Марс до востребования

МАРС ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

повесть

                1
               
   С тех самых давних пор, как неуёмными стараниями продажной за совдежзнаки и за неисчислимые материальные льготы партсовноменклатуры, этих разжиревших на народных горестях и чаяниях, до нельзя объевшихся жирных котов, и её тайных и явных покровителей с Капитолийского Холма - ристалища воссозданного на руинах цивилизаций нового Вавилона, развалился благословенный, выстраданный многими  поколениями людей страна СССР, по историческим меркам, впрочем, ещё совсем младенец, надежда и упование всего прогрессивного человечества, и спешно собранная экспедиция из числа наиболее горячих и преданных приверженцев коммунистической доктрины на специально приготовленных к такому трагическому исходу лунных звездолётах, которые вовсе не были закопаны в землю, как утверждала официальная пропаганда,- покинув неумолимо, катастрофически быстро взрывающуюся, разламывающуюся на куски великую цивилизацию, отправились на Луну, с тех самых пор минуло ровно сто пятьдесят восемь лет. Все эти годы из-за естественных непримиримых идеологических противоречий между двумя сложившимися глобальными системами - капитализмом и коммунизмом - и продолжающихся, не смотря на явный крах последнего, жёсткого противостояния между ними, человечество вынуждено было разделиться на две составляющие - земную и космическую; и они, эти две волею судеб разнесенные на громадное расстояние ветви одного общего дерева, развивались теперь в полной изоляции одна от другой, если не учесть неизбежные военные стычки на орбитах двух ближайших небесных тел и безостановочную, неусыпную в космическом пространстве один за другим спутниковую слежку.
   Моё имя - Летробс (сокращённо от - Ленин, Троцкий, Бухарин, Сталин), я пилот нового поколения первой лунной цивилизации начинаю это воистину трагическое повествование с единственной целью - донести правду к тем представителям землян, кто, возможно, окончательно ещё не заражён разлагающим душу и тело вирусом урбаноатропоморфии и посему окончательно ещё не утерял способность хоть сколько-нибудь трезво воспринимать действительность, равно же и здраво оценивать информацию незашоренным взглядом.
   Что же, что же, начну свой рассказ с того уже скрытого туманом времени прошлого, когда ничего ещё не предвещало Всеобщего Великого Краха, и зловещие силы, приведшие великую страну и людей её населяющих к ужасающей катастрофе, ещё только набирали обороты; когда у людей, искренне преданных величественной идее всеобщих братства, равенства, чести, любви, ещё не растоптали её, идею эту, подсунув вместо неё гнилой суррогат в виде денег и их бессмысленного накопления.
   Прапрапрадед мой, как поведывают предания, Колдобин Николай Степанович, первый секретарь областной партийной организации, честный и преданный делу партии человек, по меркам того далёкого времени уже не молодой - 58-ми лет - перед ежедневным заседанием парткома любил пропустить рюмку-другую коньяка. Это его в итоге и погубило.
   В тот злополучный, ясный и солнечный день, поначалу который не предвещал ничего из ряда вон выходящего, проглотив почти до краёв наполненный трёхзвёздочным гранёный стакан в буфете здания обладминистрации, сунув затем в жёлтые прокуренный зубы твёрдую пряную корку лимона, вдруг обратил свои прояснённые взоры в сторону молодой яркой буфетчицы в чистеньких белых чепце и переднике, в коротеньком платьице, едва прикрывающем пухлые ножки, только что отпустившей ему по нулевой цене продукцию. "А где Клавка? Клавдия Ивановна? Ты кто?"- со светлыми удивлением и умилением спросил он, утерев не слишком чистым носовым платком губы, привыкнув всегда видеть за прилавком розовощёкую в летах грудастую бабенцию с ярко выкрашенными губами и подведенными тушью глазами, которую он, скинув штаны, неоднократно наскоро "имел" тут же в подсобке за ящиками с мелодично позванивающими бутылками. Конечно, у него имелась законная супруга, когда-то полногрудая и широкобёдрая, а теперь больше похожая на круглый шар, которую он, честно говоря, больше боялся, чем когда-то любил, потому что в гневе она могла, когда частенько по утру-по утряне он под шафе являлся домой, огреть его деревянной скалкой по черепу. За почти что тридцать лет совместного проживания, наполненного затяжными, перманентными войнами и перемириями, они с ней нажили четверых детей, двух красавиц девочек и двух мальчиков-богатырей, ставших к сему моменту уже почти взрослыми.
   Нечто невообразимое предстало пред его взором: на него широко распахнутые в пышных ресницах глядели сладкие русалкины очи, очи колдуньи. Молодая незнакомка так потрясла само существо Николая Степановича, что он, уже выходя, замер у двери с одной поднятой на воздух ногой в волнистой, колыхнувшейся у него на голени брючине и в поношенной с кривыми носами сандалии, под которой виднелся в ромбах носок. Он сейчас же вернулся в буфет, включил на полную громкость радиолу на центральной передаче "Родной дом", кивком головы пригласил молодую красавицу танцевать, увлёк её за собой, закружился по залу. Совершенно потеряв голову, широко раздутыми ноздрями, как у рысака, вдыхая волшебные запахи её духов, Николай Степанович поднял её на руки и понёс сам не ведая, куда,- вверх, вверх по гулкой и пустой, вдруг опустевшей лестнице. Бедная девушка и пикнуть боялась, видя перед собой главное божество столь высокого заведения. Забравшись широкими, мощными шагами в чердачное помещение, наполненное солнечным светом из щелей и голубиным курлыканьем, он от души позабавился. Опомнился спустя час среди разбросанных на старых пыльных, давно им же самим списанных диванах и стульях фартука, юбки, блузы, лифчика, брюк и трусов - длинных синих армейских и тоненьких, кружевных; рядом, посапывая, возлежала красавица. Дёрнув манжету, взглянул на часы и ахнул.

                2

   "Ну что же, товарищи,- устав глядеть на часы, коротко и, показалось - с облегчением - вздохнув, говорил председательствующий на парткоме в мешковатом поношенном костюме и с мешками под глазами,- уважаемый Николай Степанович, как видно, занят неотложными делами, задерживается... Начнём без него... На повестке дня один-единственный  вопрос: империалистический враг вероломно наступает, каковы в связи с этим должны быть наши действия..." Категорчным тоном прозвучал голос из зала: "Я слышал, что под зданием обладминистрации прорыт тайный ход... Куда он ведёт, кто-нибудь знает?" Председательствующий: "Что ж, пришло время приоткрыть завесу тайны, товарищи... Надо спасаться, у нас остаётся слишком мало времени... Семьи ваши, как было условлено, к месту сбора прибыли? Пайки все получили? Семья Николая Степановича здесь? Компрометирующие документы уничтожены? Очень хорошо... Империалистические хищники и их приспешники уже парализовали деятельность столицы нашей родины... Генсек перешёл на их сторону... Следуйте все за мной, соблюдайте спокойствие, у нас в распоряжении ещё есть какое-то время..." В актовом зале, как пистолетные выстрелы, захлопали сиденья, толпа мужчин и женщин, возбуждённо галдя, нетерпеливо толкаясь, полилась за председательствующим во вдруг открывшуюся за ним в стене толстую металлическую дверь. Со стены вместе с осыпавшейся штукатуркой упал портрет лобастого, бородатенького, требовательно перед собой глядящего человечка.

   Когда зал опустел, стальная тяжёлая дверь, прошуршав по полу, со щелчком захлопнулась.

   Вереницы электрических, весело журчащих стальными колёсами тележек, весьма комфортно, даже щегольски, даже вполне элегантно устроенных - все в мягких поролоновых, обшитых кожей сиденьях, с инкрустациями на алюминиевых бортах на тему первых советских пятилеток - мускулистый молотобоец и грудастая крестьянка - в которых размещены были группы по десять, а то и пятнадцать человек,- вверх и вниз скользя по стальным рельсам, сверкающим под гирляндами неоновых ламп, стремительно - чух, пах, чух, пах, - помчали всех - и женщин и мужчин, с тяжёлыми масками неизбежной суровой судьбы не лицах, и пугливо примолкших детей, прильнувших к материнской горячей груди - туда, туда, неведомо куда, по узким, длинным бетонным коридорам, увитым нескончаемо льющимися, сверкающими резиновой кожей змеями проводов, под яркими, слепящими линиями света.
               
   В центре бетонной полусферы такого колоссального, необъятного размера, вершина которой утопала в неясном дрожащем мареве несущих балок и перекрестий, в нагрянувшем эхе и перестуке прибывших железных колёс, вздымалась гигантская дымящаяся свеча ракеты, с шипением исходящая облаками испаряющегося жидкого кислорода. Со всех сторон из открывшихся чёрных тоннелей-ноздрей к ней стекались потоки людей - хмурые, растерянные лица, мужчины, плачущие навзрыд женщины и дети. Но вращающихся колёсиках лифты, натужно урча, поднимали людей десяток за десятком наверх, и те исчезали в утробе восхитительно скроенного железного чудища о пяти жилистых и мускулистых двигателях-ногах, вросших в каменные стапеля. Звучит, разгоняя многоголосое эхо, громкоговоритель, вещает председательствующий, играют военные марши, хаотично снуёт в оранжевых костюмах обслуживающий полёт темнокожий техперсонал из развивающихся дружественных стран.

                3
 
   Спохватившись, мельком взглянув на крепко сбитый стальной циферблат часов отечественного производства "Слава", едва натянув на тощие бледные чресла штаны, наконец, опамятовав, Иван Степанович устремился бегом по лестнице вниз, вниз, ворвался в пустой, опустевший актовый зал, кинулся стремглав к железной двери... но было уже слишком поздно - дверь на все комбинации кнопок решительно не поддавалась. Он заметался, заскулил. Не спеша, обречённо опустив руки, уронив голову на грудь, он побрёл в свой кабинет на главный второй; всегда приклеенной к пишущей машинке грудастую секретаршу за столом как корова языком слизала. Ветер из открытого настежь окна шебуршал бумажками; бросив взгляд, увидал, как на громадную площадь с неба садятся вертолёты со звёздно-полосатыми знаками на боках, белым нескончаемым дождём сыяплются парашютисты наперевес с коротконосыми автоматами. Выхватив из сейфа дарственный пистолет ТТ с витиеватым вензелем "И.С.", взведя с хрустом собачку, торопливо спустившись вниз, ощерив зубы и высоко вздёрнув подбородок, решительно направился к ярко горящему прямоугольнику выхода из обладминистрации.

   У него граната была припасена на случай ареста, ходил всегда за хлебом сам  в ближайший гастроном, филиал Моссельторга, его все знали в лицо, восхищались его самоотверженностью, простотой его быта, но среди простых лиц горожан он то и дело натренированным взглядом выхватывал сутулые фигуры его преследователей, злобных давних недоброжелателей; граната лежала в правом кармане его пальто... Как-то он снова обнаружил за собой слежку фараонов из охранки; он, ни секунды не мешкая, в толпе вынул её, показал... фигуры тотчас исчезли...

   На улице, на дворе такой пряный, шёлковый ветер, крепко он поцеловал Николая Степановича в обе щёки, да в горячий, пылающий лоб, подняв седеющую прядь волос. Вытянув вперёд руку с пистолетом, Колдобин двинулся навстречу натовским парашютистам, в кармане у него лежала прихваченная, гранёная, всегда готовая к действию лимонка. Он успел сделать несколько прицельных выстрелов, и его скосила автоматная очередь.

                4
               
   В космическом корабле, элегантно замершем чуть с наклоном вперёд, будто громадный, остроносый хищник перед прыжком, в его длинной металлической утробе было на удивление просторно; в приятном, негромком шелесте кондиционеров, устроенных в потолке салона люди в пол голоса переговаривались; где-то там в глубине то в нарастающих, то в приглушённых пульсациях сердца-мотора все разместились в уютных высоких откидных креслах, расположенных одно за другим рядами. Мягко струился голубоватый неоновый свет из полукруглых пластмассовых плафонов. Стюарды и стюардессы в одинаковой отутюженной форме - бордовые костюмчики, платьица, ослепительно белые блузы и рубахи - разносили пассажирам газированную воду и бутерброды, сладкий шербет. Казалось, всё было кем-то гениальным конструктором великолепно, непревзойдённо устроено. Мягкие, как вата, сиденья, ненавязчивая голубоватая подсветка, вытяжные телевизионные экраны, с которых дикторы на разных языках - и даже на китайском - вещали о том, что нужно соблюдать дисциплину и спокойствие, доносилась из динамиков медленная, успокаивающая мелодия, нежно сипел саксофон и медленно позванивали скрипки. Минута за минутой постепенно люди приходили в себя, послышался, наконец, игривый смех детей и нежное воркование мам, увещевающее к порядку бабачение отцов.

   Ожили, заурчав, ударили раскалённым, бело-жёлтым керосиновым огнём сопла двигателей, задрожали стены, пол, потолки корабля, какая-то неведомая сила, тяжестью в две пудовые гири, впечатала пассажиров в капсулы сидений; испуганно притихнув, оглядывались друг на друга, как бы теперь снова прощаясь друг с другом и прося прощения друг у друга за всё; побелели лица, дети сильнее прижались к мамам, жёны - к мужьям.  Высокий купол зала наверху, куда хватало глаз, открылся, на секунду проглянул океан голубого, синего неба, сверкнуло ослепительно белым и жёлтым солнце.

   Вот как происходили этот старт в неизвестное, это почти паническое бегство людей, искренне поверивших в идеалы социализма, всемирного равенства и братства... В то время, как американские, натовские вертолёты и парашютисты с перекошенными от злобы лицами наводняли улицы Москвы и других крупных советских городов,- с доселе неизвестных, скрытых в недрах продуваемых ветрами степей и в глубокой сибирской тайге, от взревевших ракетных турбин задрожала земля, десятки стальных сарделей медленно и натужно стали подниматься в фиолетовое предвечернее небо, выпустив острые оранжевые газовые струи такой совокупной мощности, что где-то на тихоокенских островах взорвался миллионы лет спящий вулкан, а в северной Африке, среди зноя и песков, нежданно с почерневших небес лавиной обрушился снегопад.
 
   Жители города Н. этой счастливой и такой несчастной страны с нескрываемым изумлением видели, как городской стадион вдруг содрогнулся и вместе с трибунами медленно поехал в сторону, столбами вверх поднялась трава, на бок с жутким скрежетом медленно, как в страшном сне, стали заваливаться башни освещения, рассыпались, точно невесомые, подняв облака пыли, бетонные сооружения; из-под земли грациозно и внушительно выплыла длинная стометровая сигара; изрыгая колышущийся столб огня, упрямо, всё быстрее стала подниматься вверх, вверх к самому на мгновение поблекшему солнцу. Когда грохот в небе утих, со всех сторон, точно рой чёрных ос, налетели, махая со свистом винтами, ушастые хеликоптеры, разукрашенные белыми звёздами и широкими крестами, зашитые по подбородок в броню солдаты с каменными лицами посыпались из них. Тут же откуда ни возьмись явились из народа доброжелатели - с цветами и с хлебом-солью на петухастыми полотенцах, в восторге и даже в иступлении стали приветствовать новых своих хозяев.

   Если б можно было на секунду взлететь над всей громадной страной, простирающейся от одного великого океана до другого, окинув её одним быстрым взглядом, то можно было б увидеть, как отовсюду, из городов и от их окраин, из лесов и полей, и даже из горных заснеженных цепей, оставляя за собой дымные дрожащие полосы поднимались в голубое, чуть начавшееся гореть фиолетовым небо ракеты, устремлённые все к Луне...
 
                5               

   Говорил мой дед со слов прадеда:

   Дедушка Мао, поудобней устроив меня у себя на коленях, покуривая рыжими усами попироски, выпуская густые синие струи дыма в потолок, рассказывал.

   С его слов, его отец, а мой, следовательно, прапрадед, Ленин Коминтернович, тогда, в те такие уже далёкие, боевые, праведные времена, был ещё малым несмышлёным дитятей, лет о трёх-четырёх от роду, размером если не с мизинец, то в вот такой небольшой локоток, которого в неведомое унесла с собой его мать, моя прапрабабка, тогда первая из всех городская красавица, статная, с носом, выгнутым греческим горбом,- Прасковья Васильевна Колдобина, крепко к себе прижимая в дрожащей утробе ракеты сжавшееся от ужаса крошечное тельце сына. Он-то, дед Мао, и поведал мне всю историю, как та была, находясь уже в весьма преклонном возрасте, назидательно указывая мне в грудь пальцем. "Всё спрашивал я маму потом,- рассказывал дед Мао, устремив светлый взор куда-то, неведомо куда,- кто был мой папа, какой был он?" "Сволочь последняя,"- хмуря красивые брови, через зубы отвечала мать, отвернувшись в иллюминатор, больше не проронив ни слова. "А что такое - "сволочь"?- спрашивал в недоумении несчастный мальчик (тут дед Мао засмеялся).- "Подрастёшь - узнаешь,"- загадочно отвечала мама, начиная заниматься какими-то другими, неважными делами, раскладывая и снова складывая на коленях голубенький батистовый платочек, слёзы гроздьями падали у неё из глаз."
 
   "Я всё-таки хорошо запомнил его,- говорил дед, тепло улыбаясь пышными жёлтыми усами, прокуренными крепкими лунными папиросами Казбек, и голубые глаза его клубились от слёз,- отца моего: каштановые густые волосы беспрестанно сыпались ему на залитый веснушками лоб, и, как бы нервно, требовательно вскидывал их ладонью наверх; курил папиросы такие же, что и наш великий учитель и вождь, отец народов товарищ Сталин - Герцеговину Флор; огромные, ярко очерченные, хорошо запоминающиеся буквы на папиросной пачке - ГФ, отчего от отца всегда головокружительно пахло не столько табаком, не как от других захожих к нам в дом мужчин, его друзей,- нет, а сладким мёдом; дым от папирос синими кольцами поднимался к потолку комнаты, обволакивал всё вокруг, точно убаюкивая,- шкафы с книгами, длинный  стол зелёного сукна, широкополую лампу на нём, и - меня, трепетно сидящего у него на коленях, завороженно на него смотрящего. Отец мне казался божеством, сошедшим с небес - его мраморный, выпуклый лоб, ласковые морщинки на нём, лукаво, с хитринкой прищуренные в меня в прозрачных рыжих ресницах глаза, мозолистые, увитые венами кисти рук, старательно остриженные до корней ногти, его щегольски, даже залихватски распахнутый на груди ворот рубахи, широкие, огромные, шевелящиеся на ногах, волнистые брюки в туго затянутом ремешке на тонкой, изящной талии,- всё говорило о том, что передо мной если не сам Господь Бог, то посланник Его с небес... Ещё цела была страна,- не спеша, вдумчиво продолжал свой рассказ дед, задумчиво прикрыв веки глаз,- а уже наметились трещины по всему её громадному телу... Предали идеалы отцов..."- и дед по-настоящему заплакал на моей мальчишеской неширокой груди, я крепко своими слабыми мальчишескими руками обнял его за плечи, затянутые в космический, основательно поношенный комбинезон..."
               
   "Все ракеты, стартовавшие со строго-настрого засекреченных площадок, умело скрытых расчётливыми специалистами от злых и внимательных, тоже очень умных спутниковых фотообъективов врага (низкий поклон руководителям партии и правительства, что предусмотрели даже этот экстренный, трагический случай),- рычащим, гремящим, сверкающим роем направились в сторону спутника нашей голубой несчастной планеты - к Луне."

                6
               
   "Итак, Земля по факту досталась ИМ, космос - НАМ, ce't la vie, как в бытность свою говаривала моя длинноносая престарелая тётушка Хрущёвия Иосифовна, странно картавя, шаркая тапками по полу от дивана к газовой плите, поджаривая мне яичницу с городской свежайшими булками, купленными в пекарне на улице Белгородской; мол, говорила, так распорядилась судьба. Первый тайм проиграли; но кто знает,- что будет завтра, потом...
 
   Стоит ли говорить, с какими немыслимыми трудностями столкнулись мы,- передавал слова своего деда мой дед,- осваивая лунное, пыльное, раскалённое, оледенелое пространство, обустраивая его для нормальной человеческой жизни. Из-за почти полного отсутствия силы притяжения, люди, чтобы сохранить более ли менее терпимую земную подвижность, должны были придумать особые приспособления. Но всё одно, ноги и руки отказывались двигаться с подобной невыносимой нагрузкой... Многие не выжили, погибли с кайлом или молотом в руках..."

   "Когда Луна в иллюминаторах космического корабля разрослась до невообразимых, пугающих размеров, превратившись в выпуклую серо-коричневую громадную полусферу, испещрённую высокими хребтами и глубокими впадинами, и вдруг в чёрном бездонном кратере, выбитом миллионы лет назад астероидом, появились очертания настоящего города - дома, крыши, улицы, переулки - все пассажиры космического корабля, в котором среди прочих находилась и семья моих предков, увы, без канувшего в небытие главы её, Николая Степановича Кандыбина, в последствие посмертно  удостоенного звания Героя Луны, медаль номер один,- все пассажиры так и ахнули, вздохнули, наконец, с облегчением: всё-таки какая-никакая, но будет твердь под ногами."

  "... Космические ракетопланы медленно приближались к поверхности Луны, изрезанной теперь удивительных форм, великими и совсем никчемными, почти игрушечных размеров каньонами, острыми пиками и хребтами, отбрасывающими неровные тени от сверкающего посреди чёрного небосклона солнечного диска. Вдруг корабли, резко повернув, нырнули в совершеннейшую темноту, направляясь к обратной, невидимой с Земли стороне спутника, войдя в её другую полусферу; люди настороженно загалдели. Солнце, ярчайшая, ослепительная в небе золотая монета, исчезло за лунным горизонтом. Включились мощные прожектора на приземляющихся (прилуняющихся) кораблях, одномоментно, дистанционно зажглись огни на лунной станции, оказавшейся теперь - руку протяни - совсем рядом. "Боже праведный!- шепелявя вставными зубами, рассказывал дед.- Моему взору в своём великолепии предстал целый небольшой город! Тут были и разлапистые производственные корпуса с полукруглыми, остеклёнными крышами, и квадраты жилых комплексов, соеденёных один с другим длинными коридорами, с прозрачными колпаками окон, и даже целые по лунным меркам небоскрёбы с острыми коническими шпилями... "Так вот что крылось за секретной лунной советской программой, потом понял он,- пересказывал слова своего деда мой дед,- спасти в случае опасности новый мир..."

   "И - о чудо, о великая радость, о прозренение! - нас встретили постаревшие, но живые, живые и совершенно невредимые, не утратившие боевого запала космонавты Гагарин и Комаров, увитый сединами Сергей Павлович Королёв, всё такой же бодрый и независимый; тут был в очках-колёсах и гениальный старик Циалковский, для которого создали ещё в 20-х годах поза-поза-позапрошлого века экспериментальные воскрешающие таблетки, и даже - кто бы мог подумать - Лаврентий Павлович Берия! Все они, и многие, многие другие, не менее известные учёные и конструкторы, инженеры, такие узнаваемые по старым фотографиям оказывается, живы-живёхоньки находились все эти годы здесь, на лунной станции, положившие начало к развитию новой лунной человеческой цивилизации. Все они впоследствии стали высшими наставниками ЛУНАТЕНЯН (впрочем, не путать с лунатиками).

   "...Никакой американской лунной экспедиции мы, впоследствии изъездив вдоль и поперёк Луну на вездеходах,  на поверхности планеты не обнаружили..."

 "... Приземлившись... в смысле, разумеется,- прилунившись как раз в тот самый лунный кратер, где должен был по всем громогласным сообщениям находиться их спускаемый аппарат, всё оказались - обман, ложь... зачем нам лгали?- спрашивал я себя... самовозвыситься хотели, ведь ложь это самовозвышение на пустом месте, ноль без палочки... А наши-то гоголи-моголи хороши! Наверняка знали о подлоге, знали и молчали, как воды в рот набрали, думали на лжи и им что-то перепадёт, ан вон-на как вышло: может и дали и подслащённую конфетку и ещё одну, да потом рифлёным своим ботинкам так под зад нам врезали, да кулаками по горбу... А вот мы, оказывается, не врали... Все на Земле про их мнимые подвиги во все роги трубили, а вот про наши, реальные,- здесь была тишина полная... За что же звёзды героев вручали и ордена - обманутым и обманывавшие... А, может, оно и к лучшему: теперь мы здесь полные хозяева, теперь разворачивай широко плечи, у нас-то ракеты, наука побеждать, есть, а вот у них - пшик, одна атомная бомба, чтобы неугодных в гроб вгонять..."

   "...Станция - следует рассказать более подробно - представляла собой только начатки и линии большого города, диагонали, катеты и гипотенузы. Всех разместили в тесных секциях, больше похожих на сибирские бараки. Кое-как разместились, слава Богу, места хватило всем... Тут же в тесноте и в духоте слышался плач грудного ребёнка, нервные вскрики кормящих матерей; тут и там в тёмных углах вспыхивали драки между альфа-самцами за квадратный метр территории и за лишний кусок хлеба; алкаши варили водку из спирта, выцеженного из баллонов с химическими реактивами..."

                7
   
               
   И вот, говорю вам, я, пилот дальних и ближних космических экспедиций Летробс (налёты - более тысячи часов в ракетопланах вокруг Марса, Юпитера, на кольца Сатурна): минуло больше 150-и лет с тех пор. С нами была наша гордость -  суперзвуперэвээм Z-1, над созданием которой в сугубо засекреченных лабораториях трудились самые лучшие, самые талантливые советские инженеры и конструкторы. Это было настоящее чудо мысли. Она, эта металлическая зверюга,  могла творить чудеса, и в итоге сделала это; был произведён воздух, которым можно было дышать, фактически из экскрементов; банк спермы и яйцеклеток, благоразумно устроенный нашими благодетелями в специальных морозильных камерах с жидким дымящимся азотом (здесь, отметим в скобках, отметились все выдающиеся таланты 20-го века: Юрий Антонов,  Алла Пугачёва и даже затворник писатель Павел Поцелуйченко...

    И потекли напряжённые трудовые будни. Люди с непередаваемым энтузиазмом, невзирая на трудности, стали строить новую светлую жизнь... Выросли, как грибы, после дождя школы, детские сады, стройплощадки. Что ни день - то величественная победа человеческого духа над силами природы. Подняли даже рожь и пшеницу по методу академика Лысенко. Приунывшие поначалу переселенцы были счастливы, улыбки засияли на ещё вчера унылых лицах.
   
   Фактически вручную, в чудовищно тесных и душных скафандрах, сковывающих всякое движение, в пластмассовых колпаках на голове, в условиях меняющихся с периодичностью метронома космических кромешних холода и жары копали, долбили в каменной почве лунные каналы, чтобы пустить по ним воду, добытую местными Кулибиными в лабораториях - напрядённый, доложу я вам, адский труд, накрывали их алмазными особой прочности колбами и качали, вкачивали электрическими насосами искусственно созданный воздух (N2 + O2 + CO2 и проч.),- силе духа человеческого нет предела!

   Мы до неузнаваемости преобразовали значительную часть ландшафта Луны, нашего нового дома, облагородили, возвеличили его. Под искусственным электрическим солнцем в долгие лунные ночи заколосились пшеничные поля, загремели под ветрами зелёные луга, зашелестели листвой тенистые дубравы...

   И расцвёл город-сад - во славу поэту всех в этом и в том мире поэтов Вэ Вэ Маяковскому -... лунную поверхность изрезала целая сеть полноводных каналов, по которым, покачиваясь, проплывали лодки и целые многотрубные корабли, приветливо гудящие у пристаней.
               
   И вдруг, и вдруг, и вдруг... О, силы небесные,- вдруг!.. И вдруг посреди всеобщего благоденствия, поверившие в слова правды люди, смело высказавшие справедливую критику в адрес действий лунного правительства попросту стали исчезать.

                8
 
   Вокруг в нашем выстраданном поколениями великом лунном городе стало твориться неладное. На первый взгляд всё было как будто по-старому: дом, работа, работа, дом... освежающая прогулка по космическому, выращенному многими трудами дендрариуму (лиственные и хвойные деревья, тропические пальмы, цветы и кустарники, и даже разлапистые колючие кактусы, взрощенные заботливыми руками из корней и семян, привезенных во время оно с Земли); и снова дом, смешно, впрочем, сказать - каюта два на три, стол, жёсткий, обтянутый дерматином топчан с согнутым тугим локтем вместо подушки, круглое окно в никуда; ужин из специальных блюд в виде разноцветных и разновеликих таблеток (прямоугольники, кубики, тетраэдры, треугольники - придумка наших неутомимых на выдумку учёных и кулинаров в белых халатах; натуральный вкус говядины, курятины, запечоного картофеля; всё, как говорят злые языки, коим я  всё-таки не верю, сотворённое из промышленных отходов и, Господи прости, человеческих экскрементов). Свежие овощи - пара пластинок со вкусом огурца или помидора, щепотка такой же "свежей" капусты - это уже выдавалось по талонам и то - за особые заслуги.

   Вдруг как-то само-собой, исподволь новоявленные рабы и их хозяева народились... Одни - в поте лица трудятся, другие - жрут в три рта. Да это, пожалуй, никогда и не переводилось,- неравенство, несправедливость, рвачество, коммунистическое чванство... Я это, ещё вчерашний школьник, курсант, молодой космонавт, замечал - теперь же всё стало до предела оголено; наверх стали выбиваться карьеристы и их преданные холуи холуёв, вор стал погонять вором... Кончено!- сказал себе я,- надо что-то решать.

   Мы жили простой трудовой жизнью и видели, что происходит с нашей такой выстраданной, выстеленной многими людскими жизнями лунной цивилизацией. Она менялась на глазах, перерождалась... Добро становилось злом, зло - добром...

   Да-да, за все эти долгие годы в нашей значительно разросшейся лунной колонии образовалось кастовое общество - иначе его не назовёшь: наверху - избранные, внизу - неприкасаемые, людское стадо, плебс. Я волею судеб был принят высочайшим повелением синедриона в касту избранных, за какие-такие заслуги, спросите вы меня,- а вот за что, я в уме совершенно точно смог перемножить многозначные числа, подтягивался на одной руке сколько хочешь раз...

   И вот я был допущен в высшие сферы, я на самом верху, и я затаился.На уме у меня горело совсем другое: ещё больше увидеть, узнать, разоблачить...

   О, святые отцы, что я там, на самом верху, в этом настоящем вязком, гнилом болоте, увидел! Совершенно противоположное тому, что было вбито мне в голову, той идеологии, которая - равенство, братство, взаимовыручка. Точно силы неведомые толкали меня. Неприкрытые пьянство, разврат, мздоимство, двурушничество, и Бог знает, что ещё, какая ещё мерзость. Деньги - деньги правили всеми и всем... И тут словно тумблер у меня в голове перещёлкнули, глаза мои, наконец, широко открылись, и я ясно увидел, то, что раньше было от меня сокрыто некоей пеленой подкупа и мздоимства. Когда они почувствовали свою полную безнаказанность, они совершенно обнаглели, это их в итоге и погубило. На все эт ужасные выверты было невыносимо смотреть мне, преданному делу луны и лунной великой социалистической партии, и я решил во что бы то ни стало на происходящее раскрыть людям глаза, сладко спящим в своих отдельных квартирах-скорлупках, за что мгновенно от своих высоких покровителей (о, эти всё ведают!), получил клеймо предателя. К тому же мне стали доступны некоторые факты, о которых даже я никоим образом не должен был узнать. Я проник в секретную, за семью замками комнату, куда доступ простым смертным был строжайше запрещён. Наши поэты сочиняли поэмы про звенящую пустоту, писатели "писали" о том же. А мы - все вместе, одно целое,- вот что я хотел бы сказать.

   Я думал, зачем, почему подобное происходит? Кристально ясно стало мне, что все научные ИЗМЫ, которые мы фанатично зубрили на уроках и дотошно пытались воплотить в жизнь,- природу человека изменить не могут, всегда народится тот, кто всё многими трудами созданное разрушит. Какие строгие порядки не устраивай, как не ломай человека через колено, не пытайся обелить сущность человеческую - ничего не получится, все усилия обречены на провал, рано или поздно всё скатится к одному, к выгоде; всегда, повторю, найдётся тот, кто спутает все карты, пусть даже родители такого были чистыми праведниками, примеров тому перед моими вопрошающими взорами явилось множество. Так видел я.

                - - - - -

      Каждый божий вечер в нежных, пурпурных, слегка желтоватых, лимонных лучах заходящего, и, скажем заранее, искусственного электрического солнца старик Мао Ленинович Хошиминский, проглотив с ладони положенные высоким парламентом Первой лунной республики питательные таблетки, запив их стаканом воды, невесомой лунной походкой, постукивая палочкой об асфальт, в потёртом стареньком комбинезоне выплыл из подъезда на улицу. Дул сладенький, лёгкий, с металлическим привкусом ветерок, разгоняемый гигантскими пропеллерами, установленными на крышах ульев-домов. У подъезда вверх-вниз колыхались алиновые и голубые головки пластмассовых цветков. Молодые мамочки, вертя попами в коротеньких юбочках, возили в электрических капсулах-колясках истошно плачущих младенцев. В очередной раз Мао Ленинович порадовался ещё одному, 125798-му, что ли, прожитому им дню, уронил тощий, стукнувший зад на пластмассовую с лавку с выбитым профилем на ней Карла Радека в скандинавской бородке и в очках-велосипедах, палочку слабыми кистями рук приспособил рядом с собой; эх,- думал,- где-то моя молодость! Где моя старуха, куда подевалась она, когда всё время, все сто двадцать лет (он не ошибся?) всегда была рядом...

   ... Она выскочила замуж, как ей казалось, по любви. Её избранник был статен, высок, каштаново кудряв, в орлином профиле его угадывался сам Наполеон, менял модные комбинезоны со змейками и без них, как перчатки; был мускулист, одной левой мог приподнять со стапелей запасное трёхпудовое сопло ракеты. Они познакомились на танцах в пустом конференц-зале, куда её, студентку фармацевтического, пригласила подруга, и притащила которая с собой этого недотрогу. Он не стал её хватать за ляжки под юбкой в тёмном углу, как это делали все другие, желающие добиться её признательности, а, мягко прихватив за локоть и за плечо, глядя на неё с мягкой улыбкой сверху-вниз, закружил по залу в невесомом вальсе - раз-два-три, раз-два-три... Она была польщена, очарована, глядела только на него, кружащегося вокруг неё с какой-то изысканной, полувоенной выправкой, остальное в тот миг всё перестало существовать для неё.

   Поначалу жизнь казалась ей одним сладким раем, разворачивалась перед ней светлой и радостной полосой - избранник её был старателен, заботлив, остроумен и даже велеречив, весьма предприимчив, многие женщины из их окружения с восторгом поглядывли на него, а на неё - с нескрываемой завистью; у них вдруг появилась своя квартира, пусть небольшая, в две комнаты с санузлом и кухней, всего пять на пять метров - и то бы хорошо, но тем не менее. Она с восторгом и упоением принялась обустраивать своё новое жилище в стандартной пятиэтажке под небесным пластмассовым куполом, прикупала в местной галантерее всё новые вещицы: слоники, выстроенные по росту появились на комоде, салфетки под ними с рюшичками, с короткими и длинными стеклянными шеями флакончики пряных духов возлежали в особом выдвижном ящичке здесь, чуть справа; платьица, юбочки, блузки, невесомые кружевные трусики и лифчики на особых, чрезвычайно удобных защёлках, туфельки такие и разэтакие, голубые и красные, жёлтые, зелёные - разные. В холодильнике, пусть совсем не большом, но на удивление довольно вместительном всегда можно было найти внушительную попку копчёной колбаски с прожилками, голландский сырок и непочатую бутылку крепчайшего первача, всё искусно приготовленное волшебниками из лунного минхимпрома.

  Затем же, как-то само собой, нежданно-негадано всё её маленкое счастье закончилось. Родились дети - сначала мальчик, Энгельс, затем, через год-полтора, девочка, Арманда; оба полненькие, розовощёкие, резвые, звонкоголосые, как колокольчики, и день за днём, наполненные новыми заботами и тревогами, весь тот раёк, созданный лёгкими, мягкими взмахами её крыл, растаял, как сон. Ей как-то совсем не нужны стали ни дефицитные, из-под полы выуженные разносортные духи, ни кружевное бельё, за которое она щедро переплачивала деньгами, которые, неведомо как и откуда, приходили к ней, и даже разлюбимые её фарфоровые слоники, в затыдлк один другому выставленные на комоде, вызывали у неё теперь одно только раздражение, почти с лютой ненавистью она побросала их в какой-то ящичек, со скрипом выдвинутый из резного бравурного шкафчика. Дети забирали всё её внимание, выкачивали все силы из неё, и голоса сына и дочки больше не казались ей звонкими колокольчиками, но назойливым жужжанием зловредных мух; она частенько, выщирив зубы, лупила мокрой тряпкой ничего не понимающих, пугливо примолкших своих детей, чтобы те, наконец, уняли свои безудержные шумные игрища; тут же, обливаясь слезами, сгорая от жалости, жарко обнимала их, целовала, просила прощения у них и у Бога; а назавтра - опять злость, откуда только и бралась она.  По вечерам, изогнувшись в три погибели, точно старуха, с нарочитым грохотом била шваброй и мокрой тряпкой углы и плинтусы вдруг опостылевшей ей её квартирки, раньше такой благодатной и уютной; "...когда у других,- думала,- квартиры и побольше имеются - о трёх и даже четырёх комнатах со всеми полагающимися человеку удобствами... И мужички у других, может быть, не красавцы особенные, да попроворестей, не такие, как у неё - тюлень, лежебока... Ей совершенно не хотелось интимной близости, и когда муж ночью в постели подбирался к ней, жарко шепча в ухо бессмыссленные, ласковые слова, обнимая её, она грубо гнала его от себя, толкая локтем, плечом, безбожно тянула на себя одеяло.

   С годами муж её стал непоправимо полнеть, лысеть, бесконечно недовольно ворчал что-то себе под нос; целыми вечерами, "задрав кверху ноги", возлежал с газетой на диване, зевал, не прикрываясь и кряхтя, во весь рот, хлопал, как бегемот, пастью, и, главное, была на все сто процентов она уверена,- что загулял, мерзавец такой, с другими бабами, хотя прямых доказательств на это у неё не было... "А как же иначе,- думала она, сидя вечерами одна на кухне, кусая себе чуть не до крови ледяные губы,- мужики все такие, им клубничку-малинку подавай, а дома - палец о палец не ударят... Я тружусь, как пчёлка, мне некогда об ЭТИХ ДЕЛАХ помышлять..." Это было, конечно, несправедливо так думать,- муж её по-прежнему делал, что мог, это все её соседи и знакомые с удовлетворением отмечали, каждый месяц приносил в дом зарплату и ей отдавал всю до копейки, умело чинил вышедший из строя инвентарь... "Заныкал с зарплаты червонец, небось,- в прихожей ехидно спрашивала она его, щуря подозрительно в него глаза, беленькими тонкими пальчиками принимая увесистую пачку купюр из его мозолистых, натруженных ладоней, тут же, слюнявя пальчики, ловко пересчитывая деньги.- Признавайся, куда подевал? Ну?" Мао устало пожимал плечами и, раздевшись и ополоснув руки и лицо, уединялся на диване с газетой. "Иди,- говорила, сжалившись над ним, принюхиваясь, нет ли запаха незнакомых духов от него,- обед на столе, из последних сил тебе приготовила..." "Я не голоден,- отвечал Мао, не отрывая глаз от газеты, унимая пустой разбушевавшийся желудок,- на работе перекусил..." У бабы какой-нибудь своей новой насытился, кобель,- резали ревнивые стрелы сердце,- Я ему всю свою душу, а он..." Из её глаз начинали катиться слёзы, обливая ей щёки и замасленный, латаный-перелатанный передник, когда-то модный, цветастый, а теперь совершенно вытцвитший халатик, она закрывалась на кухне и начинала сначала тихо, глухо, затем же всё громче и громче рыдать, причитывать и подвывать. Мао долго терпел, с шумом ворочался с боку на бок, трепыхал, переворачивая, газетой, почти изорвав её; затем же, когда терпение его кончалось, он, дёргая ногами в воздухе,  вскакивал с дивана и, шепча проклятия, прыгнув в космические рифлёные ботинки, хлопал входной дверью, выкатывался по лестнице во двор, залитый едва слышным ветром из пропеллеров, и в полном каком-то онемении, в прострации, заложив руки за спину, огромными шагами начинал выхаживать вокруг дома. "Опять с Валькой ссорятся,- качали головами соседи, бредя домой из гастронома с авоськами, из которых торчали куриные синие ноги и замороженные рыбьи хвосты.

   Когда муж её приходил с работы усталый домой, она встречала его одним и тем же упрёком-вопросом, дежурным, точно плёткой по воздуху стегала: "куда ты, чёрт лысый, веник подел?.."- хотя прекрасно знала, что веник Мао никогда не трогает, и тот стоит, перевёрнутый вверх ногами там, где и положено ему быть - за унитазом в углу в их крошечной ванной.

   Как-то прозрачным и голубым летним утром, как всегда рано поднявшись, она обнаружила, что постель их пуста. В круглом окне-иллюминаторе было видно, как на крышах домов, с бензиновым грохотом начинали крутиться гигантские разлапистые мельницы, разгоняя по городу слабый ветерок. "Мао? Ты где?"- с тревогой в голосе позвала она, прислушалась. Было тихо. Разбуженные её голосом, зашевелились в кроватках дети, над подушками всплыли их заспанные лица. "Спите, ещё рано,"- успокоила их мать, поднялась, чтобы потеплее укрыть их. На кухне, на столе, лежала записка, она сразу узнала почерк Мао, сердце её тревожно колыхнулось в груди. "Дорогая,- бегая глазами от строчки к строчке, шевеля губами, быстро стала читать она,- не жди меня к обеду, к ужину тоже... Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже далеко... Ближайшим рейсом ракетоплана я убыл в специальную экспедицию в Море Спокойствия, на разведку залежей никеля и марганца... Это нужно нашей Родине, и я посчитал, что не могу оставаться в стороне от больших дел. Поцелуй от меня детей... Бог даст, свидимся..." Фиолетовая прозрачная лужица завершала послание. Не удержавшись, она тоже прослезилась, и рядом с подсохшей каплей появились свежие, дрожащие - одна, вторая, третья...

   Ни в чём не повинные дети страдали и мучились вместе с ней, не понимая, что происходит, беспрестанно задавали ей один и тот же вопрос, сияя в неё детскими наивными ликами - где папа, куда вдруг подевался он? Она устала им врать, придумывать небылицы, что "папа вот-вот вернётся, навезёт им подарков, каких у них отродясь не было... что убыл в дальнюю экспедицию на Марс (о, как она оказалась права!) строить там новую станцию..." и при этом ещё и улыбаться. Уложив детей спать, она в кухне чуть не до утра от души ревела, каталась по полу и рвала на себе волосы, а под утро, чуть свет - опять терпи, улыбайся... Измучилась, исстрадалась вся, вдосталь хлебнула одиночества - чёрного, страшного чувства - какого никогда так глубоко не испытывала.

   Никаких новостей от мужа не было уже который месяц. В конторе по найму на улице Космической, где был зарегистрирован доброволец № такой-то - её дорогой, ненаглядный Мао-Маосичка, ей скупо отвечали - "Ничего, увы, нового, убыли... Ждите..." Она ждала, трепетно и самоотверженно, все слёзы выплакала, все глаза в окошко проглядела. И вот к ней, как гром с ясного неба, принислось известие, что вся экспедиция погибла, десятки человек,- взрыв метана в шахте, и в их числе - её муж. Извести её потрясло, ослепило. Час она безмолвно сидела на стуле в кухне, бессильно уронив кисти рук с колен, глядя в одну мутную точку на стене, в которой ей виделось одно - улыбающееся, прекрасное лицо Мао, такого, какого она встретила тогда, на танцах у подруги. Затем солёная волна ударила её в грудь, она, всплеснув руками, точно крыльями, повалилась на пол, и без звука, без слёз, зажмурив что есть силы глаза и  открыв чёрную яму рта, зарыдала без, забилась в страшном припадке.

   Очнувшись по неприглядному, страшному своему обыкновению на холодном полу, когда уже настало утро, и в окне забрезжил слабый свет, она, шатаясь поднялась и побрела в комнаты. Собрала, как могла, детей в школу, одела, накормила завтраком и, оставшись одна, принялась делать, сама не ведая, что. Вынула все фотографии Мао, какие были в альбоме и  стала развешивать их на стенах и дивилась красоте своего избранника,- словно живой он глядел на неё со снимков, чуть бровями прихмурившись, как бы говоря с укором: ну что, как живётся тебе без меня? Весело? "Хороший мой, любимый,- глотала начавшиеся неведомо откуда слёзы она,- как я, дура набитая, могла разлюбить тебя, такого честного, преданного, такого лучезарно красивого... Твой красиво изогнутый нос, аристократическая горбинка на нём, взор ясных голубых глаз, прекрасный овал лица, каштановые, почти рыжие завитки волос над тонкими, изящно скроенными ушами,- куда подевалось всё это? Куда же?- спрашивала в тысячный раз себя она, и не могла найти ответа.- Как могла я думать плохо об этом великом, солнечном человеке?.. Я - плохая! Негодная, вздорная, сумасбродная, неласковая...- стегала себя она, безжалостный выдавала сама себе приговор.

   Повязала себе на лоб чёрную повязку в знак траура, носила мятое платье до пят, ходила по улице, подняв высоко, гордо подбородок,- вот я какая страдалица! - пусть все видят, как она мучается и страдает. Люди её жалели, особенно женщины, старались помочь, чем могли, в материальном плане прежде всего. Вал. не гнушалась ничего, легко брала деньги, тратила их налево и направо; подарки складывала в особое место, в диван.

   Прошло время. Она, наконец, вздохнула свободно. Солнце светило в окно так приветливо. Птички звонко пели, прыгая с ветки на ветку. Надев спортивные брюки Мао, которые ей были слишком велики по размеру, подкатив вверх брючины, напевая негромко кукую-то песенку Пугачёвой Аллы, получив очередной раз в кассе его пенсию, она сделала ремонт комнаты, в которой они столько лет прожили, взобравшись на кОзлы, и потом звонко, заливисто хохотала, глядя на своё яркое произведение, хвасталась сама перед собой в пустой звонкой комнате, разгоняя эхо, что она всё и сама может без посторонней помощи.

   И тут вдруг в дверь раздался звонок, такой, который только её муж умел делать, три коротких и один длинный: динь-динь-динь-дииинь. Сердце в груди у неё остановилось, вся жизнь пронеслась перед глазами. Не веря себе, отгоняя путавшихся под ногами подросших детей, она подошла к двери, щёлкнув замком, отперла её... Перед ней стоял Мао, цел и невредим, держал в руках громадный букет лунных ярких цветов. У неё подкосились ноги, и она упала без чувств ему на руки, он едва успел её подхватить; букетом цветов пришлось пожертвовать, впрочем - цветы совершенно не пострадали, разве только пара-тройка голубых и розовых грустных лепестков так и остались лежать на полу, когда дверь за ними захлопнулась.

   Она наглядеться на него не могла, нежно трогала лицо его руками, точно не верила, он ли, родной её, ненаглядный, перед ней; приклоняясь, обнимала детей, которые отойти от отца не могли, прижимали покрепче к себе, чтобы не отняли, невиданные подарки, которые им принёс неведомо откуда явившийся отец - голубоволосую куклу мальвину - волоокой дочке, красную пожарную машину с выдвижной лестницей - басовитому сынку.

   Тихим вечером, когда мало-помалу всё успокоилось, унялось, и радостных, не на шутку разбушевавшихся детей, наконец, уложили спать, они вдвоём с мужем воссели на их крошечной кухоньке за чаркой лунного крепчайшего коньяка, и он поведал ей свою историю. "Только одна убедительная просьба - всё, что ты услышишь сейчас, держать в полном секрете...! сказал он." Она покорно кивнула головой...
 
   Он и правда побывал в опасной экспедиции - на Марсе, лунное Море спокойствия это было всего лишь прикрытие. На красной планете началось строительство станции. Их верховный руководитель, пятиижды герой Луны и лауреат всех Государственных премий вождь Лений Лениананий бросил клич в массы: обустраивайте вселенную!

   "О, этот Марс оказался не таким, каким его представляют на картинках, в книгах и в атласах,- рассказывал Мао, основательно подзахмелев,- нет, эта планета совсем не красная, не безжизненная, а нежная серо-голубая, покрытая россыпями мелких камней и шапками ледников, из под которых кое-где пробиваются изумрудные мхи, с остатками над ней кислородной, разреженной атмосферы; немыслимой высоты горы поднимаются над горизонтом, не менее двадцати километров высотой... Солнце, чуть меньшее по размеру, чем у нас на Луне, светит ярко и в дневное время греет вполне ощутимо; впрочем ночи там ветреные и холодные, ледяные. Мы прибыли вовсе не на пустое место - нас ждал уютный и ухоженный невеликий городок, возведённый квартильерами, отчаянными парнями и девчонками, высадившиеся с целью изначально обустроиться за пару месяцев до нашего прибытия, основной группы строителей. Из привезенных ими с Луны стройматериалов были возведены вполне сносные для жилья в полный человеческий рост модули, герметично закрытые, в них - кухня, столовая, даже, представь, кинозал. Нам настоятельно советовали взять с собой побольше свиного сала и чеснока, дабы мы не заболели цингой, что мы беспрекословно и сделали.

   Ммы построили на этой красной - нет-нет - на пусть слегка красноватой, но всё же зелёной и голубой планете весьма неплохо оборудованную станцию: исследовательские лаборатории, жилые корпуса, взлётно-посадочную полосу. Мы с изумлением обнаружили, что стёкла наших скафандров были задрапированы красной прозрачной лентой, сквозь которую Марс нам казался огненно-красным и посему безжизненным. Посмеявшись, мы, конечно, незамедлительно избавились от наваждения...

   Наша задача была сделать первый прорыв в неведомое.

   И вот, как-то у меня в скафандре закончился  кислород, я задыхался... Прощай жена,- думал,- прощайте мои детки, прощай великий наш вождь, прощай весь мир... Инстинктивно я сорвал с себя дыхательную маску, рухнул на колени; конвульсируя, сделал глубокий вдох, и... и... ещё один и ещё - моё тело воспрянуло, я мог дышать!..

   Вся моя команда, к несчастью, погибла от удушья, не удосужившись сбросить замутнённое дыханием стекло шлема,- я видел, как падали один за другим марсонавты, содрогаясь в ужасных конвульсиях, и ни один - ни одни из них! - не осмелился сбросить дыхательный аппарат, лишённый живительного кислорода.

   В последнюю секунду, говорю я, когда сознание уже оставляло меня, невероятным усилием слабеющих рук я отбросил защёлку... и - о счастье! - живительный глоток воздуха, пусть слабого, разреженного, ворвался в меня, и ещё один, и ещё... сознание мало-помалу приходило ко мне, я был жив, спасён, а те... Я не мог поверить в это, что ещё несколько минут назад мои друзья смеялись, шутили, а теперь их безжизненные тела лежат на мшистых камнях. Спасти моих товарищей уже не представляло никакой возможности, они погибли... Безжизненные их тела покоились на поверхности планеты в застывших, ужасных, невообразимых позах... У меня кружилась голова, марсианский воздух был слишком разрежен для земного, лунного человека, но им можно было дышать! Это было величайшее открытие. За этот подвиг я был удостоен звания Героя Луны, - и Мао вынул из кармана бархатную коробочку, неторопливо, важно открыл её, и в свете настольной лампы пятью лучами сверкнула золотая звёздочка на алой подвязке...

  В. крепко-накрепко обняла его, слёзы полились из глазах её голубым счастливым ручьём... "О Мао, мой Мао... Герой..."- жарко шептали её губы.

   Мало-помалу жизнь их потекла по-старому. Всё так же постаревший теперь Мао, скучая и позёвывая в ладонь, возлежал на диване, укрывшись газетой, частенько тайком посапывая под ней. Днями, вынув из потайного места свою золотую звёздочку, с умилением, и так и этак, вертел её в руках... И как-то, не выдержав, устав терпеть невыносимые его, с её точки зрения, выходки, его грязные носки, разбросанные, где попало, спрятанные от неё в пыли под диваном, вытянутые колени поношенных спортивных брюк, выйдя воинственно из кухни, грозно уперев ручки в бока, вытянув  тонкую шею, гнусаво пропела: "Куда ты, оболтус такой, веник дел?.."- хотя прекрасно знала, что тот, как обычно, стоит вверх головой в углу у унитаза...
   ...
   
   Над головой старика шелестели зелёными, мглистыми лапами и листьями кроны НАСТОЯЩИХ, ДЫШАЩИХ лип под электрическим горячим ветром. Откуда они взялись? Он не знал, позабыл уже. Только росли они у него под окном уже много лет, всю его сознательную жизнь, с самого его малого детства, настоящими стали друзьями его. Ах - нет! Ах - да, да! Он эти деревья привёз с Марса... Да-да, именно так и было... А, может, с Юпитера? Или с Сатурна? Он никак не мог сообразить... Да это было и не важно теперь, улыбался... Он назвал их - липы; "липы" - какое-то магическое слово, которое он слышал от своего деда в те страшно уже далёкие свои годы детства, которые унеслись неведомо куда. На его морщинистом безбородом лице боги бросили росчерки умиротворения и счастья... Эти под окнами у него уже значительно подросшие деревья с живым глазом во лбу, были его всё - и жена, так внезапно почившая в бозе, и дети, давным-давно по закону о восемнадцати годах покинувшие его, чтобы строить свою новую независимую жизнь.

  Теперь он остался в целом свете один-одинёшенек, его добытая в трудах звёздочка Героя неведомо куда подевалась, книги на полках обернулись густым, ворсистым слоем пыли, в углах под потолком повесились вниз головой лунные пауки о десяти ногах, пристально высматривая добычу, таких невиданных размеров, что при взгляде на них делалось дурно,- он не замечал этого, не хотел замечать; и ни того, что ноги его почти перестали ходить, а руки - держать. Перед ним на столе стоял крохотный портретик его жены - всё его великое богатство, что у него осталось, и - конечно же, липы! В последние дни и часы, бредя на улицу с палочкой, или выглядывая из окна, он разговаривал с деревьями, как с живыми, и ему казалось, что жена его никуда не исчезла, не распылили её тело на атомы, чтобы из них создать предметы питания, а - вселилась она в пышные зелёные кроны, в ветви и в листья. Ему в перегибах и в излучинах, в набрякшей по весне почке чудились то разрез её глаз, то крошечный носик её, то взмах её руки...

   Сквозь сон то и дело он слышал пронзительный звон электрических пил, громкие, грубые выкрики пильщиков, и ему приснилось, что он опять прибыл на Марс в составе секретной экспедиции, и  от нехватки кислорода в скафандре у него нестерпимо звенит в ушах. Проснувшись, он, как обычно, подхватив тросточку, засеменил к окну, чтобы поздороваться со своими "липами", но... но... Его, когда он отдёрнул штору, ослепило дневное электрическое солнце. Ахнув, падая навзничь на пол, успел заметить, как спиленные под корень деревья волоком тащит прочь громадный дырчащий бульдозер. "Зачем вы это сделали?"- дрожащим голосом крикнул он в окно рабочим, собирающим инвентарь. "Иди к дьяволу, чёрт плешивый,"- сочно выматерился бригадир, плюнув при этом в землю и растирев плевок каменной подошвой кирзового сапога, и Мао показалось, что вот оно, какое на самом деле лицо его жены, уродливое и злое, мгновенно оно всплыло перед ним, а не то, что он себе теперь рисовал в воображении. "Истинная Мегера",- мелькнула горькая, страшная мысль в голове, он испугался... Красные, налитые с перепою глаза рабочего смотрели на него с неприкрытой ненавистью. Мао горько заплакал, затрясся, горячие слёзы покатились у него по щекам... Тот вдруг смягчился, скинул с огромных красных лап брезентовые перчатки... "А что - я? Я - ничего! Может мне самому жаль такую красоту изничтожать... Начальство сверху повелело... Сказало, жильцы жалуются, что света им мало..." Рычащий трактор, плюющий в небо из трубы чёрным дымом, тащил содрогающиеся, как будто сопротивляющиеся чинящемуся над ними произволу трупы деревьев. Двор опустел, искусственное солнце нестерпимо слепило, жгло...

   Он, пытаясь в уме подсчитать прожитые им дни, недели, года, вышёптывая губами, сбился; шаркая ногами в поношенных комнатных тапках, тяжко вздыхая и охая, поднялся на этаж, вернулся в комнату, сжал портретик своей жены в крючковатой твёрдой ладони, лёг на диван, прикрыл дрожащие, мокрые веки, грустно синими тонкими губами сам про себя улыбнулся и умер.

                - - - - - - - -


   ... И вот я, пилот Летробс третьего лунного поколения докладываю... А между тем, говорю я, дела здесь, на нашей, согретой людскими сердцами  планете Луна, развивались по накатанному сценарию - ещё бы... природу человеческую не переделать...

    Сначала всё было, как нельзя, лучше, все вновь прибывшие с пониманием относились к неизбежным трудностям и лишениям, друг с другом делились последним куском хлеба, затем же всё стало меняться совсем даже не в лучшую сторону; появились избранные и "обычные", "плебс", выдумали талоны на всё самое необходимое - на муку и на сахар, на крупы и - самое главное - на спиртное, хотя трудились все одинаково, не покладая рук. Наш противник с "той стороны" не уставали делать своё чёрное дело, на полную мощь работали радиостанции. Стало у нас престижным одеться по земной, вычурной моде, отоварившись в особом магазине "Тополёк". С завистью у входа в магазин, сбившись в кучку, мы, обычные пацаны, смотрели на мальчиков и девочек-мажоров, одетых в модные джинсы и юбки, с импортными, бахающими рокнролл радиоприёмниками в руках, попивающих из банок "баварское"...
   Нас, молодых и ершистых, чубатых, голосистых, голодных до приключений и бутербродов с докторской колбасой, едва закончивших начальную школу и с успехом провалившихся на вступительных экзаменах в ВУЗ, набирали на оборонный завод, выпускающий, скажем так,- ширпотреб, сковороды и противни... Мы, разухабистая молодёжь, переминаясь с ноги на ногу, потягивая тайком из бумажных пакетов барматуху, толпились у пункта сбора, ссыпавшись из висящих над поверхностью капсул магнито-автобусов. Совершенно лучайно, хватив лишнего, я забрался не в тот маршрут, и, когда капсула отчалила от платформы, через неудержимо охватившую меня дрёму, увидал в полураскрытое окно, что мои друзья-приятели ищут меня, выкрикивая моё имя; мгновенно отойдя от морока, стараясь привлечь их внимание, я стал махать им рукой, чуть не до пояса высунувшись из окна. Тщетно...


. . . . . . . .


1991


                (продолжение следует)



Заставка из И-нета.