Дело 4

Дело №4: Вентилятор в Туалетной комнате Изольды Марковны
(из архива поручика Ржевского)

Глава I: Звонок в три , или Запах, висящий в ночи

Телефонный звонок не просто разорвал ночь – он вскрыл ее, как гнойник. Звук, острый и липкий, впился в тишину квартиры, пахнущую пылью, дешевым табаком «Звезда» и застарелой тоской. Ржевский, чье лицо в предрассветном мраке напоминало помятую карту забытых сражений, вздрогнул не от неожиданности, а от знакомства. Этот звонок всегда предвещал нечто абсурдно-ужасное, как запах гнили под дорогим паркетом.

Трубка была холодной и влажной. Голос в ней не говорил – булькал, захлебываясь собственной слюной и перегаром, будто его обладатель тонул в аквариуме с дешевым портвейном: «Ржевский… тут у Изольды Марковны… в сортире… лучше сам посмотришь. Там… там пахнет историей. И безнадегой».

Запах. Всегда запах. Ржевский закрыл глаза, и перед ним встал не двор на углу Сортирного переулка и улицы Отхожих Ветров, а залитый солнцем балетный зал Императорских театров. Запах канифоли, пота, розмарина для разогрева мышц и… Матильды Карловны. Ее тонкий, неуловимый аромат – смесь фиалкового мыла, французских духов «Шипр» и чего-то неуловимо горького, как миндаль. «Поручик, вы опять смотрите не на ноги, а на меня?» – ее смех, серебристый и безжалостный, как звон бокалов на ненавистном Ржевскому балу. Он проиграл ее тогда, проиграл какому-то толстосуму с бриллиантовой булавкой в галстуке. Проиграл навсегда. Смерть Матильды от чахотки два года спустя лишь поставила точку на давно проигранном сражении. Теперь ее призрак жил в запахах и звоне старых шпор в его пустой квартире.

Дворницкая Изольды Марковны прижалась к земле, как затравленный зверь. Воздух здесь был густым коктейлем: выхлопы грузовиков с соседней бойни, кислый дым из труб полузаброшенного завода «Пролетарий», вечная вонь переполненных помойных баков и… что-то еще. Что-то старое, затхлое, слезливое.

Дверь в сортир висела на одной петле. Ее скрип, когда Ржевский толкнул плечом, был не механическим, а живым – долгим, стонущим, как жалоба стареющей проститутки, вдруг решившей покаяться священнику, но забывшей слова молитвы.

Глава II: Анатомия Запаха и Тени Рассвета

Внутри пространство сжалось, стало камерой-обскурой реальности.

Вентилятор: На потолке, под слоем вековой копоти и жирной пыли, крутился. Неохотно, с видимым усилием, как самоубийца, не решающийся спрыгнуть окончательно. Его лопасти, покрытые засохшими коричневыми подтеками, похожими на окаменевшие слезы или брызги давнишней блевотины, рассекали воздух, взбивая его в мерзкую пену запахов.

Запах: Это был не один запах. Это была симфония разложения, спетая фальшивым хором. Основная нота – аммиачная острота мочи, смешанная с тяжелым, сладковато-гнилостным духом нечистот. Вторая партия – запах сырости, плесени, проедающей кафель. Третья – едкий, дешевый одеколон «Шипр» (не тот, что у Матильды!), которым пытались забить предыдущие аккорды. И поверх всего – тонкая, едва уловимая, но неотвязная нота отчаяния. Отчаяния такого старого и въевшегося, что оно стало частью штукатурки.

Лужа: На полу, под вентилятором, мениск радужной пленки – бензиновые разводы на поверхности черной жижи. Капли падали с лопастей с методичностью китайской пытки.

Портрет: В углу, на криво прибитом гвозде, висел портрет царя-освободителя Александра II. Кто-то старательно, черным фломастером, пририсовал ему пышные усы а-ля Николай II и рожки. Символизм был грубым и понятным.

Зеркало: Над умывальником с единственной ржавой каплей, замершей на кране. Зеркало, потрескавшееся, как судьба России, покрытое пятнами неизвестного происхождения – то ли брызги, то ли плесень, то ли засохшие слезы. Ржевский поднес к нему фонарик. В отражении, в глубине стекла, за пятнами, мелькали неясные тени. Не просто тени – силуэты в темных одеждах. Они двигались, раскачивались. Может, молились? Может, плясали?

Изольда Марковна: Бывшая прима балета театра «Хромой бродяга» (ныне благополучно снесенного под элитную жилую «свечу»), она сидела на корточках на единственном чистом месте у стены, курила «Беломор» через мундштук из слоновой кости (реликвия лучших времен) и смотрела на вентилятор мутными, но все еще пронзительными глазами. «С утра капает, поручик, – голос ее был хриплым, как скрип несмазанной двери. – То ли гавно проклянутое, то ли слезы Божьи. А эти… – она махнула сигаретой в сторону зеркала, – …эти попы в зеркале пляшут. С утра до вечера. Под бубен совести, видать. Или под треск купюр. Не разберу».

Глава III: Портье и Призраки Прошлого

Расследование требовало базы. Базой стал соседний «Чайный дом Портос» – заведение столь же анахроничное, как и сам поручик Ржевский. Его портье, Фаддей Фомич, был живой энциклопедией переулка и его окрестных запахов. Человек с лицом пергаментного свитка и глазами, видевшими слишком много, он знал цену молчанию и качеству китайского пуэра.

Диалог у стойки (День первый):
Ржевский: «Фаддей Фомич, запах из сортира Изольды Марковны… Вы чувствуете?»
Портье (нюхая воздух с закрытыми глазами, как сомелье): «Чувствую, поручик. Это… сложный букет. Нижние ноты – классический effluvia cloacarum, отходы человеческой жизнедеятельности, смешанные с aqua pluvialis stagnans – дождевой водой, что скапливается в дырах кровли. Средние – lacrimae humanae mixtae cum vodka vulgaris… слезы, смешанные с водкой. И верхняя нота… тонкая… reliquiae spiritus Sovietici. Дух ушедшей эпохи. И что-то еще… металлическое. Страх».
Ржевский: «А попы в зеркале?»
Портье (наливая Ржевскому крепчайшего чаю): «Попы? Ха! Это не попы, поручик. Это отражение бани «Чистотел» через дорогу. Там теперь… семинария. Духовная. А что в бане семинаристов делают? Молятся? Моются? Или…» Портье многозначительно поднял бровь. «Отражение их ряс в окнах бани, да через три стекла и ваше треснутое зеркало… Ну, и игра света. Игра света и тени, поручик. Как и все в этом мире».
Ржевский молча пил чай. В его памяти всплыл бал. Матильда в белом платье. Ее рука в его руке. Шепот: «Вы могли бы быть другим, поручик. Но вы выбрали этот фарс». Отражение в зеркале бального зала тогда показало ему не героя, а жалкую фигуру в мундире. Игра света и тени.

Глава IV: Химия Отчаяния (День второй)

Ржевский, вооружившись стерильными пробирками (позаимствованными из морга у знакомого патологоанатома за бутылку «Столичной»), собрал капли с вентилятора. Анализ, проведенный в вонючей лаборатории того же морга между вскрытиями, дал ошеломляющие результаты:

40% - Продукты жизнедеятельности человека (точный состав остался загадкой, но преобладали аммиак и индол).
30% - Вода с высоким содержанием лизоцима, кортизола и следов туши для ресниц – слезы. Женские слезы, по мнению лаборантки Марфуши.
20% - Углекислый газ, остатки сахара, специфические дрожжи – неоспоримые следы «Советского шампанского» сорта «Особое», бутылки 1985-1988 годов выпуска.
10% - Неопознанная субстанция. Хроматограф показал сложный органический полимер, не встречающийся в природе. Патологоанатом, доктор Блохин, почесал лысину: «Похоже на… конденсат душевной боли, Ржевский. Или слепок грехов. В моей практике такое только у самоубийц и поэтов-неудачников встречалось. И то редко».

Ржевский вышел на улицу. Запах города – бензин, пыль, жареные пирожки – показался ему чистым и простым после лабораторной вони. Он купил букетик увядших фиалок (любимые цветы Матильды) и бросил их в мусорный бак у подъезда. Жест бессмысленный, как и его служба.

Глава V: Визит Мессира и Портал в Ничто (День третий)

Темнота в сортире сгустилась раньше времени. Ржевский сидел на перевернутом ведре, созерцая капли, падающие в радужную лужу. Каждая капля казалась ему слезинкой Матильды, которую он не увидел в ее последние дни. Он не пришел. Он боялся этого запаха – чахотки, лекарств, угасания.

В дверном проеме, не скрипнув, возникла высокая, худощавая фигура в безупречно темном костюме. Мессир Баэль. Его появление не нарушило тишину, а лишь уплотнило ее. Запах дешевого одеколона и отчаяния отступил перед холодным, чистым ароматом… снега? Вечности? Старых книг?

«Поручик Ржевский, – голос Баэля был тихим, но заполнял все пространство, как гул высоковольтных проводов. – Вы копошитесь в симптомах, игнорируя болезнь».

Он поднял глаза к вентилятору. Его взгляд, темный и бездонный, казалось, видел сквозь металл и копоть.

«Это не просто вентилятор. Это… шрам. Портальная аномалия низкого порядка. Здесь, в ночь с 18 на 19 августа 1991 года, когда глупые люди играли в танки и свободу, пропал мой… знакомый. Вышел покурить. В этом самом сортире. С тех пор его нет. Ни здесь, ни там. Только капли падают. И тени пляшут. Может, он там? – Баэль кивнул на зеркало, где рясы замерли в ожидании. – Может, это его слезы? Его шампанское? Его грехи? Или грехи тех, кто его забыл?»

Ржевский почувствовал ледяной холод. 1991 год. Развал. Хаос. Его собственная жизнь тогда покатилась под откос, потеряв последние ориентиры. Матильда умерла за год до этого. Последний оплот красоты рухнул. Он ничего не ответил Баэлю. Тот растворился в темноте переулка так же бесшумно, как и появился, оставив после себя лишь усилившийся запах метафизической тоски.

Глава VI: Ночное Бдение и Пляска Мертвецов (Развязка)

Ржевский вернулся ночью. Он принес ящик «Столичной» (не для подкупа, а для храбрости и… поминовения) и старое офицерское седло вместо стула. Запах конюшни, кожи и воска, доносившийся от седла, был слабым щитом против вони сортира и воспоминаний о Матильде. Он пил водку из горлышка, глядя на вентилятор, слушая мерный скрип его лопастей и тихий плач капель. В голове кружились обрывки фраз, лица, запахи прошлого: пудра Матильды, пыль казармы, кровь на снегу после дуэли… Бал, где он последний раз видел ее живой. Ее слова: «Жизнь – это сортир, поручик. Кто-то строит золотые унитазы, а кто-то ютится в вонючей кабинке. Но суть… суть одна».

Полночь.

Вой: Вентилятор взвыл. Не скрип, не гул – именно взвыл, как сирена воздушной тревоги времен его детства. Звук прорезал тишину и мозг, ледяной и беспощадный.
Капли: Они участились, превратились в мелкий, назойливый дождь. Но падали они не хаотично. На полу, в отвратительной радужной луже, капли начинали выбивать углубления, складываясь в буквы: «П-О-М-О-Г-И». Буквы расплывались, но новые капли их восстанавливали с ужасающей точностью.
Зеркало: Тени в рясах ожили. Не просто мелькали – они пустились в пляс. Дикий, неистовый, истерический танец. Танцевали, как на шабаше, заломывая руки, запрокидывая головы. Беззвучные крики искажали их отраженные лица. Стекло зеркала запотело изнутри.
Кровь: На стене, напротив портрета царя с рожками, проступила надпись. Не краской, не мелом. Темно-бордовая, почти черная в тусклом свете фонарика, сочащаяся влагой и ужасом: «ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕНА НАША СОВЕСТЬ. 1991-1993. R.I.P.».

Ржевский вскочил. Седельные пряжки звякнули. «Чёрт возьми! – вырвалось у него хриплым шепотом. – Да это же… поминки! Они справляют тризну по ней! По совести!»

Он выхватил наган (бесполезный против призраков и вентиляторов, но родной) и выстрелил в зеркало. Стекло звонко треснуло, паутина трещин сковала пляшущих попов, но не остановила их. Они танцевали сквозь трещины, их движения стали еще более надрывными.

Глава VII: Тишина

Утром вентилятор остановился. Не просто замер – застыл навеки. Лопасти покрылись мгновенным слоем серой пыли, как пеплом. Капли исчезли. Лужа начала медленно высыхать, оставляя радужный, ядовитый налет. Запах резко изменился. Пропала острота мочи и гнили. Осталась лишь сырость, пыль и… пустота. Запах заброшенного чердака.

Изольда Марковна, выглянув в сортир, перекрестилась широким, будничным жестом: «Слава Богу. А то уже надоело – то капнет, то попы пляшут. Шумят». Она чиркнула спичкой, закурила «Беломор» и пошла мести двор, будто ничего не произошло.

Дело закрыли с лаконичной формулировкой: «Естественные причины (износ механизма, повышенная влажность)». Протокол был краток. Про зеркало, надпись и пляски – ни слова. Кто поверит?

Эпилог: Водка, Зеркало и Вечный Танец

Ржевский иногда заходит в тот сортир. Проверить. Не ожил ли вентилятор? Не капнет ли? Он садится на ведро, достает фляжку. Пахнет теперь здесь только сыростью и временем. Он пьет. И вспоминает Матильду. Ее смех. Ее фиалки. Ее слова о сортире жизни.

Потом он подходит к зеркалу. Треснутое, загаженное, оно все еще хранит тайну. Ржевский достает фляжку и плескает водку на стекло. Дешевая «Столичная» стекает по трещинам, смешиваясь с грязью.

И тогда – тогда – в глубине стекла, сквозь струйки водки и трещины, проступают три силуэта. Темные, в развевающихся рясах. Они берутся за руки. И начинают кружиться. Медленно, плавно, бесконечно устало. В вечном, бесшумном, скорбном танце по похороненной совести. Танец длится ровно столько, сколько держится запах водки. Потом силуэты растворяются в мутной глубине стекла, оставляя после себя лишь отголосок ледяного ветра и щемящее чувство невосполнимой утраты.

Sur la porte qui grince
Sur la tache qui rance
Sur la rouille qui ronge
Sur le miroir qui ment
Sur la pisse qui plonge
Dans la mare en dormant

Sur le portrait du Tsar
Avec ses cornes peintes
Sur les pas du hasard
Sur les larmers ;teintes
Sur le ventilo fou
Qui hurlait dans le trou

Sur la conscience morte
Enterr;e sans fleurs
Sans pri;re ; la porte
Sans chaleur et sans pleurs
Sur le temps qui s'enfuit
Et qui ne revient plus

Sur l'ami disparu
Dans la nuit de l'Histoire
Sans gloire et sans futur
Sans fin et sans m;moire
Sur ce trou dans le mur
J';cris ton nom : D;sespoir.

Перевод:

На скрипучую дверь
На прогорклое пятно
На разъедающую ржавчину
На зеркало, что лжет
На мочу, что ныряет
В лужу, что спит

На портрет Царя
С нарисованными рогами
На шаги случая
На потухшие слезы
На безумный вентилятор
Что выл в дыре

На совесть умершую
Похороненную без цветов
Без молитвы у порога
Без тепла и без слез
На время, что бежит
И не вернется больше

На друга пропавшего
В ночи Истории
Без славы и без будущего
Без конца и без памяти
На эту дыру в стене
Я пишу твое имя: Отчаяние.