А край всё ближе

Мост подо мной качается. Не метафорически — буквально. Доски прогибаются под весом каждого шага, а между ними зияют щели, через которые видно... ничего. Даже не темноту. Просто отсутствие.

Когда-то я думал, что смерть — это конец. Оказалось — передышка.

Умер я в четверг. Помню точно, потому что в среду ещё злился на счёт за коммунальные. А в четверг проснулся, и сердце остановилось. Не болело. Не сжималось. Просто взяло и перестало стучать, как старые часы, которым надоело считать время.

Тишина накрыла меня, как тёплое одеяло. В голове выключился этот постоянный треп — о работе, о деньгах, о том, что забыл позвонить маме. Выключился — и стало хорошо. Впервые за долгие годы — хорошо.

Я ждал света в туннеле. Или хотя бы туннеля. Но получил только покой. Настоящий, без условий и временных ограничений. Никто не требовал от меня решений, никто не спрашивал мнения о политике или курсе доллара.

А потом кто-то дёрнул за верёвочку. И я снова здесь.

Первый вдох после возвращения был как глоток бензина. Воздух царапал лёгкие изнутри, оставляя привкус металла и отчаяния. Я открыл глаза и понял — меня обманули. Это не жизнь. Это что-то другое.

Запахи ударили сразу. Раньше я их не замечал — организм фильтровал, оставляя только важное. Теперь же каждый аромат втыкался в мозг, как гвоздь в доску. Выхлопные газы от проезжающих машин. Прокисшая вода в лужах. Страх. Да, у страха есть запах — кисловатый, липкий. И он повсюду.

Встал. Пошёл. Ноги помнили маршрут до магазина.

— Хлеба, — сказал продавщице.

Она взглянула на меня так, будто я попросил у неё почку. Потом молча протянула буханку. Цена на ценнике была написана цифрами, но читалась как приговор.

На улице встретил соседа Васю. Тот самый Вася, который раньше жаловался только на погоду и коммунальщиков. Теперь у него дрожали руки, а глаза бегали, как у загнанного зверя.

— Слышал новости? — спросил он.

Я покачал головой.

— Лучше не слушай, — Вася сплюнул под ноги. — Там такое... лучше не знать.

И ушёл, пошатываясь.

Дома я включил телевизор. Ведущая новостей улыбалась, но улыбка у неё была мертвецкая — одними губами, без участия глаз. Говорила она о росте экономики, о стабильности, о перспективах. За кадром — цифры инфляции, безработицы, смертности. Противоречие было настолько очевидным, что хотелось выбросить телевизор в окно.

Но я просто выключил его. И сел к окну.

Люди на улице двигались странно. Не шли — плелись. Не бежали — семенили. Каждый словно тащил за собой невидимый груз. Чемодан с проблемами, которые не решаются, но и не исчезают.

Молодая мать с коляской остановилась у светофора. Ребёнок плакал — надрывно, отчаянно. Женщина смотрела на него с таким выражением лица, будто не понимала, как он здесь оказался. И зачем.

Старик копался в мусорном баке. Не от голода — от привычки искать то, что ещё можно использовать. Экономия стала религией. Каждая копейка — священна. Каждая корочка хлеба — дар небес.

А дождь, который начался к вечеру, был не дождём, а слезами. Чьими-то огромными, безымянными слезами, которые небо больше не могло держать в себе.

Ночью мне приснился сон. Точнее, не приснился — я просто оказался в другом месте. Стоял на том же мосту, что в начале, но теперь видел его целиком. Он был не недостроенный. Он рушился. Медленно, но неотвратимо. Доски отваливались одна за другой, балки трещали, а люди всё шли и шли по нему, делая вид, что не замечают.

— Остановитесь! — крикнул я. — Он рухнет!

Никто не услышал. Или услышал, но продолжил идти. Потому что остановиться означало признать: назад дороги нет, а впереди — пропасть.

Проснулся я от собственного крика. На часах было четыре утра. За окном шумел город — этот бесконечный гул машин, сигнализаций, чьих-то голосов. Город не спал. Город больше не умел спать.

На кухне заварил чай. Старая привычка. Когда руки дрожат — обними кружку. Когда сердце колотится — сделай медленный глоток. Простые действия, которые ещё помнят, что такое комфорт.

Но чай был горьким. Даже с сахаром. Будто листья впитали в себя всё горе этого мира.

Утром вышел на улицы. Хотел понять — может, мне только кажется? Может, это депрессия после клинической смерти?

Зашёл в аптеку. Очередь из двадцати человек за лекарствами от давления. Средний возраст — около сорока. В углу сидела девочка лет пятнадцати с мамой. Мама шептала фармацевту название антидепрессантов. Для ребёнка.

В автобусе пенсионер считал мелочь, три раза перепроверяя сумму за проезд. Руки у него тряслись так, что монетки звенели. Водитель ждал, глядя в зеркало с выражением усталости на лице.

Молодая пара ругалась в голос о том, брать ли кредит на свадьбу. Он говорил — нельзя влезать в долги. Она отвечала — без красивой свадьбы и жить не стоит. Оба были правы. И оба — обречены.

В парке на скамейке сидел мужчина в дорогом костюме и плакал. Просто сидел и плакал, не скрываясь. Прохожие обходили его стороной, будто он был заразен.

Я подошёл. Сел рядом.

— Что случилось?

Он посмотрел на меня красными глазами.

— Ничего особенного, — всхлипнул. — Просто понял, что всё, что я делал последние двадцать лет, — бессмысленно. Работал, копил, планировал. А для чего? Чтобы мой ребёнок жил в мире, где каждый день хуже предыдущего?

Я хотел сказать что-то утешительное. Но слов не нашлось. Потому что он был прав.

Вечером смотрел в окно. Люди шли домой с работы. Медленно, сгорбившись. На лицах — выражение, которое я видел только в военных сводках. Это была усталость не от рабочего дня. Это была усталость от жизни.

Дети во дворе не играли в футбол. Сидели с телефонами. В пять лет — с телефонами. Потому что на улице страшно, дома скучно, а в экране есть иллюзия жизни, которая лучше настоящей.

И тогда я понял.

Смерть — это когда ты больше не чувствуешь. Ни боли, ни радости, ни страха. Ты просто есть, но ничто тебя не задевает. Жизнь же — это когда чувствуешь всё. Каждый удар. Каждое разочарование. Каждый взгляд, полный отчаяния.

Раньше люди умирали, когда переставало биться сердце. Теперь они живут с остановившимися сердцами. Ходят, работают, разговаривают. Но внутри — пустота. Не та комфортная пустота смерти. А болезненная пустота несбывшихся надежд.

Мне повезло. Я умер по-настоящему. Узнал, что такое покой. А потом вернулся сюда — в мир, где живые завидуют мёртвым.

Теперь каждое утро я просыпаюсь и думаю: может, сегодня сердце снова остановится? Может, кто-то там, наверху, исправит ошибку и заберёт меня обратно?

Но нет. Я остаюсь здесь. Среди людей, которые дышат, но не живут. Которые смеются, но не радуются. Которые говорят о будущем, но не верят в него.

Странно. Когда я умер, мне было хорошо. Когда вернулся к жизни — стало больно. И чем дольше живу, тем больнее становится.

Наверное, это и есть настоящая смерть. Не остановка сердца. А момент, когда понимаешь: жить больно, но и не жить нельзя. И остаётся только идти вперёд по этому гнилому мосту, надеясь, что следующая доска выдержит.

Хотя знаешь что? Мост этот не строят. Его разбирают. По доске в день. И мы все идём по нему к краю, делая вид, что не замечаем.

А край всё ближе.