Марс до востребования

МАРС ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

повесть

                1
               
   С тех самых давних пор, как неуёмными стараниями продажной за совдежзнаки и за неисчислимые материальные льготы партсовноменклатуры, этих разжиревших на народных горестях и чаяниях, до нельзя объевшихся жирных котов, и её тайных и явных покровителей с Капитолийского Холма - ристалища воссозданного на руинах цивилизаций нового Вавилона, развалился благословенный, выстраданный многими  поколениями людей страна СССР, по историческим меркам, впрочем, ещё совсем младенец, надежда и упование всего прогрессивного человечества, и спешно собранная экспедиция из числа наиболее горячих и преданных приверженцев коммунистической доктрины на специально приготовленных к такому трагическому исходу лунных звездолётах, которые вовсе не были закопаны в землю, как утверждала официальная пропаганда,- покинув неумолимо, катастрофически быстро взрывающуюся, разламывающуюся на куски великую цивилизацию, отправились на Луну, с тех самых пор минуло ровно сто пятьдесят восемь лет. Все эти годы из-за естественных непримиримых идеологических противоречий между двумя сложившимися глобальными системами - капитализмом и коммунизмом - и продолжающихся, не смотря на явный крах последнего, жёсткого противостояния между ними, человечество вынуждено было разделиться на две составляющие - земную и космическую; и они, эти две волею судеб разнесенные на громадное расстояние ветви одного общего дерева, развивались теперь в полной изоляции одна от другой, если не учесть неизбежные военные стычки на орбитах двух ближайших небесных тел и безостановочную, неусыпную в космическом пространстве один за другим спутниковую слежку.
   Моё имя - Летробс (сокращённо от - Ленин, Троцкий, Бухарин, Сталин), я пилот нового поколения первой лунной цивилизации начинаю это воистину трагическое повествование с единственной целью - донести правду к тем представителям землян, кто, возможно, окончательно ещё не заражён разлагающим душу и тело вирусом урбаноатропоморфии и посему окончательно ещё не утерял способность хоть сколько-нибудь трезво воспринимать действительность, равно же и здраво оценивать информацию незашоренным взглядом.
   Что же, что же, начну свой рассказ с того уже скрытого туманом времени прошлого, когда ничего ещё не предвещало Всеобщего Великого Краха, и зловещие силы, приведшие великую страну и людей её населяющих к ужасающей катастрофе, ещё только набирали обороты; когда у людей, искренне преданных величественной идее всеобщих братства, равенства, чести, любви, ещё не растоптали её, идею эту, подсунув вместо неё гнилой суррогат в виде денег и их бессмысленного накопления.
   Прапрапрадед мой, как поведывают предания, Колдобин Николай Степанович, первый секретарь областной партийной организации, честный и преданный делу партии человек, по меркам того далёкого времени уже не молодой - 58-ми лет - перед ежедневным заседанием парткома любил пропустить рюмку-другую коньяка. Это его в итоге и погубило.
   В тот злополучный, ясный и солнечный день, поначалу который не предвещал ничего из ряда вон выходящего, проглотив почти до краёв наполненный трёхзвёздочным гранёный стакан в буфете здания обладминистрации, сунув затем в жёлтые прокуренный зубы твёрдую пряную корку лимона, вдруг обратил свои прояснённые взоры в сторону молодой яркой буфетчицы в чистеньких белых чепце и переднике, в коротеньком платьице, едва прикрывающем пухлые ножки, только что отпустившей ему по нулевой цене продукцию. "А где Клавка? Клавдия Ивановна? Ты кто?"- со светлыми удивлением и умилением спросил он, утерев не слишком чистым носовым платком губы, привыкнув всегда видеть за прилавком розовощёкую в летах грудастую бабенцию с ярко выкрашенными губами и подведенными тушью глазами, которую он, скинув штаны, неоднократно наскоро "имел" тут же в подсобке за ящиками с мелодично позванивающими бутылками. Конечно, у него имелась законная супруга, когда-то полногрудая и широкобёдрая, а теперь больше похожая на круглый шар, которую он, честно говоря, больше боялся, чем когда-то любил, потому что в гневе она могла, когда частенько по утру-по утряне он под шафе являлся домой, огреть его деревянной скалкой по черепу. За почти что тридцать лет совместного проживания, наполненного затяжными, перманентными войнами и перемириями, они с ней нажили четверых детей, двух красавиц девочек и двух мальчиков-богатырей, ставших к сему моменту уже почти взрослыми.
   Нечто невообразимое предстало пред его взором: на него широко распахнутые в пышных ресницах глядели сладкие русалкины очи, очи колдуньи. Молодая незнакомка так потрясла само существо Николая Степановича, что он, уже выходя, замер у двери с одной поднятой на воздух ногой в волнистой, колыхнувшейся у него на голени брючине и в поношенной с кривыми носами сандалии, под которой виднелся в ромбах носок. Он сейчас же вернулся в буфет, включил на полную громкость радиолу на центральной передаче "Родной дом", кивком головы пригласил молодую красавицу танцевать, увлёк её за собой, закружился по залу. Совершенно потеряв голову, широко раздутыми ноздрями, как у рысака, вдыхая волшебные запахи её духов, Николай Степанович поднял её на руки и понёс сам не ведая, куда,- вверх, вверх по гулкой и пустой, вдруг опустевшей лестнице. Бедная девушка и пикнуть боялась, видя перед собой главное божество столь высокого заведения. Забравшись широкими, мощными шагами в чердачное помещение, наполненное солнечным светом из щелей и голубиным курлыканьем, он от души позабавился. Опомнился спустя час среди разбросанных на старых пыльных, давно им же самим списанных диванах и стульях фартука, юбки, блузы, лифчика, брюк и трусов - длинных синих армейских и тоненьких, кружевных; рядом, посапывая, возлежала красавица. Дёрнув манжету, взглянул на часы и ахнул.

                2

   "Ну что же, товарищи,- устав глядеть на часы, коротко и, показалось - с облегчением - вздохнув, говорил председательствующий на парткоме в мешковатом поношенном костюме и с мешками под глазами,- уважаемый Николай Степанович, как видно, занят неотложными делами, задерживается... Начнём без него... На повестке дня один-единственный  вопрос: империалистический враг вероломно наступает, каковы в связи с этим должны быть наши действия..." Категорчным тоном прозвучал голос из зала: "Я слышал, что под зданием обладминистрации прорыт тайный ход... Куда он ведёт, кто-нибудь знает?" Председательствующий: "Что ж, пришло время приоткрыть завесу тайны, товарищи... Надо спасаться, у нас остаётся слишком мало времени... Семьи ваши, как было условлено, к месту сбора прибыли? Пайки все получили? Семья Николая Степановича здесь? Компрометирующие документы уничтожены? Очень хорошо... Империалистические хищники и их приспешники уже парализовали деятельность столицы нашей родины... Генсек перешёл на их сторону... Следуйте все за мной, соблюдайте спокойствие, у нас в распоряжении ещё есть какое-то время..." В актовом зале, как пистолетные выстрелы, захлопали сиденья, толпа мужчин и женщин, возбуждённо галдя, нетерпеливо толкаясь, полилась за председательствующим во вдруг открывшуюся за ним в стене толстую металлическую дверь. Со стены вместе с осыпавшейся штукатуркой упал портрет лобастого, бородатенького, требовательно перед собой глядящего человечка.

   Когда зал опустел, стальная тяжёлая дверь, прошуршав по полу, со щелчком захлопнулась.

   Вереницы электрических, весело журчащих стальными колёсами тележек, весьма комфортно, даже щегольски, даже вполне элегантно устроенных - все в мягких поролоновых, обшитых кожей сиденьях, с инкрустациями на алюминиевых бортах на тему первых советских пятилеток - мускулистый молотобоец и грудастая крестьянка - в которых размещены были группы по десять, а то и пятнадцать человек,- вверх и вниз скользя по стальным рельсам, сверкающим под гирляндами неоновых ламп, стремительно - чух, пах, чух, пах, - помчали всех - и женщин и мужчин, с тяжёлыми масками неизбежной суровой судьбы не лицах, и пугливо примолкших детей, прильнувших к материнской горячей груди - туда, туда, неведомо куда, по узким, длинным бетонным коридорам, увитым нескончаемо льющимися, сверкающими резиновой кожей змеями проводов, под яркими, слепящими линиями света.
               
   В центре бетонной полусферы такого колоссального, необъятного размера, вершина которой утопала в неясном дрожащем мареве несущих балок и перекрестий, в нагрянувшем эхе и перестуке прибывших железных колёс, вздымалась гигантская дымящаяся свеча ракеты, с шипением исходящая облаками испаряющегося жидкого кислорода. Со всех сторон из открывшихся чёрных тоннелей-ноздрей к ней стекались потоки людей - хмурые, растерянные лица, мужчины, плачущие навзрыд женщины и дети. Но вращающихся колёсиках лифты, натужно урча, поднимали людей десяток за десятком наверх, и те исчезали в утробе восхитительно скроенного железного чудища о пяти жилистых и мускулистых двигателях-ногах, вросших в каменные стапеля. Звучит, разгоняя многоголосое эхо, громкоговоритель, вещает председательствующий, играют военные марши, хаотично снуёт в оранжевых костюмах обслуживающий полёт темнокожий техперсонал из развивающихся дружественных стран.

                3
 
   Спохватившись, мельком взглянув на крепко сбитый стальной циферблат часов отечественного производства "Слава", едва натянув на тощие бледные чресла штаны, наконец, опамятовав, Иван Степанович устремился бегом по лестнице вниз, вниз, ворвался в пустой, опустевший актовый зал, кинулся стремглав к железной двери... но было уже слишком поздно - дверь на все комбинации кнопок решительно не поддавалась. Он заметался, заскулил. Не спеша, обречённо опустив руки, уронив голову на грудь, он побрёл в свой кабинет на главный второй; всегда приклеенной к пишущей машинке грудастую секретаршу за столом как корова языком слизала. Ветер из открытого настежь окна шебуршал бумажками; бросив взгляд, увидал, как на громадную площадь с неба садятся вертолёты со звёздно-полосатыми знаками на боках, белым нескончаемым дождём сыяплются парашютисты наперевес с коротконосыми автоматами. Выхватив из сейфа дарственный пистолет ТТ с витиеватым вензелем "И.С.", взведя с хрустом собачку, торопливо спустившись вниз, ощерив зубы и высоко вздёрнув подбородок, решительно направился к ярко горящему прямоугольнику выхода из обладминистрации.

   У него граната была припасена на случай ареста, ходил всегда за хлебом сам  в ближайший гастроном, филиал Моссельторга, его все знали в лицо, восхищались его самоотверженностью, простотой его быта, но среди простых лиц горожан он то и дело натренированным взглядом выхватывал сутулые фигуры его преследователей, злобных давних недоброжелателей; граната лежала в правом кармане его пальто... Как-то он снова обнаружил за собой слежку фараонов из охранки; он, ни секунды не мешкая, в толпе вынул её, показал... фигуры тотчас исчезли...

   На улице, на дворе такой пряный, шёлковый ветер, крепко он поцеловал Николая Степановича в обе щёки, да в горячий, пылающий лоб, подняв седеющую прядь волос. Вытянув вперёд руку с пистолетом, Колдобин двинулся навстречу натовским парашютистам, в кармане у него лежала прихваченная, гранёная, всегда готовая к действию лимонка. Он успел сделать несколько прицельных выстрелов, и его скосила автоматная очередь.

                4
               
   В космическом корабле, элегантно замершем чуть с наклоном вперёд, будто громадный, остроносый хищник перед прыжком, в его длинной металлической утробе было на удивление просторно; в приятном, негромком шелесте кондиционеров, устроенных в потолке салона люди в пол голоса переговаривались; где-то там в глубине то в нарастающих, то в приглушённых пульсациях сердца-мотора все разместились в уютных высоких откидных креслах, расположенных одно за другим рядами. Мягко струился голубоватый неоновый свет из полукруглых пластмассовых плафонов. Стюарды и стюардессы в одинаковой отутюженной форме - бордовые костюмчики, платьица, ослепительно белые блузы и рубахи - разносили пассажирам газированную воду и бутерброды, сладкий шербет. Казалось, всё было кем-то гениальным конструктором великолепно, непревзойдённо устроено. Мягкие, как вата, сиденья, ненавязчивая голубоватая подсветка, вытяжные телевизионные экраны, с которых дикторы на разных языках - и даже на китайском - вещали о том, что нужно соблюдать дисциплину и спокойствие, доносилась из динамиков медленная, успокаивающая мелодия, нежно сипел саксофон и медленно позванивали скрипки. Минута за минутой постепенно люди приходили в себя, послышался, наконец, игривый смех детей и нежное воркование мам, увещевающее к порядку бабачение отцов.

   Ожили, заурчав, ударили раскалённым, бело-жёлтым керосиновым огнём сопла двигателей, задрожали стены, пол, потолки корабля, какая-то неведомая сила, тяжестью в две пудовые гири, впечатала пассажиров в капсулы сидений; испуганно притихнув, оглядывались друг на друга, как бы теперь снова прощаясь друг с другом и прося прощения друг у друга за всё; побелели лица, дети сильнее прижались к мамам, жёны - к мужьям.  Высокий купол зала наверху, куда хватало глаз, открылся, на секунду проглянул океан голубого, синего неба, сверкнуло ослепительно белым и жёлтым солнце.

   Вот как происходили этот старт в неизвестное, это почти паническое бегство людей, искренне поверивших в идеалы социализма, всемирного равенства и братства... В то время, как американские, натовские вертолёты и парашютисты с перекошенными от злобы лицами наводняли улицы Москвы и других крупных советских городов,- с доселе неизвестных, скрытых в недрах продуваемых ветрами степей и в глубокой сибирской тайге, от взревевших ракетных турбин задрожала земля, десятки стальных сарделей медленно и натужно стали подниматься в фиолетовое предвечернее небо, выпустив острые оранжевые газовые струи такой совокупной мощности, что где-то на тихоокенских островах взорвался миллионы лет спящий вулкан, а в северной Африке, среди зноя и песков, нежданно с почерневших небес лавиной обрушился снегопад.
 
   Жители города Н. этой счастливой и такой несчастной страны с нескрываемым изумлением видели, как городской стадион вдруг содрогнулся и вместе с трибунами медленно поехал в сторону, столбами вверх поднялась трава, на бок с жутким скрежетом медленно, как в страшном сне, стали заваливаться башни освещения, рассыпались, точно невесомые, подняв облака пыли, бетонные сооружения; из-под земли грациозно и внушительно выплыла длинная стометровая сигара; изрыгая колышущийся столб огня, упрямо, всё быстрее стала подниматься вверх, вверх к самому на мгновение поблекшему солнцу. Когда грохот в небе утих, со всех сторон, точно рой чёрных ос, налетели, махая со свистом винтами, ушастые хеликоптеры, разукрашенные белыми звёздами и широкими крестами, зашитые по подбородок в броню солдаты с каменными лицами посыпались из них. Тут же откуда ни возьмись явились из народа доброжелатели - с цветами и с хлебом-солью на петухастыми полотенцах, в восторге и даже в иступлении стали приветствовать новых своих хозяев.

   Если б можно было на секунду взлететь над всей громадной страной, простирающейся от одного великого океана до другого, окинув её одним быстрым взглядом, то можно было б увидеть, как отовсюду, из городов и от их окраин, из лесов и полей, и даже из горных заснеженных цепей, оставляя за собой дымные дрожащие полосы поднимались в голубое, чуть начавшееся гореть фиолетовым небо ракеты, устремлённые все к Луне...
 
                5               

   Говорил мой дед со слов прадеда:

   Дедушка Мао, поудобней устроив меня у себя на коленях, покуривая рыжими усами попироски, выпуская густые синие струи дыма в потолок, рассказывал.

   С его слов, его отец, а мой, следовательно, прапрадед, Ленин Коминтернович, тогда, в те такие уже далёкие, боевые, праведные времена, был ещё малым несмышлёным дитятей, лет о трёх-четырёх от роду, размером если не с мизинец, то в вот такой небольшой локоток, которого в неведомое унесла с собой его мать, моя прапрабабка, тогда первая из всех городская красавица, статная, с носом, выгнутым греческим горбом,- Прасковья Васильевна Колдобина, крепко к себе прижимая в дрожащей утробе ракеты сжавшееся от ужаса крошечное тельце сына. Он-то, дед Мао, и поведал мне всю историю, как та была, находясь уже в весьма преклонном возрасте, назидательно указывая мне в грудь пальцем. "Всё спрашивал я маму потом,- рассказывал дед Мао, устремив светлый взор куда-то, неведомо куда,- кто был мой папа, какой был он?" "Сволочь последняя,"- хмуря красивые брови, через зубы отвечала мать, отвернувшись в иллюминатор, больше не проронив ни слова. "А что такое - "сволочь"?- спрашивал в недоумении несчастный мальчик (тут дед Мао засмеялся).- "Подрастёшь - узнаешь,"- загадочно отвечала мама, начиная заниматься какими-то другими, неважными делами, раскладывая и снова складывая на коленях голубенький батистовый платочек, слёзы гроздьями падали у неё из глаз."
 
   "Я всё-таки хорошо запомнил его,- говорил дед, тепло улыбаясь пышными жёлтыми усами, прокуренными крепкими лунными папиросами Казбек, и голубые глаза его клубились от слёз,- отца моего: каштановые густые волосы беспрестанно сыпались ему на залитый веснушками лоб, и, как бы нервно, требовательно вскидывал их ладонью наверх; курил папиросы такие же, что и наш великий учитель и вождь, отец народов товарищ Сталин - Герцеговину Флор; огромные, ярко очерченные, хорошо запоминающиеся буквы на папиросной пачке - ГФ, отчего от отца всегда головокружительно пахло не столько табаком, не как от других захожих к нам в дом мужчин, его друзей,- нет, а сладким мёдом; дым от папирос синими кольцами поднимался к потолку комнаты, обволакивал всё вокруг, точно убаюкивая,- шкафы с книгами, длинный  стол зелёного сукна, широкополую лампу на нём, и - меня, трепетно сидящего у него на коленях, завороженно на него смотрящего. Отец мне казался божеством, сошедшим с небес - его мраморный, выпуклый лоб, ласковые морщинки на нём, лукаво, с хитринкой прищуренные в меня в прозрачных рыжих ресницах глаза, мозолистые, увитые венами кисти рук, старательно остриженные до корней ногти, его щегольски, даже залихватски распахнутый на груди ворот рубахи, широкие, огромные, шевелящиеся на ногах, волнистые брюки в туго затянутом ремешке на тонкой, изящной талии,- всё говорило о том, что передо мной если не сам Господь Бог, то посланник Его с небес... Ещё цела была страна,- не спеша, вдумчиво продолжал свой рассказ дед, задумчиво прикрыв веки глаз,- а уже наметились трещины по всему её громадному телу... Предали идеалы отцов..."- и дед по-настоящему заплакал на моей мальчишеской неширокой груди, я крепко своими слабыми мальчишескими руками обнял его за плечи, затянутые в космический, основательно поношенный комбинезон..."
               
   "Все ракеты, стартовавшие со строго-настрого засекреченных площадок, умело скрытых расчётливыми специалистами от злых и внимательных, тоже очень умных спутниковых фотообъективов врага (низкий поклон руководителям партии и правительства, что предусмотрели даже этот экстренный, трагический случай),- рычащим, гремящим, сверкающим роем направились в сторону спутника нашей голубой несчастной планеты - к Луне."

                6
               
   "Итак, Земля по факту досталась ИМ, космос - НАМ, ce't la vie, как в бытность свою говаривала моя длинноносая престарелая тётушка Хрущёвия Иосифовна, странно картавя, шаркая тапками по полу от дивана к газовой плите, поджаривая мне яичницу с городской свежайшими булками, купленными в пекарне на улице Белгородской; мол, говорила, так распорядилась судьба. Первый тайм проиграли; но кто знает,- что будет завтра, потом...
 
   Стоит ли говорить, с какими немыслимыми трудностями столкнулись мы,- передавал слова своего деда мой дед,- осваивая лунное, пыльное, раскалённое, оледенелое пространство, обустраивая его для нормальной человеческой жизни. Из-за почти полного отсутствия силы притяжения, люди, чтобы сохранить более ли менее терпимую земную подвижность, должны были придумать особые приспособления. Но всё одно, ноги и руки отказывались двигаться с подобной невыносимой нагрузкой... Многие не выжили, погибли с кайлом или молотом в руках..."

   "Когда Луна в иллюминаторах космического корабля разрослась до невообразимых, пугающих размеров, превратившись в выпуклую серо-коричневую громадную полусферу, испещрённую высокими хребтами и глубокими впадинами, и вдруг в чёрном бездонном кратере, выбитом миллионы лет назад астероидом, появились очертания настоящего города - дома, крыши, улицы, переулки - все пассажиры космического корабля, в котором среди прочих находилась и семья моих предков, увы, без канувшего в небытие главы её, Николая Степановича Кандыбина, в последствие посмертно  удостоенного звания Героя Луны, медаль номер один,- все пассажиры так и ахнули, вздохнули, наконец, с облегчением: всё-таки какая-никакая, но будет твердь под ногами."

  "... Космические ракетопланы медленно приближались к поверхности Луны, изрезанной теперь удивительных форм, великими и совсем никчемными, почти игрушечных размеров каньонами, острыми пиками и хребтами, отбрасывающими неровные тени от сверкающего посреди чёрного небосклона солнечного диска. Вдруг корабли, резко повернув, нырнули в совершеннейшую темноту, направляясь к обратной, невидимой с Земли стороне спутника, войдя в её другую полусферу; люди настороженно загалдели. Солнце, ярчайшая, ослепительная в небе золотая монета, исчезло за лунным горизонтом. Включились мощные прожектора на приземляющихся (прилуняющихся) кораблях, одномоментно, дистанционно зажглись огни на лунной станции, оказавшейся теперь - руку протяни - совсем рядом. "Боже праведный!- шепелявя вставными зубами, рассказывал дед.- Моему взору в своём великолепии предстал целый небольшой город! Тут были и разлапистые производственные корпуса с полукруглыми, остеклёнными крышами, и квадраты жилых комплексов, соеденёных один с другим длинными коридорами, с прозрачными колпаками окон, и даже целые по лунным меркам небоскрёбы с острыми коническими шпилями... "Так вот что крылось за секретной лунной советской программой, потом понял он,- пересказывал слова своего деда мой дед,- спасти в случае опасности новый мир..."

   "И - о чудо, о великая радость, о прозренение! - нас встретили постаревшие, но живые, живые и совершенно невредимые, не утратившие боевого запала космонавты Гагарин и Комаров, увитый сединами Сергей Павлович Королёв, всё такой же бодрый и независимый; тут был в очках-колёсах и гениальный старик Циалковский, для которого создали ещё в 20-х годах поза-поза-позапрошлого века экспериментальные воскрешающие таблетки, и даже - кто бы мог подумать - Лаврентий Павлович Берия! Все они, и многие, многие другие, не менее известные учёные и конструкторы, инженеры, такие узнаваемые по старым фотографиям оказывается, живы-живёхоньки находились все эти годы здесь, на лунной станции, положившие начало к развитию новой лунной человеческой цивилизации. Все они впоследствии стали высшими наставниками ЛУНАТЕНЯН (впрочем, не путать с лунатиками).

   "...Никакой американской лунной экспедиции мы, впоследствии изъездив вдоль и поперёк Луну на вездеходах,  на поверхности планеты не обнаружили..."

 "... Приземлившись... в смысле, разумеется,- прилунившись как раз в тот самый лунный кратер, где должен был по всем громогласным сообщениям находиться их спускаемый аппарат, всё оказались - обман, ложь... зачем нам лгали?- спрашивал я себя... самовозвыситься хотели, ведь ложь это самовозвышение на пустом месте, ноль без палочки... А наши-то гоголи-моголи хороши! Наверняка знали о подлоге, знали и молчали, как воды в рот набрали, думали на лжи и им что-то перепадёт, ан вон-на как вышло: может и дали и подслащённую конфетку и ещё одну, да потом рифлёным своим ботинкам так под зад нам врезали, да кулаками по горбу... А вот мы, оказывается, не врали... Все на Земле про их мнимые подвиги во все роги трубили, а вот про наши, реальные,- здесь была тишина полная... За что же звёзды героев вручали и ордена - обманутым и обманывавшие... А, может, оно и к лучшему: теперь мы здесь полные хозяева, теперь разворачивай широко плечи, у нас-то ракеты, наука побеждать, есть, а вот у них - пшик, одна атомная бомба, чтобы неугодных в гроб вгонять..."

   "...Станция - следует рассказать более подробно - представляла собой только начатки и линии большого города, диагонали, катеты и гипотенузы. Всех разместили в тесных секциях, больше похожих на сибирские бараки. Кое-как разместились, слава Богу, места хватило всем... Тут же в тесноте и в духоте слышался плач грудного ребёнка, нервные вскрики кормящих матерей; тут и там в тёмных углах вспыхивали драки между альфа-самцами за квадратный метр территории и за лишний кусок хлеба; алкаши варили водку из спирта, выцеженного из баллонов с химическими реактивами..."

                7
   
               
   И вот, говорю вам, я, пилот дальних и ближних космических экспедиций Летробс (налёты - более тысячи часов в ракетопланах вокруг Марса, Юпитера, на кольца Сатурна): минуло больше 150-и лет с тех пор. С нами была наша гордость -  суперзвуперэвээм Z-1, над созданием которой в сугубо засекреченных лабораториях трудились самые лучшие, самые талантливые советские инженеры и конструкторы. Это было настоящее чудо мысли. Она, эта металлическая зверюга,  могла творить чудеса, и в итоге сделала это; был произведён воздух, которым можно было дышать, фактически из экскрементов; банк спермы и яйцеклеток, благоразумно устроенный нашими благодетелями в специальных морозильных камерах с жидким дымящимся азотом (здесь, отметим в скобках, отметились все выдающиеся таланты 20-го века: Юрий Антонов,  Алла Пугачёва и даже затворник писатель Павел Поцелуйченко...

    И потекли напряжённые трудовые будни. Люди с непередаваемым энтузиазмом, невзирая на трудности, стали строить новую светлую жизнь... Выросли, как грибы, после дождя школы, детские сады, стройплощадки. Что ни день - то величественная победа человеческого духа над силами природы. Подняли даже рожь и пшеницу по методу академика Лысенко. Приунывшие поначалу переселенцы были счастливы, улыбки засияли на ещё вчера унылых лицах.
   
   Фактически вручную, в чудовищно тесных и душных скафандрах, сковывающих всякое движение, в пластмассовых колпаках на голове, в условиях меняющихся с периодичностью метронома космических кромешних холода и жары копали, долбили в каменной почве лунные каналы, чтобы пустить по ним воду, добытую местными Кулибиными в лабораториях - напрядённый, доложу я вам, адский труд, накрывали их алмазными особой прочности колбами и качали, вкачивали электрическими насосами искусственно созданный воздух (N2 + O2 + CO2 и проч.),- силе духа человеческого нет предела!

   Мы до неузнаваемости преобразовали значительную часть ландшафта Луны, нашего нового дома, облагородили, возвеличили его. Под искусственным электрическим солнцем в долгие лунные ночи заколосились пшеничные поля, загремели под ветрами зелёные луга, зашелестели листвой тенистые дубравы...

   И расцвёл город-сад - во славу поэту всех в этом и в том мире поэтов Вэ Вэ Маяковскому - лунную поверхность изрезала целая сеть полноводных каналов, по которым, покачиваясь, проплывали лодки и целые многотрубные корабли, приветливо гудящие у пристаней.
               
   И вдруг, и вдруг, и вдруг... О, силы небесные,- вдруг!.. И вдруг посреди всеобщего благоденствия, поверившие в слова правды люди, смело высказавшие справедливую критику в адрес действий лунного правительства попросту стали исчезать.

                8
 
   Вокруг в нашем выстраданном поколениями великом лунном городе стало твориться неладное. На первый взгляд всё было как будто по-старому: дом, работа, работа, дом... освежающая прогулка по космическому, выращенному многими трудами дендрариуму (лиственные и хвойные деревья, тропические пальмы, цветы и кустарники, и даже разлапистые колючие кактусы, взрощенные заботливыми руками из корней и семян, привезенных во время оно с Земли); и снова дом, смешно, впрочем, сказать - каюта два на три, стол, жёсткий, обтянутый дерматином топчан с согнутым тугим локтем вместо подушки, круглое окно в никуда; ужин из специальных блюд в виде разноцветных и разновеликих таблеток (прямоугольники, кубики, тетраэдры, треугольники - придумка наших неутомимых на выдумку учёных и кулинаров в белых халатах; натуральный вкус говядины, курятины, запечоного картофеля; всё, как говорят злые языки, коим я  всё-таки не верю, сотворённое из промышленных отходов и, Господи прости, человеческих экскрементов). Свежие овощи - пара пластинок со вкусом огурца или помидора, щепотка такой же "свежей" капусты - это уже выдавалось по талонам и то - за особые заслуги.

   Вдруг как-то само-собой, исподволь новоявленные рабы и их хозяева народились... Одни - в поте лица трудятся, другие - жрут в три рта. Да это, пожалуй, никогда и не переводилось,- неравенство, несправедливость, рвачество, коммунистическое чванство... Я это, ещё вчерашний школьник, курсант, молодой космонавт, замечал - теперь же всё стало до предела оголено; наверх стали выбиваться карьеристы и их преданные холуи холуёв, вор стал погонять вором... Кончено!- сказал себе я,- надо что-то решать.

   Мы жили простой трудовой жизнью и видели, что происходит с нашей такой выстраданной, выстеленной многими людскими жизнями лунной цивилизацией. Она менялась на глазах, перерождалась... Добро становилось злом, зло - добром...

   Да-да, за все эти долгие годы в нашей значительно разросшейся лунной колонии образовалось кастовое общество - иначе его не назовёшь: наверху - избранные, внизу - неприкасаемые, людское стадо, плебс. Я волею судеб был принят высочайшим повелением синедриона в касту избранных, за какие-такие заслуги, спросите вы меня,- а вот за что, я в уме совершенно точно смог перемножить многозначные числа, подтягивался на одной руке сколько хочешь раз...

   И вот я был допущен в высшие сферы, я на самом верху, и я затаился. На уме у меня горело совсем другое: ещё больше увидеть, узнать, разоблачить...

   О, святые отцы, что я там, на самом верху, в этом настоящем вязком, гнилом болоте, увидел! Совершенно противоположное тому, что было вбито мне в голову, той идеологии, которая - равенство, братство, взаимовыручка. Точно силы неведомые толкали меня. Неприкрытые пьянство, разврат, мздоимство, двурушничество, и Бог знает, что ещё, какая ещё мерзость. Деньги - деньги правили всеми и всем... И тут словно тумблер у меня в голове перещёлкнули, глаза мои, наконец, широко открылись, и я ясно увидел, то, что раньше было от меня сокрыто некоей пеленой подкупа и мздоимства. Когда они почувствовали свою полную безнаказанность, они совершенно обнаглели, это их в итоге и погубило. На все эт ужасные выверты было невыносимо смотреть мне, преданному делу луны и лунной великой социалистической партии, и я решил во что бы то ни стало на происходящее раскрыть людям глаза, сладко спящим в своих отдельных квартирах-скорлупках, за что мгновенно от своих высоких покровителей (о, эти всё ведают!), получил клеймо предателя. К тому же мне стали доступны некоторые факты, о которых даже я никоим образом не должен был узнать. Я проник в секретную, за семью замками комнату, куда доступ простым смертным был строжайше запрещён. Наши поэты сочиняли поэмы про звенящую пустоту, писатели "писали" о том же. А мы - все вместе, одно целое,- вот что я хотел бы сказать.

   Я думал, зачем, почему подобное происходит? Кристально ясно стало мне, что все научные ИЗМЫ, которые мы фанатично зубрили на уроках и дотошно пытались воплотить в жизнь,- природу человека изменить не могут, всегда народится тот, кто всё многими трудами созданное разрушит. Какие строгие порядки не устраивай, как не ломай человека через колено, не пытайся обелить сущность человеческую - ничего не получится, все усилия обречены на провал, рано или поздно всё скатится к одному, к выгоде; всегда, повторю, найдётся тот, кто спутает все карты, пусть даже родители такого были чистыми праведниками, примеров тому перед моими вопрошающими взорами явилось множество. Так видел я.

                - - - - -

      Каждый божий вечер в нежных, пурпурных, слегка желтоватых, лимонных лучах заходящего, и, скажем заранее, искусственного электрического солнца старик Мао Ленинович Хошиминский, проглотив с ладони положенные высоким парламентом Первой лунной республики питательные таблетки, запив их стаканом воды, невесомой лунной походкой, постукивая палочкой об асфальт, в потёртом стареньком комбинезоне выплыл из подъезда на улицу. Дул сладенький, лёгкий, с металлическим привкусом ветерок, разгоняемый гигантскими пропеллерами, установленными на крышах ульев-домов. У подъезда вверх-вниз колыхались алиновые и голубые головки пластмассовых цветков. Молодые мамочки, вертя попами в коротеньких юбочках, возили в электрических капсулах-колясках истошно плачущих младенцев. В очередной раз Мао Ленинович порадовался ещё одному, 125798-му, что ли, прожитому им дню, уронил тощий, стукнувший зад на пластмассовую с лавку с выбитым профилем на ней Карла Радека в скандинавской бородке и в очках-велосипедах, палочку слабыми кистями рук приспособил рядом с собой; эх,- думал,- где-то моя молодость! Где моя старуха, куда подевалась она, когда всё время, все сто двадцать лет (он не ошибся?) всегда была рядом...

   ... Она выскочила замуж, как ей казалось, по любви. Её избранник был статен, высок, каштаново кудряв, в орлином профиле его угадывался сам Наполеон, менял модные комбинезоны со змейками и без них, как перчатки; был мускулист, одной левой мог приподнять со стапелей запасное трёхпудовое сопло ракеты. Они познакомились на танцах в пустом конференц-зале, куда её, студентку фармацевтического, пригласила подруга, и притащила которая с собой этого недотрогу. Он не стал её хватать за ляжки под юбкой в тёмном углу, как это делали все другие, желающие добиться её признательности, а, мягко прихватив за локоть и за плечо, глядя на неё с мягкой улыбкой сверху-вниз, закружил по залу в невесомом вальсе - раз-два-три, раз-два-три... Она была польщена, очарована, глядела только на него, кружащегося вокруг неё с какой-то изысканной, полувоенной выправкой, остальное в тот миг всё перестало существовать для неё.

   Поначалу жизнь казалась ей одним сладким раем, разворачивалась перед ней светлой и радостной полосой - избранник её был старателен, заботлив, остроумен и даже велеречив, весьма предприимчив, многие женщины из их окружения с восторгом поглядывли на него, а на неё - с нескрываемой завистью; у них вдруг появилась своя квартира, пусть небольшая, в две комнаты с санузлом и кухней, всего пять на пять метров - и то бы хорошо, но тем не менее. Она с восторгом и упоением принялась обустраивать своё новое жилище в стандартной пятиэтажке под небесным пластмассовым куполом, прикупала в местной галантерее всё новые вещицы: слоники, выстроенные по росту появились на комоде, салфетки под ними с рюшичками, с короткими и длинными стеклянными шеями флакончики пряных духов возлежали в особом выдвижном ящичке здесь, чуть справа; платьица, юбочки, блузки, невесомые кружевные трусики и лифчики на особых, чрезвычайно удобных защёлках, туфельки такие и разэтакие, голубые и красные, жёлтые, зелёные - разные. В холодильнике, пусть совсем не большом, но на удивление довольно вместительном всегда можно было найти внушительную попку копчёной колбаски с прожилками, голландский сырок и непочатую бутылку крепчайшего первача, всё искусно приготовленное волшебниками из лунного минхимпрома.

  Затем же, как-то само собой, нежданно-негадано всё её маленкое счастье закончилось. Родились дети - сначала мальчик, Энгельс, затем, через год-полтора, девочка, Арманда; оба полненькие, розовощёкие, резвые, звонкоголосые, как колокольчики, и день за днём, наполненные новыми заботами и тревогами, весь тот раёк, созданный лёгкими, мягкими взмахами её крыл, растаял, как сон. Ей как-то совсем не нужны стали ни дефицитные, из-под полы выуженные разносортные духи, ни кружевное бельё, за которое она щедро переплачивала деньгами, которые, неведомо как и откуда, приходили к ней, и даже разлюбимые её фарфоровые слоники, в затыдлк один другому выставленные на комоде, вызывали у неё теперь одно только раздражение, почти с лютой ненавистью она побросала их в какой-то ящичек, со скрипом выдвинутый из резного бравурного шкафчика. Дети забирали всё её внимание, выкачивали все силы из неё, и голоса сына и дочки больше не казались ей звонкими колокольчиками, но назойливым жужжанием зловредных мух; она частенько, выщирив зубы, лупила мокрой тряпкой ничего не понимающих, пугливо примолкших своих детей, чтобы те, наконец, уняли свои безудержные шумные игрища; тут же, обливаясь слезами, сгорая от жалости, жарко обнимала их, целовала, просила прощения у них и у Бога; а назавтра - опять злость, откуда только и бралась она.  По вечерам, изогнувшись в три погибели, точно старуха, с нарочитым грохотом била шваброй и мокрой тряпкой углы и плинтусы вдруг опостылевшей ей её квартирки, раньше такой благодатной и уютной; "...когда у других,- думала,- квартиры и побольше имеются - о трёх и даже четырёх комнатах со всеми полагающимися человеку удобствами... И мужички у других, может быть, не красавцы особенные, да попроворестей, не такие, как у неё - тюлень, лежебока... Ей совершенно не хотелось интимной близости, и когда муж ночью в постели подбирался к ней, жарко шепча в ухо бессмыссленные, ласковые слова, обнимая её, она грубо гнала его от себя, толкая локтем, плечом, безбожно тянула на себя одеяло.

   С годами муж её стал непоправимо полнеть, лысеть, бесконечно недовольно ворчал что-то себе под нос; целыми вечерами, "задрав кверху ноги", возлежал с газетой на диване, зевал, не прикрываясь и кряхтя, во весь рот, хлопал, как бегемот, пастью, и, главное, была на все сто процентов она уверена,- что загулял, мерзавец такой, с другими бабами, хотя прямых доказательств на это у неё не было... "А как же иначе,- думала она, сидя вечерами одна на кухне, кусая себе чуть не до крови ледяные губы,- мужики все такие, им клубничку-малинку подавай, а дома - палец о палец не ударят... Я тружусь, как пчёлка, мне некогда об ЭТИХ ДЕЛАХ помышлять..." Это было, конечно, несправедливо так думать,- муж её по-прежнему делал, что мог, это все её соседи и знакомые с удовлетворением отмечали, каждый месяц приносил в дом зарплату и ей отдавал всю до копейки, умело чинил вышедший из строя инвентарь... "Заныкал с зарплаты червонец, небось,- в прихожей ехидно спрашивала она его, щуря подозрительно в него глаза, беленькими тонкими пальчиками принимая увесистую пачку купюр из его мозолистых, натруженных ладоней, тут же, слюнявя пальчики, ловко пересчитывая деньги.- Признавайся, куда подевал? Ну?" Мао устало пожимал плечами и, раздевшись и ополоснув руки и лицо, уединялся на диване с газетой. "Иди,- говорила, сжалившись над ним, принюхиваясь, нет ли запаха незнакомых духов от него,- обед на столе, из последних сил тебе приготовила..." "Я не голоден,- отвечал Мао, не отрывая глаз от газеты, унимая пустой разбушевавшийся желудок,- на работе перекусил..." У бабы какой-нибудь своей новой насытился, кобель,- резали ревнивые стрелы сердце,- Я ему всю свою душу, а он..." Из её глаз начинали катиться слёзы, обливая ей щёки и замасленный, латаный-перелатанный передник, когда-то модный, цветастый, а теперь совершенно вытцвитший халатик, она закрывалась на кухне и начинала сначала тихо, глухо, затем же всё громче и громче рыдать, причитывать и подвывать. Мао долго терпел, с шумом ворочался с боку на бок, трепыхал, переворачивая, газетой, почти изорвав её; затем же, когда терпение его кончалось, он, дёргая ногами в воздухе,  вскакивал с дивана и, шепча проклятия, прыгнув в космические рифлёные ботинки, хлопал входной дверью, выкатывался по лестнице во двор, залитый едва слышным ветром из пропеллеров, и в полном каком-то онемении, в прострации, заложив руки за спину, огромными шагами начинал выхаживать вокруг дома. "Опять с Валькой ссорятся,- качали головами соседи, бредя домой из гастронома с авоськами, из которых торчали куриные синие ноги и замороженные рыбьи хвосты.

   Когда муж её приходил с работы усталый домой, она встречала его одним и тем же упрёком-вопросом, дежурным, точно плёткой по воздуху стегала: "куда ты, чёрт лысый, веник подел?.."- хотя прекрасно знала, что веник Мао никогда не трогает, и тот стоит, перевёрнутый вверх ногами там, где и положено ему быть - за унитазом в углу в их крошечной ванной.

   Как-то прозрачным и голубым летним утром, как всегда рано поднявшись, она обнаружила, что постель их пуста. В круглом окне-иллюминаторе было видно, как на крышах домов, с бензиновым грохотом начинали крутиться гигантские разлапистые мельницы, разгоняя по городу слабый ветерок. "Мао? Ты где?"- с тревогой в голосе позвала она, прислушалась. Было тихо. Разбуженные её голосом, зашевелились в кроватках дети, над подушками всплыли их заспанные лица. "Спите, ещё рано,"- успокоила их мать, поднялась, чтобы потеплее укрыть их. На кухне, на столе, лежала записка, она сразу узнала почерк Мао, сердце её тревожно колыхнулось в груди. "Дорогая,- бегая глазами от строчки к строчке, шевеля губами, быстро стала читать она,- не жди меня к обеду, к ужину тоже... Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже далеко... Ближайшим рейсом ракетоплана я убыл в специальную экспедицию в Море Спокойствия, на разведку залежей никеля и марганца... Это нужно нашей Родине, и я посчитал, что не могу оставаться в стороне от больших дел. Поцелуй от меня детей... Бог даст, свидимся..." Фиолетовая прозрачная лужица завершала послание. Не удержавшись, она тоже прослезилась, и рядом с подсохшей каплей появились свежие, дрожащие - одна, вторая, третья...

   Ни в чём не повинные дети страдали и мучились вместе с ней, не понимая, что происходит, беспрестанно задавали ей один и тот же вопрос, сияя в неё детскими наивными ликами - где папа, куда вдруг подевался он? Она устала им врать, придумывать небылицы, что "папа вот-вот вернётся, навезёт им подарков, каких у них отродясь не было... что убыл в дальнюю экспедицию на Марс (о, как она оказалась права!) строить там новую станцию..." и при этом ещё и улыбаться. Уложив детей спать, она в кухне чуть не до утра от души ревела, каталась по полу и рвала на себе волосы, а под утро, чуть свет - опять терпи, улыбайся... Измучилась, исстрадалась вся, вдосталь хлебнула одиночества - чёрного, страшного чувства - какого никогда так глубоко не испытывала.

   Никаких новостей от мужа не было уже который месяц. В конторе по найму на улице Космической, где был зарегистрирован доброволец № такой-то - её дорогой, ненаглядный Мао-Маосичка, ей скупо отвечали - "Ничего, увы, нового, убыли... Ждите..." Она ждала, трепетно и самоотверженно, все слёзы выплакала, все глаза в окошко проглядела. И вот к ней, как гром с ясного неба, принислось известие, что вся экспедиция погибла, десятки человек,- взрыв метана в шахте, и в их числе - её муж. Извести её потрясло, ослепило. Час она безмолвно сидела на стуле в кухне, бессильно уронив кисти рук с колен, глядя в одну мутную точку на стене, в которой ей виделось одно - улыбающееся, прекрасное лицо Мао, такого, какого она встретила тогда, на танцах у подруги. Затем солёная волна ударила её в грудь, она, всплеснув руками, точно крыльями, повалилась на пол, и без звука, без слёз, зажмурив что есть силы глаза и  открыв чёрную яму рта, зарыдала без, забилась в страшном припадке.

   Очнувшись по неприглядному, страшному своему обыкновению на холодном полу, когда уже настало утро, и в окне забрезжил слабый свет, она, шатаясь поднялась и побрела в комнаты. Собрала, как могла, детей в школу, одела, накормила завтраком и, оставшись одна, принялась делать, сама не ведая, что. Вынула все фотографии Мао, какие были в альбоме и  стала развешивать их на стенах и дивилась красоте своего избранника,- словно живой он глядел на неё со снимков, чуть бровями прихмурившись, как бы говоря с укором: ну что, как живётся тебе без меня? Весело? "Хороший мой, любимый,- глотала начавшиеся неведомо откуда слёзы она,- как я, дура набитая, могла разлюбить тебя, такого честного, преданного, такого лучезарно красивого... Твой красиво изогнутый нос, аристократическая горбинка на нём, взор ясных голубых глаз, прекрасный овал лица, каштановые, почти рыжие завитки волос над тонкими, изящно скроенными ушами,- куда подевалось всё это? Куда же?- спрашивала в тысячный раз себя она, и не могла найти ответа.- Как могла я думать плохо об этом великом, солнечном человеке?.. Я - плохая! Негодная, вздорная, сумасбродная, неласковая...- стегала себя она, безжалостный выдавала сама себе приговор.

   Повязала себе на лоб чёрную повязку в знак траура, носила мятое платье до пят, ходила по улице, подняв высоко, гордо подбородок,- вот я какая страдалица! - пусть все видят, как она мучается и страдает. Люди её жалели, особенно женщины, старались помочь, чем могли, в материальном плане прежде всего. Вал. не гнушалась ничего, легко брала деньги, тратила их налево и направо; подарки складывала в особое место, в диван.

   Прошло время. Она, наконец, вздохнула свободно. Солнце светило в окно так приветливо. Птички звонко пели, прыгая с ветки на ветку. Надев спортивные брюки своего почившего в бозе Мао, которые ей были слишком велики по размеру, подкатив вверх брючины, напевая негромко кукую-то песенку Пугачёвой Аллы, получив очередной раз в кассе его пенсию, она сделала ремонт комнаты, в которой они столько лет прожили, взобравшись на кОзлы, и потом звонко, заливисто хохотала, глядя на своё яркое произведение, хвасталась сама перед собой в пустой звонкой комнате, разгоняя эхо, что она всё и сама может без посторонней помощи.

   И тут вдруг в дверь раздался звонок, такой, который только её муж умел делать, три коротких и один длинный: динь-динь-динь-дииинь. Сердце в груди у неё остановилось, вся жизнь пронеслась перед глазами. Не веря себе, отгоняя путавшихся под ногами подросших детей, она подошла к двери, щёлкнув замком, отперла её... Перед ней стоял Мао, цел и невредим, держал в руках громадный букет лунных ярких цветов. У неё подкосились ноги, и она упала без чувств ему на руки, он едва успел её подхватить; букетом цветов пришлось пожертвовать, впрочем - цветы совершенно не пострадали, разве только пара-тройка голубых и розовых грустных лепестков так и остались лежать на полу, когда дверь за ними захлопнулась.

   Она наглядеться на него не могла, нежно трогала лицо его руками, точно не верила, он ли, родной её, ненаглядный, перед ней; приклоняясь, обнимала детей, которые отойти от отца не могли, прижимали покрепче к себе, чтобы не отняли, невиданные подарки, которые им принёс неведомо откуда явившийся отец - голубоволосую куклу мальвину - волоокой дочке, красную пожарную машину с выдвижной лестницей - басовитому сынку.

   Тихим вечером, когда мало-помалу всё успокоилось, унялось, и радостных, не на шутку разбушевавшихся детей, наконец, уложили спать, они вдвоём с мужем воссели на их крошечной кухоньке за чаркой лунного крепчайшего коньяка, и он поведал ей свою историю. "Только одна убедительная просьба - всё, что ты услышишь сейчас, держать в полном секрете...! сказал он." Она покорно кивнула головой...
 
   Он и правда побывал в опасной экспедиции - на Марсе, лунное Море спокойствия это было всего лишь прикрытие. На красной планете началось строительство станции. Их верховный руководитель, пятиижды герой Луны и лауреат всех Государственных премий вождь Лений Лениананий бросил клич в массы: обустраивайте вселенную!

   "О, этот Марс оказался не таким, каким его представляют на картинках, в книгах и в атласах,- рассказывал Мао, основательно подзахмелев,- нет, эта планета совсем не красная, не безжизненная, а нежная серо-голубая, покрытая россыпями мелких камней и шапками ледников, из под которых кое-где пробиваются изумрудные мхи, с остатками над ней кислородной, разреженной атмосферы; немыслимой высоты горы поднимаются над горизонтом, не менее двадцати километров высотой... Солнце, чуть меньшее по размеру, чем у нас на Луне, светит ярко и в дневное время греет вполне ощутимо; впрочем ночи там ветреные и холодные, ледяные. Мы прибыли вовсе не на пустое место - нас ждал уютный и ухоженный невеликий городок, возведённый квартильерами, отчаянными парнями и девчонками, высадившиеся с целью изначально обустроиться за пару месяцев до нашего прибытия, основной группы строителей. Из привезенных ими с Луны стройматериалов были возведены вполне сносные для жилья в полный человеческий рост модули, герметично закрытые, в них - кухня, столовая, даже, представь, кинозал. Нам настоятельно советовали взять с собой побольше свиного сала и чеснока, дабы мы не заболели цингой, что мы беспрекословно и сделали.

   Ммы построили на этой красной - нет-нет - на пусть слегка красноватой, но всё же зелёной и голубой планете весьма неплохо оборудованную станцию: исследовательские лаборатории, жилые корпуса, взлётно-посадочную полосу. Мы с изумлением обнаружили, что стёкла наших скафандров были задрапированы красной прозрачной лентой, сквозь которую Марс нам казался огненно-красным и посему безжизненным. Посмеявшись, мы, конечно, незамедлительно избавились от наваждения...

   Наша задача была сделать первый прорыв в неведомое.

   И вот, как-то у меня в скафандре закончился  кислород, я задыхался... Прощай жена,- думал,- прощайте мои детки, прощай великий наш вождь, прощай весь мир... Инстинктивно я сорвал с себя дыхательную маску, рухнул на колени; конвульсируя, сделал глубокий вдох, и... и... ещё один и ещё - моё тело воспрянуло, я мог дышать!..

   Вся моя команда, к несчастью, погибла от удушья, не удосужившись сбросить замутнённое дыханием стекло шлема,- я видел, как падали один за другим марсонавты, содрогаясь в ужасных конвульсиях, и ни один - ни одни из них! - не осмелился сбросить дыхательный аппарат, лишённый живительного кислорода.

   В последнюю секунду, говорю я, когда сознание уже оставляло меня, невероятным усилием слабеющих рук я отбросил защёлку... и - о счастье! - живительный глоток воздуха, пусть слабого, разреженного, ворвался в меня, и ещё один, и ещё... сознание мало-помалу приходило ко мне, я был жив, спасён, а те... Я не мог поверить в это, что ещё несколько минут назад мои друзья смеялись, шутили, а теперь их безжизненные тела лежат на мшистых камнях. Спасти моих товарищей уже не представляло никакой возможности, они погибли... Безжизненные их тела покоились на поверхности планеты в застывших, ужасных, невообразимых позах... У меня кружилась голова, марсианский воздух был слишком разрежен для земного, лунного человека, но им можно было дышать! Это было величайшее открытие. За этот подвиг я был удостоен звания Героя Луны, - и Мао вынул из кармана бархатную коробочку, неторопливо, важно открыл её, и в свете настольной лампы пятью лучами сверкнула золотая звёздочка на алой подвязке...

  В. крепко-накрепко обняла его, слёзы полились из глазах её голубым счастливым ручьём... "О Мао, мой Мао... Герой..."- жарко шептали её губы.

   Мало-помалу жизнь их потекла по-старому. Всё так же постаревший теперь Мао, скучая и позёвывая в ладонь, возлежал на диване, укрывшись газетой, частенько тайком посапывая под ней. Днями, вынув из потайного места свою золотую звёздочку, с умилением, и так и этак, вертел её в руках... И как-то, не выдержав, устав терпеть невыносимые его, с её точки зрения, выходки, его грязные носки, разбросанные, где попало, спрятанные от неё в пыли под диваном, вытянутые колени поношенных спортивных брюк, выйдя воинственно из кухни, грозно уперев ручки в бока, вытянув  тонкую шею, гнусаво пропела: "Куда ты, оболтус такой, веник дел?.."- хотя прекрасно знала, что тот, как обычно, стоит вверх головой в углу у унитаза...
   ...
   
   Над головой старика шелестели зелёными, мглистыми лапами и листьями кроны НАСТОЯЩИХ, ДЫШАЩИХ лип под электрическим горячим ветром. Откуда они взялись? Он не знал, позабыл уже. Только росли они у него под окном уже много лет, всю его сознательную жизнь, с самого его малого детства, настоящими стали друзьями его. Ах - нет! Ах - да, да! Он эти деревья привёз с Марса... Да-да, именно так и было... А, может, с Юпитера? Или с Сатурна? Он никак не мог сообразить... Да это было и не важно теперь, улыбался... Он назвал их - липы; "липы" - какое-то магическое слово, которое он слышал от своего деда в те страшно уже далёкие свои годы детства, которые унеслись неведомо куда. На его морщинистом безбородом лице боги бросили росчерки умиротворения и счастья... Эти под окнами у него уже значительно подросшие деревья с живым глазом во лбу, были его всё - и жена, так внезапно почившая в бозе, и дети, давным-давно по закону о восемнадцати годах покинувшие его, чтобы строить свою новую независимую жизнь.

  Теперь он остался в целом свете один-одинёшенек, его добытая в трудах звёздочка Героя неведомо куда подевалась, книги на полках обернулись густым, ворсистым слоем пыли, в углах под потолком повесились вниз головой лунные пауки о десяти ногах, пристально высматривая добычу, таких невиданных размеров, что при взгляде на них делалось дурно,- он не замечал этого, не хотел замечать; и ни того, что ноги его почти перестали ходить, а руки - держать. Перед ним на столе стоял крохотный портретик его жены - всё его великое богатство, что у него осталось, и - конечно же, липы! В последние дни и часы, бредя на улицу с палочкой, или выглядывая из окна, он разговаривал с деревьями, как с живыми, и ему казалось, что жена его никуда не исчезла, не распылили её тело на атомы, чтобы из них создать предметы питания, а - вселилась она в пышные зелёные кроны, в ветви и в листья. Ему в перегибах и в излучинах, в набрякшей по весне почке чудились то разрез её глаз, то крошечный носик её, то взмах её руки...

   Сквозь сон то и дело он слышал пронзительный звон электрических пил, громкие, грубые выкрики пильщиков, и ему приснилось, что он опять прибыл на Марс в составе секретной экспедиции, и  от нехватки кислорода в скафандре у него нестерпимо звенит в ушах. Проснувшись, он, как обычно, подхватив тросточку, засеменил к окну, чтобы поздороваться со своими "липами", но... но... Его, когда он отдёрнул штору, ослепило дневное электрическое солнце. Ахнув, падая навзничь на пол, успел заметить, как спиленные под корень деревья волоком тащит прочь громадный дырчащий бульдозер. "Зачем вы это сделали?"- дрожащим голосом крикнул он в окно рабочим, собирающим инвентарь. "Иди к дьяволу, чёрт плешивый,"- сочно выматерился бригадир, плюнув при этом в землю и растирев плевок каменной подошвой кирзового сапога, и Мао показалось, что вот оно, какое на самом деле лицо его жены, уродливое и злое, мгновенно оно всплыло перед ним, а не то, что он себе теперь рисовал в воображении. "Истинная Мегера",- мелькнула горькая, страшная мысль в голове, он испугался... Красные, налитые с перепою глаза рабочего смотрели на него с неприкрытой ненавистью. Мао горько заплакал, затрясся, горячие слёзы покатились у него по щекам... Тот вдруг смягчился, скинул с огромных красных лап брезентовые перчатки... "А что - я? Я - ничего! Может мне самому жаль такую красоту изничтожать... Начальство сверху повелело... Сказало, жильцы жалуются, что света им мало..." Рычащий трактор, плюющий в небо из трубы чёрным дымом, тащил содрогающиеся, как будто сопротивляющиеся чинящемуся над ними произволу трупы деревьев. Двор опустел, искусственное солнце нестерпимо слепило, жгло...

   Он, пытаясь в уме подсчитать прожитые им дни, недели, года, вышёптывая губами, сбился; шаркая ногами в поношенных комнатных тапках, тяжко вздыхая и охая, поднялся на этаж, вернулся в комнату, сжал портретик своей жены в крючковатой твёрдой ладони, лёг на диван, прикрыл дрожащие, мокрые веки, грустно синими тонкими губами сам про себя улыбнулся и умер.

                - - - - - - - -


                9


   ... И вот я, пилот Летробс третьего лунного поколения докладываю. А между тем, говорю я, дела здесь, на нашей, согретой людскими сердцами  планете Луна, развивались по накатанному сценарию - ещё бы, природу человеческую не переделать.

    Сначала всё было, как нельзя, лучше, все вновь прибывшие с пониманием относились к неизбежным трудностям и лишениям, друг с другом делились последним куском хлеба, затем же всё стало меняться совсем даже не в лучшую сторону; появились избранные и "обычные", "плебс", выдумали талоны на всё самое необходимое - на муку и на сахар, на крупы и - самое главное - на спиртное, хотя трудились все одинаково, не покладая рук. Наш противник с "той стороны" не уставали делать своё чёрное дело, на полную мощь работали радиостанции. Стало у нас престижным одеться по земной, вычурной моде, отоварившись в особом магазине "Тополёк". С завистью у входа в магазин, сбившись в кучку, мы, обычные пацаны, смотрели на мальчиков и девочек-мажоров, одетых в модные джинсы и юбки, с импортными, бахающими рокнролл радиоприёмниками в руках, попивающих из банок "баварское".
   Нас, молодых и ершистых, чубатых, голосистых, голодных до приключений и бутербродов с докторской колбасой, едва закончивших начальную школу и с успехом провалившихся на вступительных экзаменах в ВУЗ, набирали на оборонный завод, выпускающий, скажем так,- ширпотреб, сковороды и противни. Мы, разухабистая молодёжь, переминаясь с ноги на ногу, потягивая тайком из бумажных пакетов барматуху, толпились у пункта сбора, ссыпавшись из висящих над поверхностью капсул магнито-автобусов. Совершенно лучайно, хватив лишнего, я забрался не в тот маршрут, и, когда герметичная капсула отчалила от платформы, через неудержимо охватившую меня дрёму, увидал в полураскрытое окно, что мои друзья-приятели ищут меня, выкрикивая моё имя; мгновенно отойдя от морока, стараясь привлечь их внимание, я стал махать им рукой, чуть не до пояса высунувшись из окна. Тщетно...

   Прибыв на завод с отцовским невеликим, основательно истрёпанным, видавшем виды чемоданчиком в руках, в котором помещался весь мой нехитрый скарб - зубная щётка, зубной же порошок, пара семейных синих трусов и дырявых носков, сменные рубашка и брюки; натужно звенели станки, оглушительно стучал, сотрясая воздух, громадный металлический молот. Я и тут умудрился дать маху - заплутал, совершенно оглохнув и ослепнув от такого обилия движения и звуков, в рядах делово урчащих станков, сверкающих отшлифованными до блеска дисками в лучах утреннего солнца, забредя совершенно не туда, куда бы требовалось, потерянно покрутился на скользком, залитом машинным маслом полу и поднялся во спасительной витой лесенки в какую-то застеклённую мелкими квадратами контору. "Гм, ты - новенький?"- из ниоткуда с явным вызовом прозвучало. "Новенький,"- несмело отвечал я, вращая туда-сюда головой, выискивая источник звуковых колебаний. "Аг-а-а... сбежал от этих ужасных ненормальных станков?" Не успел я и рта открыть, чтобы как следует огрызнуться, как голос из ниоткуда теперь назидательно прозвучал: "Правильно сделал, чувэла, здесь, в конторке, - потише будет, поспокойней, работа не пыльная, гы-гы..."- грубовато, нагло рассмеялся - НЕКТО, выступив из полутемноты застеклённых шкафов, наполненных объёмистыми папками. "Будешь моим помощником, замолвлю, так и быть, дурачишка, за тебя словцо..." "Работы здесь - всего ничего: из журнала в журнал переписывать наименование вырабатываемых в цехе деталей - всего делов-то, и - бегом на подпись начальству. Уразумел?". Слыша изломанный, неровно дрожащий тенорок, я думал увидеть что-нибудь наподобие низкорослого и кривоногого старичка, в замызганных, старомодных на носу очечках, в пузырящихся на коленях штанах, выглядывающих из-под застёгнутого не одну, оставшуюся живой пуговицу халата, до мозга костей канцелярскую душу с вывернутыми наизнанку слюнявыми губами, зализанную на бок рыжую крашеную хной лысину, но - нет: из-за покривившихся на бок древних шкафов, из тёмного их угла вышел молодой красавец роста выше среднего с высоким зачёсом на голове. Впрочем, первое благоприятное впечатление сейчас же улетучилось, когда я разглядел выплывшую на свет фигуру. Две чёрные точки глаз под тяжёлым, почти бетонным навесом голых надбровных дуг. Он сделал шаг, другой, третий, и показалось, что маленький его череп, на который было натянуто страшное безбородое лицо, покрытый неряшливым ворохом волос, двигается отдельно от тела, болтаясь как бы не на шее, а на подвижных металлических шарнирах: влево-вправо, вправо-влево и опять влево-вправо; причём в этом тандеме главным было тело, длинноногое и длиннорукое. Паук,- первое, что пришло мне в голову. "Тут и подзаработать не хило можно, если план липовый состряпать, за это, знаешь, ой как хорошо платят!" "Кто платит?- угрюмо спросил я. Он кивнул головой на стеклянные окна, за которыми шумел цех. "Будешь моим напарником, как раз вакантное место образовалось, поал?.."- покровительственно, и, показалось мне, с недобрым смыслом добавил он. "Вакантное? Здесь?"- побольше басов добавив в голос, спросил я, почувствовав неладное, опустил чемоданчик на пол поближе к своим ногам, ненароком оглянулся по сторонам; ничего ценного в моём чемодане не было, разве что чистые сменные трусы,- так, само собой, инстинктивно это получилось. Внизу, за чуть дребезжащими стёклами, приглушённо грохотал, скрежетал цех, точно гигантское живое насекомое. Он не ответил, хмыкнул, выдвинув вперёд квадратную челюсть, и недобрую мелькнувшую искру в его чёрных глазах я заметил. "Вот рабочий халат, надень..."- кинул он мне помятую серую тряпку с рукавами и оттопыренными карманами, очень похожую на сдувшийся труп. Подхватив чемодан, я что есть силы рванулся к выходу, споткнулся, кажется, о высокий порожек у входной двери. И тут я увидел, как чьи-то костлявые  руки утаскивают меня в темноту за шкаф, простучали у самого моего лица босые белые ноги. Всё померкло меня перед глазами... Сквозь помутнённое сознание я видел, что вокруг меня суетятся люди с чёрными злыми каменными лицами, и затем сквозь провал сощнания - дёргая на поворотах, тащат меня на качалке под электрическими плафонами с этажа на этаж...

... Снилось: сколько интересного можно было добиться, каких невообразимых высот достичь в жизни, каких только ... а я, дурак, пил да курил, да курочек пощупывал... Как грустно, как смешно...

   Я очнулся среди ярких лучей солнца. Я сидел в новом с иголочки техническом халате, положив локти на стол, и аккуратным почерком перьевой ручкой, макая её в чернила, переписывал наименование деталей, которые были сделаны или будут деланы на станках в механическом цеху... Рядом со мной, как ни в чём не бывало, сидел мой напарник Зотов, внимательно следя за движением моего пера... "Очнулся, хорошо..."- сказал он, прими вот эту таблетку. Он протянул мне стакан воды. Я выпил, и мне полегчало...

   У него была странная, злая, какая-то ненастоящая, НЕ ЛУННАЯ, фальшивая здесь в нашем новом благословенном пристанище фамилия - Зотов. Много раз, бесконечно я пытался, шепча губами, выстраивая пальцами - и так и этак - различные мантры, её расшифровать, придавая ей добропорядочное, лунное звучание и значение - зо... зе... то... Золя... Тогор... в... но у меня ничего не получалось, всегда выходило: не то "золото звенит", не то "злой тот ещё". Тогда, измучавшись, я напрямую задал ему вопрос: что означают твоя фамилия (здесь, на Луне, имена давались по традиции, звучащие от наших земных коммунистических или прогрессивно мыслящих земных предшественников...). Ощерив мелкие, гниловатые зубы, натянув веснущатую кожу на узком, покатом лбу, вздёрнув под ворохом волос длинными гладкими ушами, он неприкрыто, очень злобно усмехнулся: "Не твоего ума дело, чувак! Поал?.." И тут до меня, наконец, дошло: тут дело не чисто. "Золотов, Тельцов",- шепнули мне в ухо в перерыве не то какие-то анонимные доброжелатели, не то, показалось на секунду мне,  ангелы, взмахнув белыми крылами, поднялись в солнечные длинные лучи, льющиеся из окна.

   Побежали, полетели, поначалу такие тяжкие, до умопомрачения однообразные, и такие всё-таки так не похожие один на другой, наполненные лицами и задушевными разговорами трудовые будни. Множество людей, множество задач, множество неотложных дел. Я стал замечать, что Зотов во время рабочей смены со своего кривенького, поскрипывающего стульчика частенько стал куда-то пропадать - мелькнула его тень -  мне поневоле пришлось выполнять и его работу... Он просто валялся на улице на лавке в вонючей курилке, огороженной стеной густого кустарника, в пространстве, надёжно скрытом от посторонних взглядов, мат на мате которая была изрезана перочиными ножиками, глядел полусонным взглядом в бегущие наверху облака или без затей храпел, развалившись здесь же, в конторе, на полу за шкафами... плевать он хотел на дела, на свою дневную выработку. За нами с той стороны стеклянной огородки внимательно наблюдал наш непосредственный партийный начальник, похожий квадратную шестиугольную гайку.

   И тут, когда ЭТОТ ДЛИННОНОГИЙ ХМЫРЬ по своему обыкновению отсутствовал неведомо где, я, то и дело оглядываясь через плечо, открыл его потёртые журналы отчётов, сложенные стопками под его столом, и обнаружил между страниц измятые листы, наполненные пугающими угловатыми рисунками... рожи, бесконечные кривые рожы... оскаленные зубы... выпученные сжатые кулаки... ножи и топоры, воткнутые в человеческую плоть... брызжущая кровь... я подумал, что он просто псих, что ему лечиться давно пора...

                10


   Я с головой погрузился в новую, по-своему интересную работу - учёт и контроль, благо моими главными рабочими инструментами были всего-то стул, журнал и чернильная ручка. Новые интересные знакомства, новые лица, новые яркие впечатления. Не забывал я и верного, "с первого взгляда" полюбившегося мне знакомца - звонкий токарный станок, с которым я мало-помалу подружился, с улыбкой встречал меня мой наставник мастер цеха старик усатый Герцен Плеханович. Месяц, два, три, полгода прошли-пролетели, как один миг, многому я за это время научился, и, главное,- внимательности, учтивости, терпению, сочувствию. Руки мои и ум мой не знали усталости, без удержу шёл на самые отчаянные в смысле производственном шаги. Старался резать детали с минимумом потерь, сам себе удивляясь, своим рабочей хватке и деловой активности, давал ценные рационализаторские предложения, как улучшить, максимализировать производство, загорелся идеей, что от ручного изнурительного труда надо поскорее переходить к полной автоматизации; взялся за толстые учебники из заводской библиотеки... "Брось,- жарко на ухо мне шептал мой длинноногий и длиннорукий покровитель, и в глазах его горел чёрный, нехороший огонь,- лучше пойдём посидим, покурим, погутарим... А? Давай?.."

   "Не хотите, друг мой, пойти на повышение?- спросил меня как-то пожилой мастер цеха, у которого из нагрудного кармана спецовки торчали линейка и разноцветные остро отточенные карандаши, по-отечески тепло всегда издали поглядывающий на меня.- Вижу, что вы старательный, ответственный работник; а, может быть,- в ВУЗ, на инженера учиться?" Честно сказать, я был польщён, щёки мои от смущения вспыхнули. Легко с его подачи поступил на вечернее в инженерно-строительный. Там и познакомился я с ТОБОЙ, мой небесный ангел. Ты плыла по коридору, никого и ничего не замечая перед собой, держа перед собой раскрытую книжку, улыбаясь чему-то своими полными, милыми, неумело напомаженными губками, вдруг хмуря свои тонкие летящие над озёрами глаз тёмные нитки бровей, короткая юбочка, длинные до умопомрачения загорелые ноги, прошла мимо, не заметив меня, только облаком счастья на меня пахнуло, и я, припав спиной к холодной стене, почти перестав в тот миг дышать, не мог отвести от тебя очарованного и удивлённого взгляда.

   Вдруг, как тать небесная, на заводской проходной дородные мамаши в синих технических халатах, в тёплых войлочных валенках, с гадкими сладенькими улыбочками на тонких и злых устах, в крепких узлах волос на затылке жёстко остановили меня; по их свистку заломили мне за спину руки усатые седовласые вохровцы, из бокового кармана моего пиджака, извлекли крошечную, но чрезвычайно дорогостоящую деталь к новому секретному двигателю космического корабля, я был ошарашен, раздавлен, не веря происходящему мелко и унизительно тряс головой.
 
   Это было по лунным меркам серьёзное преступление. Я был в полном недоумении, внезапно росчерком вспомнил, как из раздевалки с дрожащими точками пальцев и рук, завалив на бок от омерзительного, сдавленного хохота голову, чуть не сбив меня с ног, выскочил, воровато оглядываясь по сторонам, Зотов. Ах вот оно что, вот оно как, - "зависть"!  Вот что ещё такое была его буква "з", бетонный пол качнулся у меня под ногами. Начальник, всегда милостивый ко мне, гневно шевеля огромными усами, поведал: "Не думал я, что ты, парень.... на это способен, мы оказали тебе высокое доверие... а ты... а вы... Торгануть на рынке подороже хотел, мерзавец?" Дёргая плечами, беспомощно разводя руками, я стал оправдываться. Нет, не нужно было этого делать, а нужно было, сжав зубы и кулаки, орать, наступать, доказывать. Меня отвезли в районный КПЗ, бросили на деревянные нары. Суд был скор и предсказуемо ко мне безжалостен. Приговор, сухо оглашённый женщиной-судьёй, гласил: развеять на атомы.
 
   В камере предварительного заключения было душно, полно осуждённых, оправдывающихся перед такими, что и они, что и я агнцами на заклание. В означенный законом срок я подал аппеляцию  на клочке бумаги, который я выменял у блатных за свои добротные ботинки. Суд гуманно удовлетворил её, и смертную казнь мне заменили на двадцать пять лет каторги на отдалённых, ещё не освоенных лунных кратерах, полных радиоактивного солнечного ветра и леденящего космического холода, что неизбежно означало одно - смерть.

   Ожидая транспортировки в лагерь, я томился в узкой, тесной одиночной камере два на три метра. Крошечные здесь стол стул, узкая как гроб, кровать, вместо параши - изгаженное кривое ведро, в  узкое оконце в двери  раз в день мне подавали миску с баландой, я отказывался есть, боясь, что меня могут безнадобно отравить.

   Внезапно я был освобождён. Загремела входная дверь, раздались окрики охранников... Выйдя из тёмной камеры - руки за спину - в тюремный двор я был ослеплён ярким солнцем, голубым небом. Следователь в лейтенантских погонах мне сказал: произошла ошибка, Летробс, вы свободны... это бывает..." Я был потрясён внезапной переменой. 
   
   В одиночестве я бродил по улицам города, питался отбросами из мусорных баков. Облезлые коты перестали меня бояться. Я сам стал похож на бездомного кота - я оброс под носом колючей щетиной, тоже шипел, когда у меня пытались отобрать просроченную дурно пахнущую колбасу, добытую из глубин затхлого железного ящика.
 
   Какой-то человек на шумной улице шепнул мне адрес, сунул в руку смятую розовую двадцатипятирублёвку. Первый раз за много дней и месяцев я по-человечески поел в привокзальном ресторане.

   В тёмной комнате, у зашторенного наглухо окна, закинув руки за спину, стоял человек, овал его плеч показался мне пугающе знакомым. Не поворачиваясь, назвав меня по имени-отчеству, он попросил перемножить 125926 на 178932 я моментально дал ответ, математика это был мой конёк. Звенящий, какой-то неестественно металлический голос тоже показался мне знакомым. "Снимите вашу куртку,"- вывернув один глаз из-за плеча, взмахнув пальцем, повелел он. Я тут же подчинился. Куртка - это было слишком сильно сказано - латаное-перелатаное зэковское обвонявшееся нарами тряпьё. "Упор лёжа принять!- негромко, но властно, скомандовал он опять до боли знакомым мне голосом; он повернулся ко мне лицом. Я был ошеломлён, обескуражен. Передо мной стоял главный начвед сиблагеря собственной персоной по кличке "Вельзевул". "Отжаться от пола сто раз..." Не скрою, сто первый раз дался мне с превеликим трудом. "Достаточно, молодой человек,"- удовлетворённо прогудел Вельзевул своей заячьей губой сшитой когда-то неумелым хирургом, скрыта которая была жиденькими рыжеватыми крысиными усиками. "Что вы ещё умеете?- вполне удовлетворённый спросил он. Скрипя зубами, я подошёл к графину с водой, возвышающимся на  столике, снял с него тяжёлую крышку и резким взмахом ладони отрубил высокое стеклянное горлышко, покатилось которое за звоном к ногам этого паскудного перевёртыша - я научился этому нехитрому финту на зоне; вспомнил, как зеки восхищённо цокали языками. "Ого, впечатляет...- с опаской он отошёл подальше от меня... "Что ж, нам такие, как вы, до зарезу нужны. Я заприметил вас ещё там... гм... ну вы и сами знаете, где... Физическая подготовка, умение оперировать цифрами это замечательно, прекрасно, но это ещё далеко не всё... главное что вам нужно уразуметь - преданность делу, я это хотел бы особенно подчеркнуть." "Какому делу?"- не удержался и спросил я, непроизвольно снова вытянувшись по стойке "смирно". "Очень скоро, друг мой, узнаете,"- загадочно ответил в костюме с иголочки и в остроносых, модных туфлях велеречивый сексот, засвистал губами популярную мелодию из Паулса и вдруг... растворился в воздухе... Закружились потолок и пол, снова - цепкие сухие руки и голые пятки ног, и я вдруг очутился в пивном баре... я пил и хохотал... Затем какая-то могучая сила снова подхватила меня и выбросила в космическое пространство. Яркие звёзды засияли надо мной, я не мог пошевелить ни ногой, ни рукой... Вот она - смерть, подумал я, и -  очнулся...

   Сперва я осел в выделенной мне маленькой комнате в коммунальной квартире. На открывшейся мой счёт в банке (сообщили отдельным письмом) была перечислена значительная сумма денег. Я вышел из комнаты в совершенно подавленном состоянии, матерился. Жители соседних комнат энергично завозмущались. Тогда ногой я пнул подвернувшийся колченогий велосипед, который с грохотом и звоном покатился в темноту коридора, освещённого одной тусклой лампочкой. Немедленно примолкнув,  жильцы квартиры, как тараканы по щелям, разбежались. Я спрашивал себя - почему, почему? Стал ревностно служить, помня затхлые катакомбы и тесный душный скафандр...

                11

   Меня пригласили по телефону. Переполненный предубеждением и страхом, я поднял пластмассовую чёрную трубку. Адрес, улица, дом...  "Приходите,"- ласково сказал приятный женский голос. И вот я снова вошёл в комнату с затемнёнными окнами. Возле окна, уткнувшись носом в тяжёлую штору стоял человек. Войдя, я замер у входа, по привычке вытянулся по стойке "смирно", сбросил с головы измятый картуз нехитрого лагерного покроя, крепко сжал его в кулак возле ноги (это уже было, было!- твердил я себе... Он повернулся. Я сразу узнал его - это был тот самый следователь из лагеря. Я припомнил его зуботычины и тумаки, которые всё ещё горели у меня на лице и на рёбрах, задохнулся, попятился... "Что с вами?- с ехидной улыбкой на губах спросил он,- вам что - плохо? Позвать сюда врача?" Мне послышалось - "палача". Пол дрогнул у меня под ногами, сознание моё помутилось. "Не надо, не надо врача!"- последнее, что выкрикнул я, помня все эти острые и такие тяжёлые шприцы, шприцы... Открыв глаза, я увидел его лицо прямо перед собой. Нет, это был, пожалуй, не он, тот, не молод, но и не стар, глаза горят неподдельным вниманием и сочувствием. Гора свалилась у меня с плеч. Он начал издалека, поинтересовался о моём здоровье, о здоровье моей матушки. "Вы думаете, мы зря освободили вас? Нам нужны преданные люди. Ваша задача - следить, выверять, и докладывать нам о всех подозрительных случаях..." "Стучать?"- не удержавшись, слабо спросил я, земля качалась у меня под ногами. "Ну зачем вы так..."- обиделся он, молнию из глаз бросил в меня. Я должен был каждую неделю отдавать рапорты о проделанной мной работе: кто, где, когда... Мучительно я думал, что же мне делать? И нашёл выход - я сдал всех, кого считал вконец ссучившимися - и того, и тех, и эту... И - с особым удовольствием  - Зотова, который вовсе не предполагал такого грустного для себя исхода. Все они бесследно исчезали, будто их никогда и не существовало. И всё-таки я испытывал угрызения совести: как это - лишить человеческое существо, пусть даже падшее, жизни? Честно сказать, я жалел даже тараканов, выползающих из щелей, чтобы поживиться хлебными крошками на моём кухонном столу. Я сам часто был такой доходяга...

   А теперь я наслаждался никчемностью насекомых, прежде чем без жалости прихлопнуть их тапком...

   И - снилось...

   Запиской, выведенной неизвестной рукой, я снова приглашён в отдельный кабинет. По началу, не скрою, у меня в воображении нарисовалась дева с пышными бёдрами. Я попытался отказаться, тогда я был по уши влюблён в одну небезызвестную красавицу. Мальчики в кожанках с красными звёздами на картузах, обступив на шумном рынке меня, зловеще тонкими губами улыбаясь, недвусмысленно намекнули, что торг здесь неуместен. У каждого из кармана торчала острая ручка нагана. Я вынужден был подчиниться. Стены домов были украшены розовыми бумажными цветами и электрическими фонариками. Снова бывший надзиратель предстал передо мной. Он открыл бутылку шампанского, протянул мне фужер с шипящим напитком, смотрел на меня недвусмысленно сладко. "А ведь вы... ты красив, очень красив..."- пальцами, тыльной стороной ладони, он нежно погладил моё лицо. Я задохнулся от возмущения; первой моей реакцией было ударить мерзавца в кадык, как учили меня в шпионской школе; но едва я замахнулся, из-за шторы вышел громадный мускулистый в набедренной повязке негр с острым кинжалом в руке, я вынужден был смолчать, впрочем на выручку мне пришли какие-то не прошенные гости, вломившиеся без стука в комнату...

   Это переполнило чашу моего терпения, стало последней каплей в моей лунной эпопее. Я негодовал, не знал что мне предпринять. Неожиданно выход из почти патовой ситуации пришёл сам собой...

   Сказочно быстро я продвигался по службе, даже дух прихватывало. И вот уже генеральские, шитые золотом погоны сверкают на моих плечах, на груди горят алые ордена. При встрече мне низко кланяются мои подчинённые, коих у меня теперь несметное множество. Даже неловко отчего-то становится. Неужели это - я? Неужели вчера ещё никто, смог добиться подобного неслыханного успеха? Сделав некоторые перестановки на шахматной доске, доставшейся мне "по наследству" от кого-то (от кого?), мне удалось создать маленькую империю внутри Империи большой. Теперь и у меня в службе состоялись преданные мне люди. Благодаря секретным агентам я знал всё и про всех. И вот мои "друзьям" удалось раскопать компромат на самого Верховного. Читая донесение, я был потрясён. Никакой праведности, ничего святого, голые двурушничество, разврат, мздоимство. Я видел фотографии голого старого человека с омерзительно отвисшим животом в окружении молодых, задорно, фальшиво хохочущих девушек в купальниках, едва ли достигших восемнадцатилетнего возраста. Вот когда я сказал себе - стоп! Хватит притворяться, корчить из себя великого фаранона. Ты - не такой, как эти; ты - лучше, чище. Наверное, по выражению моего лица или по каким-то другим мимолётным признакам, ОНИ поняли, что я сорвался с цепи. При встрече мне перестали подавать руку. Внезапно сам Верховный пригласил меня к в свой кабинет. Я долго ждал, сидя прямой, как струна, на диване в приёмной. Секретарша усердно стучала на пишущей машинке, с материнским сожалением - показалось мне - поглядывая на меня над очками, вдетыми на нос; в окнах вспыхнул короткий лунный закат, стремительно потемнело, щелчком зажгли электрический свет. В тот день я так и не дождался приёма. И я понял - нужно действовать, рвать когти отсюда к чёртовой матери. Но куда, куда?! Все дороги к отступлению - влево, вправо - были перекрыты. Разве только - наверх? Я вспомнил свою одиночную камеру, долгие ночи в раздумьях под зарешёченным, загаженным голубями окошком, затем суд - "приговаривается к смертной казни, распылению на атомы..." Кажется, когда я услышал приговор, у меня, точно у девушки, подкосились ноги, я лишился чувств... "За что?.."- была последняя мысль моя. Меня подхватили дородные охранницы с лазерами на боках, в чугунных тяжёлых сапогах, в металлических наплечниках и наколенниках, больше похожие на мужчин. Пересыльный лагерь, где маялись сотни и тысячи таких же несчастных, ни в чём не повинных, что и я. Лунный поезд на вакуумных подушках, затем отдалённые каменоломни в проклятом ледяном кратере, душный, латаный-перелатаный на коленях и локтях скафандр, отмеренная доза кислорода в баллоне. Многим не суждено было выжить...

   Я заметил за собой слежку. Как-то безоблачно ел мороженое в кафе с симпатичной голоногой цветастой девушкой, совершенно случайно познакомившись с ней на вечеринке, у нас наметились планы на вечер. И тут я увидел, что под ненароком задравшейся юбкой, когда мы садились за стол, в мелькнувших трусах её... его... согнулся в три погибели огромный мужской член. Ноги под чулками были до неприличия волосаты. Кольцо сжималось вокруг меня. Словно дикий зверь, я был моими ненасытными охотниками загнан в угол, из которого, казалось, не было спасения. Ещё день-два,- чувствовал я,- и - конец... Теперь точно не миновать смерти. Я представил, как под действием жёсткого гамма-облучения моё тело распадается на атомы, сознание меркнет, темнота поглощает меня, я хочу заорать, но уже не могу - ни рта, ни языка, ни тела у меня больше нет... Отчаявшись, говорю я вам, я двинулся напролом. Сделав вид, что я возвращаюсь домой, я ворвался в подъезд, взлетел по лестнице, нарочно громко хлопнул дверью, открыв её ключом, стремительно спустился по грязной, замусоренной лестнице, снова поднялся на последний этаж. Только бы выход на чердак - думал - был открыт. Заскользил по мокрым от дождя крышам, едва не сорвался в глянувшую в меня чёрными глазами пропасть, спустился по пожарной лестнице, через минуту я был уже далеко... Выскочил на улицу, повернул - сам не зная куда - направо, затем налево, какая-то волшебная сила меня толкала вперёд, и вот я оказался перед таинственной дверью, мимо которой я тысячу раз проходил, совершенно не подозревая, что за ней может скрываться нечто, что когда-то спасёт меня.

   Передо мной возникла фигура охранника с автоматом наперевес. Что есть силы я ударил его ребром ладони в белую тощую шею - как учили меня в секции дзю-до и каратэ - выглянувшую на мгновение из-под пластмассовых зелёных щитков; он обмяк, с грохотом уронил на пол автомат. Первым моим желанием было схватить оружие и проложить себе путь, поливая всё и вся свинцовым огнём - пусть все умрут, пусть... Но какая-то часть меня взбунтовалась - отобрать чужую жизнь, пусть даже во спасение своей... не-ет, это решительно невозможно... И тут я почувствовал разницу между революционерами, готовыми, ради сытного обеда в корчме бомбой убить царя и - кем же, кем? - между ними и собой. Я, наверное, был не такой, что они. Какая-то горячая искра любви ко всему человечеству во мне тлела, а теперь ясно возгорелась, взорвалась. Я пнул ногой автомат, и тот, закрутившись, улетел под шкаф. Я зашептал про себя "Отче наш..." И - о чудо! - стоило мне только помыслить о спасении, как путь передо мной очистился, более я не встретил никакого сопротивления...

   Извилистыми коридорами, наполненными удушливыми, затхлыми запахами и шевелениями крыс, то и дело пугливо приникая к холодным, негромко ало и голубым мерцающим пластиковым стенам, слыша своё хриплое дыхание, я проник в тайную комнату, где среди наполненных кнопками и лампочками пультов, среди ровных рядов стульев и столов величественно возвышался мощный телескоп, наполненный стеклянными линзами. Сладко пахло электричеством и химреакативами, тихо жужжало электричество в проводах, я с трепетом прильнул к окуляру. Удивительная и прекрасная картина предстала моему взору. Телескоп был наведен так, что не нужно было крутить ручки, коих на металлическом теле было превеликое множество. С душевным трепетом прильнув к окуляру, я увидел, что там, совсем рядом с нами, в каких-нибудь трёх с половиной сотнях тысяч километров от нас на голубой родной планете Земля расцвёл настоящий рай, первозданные густые леса, сочные луга, на которых паслись тучные стада, высокие, светлые города. Так вот оно что! Мы жестоко обмануты!- эта мысль потрясла меня. За что же были такие наши жертвы, ради чего? Ради кучки разъевшихся стариков и их приспешников? Я дальше повёл наблюдение.

    Ещё дальше, за толстой, литой, стальной дверью открылся небольшой, я бы даже сказал - уютный, оркестрово-камерного размера ракетодром, над раскрывшимся куполом которого время от времени (я часто видел странные сполохи в лунном чёрно-фиолетовом небе) стартовали ракеты по направлению к Земле. Мои давние мрачные подозрения подтвердились. Эти, власть, стало теперь ясно мне, как лунный электрический день, наши до трепета обожаемые вожди, уже давно сошлись, снюхались с проклятыми империалистами, желая только одного - безмерных денег и власти. Я, мы все, лунатяне, были жестоко обмануты, преданы. Зажмурив глаза, упав на стену, я беззвучно зарыдал... Ну что же, - с горячим чувством мести в груди думал я,- поделом, я устрою вам чертополох! Сатрапы, держитесь!

   Но - Маркса! Какова! О, любимая! Кажется, она ни капли не сомневалась в моей правоте, и в том, что она, поддерживая меня, делает. Я любил её, как солнечный луч любит землю, и волна - песчаный берег. Она же в ответ, видел я, без оглядки отвечала мне взаимностью. За что же?- я себя спрашивал без конца, и не мог найти ответа; возможно, просто за то, что я люблю её, предан ей.

   И вот, прижавшись друг к другу и дрожа от страха, что есть силы мы опрометью бежим к космической капсуле, впечатанной в гранитную стену, едва успевая застёгивать на ходу, жжикнув змейками, оранжевые скафандры и захлопнуть на голове пластмассовый непробиваемый шлем; за нами гнались, в нас снова стреляли на поражение, я прикрывал Марксу собой, молился, хотя молитва была строго-настрого в нашем обществе запрещена, слышал, как хищно урчали пули и лопалась на стенах штукатурка. Но, слава богам, всё обошлось, все пули пролетели мимо.

                12

   На Земле, куда мы, отчаянные беглецы,  причалили, нас с Марксой приняли с распростёртыми объятьями, точно дорогих, желанных гостей, разве только красные ковровые дорожки под ноги нам не стелили. Мы были потрясены, польщены, очарованы, ошарашены, улыбки счастья и благоговения не сходили с наших лиц. Едва спустившись с трапа космолёта, когда двигатели ещё пронзительно, не успев остынуть,  ревели на высокой ноте, не успев, как следует, после лунного перелёта прийти в себя, нас окружила восторженная, ликующая толпа, размахивающая бутафорскими чёрно-белыми флажками Лунной республики - чёрное поле, усеянное крошечными золотыми звёздочками со светло-коричневым кругом посередине Вокруг нас, падая перед нами на колени, заваливаясь на спину и на живот, летали фотокорреспонденты в шикарных, расфуфыренных костюмах и платьях, в порхающих на горле малиновых, бордовых, чёрных, алых - всяких - бабочках и бантах, щёлкая затворами фотокамер, сверкая и ослепляя нас магниевыми вспышками. Маркса испуганно, но больше растерянно разъяв свои изумрудные очи, жалась ко мне, взглядывая на меня снизу-вверх, как будто спрашивая разрешения на шаг, на другой. Она было явно напугана. Честно сказать, я и сам был не меньше её напуган, потрясён. В те минуты мы с тобой, девочка, казались себе почти богами; я встретил восхищённый взгляд твоих сияющих глаз. Вопросы, в том числе и весьма каверзные, так сыпались со всех сторон. Мы не успевали отвечать на один, как тотчас следовал уже другой, третий, четвёртый. Переводчик, пытаясь перекричать гомон обезумевшей толпы, приклонившись к нам, беззвучно дёргал губами; я старался понять его ломаный русский, ничего разобрать было нельзя в абракадабре его туманных слов. Тогда я стал внимательней слушать корреспондентов, каркающих на английском (на Луне в спецшколах нам преподавали язык наших врагов). Нас с Марксой дотошно опрашивали - "насколько ужасна, непотребна жизнь на Луне?..", "...как нам удавалось выживать на наши мизерные зарплаты?.." Мы мучились с ответом на провокационные зловредные вопросы, чувствуя, что всё-таки, как не крути, мы совершаем предательство. Я видел муку в её взгляде; наверное, она видела в моих глазах то же самое.

  Вдруг перед моим взором из восхищённой, шумной толпы мелькнуло одно жёлтое, надутое злобой лицо, другое, третье. Меня больно кольнуло в грудь подозрение, что всё - ложь, что нас умело заманили в ловушку. Немедленно я отогнал от себя скабрезные мысли, патетическое настроение снова набросилось на меня. Я думал: пить и есть всласть, наслаждаться прогулками с Марксой по берегу океана, наполненному загадочным шелестом волн - вот вершина счастья...

   На следующий день нам устроили шикарную, изумительно, от и до организованную  пресс-конференцию. Угощали пепси-колой и многоэтажными бургерами, сочащимися сырами и котлетами. Отовсюду, со всех уголков планеты Земля, как было сообщено по местному телевидению, слетелись корреспонденты. В зале яблоку негде было упасть, под потолком струились вентиляторы, тщетно стараясь разогнать густой воздух, наполненный миазмами дыханий и дымом сигарет. На эксебишн были выставлены наши с Марксой лунные основательно потёртые скафандры, местные специалисты были потрясены насколько глубоко наши лунные умы проникли в сферу научных познаний. Не скрою я был наполнен гордостью за наших исследователей.

   И недели-другой не прошло, как вокруг нас стало происходить неладное.

   День за днём, неделя за неделей, и здесь, в месте нашего, как мы с Марксой считали, счастливого причаливания на благословенной старушке Земле, я стал замечать что-то совершенно поначалу не укладывающееся в моём сознании, весьма, говорю, странное, даже непотребное, даже страшное, ужасное. Мы жили в отведенном нам крохотном бунгало на берегу океана. Океан был воистину прекрасен. Гигантское голубоглазое существо. Могуче шумели волны, тревожа, мешая нам ночью спать, казалось, это сам Бог шепчет, говорит. Наш домик, сделанный из бамбука и пальмовых листьев был невесом, сквозь крышу в нём было видно звёздное небо, сияла луна. Там, закинув руки за голову, лёжа на жёстком топчане, думал я, мои отец, мать, все мои друзья... Зотов, какая же он сволочь... Вспомнив о нём, у меня сжались кулаки. Но - странное дело - едва мы, разоблачившись от одежд, схватившись за руки и хохоча желали приблизиться к воде, как ниоткуда, словно из-под мокрого печка, перед нами вырастали угрюмые личности, одетые отчего-то в чёрные с иголочки костюмы, в шляпах и в галстуках, переговариваясь с кем-то по рации. Я неплохо знаю английский - эй, би, си, ди - но здесь была какая-то непонятная ядовитая смесь из слов и выражений. И вот что с горем пополам из их сбивчивой речи понял я - что нас с Марксой называли странным словом ДИССИДЕНТЫ...
 
   Точно Гулливер прогуливался по земле среди лилипутов. Да всё, увы, вышло наоборот, лилипутом оказался сам я. Прибежал к себе в номер и наглотался алкогольных таблеток (полегчало, но не надолго), я был возбуждён, тревожен. На Луне безнаказанно засыпали на собраниях и лбами и затылками стучали о столы и спинки стульев, а здесь - ещё неизвестно, что здесь.

   Как-то под самый вечер, тягостно-сладкий, невыносимо прекрасный, в неожиданно тёплых, изумрудных и пурпурных лучах заходящего солнца, улучив удобный момент, когда усыплённая нашей податливостью и даже покорностью охрана (я их уже недобро окрестил "охраной") ослабила наблюдение, я осмелился выйти за пределы, очерченные мне и Марксе для проживания. Маркса, нежное дитя, положив ладони под голову, спала, улыбка умиления и солнечные блики из прикрытого бамбуковыми жалюзями окна сияли на её лице. И что же я увидел, уйдя, насколько можно было, дальше? Разруха, уничтоженные нищетой кварталы города, отбросы, крысы, зловонные помои льются прямо на главной улице. Я шёл дальше и дальше, всю одежду мне очень скоро пришлось сбросить с плеч - свои гладенькие шорты и футболку с эмблемой ЛУНА. Я заметил на себе недобрые взгляды оборванцев и бомжей, сидевших под облупленными стенами и почти чёрным, густо заклубившимся небом, накинул на себя промасленную тяжёлую мешковину, которая валялась тут же на покорёженном асфальте, меня едва не стошнило.

   Я добрёл до границы городка. Унылая растительность, суховей, колючие, поднявшиеся до неба злые кактусы, я уткнулся в громадные чугунные растопыренные ноги, привинченные угловатыми болтами к бетонным стоякам - баннеры, вершины которых утопали в бегущих тяжёлых, свинцовых облаках. Все они были направлены в сторону Луны, ярким белым и голубым пятном сияющей на небосклоне. Я вынужден был отойти на порядочное расстояние, чтобы разглядеть их содержание. На них искусстно были изображены зелёные леса и поля, голубые озёра, высокие, светлые города, которые я, обманувшись, увидел тогда в телескоп и позорно видением прельстился... было выведено: возвращайтесь домой, братья лунатяне, Мать-Земля ждёт вас. На меня глядел громадный чей-то лик, который показался мне знакомым, и тут меня, чрт возьми, осенило: так это же я собственной персоной! Мои нос, глаза, мои искривлённые губы. И рядом со мной - Маркса, оба мы лучезарно улыбались, тогда прибыв в космопорт Земли. Я долго рыдал сидя у опалённого молнией сухого куста, думал: Маркса, где она, что с ней?. Со всех ног, спотыкаясь, я помчался назад... Она спала в той же позе, в которой я оставил её...

                13

   И вот - открылась вся ранее недоступная мне, вся неприглядная, обнажённая до нельзя картина, правда, а точнее сказать - истая ложь... Убийства, проституция, наркомания, и, как итог,- эвтаназия совсем ещё не старых людей, достигших всего-то шестидесятилетнего возраста... Вначале они запретили говорить, на ухо ни о чём шептаться, затем - и вовсе думать, за попытку нарушить приказ - удар электрошокером (такой особый механизм придумали). Включали мощные магнитно-волновые передатчики, и люди впадали в невообразимый экстаз -безудержные смех, ликование, светящиеся от счастья глаза у нищих и оборванных - страшно! Там у нас, на Луне людей непосильным трудом утилизировать стали. На Земле происходило тоже самое, только чуть иначе, "цивилизованней" - всё дозволено. Вот что пряталось за громкими теле- и радиопередачами, которые мы ловили на свои слабенькие радиоприёмники на Луне, за громадными яркими баннерами, направленными в сторону Луны. Я был снова раздавлен, унижен... Неделю мы не выходили из нашей крошечной квартирки, которую нам выделили в старом, высоком небоскрёбе, где постояльцы мусор выбрасывали на головы несчастным прохожим, оказавшимся в тот момент внизу под окнами. Никак не мог дозвониться к тебе. Куда же ты, дева моя, подевалась! Грешным делом я стал ревновать, картины одна омерзительней другой вставали перед моим мысленным взором. Наконец, я и тут, на Земле, заметил за собой слежку, "хвост"; куда бы я не двинулся, всегда за мной следовали плечистые незнакомцы в надвинутых на глаза шляпах, непременно с перевёрнутой наоборот газетой в руках. Орваться от преследователей было почти невозможно, я кружил по городу, ужасаясь увиденным картинкам в нём, но всегда утыкался в один и тот же киоск, у которого меня поджидали всё те же незнакомцы, с холодными ухмылками на губах. С негодованием видел зияющие чёрными пустыми глазницами заброшенные дома, в них забитые досками крест-накрест двери...

   Ты просто гуляла ночью, стуча каблучками по мостовой, овеянной голубым и нежным лунным  сиянием, на сонных, глубоко уснувших улицах; волосы твои, точно морские жемчужные волны, таинственно что-то шепча, развевались на ветру... Кажется, я упал перед тобой на колени и разрыдался от неописуемого счастья, увидав такую тебя...

   Напугавший меня своим каким-то потусторонним видом древний старик с клюкой в крючковатых пальцах, по фамилии Полуэктов, едва шевеля старческими губами прошептал: "Бегите, молодой человек, вам не выжить, вас использовали, как приманку. Есть ещё один корабль - там-то и там то,- он указал точное местоположение,- бегите же... Он сказал, что он дальний родственник штандартенфюрера эсдэ Штирлица, который так и не вернулся в СССР, до конца своей жизни прожив в Западной Германии, выполняя важные задания советского правительства; при этом только зарегистрированных детей от пяти разных жён у него было сто шестнадцать.Как две капли воды он был похож на постаревшего Вячеслава Тихонова в развевающейся на ветру лысиной. Я засомневался в правдивости его слов, у меня закружилась голова. Так кто есть кто?- носилась мысль у меня в голове. "Отправляйтесь прямиком на Марс, там вас ждут..." "Мы что - не первые?"- мрачное догадавшись, спросил я. "Там всё узнаете, увидите..."- загадочно ответил старик и, повернувшись, исчез. "Почему у вас такая странная фамилия - Полуэктов? Что она означает?"- спросил я вдогонку; наверное, я так остался рабом лунных фантазий. "А хрен его знает, юноша,- ответил старик из темноты, грустно тонкими губами улыбаясь, не всё на этом свете подлежит вразумительному объяснению." Крепко пожав протянутую мне сухую руку старика, я стремглав понёсся по улице.

   Корабль оброс омерзительно, тошнотворно толстым и душным  слоем пыли и паутины; приблизившись, я невольно закашлялся. Впечатал кулак в губы, испугавшись, что меня могут услышать, изобличить. То и дело из-под ног, вереща, злобно сверкая в нас глазами, брызгали крысы, размером не меньше кошки. Мы с Марксой, прижимаясь друг к другу двигались вперёд, освещая себе дорогу карманным фанариком, и даже сквозь невообразимый слой пыли проглядывали элегантные формы корабля, на нём было красным по белому гордо начертаны буквы: СССР...

                14

   О боги, отцы небесные, вы всё-таки  смилостивились надо мной! - увидел тебя как будто бы совершенно случайно на общем собрании, посвящённом стопятидесятилетию первой лунной экспедиции, болтая ни о чём с друзьями, просто взглянув в сторону, но теперь-то я знаю, что в том порыве была особая предопределённость. Я увидел тебя! Как будто какая-то великая неведомая сила заставила меня повернуть голову. Нет, мы не встретились взглядами, нас не пробила, сверкнув с небес, молния, как это пишут в волшебных книгах, ты глядела совсем в другую сторону, записывая что-то, в задумчивости покусывая карандаш. Но я был, как бы так поточнее выразиться,- очарован, да, именно очарован, околдован тобой - твоей необычяйно ровной причёской-каре, упавшей тебе на глаза, как будто нарочно сокрыв их от постороннего взгляда, точно ты океан их берегла для кого-то тебе суженого,- уж не для меня, подумалось тогда мне. Твоим скромным, но почему-то вызывающим, почти кричащим нарядом - вязаным лёгким бежевым свитерком с коротенькими рукавами и высоким горлом, бьющий каким-то странным диссонансом со всей твоей солнечной тонкой фигуркой; длинная тёмно-синяя юбка на широчененных бёдрах и лёгкие туфельки на ногах. Твоя походка была так же легка, невесома, не столько стремительна, сколько целеустремлённа - туда, туда в неизведанное будущее; так показалось мне. Какого цвета твои глаза,- невероятно сильно, сейчас же захотелось мне узнать: серые, зелёные, голубые? Только бы не карие, взмолился я; карие - это как чёрная ворона с острым клювом - кар-кар, предвестница беды и несчастья, повидал на своём веку карих...

   Глаза твои были изумительно чисты, при этом вот какие ясные, развесёлые, да изумрудные, да яркие, солнечные, глубокие, что я, взглянув в них, ей-богу, обжёгся, ослеп. Но это было прозрение, а вовсе не что-то другое! Вот когда в меня ударила электрическая молния, да так сильно, что я едва не свалился без чувств на пол, намагниченные магнитами ботинки мои едва удержали меня на весу.

   Каждую минуту я думаю о тебе - где ты, что ты. Я люблю тебя, мой верный друг, деву дорогую мою ненаглядную, так сильно, что у меня при мысли о тебе меркнет рассудок. Даже пусть буду я на самый великий праздник пьян, выпив сто тысяч сладких, ледяных из холодильника рюмок - всё больше, сильнее я пьян тобою. Нет, не застрелюсь же я сдуру, как Вэ Вэ Маяковский, не стану вешаться на водопроводной трубе - я буду вечен, и ты тоже вечно молодой сохранишься рядом со мной, потому что миром правит любовь и только она единственная одна, а я люблю, люблю до безумия деву тебя ясноокую, такую всем моим прихотям податливую.

   Я даже на мгновение вдруг стал поэтом, вдохновенный тобой, мой цветок ненаглядный, и - певец моногамий - сочинил для тебя эти строки, прости, что так корявы они, которые вдруг полились у меня прямо из сердца, и я едва успел их словами отобразить на подвернувшемся клочке бумаги; мне кажется, что, судорожно разыскивая листок бумаги и карандаш, когда мысли пришли  мне в голову, несколько строчек я неизбежно в пустоту утерял, ещё несколько впоследствии уродливо исказил, пока искал листок и карандаш, пока не выпил пол рюмочки водки... Вот они, эти строки, дорогая, их теперь, если хочешь, ты прочти:

                ДИВНЫЕ ПУТИ

                Прямая непосредственность
                пленила
                Меня. Сперва я был угрюм,
                И думал о своём.
                Искающий мой ум
                Далёко плыл. Меня забыла
                Как будто праздная душа,-
                Я был просторов властелин.
                О, как казалась хороша
                Безмерна пропасть величин
                Моих! Но блекли
                строгие черты,
                Терялись краски, очертанья
                Шли прочь одни. Мои мечты
                Переходили наземь. Одеянья
                Уж были сброшены.
                Желания простые
                Я начал понимать. Мой взор
                Ловил движения иные
                Теперь. И давний уговор
                Я вспомнил. Давно, давно
                То было, ужель успел забыть
                Я клятву молодую?
                Но суждено
                Мне вновь глаза открыть.

                Я помню дивные пути
                У ног моих. Идти, идти
                Меня теперь судьба толкает
                По ним. Не умолкает
                Опять таинственный орган,
                Колеблюсь будто я:
                что там?

                Я видел дивные пути,
                Лоза бесшумная спускалась
                К воде, ей жара было
                не снести,
                Ветвями в воду окуналась
                И спала. Теченье
                быстрое неслось,
                Волнами сильными играя,
                От брега к берегу. Велось
                По небу дуновенье, замирая,
                В листах полуденных дубрав.
                Леса прохладные лежали
                Меж кручами,
                всю тень забрав
                Земную, и звери
                разные бежали
                По тропам диким, кто куда,
                И водопад блистал лучами,
                И искромётная вода
                Легчайшими
                и нежными мячами
                На воздух падала...
                О да!..


   Что ж, решено- Марс, вперёд же на Марс! Может быть, там, за полтора миллионов километров от Земли и Луны, люди смогут, наконец, найти себе успокоение, построить честное сообщество равных один другому индивидуумов, независимых ни от чьей злой воли. Только каждодневная труд на благо всех, только - семья, только - любовь, способная, как щит, противостоять ударам острого меча.

   Поднимаясь всё быстрее в предзакатном солнце сквозь голубые и розовые длинные столбы кучевых облаков, пронзая их, двигаясь всё выше и выше, я с горечью думал: встретились лоб в лоб две непримиримые цивилизации и неизбежно победила более неумалимая, коварная, жестокая, алчная. Надолго ли - кто знает?. Они, эти хитрые, самовлюблённые, разодетые в дорогие фраки, в длинные вечерние платья, пальцы их, увитые изумрудами и брильянтами, старики и старухи с фальшивыми улыбками на тонких, сухих губах, всегда с двусмысленными жестами, вовсе и не собирались идти нам, наивным и молодым, гутаперчевым навстречу, дружить, сотрудничать, разоружаться... и делать тому подобную хренову дребедень. Мы им, тысячт и миллионы, нужны были только с одной одной целью - рано или поздно, усыпив нашу бдительность, осыпав нас ложными ориентирами, захрустев нашими косточками, нас своими зубами сожрать, использовать, как подножный корм; и потом, выжив таким страшным образом на невинных жертвах, снова вырастив другое поколение, ничего уже не помнящее, с наслаждением сожрать и его... Неведомая сила вжимала нас  всё сильнее в кресла. С трудом приподняв голову, сквозь алмазное голубоватое стекло космического корабля я видел, как, вздымая сухую пыль выжженной солнцем степи, приземляясь, на парашютах падают спускаемые лунные аппараты - их было так пугающе много! В иллюминаторах кораблей мелькали лица, наполненные ожиданием чуда. "О, несчастные,- думал я,- их, как и меня, обманули..." И толпа - о ужас! видел я - ликующих механических роботов, у которых на затылках видны входы для чипов, каждый трепещет в железной лапе лунными жёлто-коричневыми флажком...

                15

   Когда нас с Марксой мягкой ватой объяла невесомость, мы, наконец, почувствовали себя в безопасности. Земля, такая когда-то нами вожделенная и такая коварная обманщица превращалась в голубой и рыжий пятак на фоне чёрного неба, её волосы всплыли над ней рыжей сверкающей гривой, я невольно засмотрелся, рассмеялся. Мы крепко обнялись. Не скрою, слёзы счастья так и хлынули у меня из глаз, и фионитовые круглые солёные капли длинным бисером поплыли по воздуху. "А вот этого делать не надо, дорогой,- строго пробурчала Маркса, включая космический портативный пылесос, следом не слишком-то любезно утирая мокрые мои щёки своим розовым платком, выхватив тот из кармана; я немедленно подчинился, подставляя ей счастливое своё лицо, покорно разостлав руки по швам. Вот он каков характер моей Марксы, очень решительный, о-го-го... Бразды правления женщина взяла в свои руки, так и должно было быть; нам, мужчинам, извечно предречена участь исследователей, первопроходцев; им же, женщинам,- хранительниц очага. Я не стал возражать, это было бы в данной ситуации неосмотрительно глупо. До красной, четвёртой планеты в системе оставалось лететь несколько томительных дней. Наконец, мы могли, как следует, выспаться, приглушив в салоне свет, привязавшись ремнями к алюминиевой, обитой пластиком переборке. Так смешно было барахтаться вниз головой, совершенно не чувствуя веса своего тела. Спустя 12 часов сна, затем космической пищи из герметически закупоренных тубов - борщ и каша с бараниной, неизбежно и усиленно - тренажёры. Мы по очереди усердно крутили педали встроенного в пол велосипеда...

   Что же, скоро Марс, неведомая, таинственная, вставшая перед носом корабля планета, вот она - отчётливо видно в иллюминатор - с неожиданно голубой, чуть зеленоватой полоской атмосферы вокруг неё - а вовсе не безжизненная, не красная! - занимает уже половину иллюминатора. Я вспомнил рассказ моего деда Мао о его секретной миссии на Марс, слова о том, что Марс это не мёртвая, а живая планета, которые я поначалу приписал его неуёмной фантазии; нет, он не врал! О, Мао дорогой! Прильнув к круглому окошку, туманя его нашими дыханиями, мы внимательно всматриваемся, выискивая очертания города. И вот, наконец, видны строения, или то причудливая игра света и тени? Все приборы на борту судна работают бесперебойно, двигатели ритмично посылают в вакуум пульсации топлива, регулируя поступательное, выверенное до точки движение корабля. Компьютер, деловито щёлкая и жужжа, отдаёт двигателям команду на посадку, побежали по экранам ряды цифр, уже отчётливо там, внизу, виден целый город - жилые корпуса, вытянутые колбы лабораторий, застеклённые, наполненные зеленью теплицы. Перегрузки начинают возрастать. 2 Ge, 3 Ge... Становится трудно  дышать, шевельнуть кистью руки, в грудь бьёт паническая волна - жить! На мгновение двигатели включаются на полную мощность. Резкое торможение, толчок... Есть касание!.. Качнув корабль, внизу, у самого его основания, выброшена стальная тренога, чётко сработала надёжная советская автоматика. Поднятая пламенем пыль жёлтым пологом застилает иллюминатор, можно отстегнуть туго прижавшие к креслу ремни безопасности, отщёлкнуть душные, надоевшие шлемы, мы с Марксой, снова чувствуя притяжение, опять крепко обнялись. Новая жизнь, новая судьба... Немедленно кнопкой, азбукой морзе тарабаню - пусть даже сбивчиво, с ошибками - "точка-тире, тире-тире-точка..." В эфир брошено радиосообщение: мы на Марсе, всё нормально, друзья! верьте нам, следуйте за нами! Телеграфируйте на адрес: Марс до востребования, Летробс, пилот первой лунной, а теперь - первой марсианской экспедиции; все подробности - обратным новым сообщением, немедленно. Что же, пора нам с Марксой устраиваться на новом, Бог даст, теперь счастливом, месте. Пойдём, дорогая!

   Чу! Какое-то за бортом промелькнуло движение... Кажется, нас встречают? Показалось? Кто бы это мог быть, не зелёные же человечки в самом деле, чёрт нас всех побери? Тревожно дёрнулось сердце; привычным движением расстегнул на ремне кобуру, прихватил пальцами шершавую ручку ТТ...




1991






Заставка из И-нета.