Не дождавшийся признания. Щировский

Владимир Щировский – поэт, при жизни не увидевший напечатанным ни одного своего стихотворения. Прожил чуть больше 30-ти лет, погиб в 1941 году. Многие его стихи утрачены. Но те, что остались и дошли до нас, – удивительны.
 В 1929 году в Коктебеле Волошин подарил ему акварель с такой надписью: «На память В. Щировскому, за детской внешностью которого я рассмотрел большого и грустного поэта». Позднее, в 1938 году, он виделся с Ахматовой, Пастернаком и получил от него тепло написанную открытку. Щировский был поздним сыном царского сенатора, вышедшего в отставку. За «сокрытие социального происхождения» был исключён в 1926 году из Ленинградского университета.  В 1936 году Щировский был на короткое время арестован и затем оказался в больнице. Работал то сварщиком в Ленинграде, то писарем харьковского военкомата, то клубным руководителем художественной самодеятельности в Керчи. В 1941 году немецкий снаряд прямым попаданием разнёс грузовик, где находились эвакуируемые из керченского госпиталя раненые, и среди них — так и не дождавшийся признания большой русский поэт Владимир Щировский. Впрочем, этого признания он, судя по всему, и не ожидал. Впервые его стихи были напечатаны в «Огоньке» в 1988-м и произвели сильное впечатление на тех, кому дорога русская поэзия.

******

Быть может, это так и надо:
Изменится мой бренный вид
И комсомольская менада
Меня в объятья заключит.

И скажут про меня соседи:
«Он работящ, он парень свой!»
И в визге баб, и в гуле меди
Я весь исчезну с головой.

Поверю, жалостно тупея
От чванных окончаний изм,
В убогую теодицею:
Безбожье, ленинизм, марксизм...

А может статься и другое:
Привязанность ко мне храня,
Сосед гражданственной рукою
Донос напишет на меня.

И, преодолевая робость,
Чуть ночь сомкнёт свои края,
Ко мне придут содеять обыск
Три торопливых холуя.

От неприглядного разгрома
Посуды, книг, икон, белья,
Пойду я улицей знакомой
К порогу нового жилья

В сопровождении солдата,
Зевающего во весь рот...
И всё любимое когда-то
Сквозь память выступит, как пот.

Я вспомню маму, облик сада,
Где в древнем детстве я играл,
И молвлю, проходя в подвал:
«Быть может, это так и надо».


******

Горсовет, ларёк, а дальше —
Возле церкви клуб.
В церкви — бывшей генеральши
Отпевают труп.
Стынет дохлая старуха,
Ни добра, ни зла.
По рукам мертвецким муха
Тихо проползла.
А у врат большого клуба
Пара тучных дев
Тянут молодо и грубо
Площадной напев:
«Мы на лодочке катались,
Золотой мой, золотой,
Не гребли, а целовались...»
«...Со святыми упокой...»

Церкви, клуба, жизни мимо
Прохожу я днесь.
Всё легко, всё повторимо,
Всё привычно здесь.
Как же мне не умилиться,
Как же не всплакнуть,
Поглядев на эти лица
И на санный путь?
Ты прошла, о генеральша,
Ты идёшь, народ, —
Дальше, дальше, дальше, дальше,
Дальше — всё пройдет.
Дан томительный клубок нам,
Да святится нить...
Но зачем же руки к окнам
Рвутся — стёкла бить?


КИНЕМАТОГРАФ

И жизнь – она научит, жизнь,
Что надо быть сентиментальным.

А. В. Науман. Кинематограф

Антрацит оживляет любовь, и мечту окрыляет хлеб.
Тёплый кинематограф для юношеских потреб.
Розе, песку, булату, смородине, янтарю
Экран белесоватый от всей души подарю.
Советник дев ненасытных, я не был к тебе влеком
Смертию смерть поправшим триумфальным большевиком.
Страсти румяных текстильщиц, эврика дурака
Плюс выезд пожарной команды да рупор издалека.
Разлуки, тореадоры, мавзолей и литейный цех…
Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех.

Когда у печки грелись левкои
И курили трубки морские волки –
Я ведал странное такое
Движенье женственной иголки:
Она из низкосортной ткани
Здесь шила мрачные штаны.
В щербатом маленьком стакане
Сияла веточка весны.
Тем временем вернулись дети,
Рассказывая про кино –
Какое чудное оно.
Блажен, кому на этом свете
Не умиралось так смешно!


ДОННА АННА

Т.Я.Щ.

Повинуясь светлому разуму,
Не расходуя смысл на слова,
Мы с тобой заготовили на зиму
Керосин, огурцы и дрова.
Разум розовый, резвый и маленький
Озаряет подушки твои,
Подстаканники и подзеркальники,
Собеседования и чаи...
И земля не отметит кручиною,
Сочинённой когда-то в раю,
Домовитость твою муравьиную,
Золотую никчёмность твою.
Замирает кудрявый розариум,
На стене опочил таракан...
О непрочные сны! На базаре им
Так легко замелькать по рукам!
Посмотри и уверься воочию
В запоздалости каждого сна:
Вот доярки, поэты, рабочие —
Ордена, ордена, ордена...
Мне же снится прелестной Гишпании
Очумелый и сладкий галдёж,
Где и ныне по данному ранее
Обещанию, ты меня ждёшь...
И мы входим в каморку невольничью,
В эскурьял отстрадавших сердец,
Где у входа безлунною полночью
Твой гранитный грохочет отец.

******

В переулок, где старцы и плуты,
Где и судьбы уже не звучат,
Где настурции, сны и уюты
Недоносков, братишек, девчат,

Навсегда ничего не изволя —
Ни настурций, ни снов, ни худоб, —
Я хожу к тебе, милая Оля,
В чёрном теле, во вретище злоб.

Этот чахлый и вежливый атом —
Кифаред, о котором молва, —
Погляди пред суровым закатом
Как трясётся его голова.

Он забыл олимпийские ночи,
Подвязал себе тряпкой скулу.
Он не наш, он лишенец, он прочий,
Он в калошах на чистом полу.

Он — желающий личных пособий,
Посетитель врачей и страхкасс...
Отчего ж ты в секущем ознобе
Не отводишь от мерзкого глаз?

Скоро ночь. Как гласит анероид —
Завтра дождик. Могила. Конец.
Оля будет на службе. Построит
Мощный блюминг напористый спец.

Я касался прекрасного тела,
Я сивуху глушил — между тем
Марсиасова флейта кипела
Над весной, над сушайшей из схем,

Над верховной коллизией болей,
Над моим угловым фонарём,
Надо всем, где мы с милою Олей
Петушимся, рыдаем и врём.

******

Город блуждающих душ, кладезь напрасных слов.
Встречи на островах и у пяти углов.
Неточка ли Незванова у кружевных перил,
Дом ли отделан заново,
Камень ли заговорил.
Умер монарх. Предан земле Монферан.
Трудно идут года и оседает храм.
Сон Фальконета — всадник, конь и лукавый змий,
Добела раскалённый в недрах неврастений.

Дует ветер от взморья, спят манжурские львы,
Юноши отцветают на берегах Невы.
Вот я гляжу на мост, вот я окно растворил,
Вьётся шинель Поприщина у кружевных перил...
Серенькое виденьице, бреда смертельный уют...
Наяву кашляют бабушки и куры землю клюют.
Наяву с каждой секундой всё меньше и меньше меня,
Пылинки мои уносятся, попусту память дразня,
В дали астрономические, куда унесены —
Красные щёки, белые зубы и детские мои штаны.

******

Нет, мне ничто не надоело!
Я жить люблю. Но спать — вдвойне.
Вчера девическое тело
Носил я на руках во сне.

И руки помнят вес девичий,
Как будто всё ещё несут...
И скучен мне дневной обычай —
Шум человеков, звон посуд.

Всё те же кепи, те же брюки,
Беседа, труд, еда, питьё...
Но сладко вспоминают руки
Весомость нежную её.

И слыша трезвый стук копытный
И несомненную молву,
Я тяжесть девушки небытной
Приподнимаю наяву.

А на пустые руки тупо
Глядит партийный мой сосед.
Безгрешно начиная с супа
Демократический обед.

******

Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах,
Ах нет, не бытия, но крови к голове;
Слежу убожество в совете нечестивых;
Слежу любовников, любящихся в траве;
Слежу автомобиль, что борзо мчит кретина
К заведованью мной и счастием моим;
И густопсовых душ щекочет ноздри псина,
И рабских очагов глаза терзает дым…

Слежу, как я тебя тихонько разлюбляю;
Как старится лицо; как хочется вздремнуть;
Как дворник мочится, почти прильнув к сараю…
Живём мы кое-как. Живём мы как-нибудь.
Слежу, слежу, слежу, как тяжелеет тело,
Как сладко и легко прилечь и закоснеть,
Как нечто надо мной навек отяготело,
Как стал я замечать постель, одежду, снедь…

Слежу на серебре темнеющие пятна;
Слежу за сменой дней, правительств и манер…
Почто мне стала жизнь незрима и невнятна?
Почто я не делец? Почто не инженер?
И статистически сверхобъективный метод,
Всю политехнику желаний, злоб и скук,
Почто я так легко могу отдать за этот
Пустой глоток вина и пьяный трепет рук?

Так я бреду сквозь вихрь меркуриевой прыти.
У бабушки-души слипаются глаза…
Дымится для меня амброзия в корыте
И сердце пылкое похоже на туза.
Но многомерности нещадным дуновеньем,
Я верю, освежусь и я когда-нибудь;
И я когда-нибудь по этим же каменьям
Смогу, увидев всё, невидимым мелькнуть.


******

На блюд;х почивают пирожные,
Золотятся копчёные рыбы.
Совершали бы мы невозможное,
Посещали большие пиры бы…

Оссианова арфа ли, юмор ли
Добродушного сытого чрева,
Всё равно – мы родились, вы умерли,
Кто направо пошёл, кто налево.

Хоть искали иную обитель мы,
Всё же вынули мы ненароком
Жребий зваться страной удивительной,
Чаадаева злобным уроком.

Но на детские наши речения,
Что аукают, не унывая,
Узаконенной наглости гения
Упадает печать огневая.

Мы с картонного сходим кораблика
Прямо в школу, и зубрим, и просим,
Чтоб кислинкой эдемского яблока
Отдавала дежурная осень.

Чтобы снились нам джунгли и звери там
С исступленьем во взорах сторожких…
И к наглядным посредственным скверикам
Сходит вечность на тоненьких ножках.


******

В балетной студии, где пахнет как в предбаннике,
Где слишком много света и тепла,
Где вьются незнакомые ботанике
Живых цветов громадные тела.

Где много раз не в шутку опозорены,
Но всё ж на диво нам сохранены,
Ещё блистают ножки Терпсихорины
И на колетах блещут галуны;

Где стынет рукописная Коппелия,
Где грязное на пультах полотно,
Где кажется вершиной виноделия
Бесхитростное хлебное вино,

Где стойко плачут демоны ли, струны ли,
Где больше нет ни счастья, ни тоски,
Где что-то нам нездешнее подсунули,
Где всё не так, где все не по-людски, —

В балетной студни, где дети перехвалены,
Где постоянно не хватает слов, —
Твоих ногтей банальные миндалины
Я за иное принимать готов.

И трудно шевелиться в гуще воздуха,
И ведьмы не скрывают ржавых косм,
И всё живет без паузы, без роздыха
Безвыходный, бессрочный микрокосм.

******

Скучновато слушать, сидя дома,
За мушиной суетой следя,
Тарантас полуденного грома,
Тарантеллу летнего дождя.

Грянула по радио столица,
После дыни заболел живот,
Перикола бедности боится,
Но пока ещё со мной живёт.

Торжища гудят низкопоклонно,
Мрак штанов, сияние рубах,
Словно кривоустая мадонна —
Нищенка с ребёнком на руках.

Шум судеб, серьёзность пустолаек
И коровье шествие во хлев...
Меркнет день, и душу усыпляет
Пот и пудра овцеоких дев.

Спят, полны слепого трудолюбья,
В разных колыбелях малыши...
Под необъяснимой звёздной глубью
Стелется блаженный храп души.

Спит душа, похрапывая свято, —
Ей такого не дарило сна
Сказочное пойло Арарата,
Вероломство дряхлого вина.

Спи, душа, забудь, во мрак влекома,
Вслед Вергилию бредя,
Тарантас заброшенного грома,
Тарантеллу кроткого дождя.

НИЧТО

Ничто… Пусть пролегло оно
Для любопытства грозной гранью…
Пусть бытие его темно
И заповедано сознанью.

Истлел герой – возрос лопух.
Смерть каждой плоти плодотворна.
И ливни, оживляя зёрна,
Проходят по следам засух.


******

Вселенную я не облаплю —
Как ни грусти, как ни шути,
Я заключён в глухую каплю —
В другую каплю — нет пути.