Цин-Цин - 23

Застарелая обида.

Тишина в эльфийском дворце была не просто отсутствием звука. Она являлась субстанцией, густой и драгоценной, сотканной из вековой древесины, шелеста древних гобеленов от лёгких сквозняков и дыхания спящих бессмертных. В эту ночь, однако, тишина в покоях королевы Цин-Цин была иной, больной, натянутой до предела, готовой лопнуть от невысказанного крика.

Но в этой тишине, как в самом сердце спокойного озера, жили свои ритмы. Тонкие, почти неуловимые. Листья иллитильского древа за балконом шевелились в такт дыханию спящего леса. Каждый листок издавал прикосновение к соседу, словно шёпот молитвы. Вода в фонтане из белого мрамора, что стоял в центре внутреннего сада, не била бурно, а струилась тонкой, звенящей нитью, будто пела колыбельную самой ночи. Дворец дышал. Он был живым существом, сотканным из света, камня, древесины и вековой мудрости. Его стены хранили не только тайны королевской крови, но и память о каждом вздохе, каждой слезе, каждой улыбке, что когда-либо звучали в его покоях.

Королева знала это. Она чувствовала дворец как продолжение своего тела. Каждый камень, каждая гравировка, часть её. И потому она сразу поняла, когда тишина изменилась. Она не просто стала «больной», она затаилась. Как зверь перед прыжком.

— Ты слышишь? — прошептала она во сне, обращаясь к пустоте.

Но никто не ответил. Только луна, как слепая свидетельница, смотрела в окно, не в силах протянуть руку.

Цин-Цин проснулась не от шума. Ее пробудил леденящий, первобытный ужас, сжавший горло туже любой стальной гарроты. Рывок из сна был мгновенным, без полудремы и сладкой неги. Один миг она спала, в следующий, уже смотрела широко раскрытыми глазами в знакомую темноту, которая вдруг стала чужой и безмерно враждебной. Воздух, обычно напоенный ароматами ночных цветов из сада, загустел, превратившись в вязкий, холодный сироп. Неестественный мороз пробирал до самых костей, заставляя кровь стынуть в жилах, несмотря на тепло летней ночи.

Королева попыталась вспомнить последнее, что видела перед сном, зацепиться за островок реальности в этом море нарастающего безумия. Образы всплыли, ясные и отчетливые. Всего несколько часов назад она сидела здесь же, у открытого балкона, в своем любимом плетеном кресле из гибких ветвей дримвуда. В руках дымилась чаша с настоем из лепестков лунной лилии и серебряного папоротника. Ее обычное вечернее питье, успокаивающее мысли.

В покои тихо вошла Календис. Старшая дочь двигалась с присущей ей грацией лесной лани, но в фигуре сквозила непривычная жесткость. Она не присела, как обычно, напротив, осталась стоять у мраморных перил балкона, глядя на залитый лунным светом сад.

— Мама, — начала она, и ее голос был спокоен, но эта сталь в нем, которую Цин-Цин научилась распознавать за десятилетия, никуда не делась. — Я говорила с главным казначеем. И с капитаном гвардии. И с послом гномов.

Цин-Цин сделала маленький глоток. Чай был уже не таким горячим.

— Это входит в твои обязанности, дитя мое. Ты моя наследница. Ты должна быть в курсе всех дел.

— В курсе дел, да. Но не принимать за тебя решения, которые ты откладываешь уже несколько лун.

Календис наконец повернулась. Ее прекрасное лицо, так похожее на лицо Эрика, было серьезно и сосредоточено.

— Торговое соглашение с гномами по поставкам мифрила. Ты сама должна была его подписать еще неделю назад, но вместо этого отправила посла с очередными отговорками. Патрулирование южных границ. Галахад уже третий раз представляет тебе план усиления застав, но ты говоришь, что «подумаешь». Архивы Хранителей Мудрости требуют твоего вмешательства в спор о древних свитках. Ты отмахиваешься, говоря, что это суета.

Она подошла ближе. Одежда из тончайшего шелка цвета морской волны заструилась по полу.

— Ты устаешь, мама. Ты все берешь на себя, но уже не несешь. Ты держишь эту ношу, но шагу ступить не можешь.

Женщина поставила чашку на столик. Звук фарфора о резное дерево показался оглушительным.

— Я королева, моя милая. Усталость — это не роскошь, которую я могу себе позволить. Это дань, которую я плачу за свой народ. За тебя.

— Дань?

Календис вскинула брови. В ее глазах, цвета весенней листвы, промелькнула боль.

— А смерть — это тоже дань? Или это цена, которую мы все заплатим за твою гордыню?

Цин-Цин вздрогнула. Не от дерзости. Календис всегда была прямолинейна. А от неприкрытого, животного страха в голосе дочери. Это был страх не за корону, не за власть. Это был страх потерять мать.

— Что ты хочешь этим сказать?

Голос королевы стал холодным, как сталь.

— Я хочу сказать, что твоя усталость делает тебя уязвимой! — почти выкрикнула девушка, но тут же понизила голос до страстного шепота. — Каждый твой вздох дается тебе с трудом. Я знаю. Ты не спишь ночами, перебирая в уме старые обиды и потери. Ты закрылась во дворце, как в гробнице, и позволяешь миру идти своим чередом, лишь изредка бросая на него усталый взгляд. Враги это чувствуют, мама. Они чуют слабость, как волки чуют кровь. Сегодня это торговые споры и пограничные стычки. А что будет завтра? Полноценное вторжение? Дворцовый переворот?

Она осеклась, испугавшись собственных слов. Цин-Цин молча смотрела на нее. Впервые за долгие годы она видела перед собой не послушную дочь, а будущую правительницу, жесткую, прагматичную, испуганную, но готовую действовать.

— Уйди, — тихо сказала мать.

— Мама, я не…

— Уйди, Календис. Оставь меня.

Дочь постояла еще мгновение, глядя на нее с мольбой и отчаянием. Потом резко развернулась и почти выбежала из покоев, оставив после себя лишь легкий шлейф аромата ночных фиалок и звенящую в ушах тишину.

Цин-Цин осталась сидеть одна. Чаша с чаем давно остыла. Она смотрела, как причудливые облака, похожие на диковинных зверей, полностью затянули луну. И впервые за много веков она почувствовала себя не просто одинокой. Она почувствовала себя старой.

И вот теперь, в этой ледяной тьме, она вспомнила эти слова. И голос дочери зазвучал в её ушах, но уже искажённый, злобный:

— Ты боишься меня, мама. Потому что я — твоя смена. Твоя смерть. Твоя замена.

— Нет… — прошептала Цин-Цин. — Это не ты…

Но голос продолжал:

— Ты держишься за трон, как утопающий за соломинку. А я уже здесь. Я уже в твоём сердце. Я — твоя тень. И однажды, в такой же тишине, я возьму всё.

Она лежала на спине, не в силах пошевелиться. Тени, верные слуги ночи, взбунтовались. Они отделились от стен и углов, вытягиваясь к ее огромной кровати, словно голодные, бесформенные твари. Их очертания колыхались, то сливаясь в силуэт долговязого мужчины с кинжалом, то распадаясь на множество шепчущих ртов. Звуки комнаты сошли с ума. Мерное тиканье каминных часов из чистого лунного камня превратилось в оглушительные удары молота по наковальне, отбивающие ритм ее панически колотящегося сердца. Легкий шелест шелковых занавесок у открытого балкона звучал теперь как злобный, ядовитый шепот, полный укоров и угроз.

Королева попыталась закричать, позвать на помощь, но невидимые путы сковали ее тело. Мышцы налились свинцом, язык прилип к нёбу, превратившись в непослушный кусок плоти. Даже веки, казалось, были прибиты к надбровным дугам, не позволяя ей закрыть глаза, отгородиться от кошмара. У окна, в зыбком лунном свете, пробивавшемся сквозь искаженную магией тьму, сгустилась фигура. Контуры той постоянно менялись. На мгновение Цин-Цин показалось, что это Эрик, ее давно погибший супруг, и его лицо было искажено гримасой немого укора, словно она была виновна в его смерти. В следующую секунду фигура превращалась в безликого убийцу с озера, того, кто когда-то едва не лишил ее жизни, и в его руке тускло поблескивал знакомый кинжал.

Но самым страшным был не кинжал. Самым страшным было то, что лица постоянно менялись, сливаясь в калейдоскоп ее потаенных страхов. Вот на мгновение в фигуре проступили черты ее младшей дочери, Лианны. Глаза той были полны слез и немого укора:

— Ты отпустила меня, мама, ты позволила мне уйти так далеко….

А вот фигура вдруг обернулась ее собственным отражением, но старым, дряхлым, с пергаментной кожей и пустыми глазницами. Воплощением ее страха перед увяданием и беспомощностью.

Фигура не двигалась, не приближалась, но ее молчаливое, осуждающее присутствие давило с физической силой, высасывая волю, вытягивая жизненные силы. Голос в голове стал громче, настойчивее. Он больше не шептал, он вещал, как беспощадный судья.

— Ты цепляешься за жизнь, которая давно тебе не принадлежит, — гремел он, используя интонации ее покойного отца. — Ты пережила всех, кого любила, и стала живым памятником самой себе. Твоя эпоха заканчивается!

теперь голос стал вкрадчивым и ядовитым, как у придворного интригана.

— Ты боишься будущего. Боишься сильной руки Галахада, который приберет к рукам твое королевство. Боишься ума Календис, которая видит твою слабость и презирает тебя за нее. Она не скорбит о твоей усталости, она ею наслаждается. Каждый твой вздох — это шаг к ее трону.

Фигура не двигалась, не приближалась, но ее молчаливое присутствие давило с физической силой, высасывая волю, вытягивая жизненные силы. Цин-Цин, правительница, пережившая войны, заговоры и предательства, безошибочно поняла, это не сон. Это было магическое вторжение самого гнусного толка, кошмар наяву, насланный прямо в ее разум, в ее душу. Цель была очевидна, не убить физически, но сломить, довести до безумия, вырвать под пыткой ужаса какую-то тайну, государственную или личную. Агрессор был невидим. Он действовал на расстоянии, используя фокус, артефакт, спрятанный где-то здесь, в ее святая святых.

«Нужно найти фокус, — билась мысль в ее парализованном мозгу. — Артефакт. Должен быть артефакт. Эта магия слишком прямолинейна, слишком груба, чтобы действовать без проводника».

Она пыталась мысленно «ощупать» комнату, сантиметр за сантиметром. Вот шкаф из черного дерева, подарок от лесных кентархов. Вот арфа из слоновой кости, на которой она часто играла. Вот шкатулка с письмами дочерей. Нет, все это было чистым, родным. Источник был чем-то новым. Чем-то, что появилось здесь недавно. Возможно, сегодня. Но кто? Кто мог войти в ее покои, самое охраняемое место во всем дворце, и оставить здесь эту мерзость? Слуги? Фрейлины? Стража? Круг подозреваемых был мучительно широк и одновременно узок. Это мог быть только тот, кому она доверяла. И от этой мысли ледяной ужас сжал ее сердце еще сильнее.

Изнутри ледяного паралича началось яростное, безмолвное сопротивление. Дух, закаленный веками правления, отказался сдаваться. Цин-Цин вцепилась в реальность, пытаясь сосредоточиться на единственном, что еще не было искажено, на тонком запахе лаванды, исходившем от ее подушки. Лаванда. Настоящая. Она здесь. Это ее спальня. Но ледяной туман кошмара продолжал просачиваться в сознание, вливая в уши яд сомнений и страха. Голос, не принадлежавший никому и в то же время собранный из всех ее страхов, шептал: «Ты слаба. Ты одинока. Все, кого ты любишь, покинули тебя. Твои дети ждут твоего конца. Календис и ее честолюбивый муж Галахад уже примеряют твою корону… Они предадут тебя, как предавали все остальные…». Она почувствовала, как ее воля, ее ментальные щиты, трещат по швам под этим безжалостным напором.

И в этот момент под тяжелым шелковым одеялом, прямо у груди королевы, где она обычно спала, свернувшись огненным клубком, что-то зашевелилось. Проснулась Фырка. Маленькая огненная саламандра, похожая на изящную ящерку, выточенную из раскаленного антрацита, с глазами угольками, пробудилась от острого дискомфорта. Во-первых, ее хозяйка, ее теплая, живая грелка, вдруг стала неестественно напряженной и холодной, как мраморная статуя. Фырка ненавидела холод всеми фибрами своей огненной души. Во-вторых, магический фон комнаты, обычно спокойный и умиротворяющий, был искажен до такой степени, что для ее тонкого восприятия он звучал как мучительный, высокий визг.

Она высунула свою любопытную мордочку из-под ворота ночной рубашки Цин-Цин.

— Тсссс-ка-а! — прошипел ее голос. — Что за ледяной ад вы тут уссстроили, Цинька?!

Это была смесь шипения, потрескивания углей и ментального образа крайнего недовольства.

Крошечные глазки-угольки саламандры яростно сузились, оглядывая искаженную реальность. Она видела копошащиеся тени, чувствовала чужеродную, промозглую магию, от которой ее чешуйки едва не покрылись инеем. Она посмотрела на застывшее, искаженное ужасом лицо своей хозяйки.

— Опять вляпалась в какую-то паутину, дорогуш-ша? — ехидно щелкнула она язычком, но в ее голосе уже явно проступила тревога. — Небось, с-спать легла, не проверив щиты? Дур-р-ра!

Фырка мгновенно оценила всю серьезность положения. Это была не просто шалость или остаточный фон чужого заклятия. Ее хозяйка находилась в ловушке, беспомощна и уязвима.

Вредность и ехидство сменились деловитой злостью. Фырка была не благородным драконом-спасителем, а маленьким, сварливым, но безгранично преданным фамильяром. Она юркнула обратно под одеяло и быстрой горячей змейкой пробежалась по телу Цин-Цин, ощущая, как ледяные сгустки чужой магии цепляются к ауре королевы. Ее собственная природа огненного духа вступала в яростный конфликт с этим холодным кошмаром. Она шипела и плевалась крошечными искрами от омерзения.

— Мерзосссть какая! Пахнет гнилыми с-снами и с-страхом деш-шевой базарной ведьмы! Тссс-ка!

Она выскользнула из-под одеяла и начала методично обследовать пространство вокруг кровати. Саламандра обнюхала резные ножки из эбенового дерева, заглянула под прикроватную тумбочку, проинспектировала каждую складку тяжелого покрывала. Ничего. Источник был не здесь. Тогда где?

Вредность сменилась звериной целеустремленностью. Она снова вскарабкалась на кровать и замерла, прислушиваясь к потокам магии. И тут ее осенило. Запах, ледяной след, вел не от какого-то предмета в комнате. Он исходил от самой Цин-Цин! Или от чего-то, что находилось в непосредственной близости к ней. Взгляд Фырки упал на массивное изголовье кровати, на искусную резьбу, изображавшую переплетение ветвей и листьев иллитильского древа. И там, в глубине одного из вырезанных листьев, почти невидимая в полумраке, пряталась крошечная, матовая черная жемчужина. Она была не больше булавочной головки, но именно от нее исходили тончайшие, едва различимые струйки ледяного магического тумана. Вот он! Фокус! Вплетенный в дерево, почти незаметный.

Фырка не собиралась геройствовать, произносить пафосные речи или вступать в магическую дуэль. Она действовала прагматично, быстро и с привычной долей злости.

— Ага, вот ты где, гаденыш-ш! — прошипела она, взбираясь по подушке к самому лицу неподвижной королевы. — Иссспортил весссь с-сон!

Она устроилась рядом с ухом Цин-Цин. Раскаленное тельце контрастировало с холодной кожей эльфийки.

— Держись, Цинька, ш-щас будет горячо… в прямом с-смысле!

И Фырка сделала то, что умела лучше всего. Поступила по-своему. Она резко и ощутимо укусила Цин-Цин за нежную мочку уха. Укус был несильным, чтобы не прокусить кожу, но достаточно болезненным и, главное, совершенно неожиданным. Одновременно с этим она прижалась всем своим раскаленным, как жаровня, телом к шее королевы и, набрав в себя воздуха, выпустила крошечную, но концентрированную струйку своей огненной слюны прямо на резное изголовье, в то место, где пряталась жемчужина.

Эффект был мгновенным и двойным.

Резкая, острая боль от укуса в ухо пронзила парализованную нервную систему Цин-Цин, как удар электрического тока. Это было грубое, неэлегантное, но невероятно эффективное физическое вторжение в ментальный паралич. Оно дало ей точку опоры в реальности, вырвав сознание из липких объятий ужаса.

В то же самое мгновение огненная природа Фырки и ее слюна, являвшаяся концентрированной магической противоположностью ледяному колдовству, ударили по фокусу. Маленькая черная жемчужина не выдержала такого обращения. С тихим, но отчетливым шипением, словно капля воды упала на раскаленную сковороду, она треснула, испустив крошечный клубок черного, маслянистого дыма.

Связь оборвалась.

Ледяной холод, ползучие тени, грохот часов и зловещий шепот, все исчезло в одно мгновение, словно кто-то щелкнул пальцами. Комната вновь наполнилась своей привычной, благословенной тишиной и теплом предрассветного воздуха. Паралич отпустил тело королевы так же резко, как и сковал.

Цин-Цин судорожно, с хрипом вдохнула воздух, дернувшись всем телом. Из ее горла вырвался сдавленный стон, первый звук, который она смогла издать. Она села на кровати, все еще дрожа, как в лихорадке. Одна рука невольно потянулась к мочке уха, где все еще горело место укуса, а другая, к шее со шрамом, где ощущалось приятное, живое тепло от прижавшейся к ней Фырки.

Шум, стон и резкое движение, не остался незамеченным. Дверь в покои распахнулась, и в комнату, освещенную лишь полоской лунного света, ворвалась встревоженная Календис в одном ночном пеньюаре. Ее лицо было бледным от страха.

— Мама! Что случилось? Я почувствовала чужую магию!

Следом за ней, уже через мгновение, в дверном проеме вырос Галахад. В руке он сжимал обнаженный меч, а его лицо окаменело от ярости и беспокойства, готовый сразить любую угрозу.

Но угроза уже миновала. Цин-Цин, все еще тяжело дыша, указала дрожащей рукой на изголовье кровати, где на резном дереве осталось крошечное пятнышко копоти и несколько едва заметных осколков черного перламутра.

— Ищи… — прохрипела она. — Ищи, кто подложил…

Галахад метнул яростный взгляд на осколки, его челюсти сжались. Он не задавал лишних вопросов. Кивнув, он отдал за дверью несколько коротких, отрывистых приказов гвардейцам, и по дворцу тут же пронесся приглушенный топот ног.

Фырка, невероятно довольная собой, выползла из-под волос королевы и с важным видом устроилась у нее на плече. Она картинно отряхнулась, словно сбрасывая с себя остатки мерзкой магии.

— Фу-у-ух! Всё, разобраласссь. Ты, Цинька, вечно куда-то влипнешь, а мне потом разгребай. Мерзосссть эту с-спалила, а тебя, отмороженную, отогрела. Теперь я с-спать хочу. И ч-чтоб к завтраку была двойная порция жареных с-сверчков в меду! Или я обижусь!

С этими словами она демонстративно зевнула, показав свою крошечную, но полную острых зубов пасть, свернулась клубком на плече хозяйки и тут же громко засопела, изображая глубокий и безмятежный сон.

Цин-Цин, переводя взгляд с разбитого фокуса на свою спасительницу, не смогла сдержать слабую, нервную улыбку. Календис и Галахад смотрели на нее с тревогой, но она лишь покачала головой, давая понять, что худшее позади. Эльфийка осторожно, кончиком пальца, коснулась теплого чешуйчатого бока Фырки.

— Спасибо, мое маленькое огненное чудовище, — прошептала она так тихо, что услышать могла только саламандра.

Ответом ей послужило лишь довольное, сонное похрюкивание. Цена ее спасения, двойная порция сверчков в меду и новое прозвище, показалась королеве до смешного малой.

Календис, наконец, подбежала к кровати и опустилась на колени рядом с матерью, осторожно беря ее холодную руку в свои.

— Мама, что это было? Заклинание? Иллюзия? Говори же!

Цин-Цин с трудом сфокусировала на ней взгляд.

— Атака… ментальная… — выдохнула она, все еще не в силах говорить ровно. — Был… фокус. Артефакт. Прямо здесь.

Галахад, отдав приказы страже оцепить королевские покои и никого не впускать и не выпускать, подошел к изголовью. Его орлиный взор, привыкший замечать мельчайшие детали на поле боя, мгновенно нашел место, на которое указывала королева. Он склонился, почти коснувшись носом резного дерева. От пятнышка копоти все еще исходил едва уловимый, омерзительный запах свернувшейся, мертвой магии.

— Черный жемчуг с болот Проклятых, — ровным, но полным сдерживаемой ярости голосом произнес он. — Дешевая, но очень едкая магия. Используется для создания «ночных страхов». Вызывает паралич и питается ужасом жертвы. Сама по себе убить не может, но способна свести с ума или остановить сердце слабого.

Он выпрямился, и его рука сама собой легла на эфес меча. Взгляд, который он бросил в сторону двери, был страшнее любого клинка.

— Кто-то пронес это в ваши покои, Ваше Величество. Кто-то, кто имел доступ к вашей спальне сегодня. Тот, кто менял постель или убирал комнату.

— Гельда… — прошептала Календис, бледнея еще сильнее. — Сегодня была ее очередь застилать постель. Но она… она служит во дворце с детства! Она бы не посмела!

— Посмеет любой, кому заплатят или кого принудят, — отрезал Галахад. — Я немедленно допрошу ее. И всех остальных. Я вырву эту заразу с корнем, даже если для этого придется перевернуть весь дворец.

Он поклонился королеве, коротко и резко, как подобает воину, и стремительно вышел, уже на ходу отдавая новые приказы подоспевшим гвардейцам. По коридорам пронесся лязг доспехов и приглушенные команды. Дворец, только что замерший от ужаса своей королевы, теперь пробуждался в гневе ее защитников.

Прошло несколько часов. Рассвет окрасил небо в нежно-розовые и золотые тона, но для обитателей дворца эта ночь была чернее самой безлунной пропасти. Цин-Цин, облаченная в теплый домашний халат, сидела в кресле у камина, в котором весело потрескивал огонь. Рядом на столике стояла чашка свежезаваренного травяного сбора, а на столе, громко чавкая, восседала Фырка. Перед ней на маленьком серебряном блюдце лежала обещанная двойная порция отборных жареных сверчков, щедро политых вересковым медом. Саламандра пожирала их с видом величайшего гурмана и героя, спасшего мир.

Дверь тихо отворилась, и вошел Галахад. Он выглядел уставшим, но его глаза горели холодным огнем удовлетворенной ярости. Он преклонил колено перед королевой.

— Все кончено, Ваше Величество. Мы нашли их.

— Говори, — тихо приказала Цин-Цин.

— Прачка Гельда во всем созналась. Она не знала, что именно подкладывает. Ей сказали, что это просто амулет, который вызовет у вас легкое беспокойство и бессонницу, чтобы вы стали сговорчивее в каком-то деле. Она клялась, что не желала вам настоящего вреда.

— Кто «он»? — спросила королева, и ее голос не дрогнул.

— Женщина по имени Агнета. Та самая кухарка, которую вы изгнали тридцать лет назад за кражу еды из кладовых. Все эти годы она жила в трущобах Нижнего города, вынашивая план мести. Агнета связалась с темными колдунами с болот, которые и снабдили ее этим артефактом. Она заставила свою дочь Гельду пронести жемчужину в ваши покои, угрожая проклясть ее в случае отказа.

Цин-Цин закрыла глаза. Какая жалкая, какая предсказуемая и какая по-человечески понятная история. Не великий заговор, не происки вражеских держав. Просто застарелая обида маленького человека, разросшаяся до ядовитой опухоли. Месть, поданная холодным блюдом кошмара, захлебнулась в пламени маленькой, вечно недовольной саламандры.

— Что с ними? — спросила она, открывая глаза.

— Агнета под стражей в магически защищенной камере. Колдунов уже выследили и взяли мои люди. Прачка Гельда… ждет вашей воли. Она плачет и твердит, что лучше бы умерла, чем сделала это.

Королева на мгновение задумалась. Потом она осторожно, кончиком пальца, почесала Фырку за ухом. Та довольно заурчала, не отрываясь от еды.

— Агнету и ее дружков-колдунов судить по всей строгости закона. Без снисхождения. А дочь…

Цин-Цин вздохнула.

— Она глупа, но не зла. Ее наказанием станет вечный стыд и изгнание. Отправьте ее в самый дальний монастырь на северных островах. Пусть до конца своих дней замаливает грех своей матери и свою собственную трусость.

— Будет исполнено, Ваше Величество.

Галахад поднялся и, поклонившись, вышел. В комнате снова воцарилась тишина. Но теперь это была здоровая, умиротворяющая тишина.

— Ф-ф-фсё, — с набитым ртом сообщила Фырка, проглотив последнего сверчка и облизывая медовые усы. — Поработала, поела, теперь опять с-спать. Ты, Цинька, давай там поаккуратнее. Еще раз из-за твоей бессспеччносссти мне придетс-ся прерывать с-свой драгоценный с-сон, я потребую в награду уже жареных драконьих мух. А их, знаешь ли, доссстать куда с-сложнее!

С этими словами она деловито переползла со стола на колени королевы, свернувшись уютным огненным клубком и тут же громко засопела.

Цин-Цин смотрела на огонь в камине, на спящего на ее коленях фамильяра, и на ее губах появилась слабая, но настоящая улыбка. Ужас ночи отступал, оставляя после себя лишь горький привкус и одно важное знание. Даже для бессмертной королевы, окруженной армиями и вековой мудростью, самым надежным щитом порой оказывается не сталь и не магия, а маленький, сварливый, но безгранично преданный комочек огня. Цена ее спасения и впрямь показалась до смешного малой.