он сам. Задержав внимание на своей персоне, человек сознает самого себя.
        Таким образом, у него появляется самосознание как телесное проявление Я. Я узнает себя в теле человека. Оно идентифицирует себя в качестве человека. Сознание есть мост между природой, в данном случае, природой, как общественной средой, существующей бессознательно, и богом в качестве Я.
        Сознание появляется с трудом в массе трудящихся, как рабочее состояние того из них, кто осознал различие между предметом труда, а тем более средством труда, вне себя и в самом себе, в осознании. Это разделение явилось результатом нацеленности работника на том, для чего, зачем ему нужен предмет.       
        Он показал другим работникам пример для подражания, необходимого для выживания. Сначала до него, а потом и до других через вербальные знаки дошло, что предмет в сознании нельзя скушать, но с ним можно работать так, что можно скушать предмет вне сознания перед собой, ибо он уже дан в представлении. Осталось только его ощущать и принять в качестве пищи уже в обработанном виде средством труда. Так в живом существе в работе появляется сознание. Уже посредством сознания это существо выделяет, выводит себя из коллектива подобных ему телом существ, как "я" из "мы".
        Орудием сознания в этом мысленном, осмысленном выводе становится слово, язык. С языком к человеку приходит осознание, мысль о самом себе, как о Я. Именно это Я во всем посредством сознания он начинает сознавать и выражать словом, называя это действие (деяние) верой в бога, как духа, вроде сознания в виде души в себе. Но этот дух он ищет во всем и на всем ему поклоняются, вымаливая у него то, что есть у него в сознании, а есть у него в сознании желания, которые он не может сам удовлетворить. Выходит, то, что желает бог, как образ другого в виде Я, желает сам человек.
        Через желание, которое человек полагает в качестве мысли, приходит самосознание, сознание самого себя, как того, у кого есть в нем то, чего нет вне него. Но этого нет и у других людей в наличие. Но есть лишь желание его. Чего же они желают? Они материально желают то, что является их идеалом, идеалом их самих. Это Я, быть Я постоянно, вечно, материально. Однако это неосуществимо в материальном мире.
        Довольствоваться же Я только в сознании, как это свойственно материальным существам, они не могут сполна. Вот что заставляет их верить, что такое желание осуществимо не в этом, а в ином мире. Не хотят люди понять, что это просто невозможно для таких материальных существ, как они. Им остаётся только переживать, страдать в душе возможность быть Я.
        Тут весьма кстати подойдёт образ Вавилонской башни или лабиринта, или того же сада с расходящимися тропками. Обычно Вавилонскую башню используют в качестве символа тщетности усилий людей дотянуться до бога, разрушившего её и тем самым смешанного языки народов, чтобы они не смогли найти общий язык друг с другом.
        Я вкладываю иной смысл в этот символ. Для меня Вавилонская башня имеет значение стартовой площадки взлёта в мир Я.
        Таким же интересным и многообещающим является образ лабиринта пирамиды сознания с его паутиной риторический или текстовых (расходящихся) троп, которые сходятся в искомом центре - тайной камере Я.
        Нельзя сказать, где и когда вновь проявится Я. Оно невидимо, ибо самого его нет в мире вещей. Оно проявляется в мире сознания. Там оно осознается, замысливается, будучи идеальным, как идея Я. Проговаривается же Я в мире слов в качестве личного местоимения единственного числа.
        Личным местоимением обозначается единственность существования лица, осознавшего, идентифицирующего самого себя. Для опознания связи одного и другого лица в качестве имеющих место в мире употребляется в языке выражение (отношение) "Я - Ты". "Ты" - это то же самое Я, только не в моем, а в другом лице, в лице другого разумного, во всяком случае, самосознающего себя существа.
       Я есть. Кто есть? Я. Конечно, есть не в качестве самого Я, а человека с самосознанием, то есть, с сознанием самого себя. Здесь я является тем, что проницает всего меня и узнается, признается в качестве меня. Эта проницательность есть проницательность (insight) духа, которая возвращается душе мыслью, как воспоминание об иной жизни души в качестве духа, уже не в теле, а в боге, как прототипе, парадигме или идее духа. Дух есть идея для мысли человека в душе или в сознании. Эта мысль есть явление идеи Я.
        Моё Я, то есть, Я, нашедшее во мне свое воплощение или место в мире через данное мне тело, сознательно проницает меня, естественно, не во всем моем материальном объёме, но только в уме. То задание, которое я призван исполнить или решить, можно свести к тому, чтобы осознать самого себя в любой момент времени, где бы я ни был.
        Таким путем или образом я смогу, точнее, попытаюсь, предприму усилие просветить, обозреть в созерцании каждый закоулок моего сознания, так или иначе связанный с состоянием моего тела среди других тел, их состояний в мире.
        Зачем мне это нужно? Это нужно, разумеется, для того, чтобы стать тем, кем я являюсь по идее, - человеком с Я, экзистенциально переживающим свое существование в мире, то есть, вне себя. Вот это "зачем" определяет то, "как" я есть в мире.               
        Говоря о самом себе, как о Я, я не могу отделаться от колкой мысли, что являюсь самозванцем. И в самом деле не есть ли я именно тот, кто сам назвал себя. Но если это так, то многие среди являются такими же самозванцами. В таком случае мы идентичны, равно виноваты перед этим Я.
        Помимо того, что мы считаем себя Я, в чем я становлюсь не отличимым от людей, нам дали наши имена. Имея собственное личное имя мы не являемся самозванцами. Но не так обстоит дело, когда мы полагаем себя Я. В собственном смысле подлинным, оригинальным Я является только бог. В таком случае кем являются другие существа, которые мнят, представляют себя в этом качестве?
        Не есть ли они явления божественного Я как их сущности, его образы? Я есть образ Я, а не само Я. Это Я есть бог в самом себе, то есть, в духе. Я же есть образ духа, собственно душа. Во всяком случае я чувствую себя душой, идентифицирую себя посредством души, осознаю, что во мне есть душа, как я есть внутри самого себя. Душа в качестве образа бога, есть то, что является мне изнутри меня, как сам я. Как раз в этом смысле можно понимать слова святого Августа о том, что бог ему был ближе его самого.
        Но именно поэтому я есть и подобие бога, уподобление ему в качестве уже не Я, а я, как со-творцу, богу-творцу во всех моих начинаниях, замыслах, и их деятельных окончаниях. Вот почему я несу ответственность за те мысли, которые мне приходят в голову, их переживания и реализации.
        Но насколько я могу быть в этом состоятельным, самостоятельным? Вот в чем заключается для меня вопрос.
        Это вопрос, поистине гамлетовский, является вопросом о смысле жизни. Для чего я живу, как не для того, чтобы быть Я? Это мой фундаментальный проект быть богом, решать, определять свою судьбу. Но не предопределена ли она изначально этим самым божественным, живым воплощением Я в плотском теле, каким я полагаю или мню самого себя? Может это и так, но я обратным, рефлексивным образом определяю не бога, но самого себя. Или я влияю на того, кто обуславливает меня?
        Допустим, я смертный, и, как смертный, нахожусь в предсмертном состоянии. Что мне делать? Естественно, само собой, бороться за жизнь в этом мире, и сверхъестественно пытаться в нем стать вечным уже в ином мире. К нему мы готовимся в мире этом, если нет никакой другой возможности остаться в нем.
        Но что означает здесь и теперь? Не что иное, как быть в мире собственного сознания, в духе, быть вдохновленным им, пребывая в своём теле в качестве души. Это труд души. Душа должна заработать, заслужить шанс на спасение своим выстраданным существованием в чужом для нее мире, чтобы вновь оказаться в своём духовном мире.
        Единственным утешением для души в теле, которым мыслящее существо пребывает в этом материальном мире, является надежда на вечную жизнь в духе. Вдохновение этой надеждой и есть вера, как её основа. Ведь что остаётся делать, когда не видишь будущего, которое ещё не наступило во времени в качестве настоящего, и не знаешь, что ждёт тебя впереди. Остаётся только верить и надеяться, да ещё любить, пытаясь любовью задобрить того, кто знает, что было, есть и будет впредь. Но как он может помочь тебе, если он и есть то, что было, есть и будет всегда.
        Неужели он может нарушить то, что уже заранее установлено, сам порядок бытия? Ведь он и есть этот порядок. Почему что-то одно или кто-то один должен быть важнее всего остального как порядка, в который он встроен. Таким путем расстроится сам порядок, бог расстроится. Между тем его все устраивает, как устроителя, создателя, того, кто настроен именно на такой порядок.
        Абсолютная свобода бога есть полная само-определенность бога. В этом смысле бог не может быть ничем и никем не определен, кроме самого себя, ибо он и есть все в одном. Среди всего есть и иное ему через отношение бога ко всему, как многому. Но оно относительно его как одного целого. Один из много а нем есть Христос в качестве человека в боге. Условно его можно назвать "сыном бога".
        Казалось бы, у человечности человека или у человека по существу есть место в боге. Но что это такое: быть в боге?
        Быть в боге, то есть, в духе разум и означает быть человеком в полном смысле слова. Прототипом или парадигмой (идеей) такого человека является Иисус Христос. Я не льщу себя надеждой быть таким существом. Но вполне возможно становиться им. Ницше в своём стремлении преодолеть себя и стать над собой, возомнил, что в нем объявился сверхчеловек. Возможно ли такое явление человеку? Конечно, нет. Это иллюзия, вымысел. Человеку, по идее и понятию, просто невозможно быть больше, чем человеком. Но как же гений? Если употреблять это слово не в мифическом смысле, который уместен в сказке, а в служебном значении, то гений есть тот же самый человек, только в полном смысле слова, то есть, универсальный человек.
        Следовательно, человеку дана от бога или от природы, как полагают атеисты, возможность быть человеком, осуществление которой зависит от него самого. Но не более. Вот почему стать человеком - это предел. Причём такой предел, на котором невозможно постоянно находиться. Постоянно быть человеком, человеческой константой сверхчеловечно в земной жизни. Это возможно только в боге. Таков предел, положенный человеку богом. В случае с атеистом пределом движения человека к самому себе является смерть.
        Но как избежать смерти в мысли? Как не устрашиться смерти? Есть единственный способ, который открылся мне только теперь. Если ты, читатель, думаешь о смерти, которая ждёт тебя впереди, подумай о том, откуда ты появился. Ты появился из неё же. Тебя не было целую вечность. И вот ты есть некоторое время. И потом тебя не будет опять целую вечность. Ты есть пропуск, лакуна в непрерывности смерти. Твоя жизнь - это перерыв в непрерывном движении смерти, которая для других есть жизнь, а для тебя смерть. Они живут вместо тебя, как и ты некоторое время жил вместо них, точнее, вместо кого-то другого. Не бойся смерти: умирая, ты возвращаешься в то состояние бытия, из которого вышел, родившись. Умерев, ты вернёшься "в себя", выйдя из состояния "для себя".
        И все же есть надежда, что пройдет вечность и опять все начнется сначала и очередь дойдет до тебя, до твоей для тебя уже новой жизни. Но это все та же жизнь, что есть здесь и теперь.
         Жизнь есть страдание и смерть есть отсутствие страдание. Может ли жизнь быть без страдания? Есть ли нечто среднее между ними? То есть, жизнь, а не смерть, без страдания, и, напротив, смерть со страданием? Впрочем, в таком случае смерть не давала бы никакого утешения при её неизбежности.
        Ну, ладно, допустим, что есть жизнь без страдания. Не это ли и есть покой? Покой от чего? От жизни, как страдания. Однако такой покой на веки вечные и есть самая настоящая смерть. Так, что можно сказать, что смерть есть другая страница бытия, которая открывается, когда закрывается страница жизни. Что там написано, одному богу известно. Или известно смерти, если бог есть вечная жизнь, а не вечная смерть? Есть ли там кто-нибудь? И есть ли кто-нибудь, хотя бы в вечной жизни, помимо самого бога? Там все одно, один бог. Здесь все разное. Бог есть Я, а я есть в роде Я его вид, идея. В нем есть идеи Я или духи от Духа. Вне бога мы разные в том смысле, что между нами есть сущая разница по той материи, из которой мы созданы. Наша форма или идея служит пределом материального воплощения.
        Бог есть то, что есть всегда и везде. В этом качестве он беспределен, безначален и бесконечен. Но он есть не только чистое или идеальное, совершенное, актуальное бытие, но и сущность. Он есть есть. Но поэтому он есть он, как сущее, представленное всеми сущими, то есть, сверхсущее, их подставка, основа. Бог не просто есть живое сущее, существо, но вечно везде сущее. Мало того, бог есть разумное вечное существо. Бог есть одновременно Я и Ты, Свой Другой, то есть, Отец и Сын, как Излучатель и Рефлектор или Отражатель энергии, света или духа.  Само божественное отражение есть любовь. Бог-Я есть вера, а Свой Другой надежда на спасение в Я. Так Я спасает самого себя в себе для себя, сознает самого себя.
        Но как это самосознание будет становится во многом? Каждый живой сущий в душе или в сознании дойдя умом до Я, как предела умозрения, найдёт себя в самом себе. Но он есть не Я, как таковое, а локальное, ограниченное пространственно-временным континуумом здесь и теперь и действующее в материи, в природе.
        В этом образе действия воплощения Я насколько явленным может быть Я? Другими словами, может ли дух стать материальным, полностью прозрачным, всепроникающим материал превращения, воплощения? То есть, в таком случае можно ли иметь в виду сверхъестественное, как естественное, реальное? Есть ли это явление самой сущности без остатка? Нет, всегда есть остаток в качестве нечто непостижимого, трансцендентного, как самого Я, "кто" (сущего) самости (сущности), которому имманентен "ты". Но ты есть в мире и поэтому бог или дух тебе трансцендентен, как телу.
        Но в каком виде Я тебе имманентно? В виде сознания, уже превращенной формы Я (его подобия), символически данной тебе в языке и иллюзорной в игре воображения в качестве образа бога или Я. В этом смысле у существа с заданной (переменной) разумной душой или самосознанием есть материальная природа с данным (постоянным) вещественным телом и полем энергии в качестве данности.
        Итак, у человека есть то, что дано, для превращения, точнее или вернее, преображения, становления в сознании тем, что является избыточным для материального мира, то есть, имеющим не только значение тождества, но и смысла тождества тождества и различия.
        О чем здесь идёт речь? О личности человека, которая не ограничивается его природой, но особым, осмысленным образом выражает в нем как в отдельно взятом сущее всеобщую сущность Я в мире уже не тел, а душ, сознаний в телах. Особость такого выражения и есть его таковость, конкретность в связи с другими "я". Эта связь душ и есть дух или душевное общение в качестве личной связи, подставкой которой является само Я.
        Однако понимание его уже в качестве феномена, того, что оно есть свое явление в образе, в лице человека, иллюзорно, есть лишь представление в человеческом сознании, в душе. Это даже не сама душа человека, а только её представленное понимание, каким человек видит себя в себе, может быть, ещё для себя, и только потом уже для других. То, что другие видят в нем, вступает в спор с их представлением себя, пытается выйти из образа себя  в который его заключили, замуровали чужие, являющиеся для него плотски близкими, вроде его родителей или детей, а лучшем случае душевно близкими, го все же другими. Никакая дружба или близость с другими существами не сможет преодолеть твою уникальность, которая итак останется для них тайной. 
        Впрочем, для многих людей их собственная уникальность, а не только божественное Я, так и останется "тайной за семью печатями" в силу их недоразвитости в мысли.
       Многие люди используют мысли для самоутверждения в материальной жизни, приспособления к природе своего тела естественным образом или к обществу себе подобных существ уже искусственным, то есть, техническим или культурным, магическим, религиозным, художественным, научным образом путем чтения, письма и счета. Мне по причине моего вымышленного происхождения не хватает силы на то, чтобы не только подумать и осмыслить жизнь, но и жить, как я думаю и мыслю.
        Взять образ автора. я вхожу в его образ. Автор нервничает от своего бессилия, сильно переживает, но быстро отходит и делает то, что скажут другие, думая уже о своём. Он понимает, что "овчинка выделки не стоит", - бессмысленно убеждать других в том, что он думает, потому что мыслит. Всё равно другие подумают не это, а то, другое, по-другому. Поэтому мысли одно, думая о своем, чтобы дать повод другим думать о другом. Только это и имеет смысл в беседе с другими.
        Здесь мы натыкаемся на предел в понимании даже в душевном разговоре. Этот предел понимания и есть Я, который доступен только богу, а не мне и не тебе, не вам, любезный читатель. Иллюзорным способом его преодоления является любовное чувство, которое просто "снимает" напряжение понимания.
         Другое Я есть предел понимания для меня, как Я. Как я могу понять его? Только с помощью и посредством самого себя, своего Я. Но так в нем я нахожу лишь себя. Другой остается для меня другим, чем я, загадкой самого Я. То есть, в Я не все для меня понятно, пусть даже это Я есть я. Так и для него я и он сам, как Я, представляет тайну. Никак нельзя понять Я помимо я. Но в таком случае это понимание будет ограничено личным. Есть и надличное. Но оно есть не только безличное. Причем есть как наличное и не наличное. Оно и может быть универсальным, таким, в каком есть место для меня. Вот это универсальное и было моим университетом, которому я стал причастен через познание самого себя.