Исторический роман об Иване III. Фрагмент

Приезд из Москвы князя Ивана Юрьевича Патрикеева застал Ивана Шемякина врасплох. Когда ему сообщили о появлении послов оттуда, он велел разместить их с подобающим уважением; сам же, вместе с парой дворян, огородами выехал из своего Новгород-Северского и долго скакал окрестностями. Обходя поля, он то шёл кустарниками мимо беспорядочных балок, то взлетал на любимые пригорки. Там он останавливался, оглядывая разлитую везде красоту своей новой, ласково-тёплой, хлебодарной земли. Ему, конечно, не хватало мрачной бесконечности северных лесов его детства. Иногда почему-то хотелось пройтись ровным ковром хвои в вечном полумраке старых елей, в объятии неизменной тишины. Да даже и те комариные болота, нанизанные на нити ручьёв, теперь вспоминались с щемящим сердцем. Впрочем, он быстро привык и к этому краю, с его житом, с напевными вечерами, с его выбеленными холстами облаков.
     Сквозь храп коней уловив человеческий вздох, он искоса глянул на спутников. Тут же пожалев, что кликнул с собой тех, с кем сейчас и не поговоришь особо. Юнцы, что возьмёшь… Хоть и обсуждать-то пока нечего. Неизвестно же, с чем оттуда приехали, с каким предложением.
     — Домой, — бросил он им, разворачивая коня. Немного жалея уже, что поддался порыву сбежать от нависшей над ним грозовой тучи, пробормотал вполголоса. — Туга и тоска… сыну Дмитриеву…
     Чем ближе он подъезжал к своей крепости – так и не приведённой им в должный лад, хмурился он – тем упрямее возвращались вытрясенные было скачкой тревоги. Окончательным знаком того, что сбежать больше не получится, стал встретивший его в воротах боярин Иван Новосельцев, старый и преданный слуга ещё его отца. Новосельцев угрюмо буркнул что-то неразборчивое, затем проговорил:
     — Мне удалось разведать, с чем они приехали.
     — Ага! — откликнулся Иван Шемякин и, стараясь выглядеть лихо, спрыгнул с коня. — Тогда идём, расскажешь.
     Они поднялись в терем; где-то посредине пути к ним, без единого слова, добавился Василий Вепрев. В горнице, как обычно, сидел, переписывая, дьякон Евстигней. Он поднял подслеповатые глаза на князя с боярами; сообразив, стал подниматься на выход, одновременно закрывая чернильницу и складывая листы.
     — Давай, шевелись, — бросил ему Новосельцев.
     Глянув на князя, тот без суеты покинул горницу. Вошедшие сели за другой край стола, оглядев друг друга.
     — Говори, — сказал он Новосельцеву.
     Боярин вдруг ощерился неровными зубами, серые глаза его сжались в подобия двух лезвий.
     — Хочуть они, чтобы ты, княже… чтобы ты на Москве – иночество принял!
     — Мученический венок, так точнее, — первым пришёл в себя Вепрев. Он покрутил головой, влево-вправо, будто пытаясь что-то отыскать поблизости. — Или они перед казнью и от церкви отлучат?
     — Буде вам, — ответил Шемякин; по телу уже расходилась волна освобождения от тревоги. — Пусть себе просят. Я ни разу – ни словом, ни делом – против Москвы не пошёл. Нету у них причин на меня обижаться. Так что пусть просят!
     Тут волна, последним своим мягким ахом, выплеснулась из него смешочком. Заулыбавшись, он сидел, покачивая головой в каком-то лёгком изумлении.
     — Не пойдут же они воевать меня ради этого, — добавил он в сложившееся молчание.
     — Не пойдут, — согласился, наконец, Новосельцев. — И с Казимиром против тебя не договорятся. Ну, а то, что они от тебя, князь, что-то хотят… Пусть хотят, так ведь?
     — Пусть хотят, — подтвердил Вепрев. — К нашему Ветерку, вон, из Новгорода пришли. Неспроста это, к бабке не ходи. К тебе, князь, тоже могут заехать. Там ведь тоже что-то хотят.
     Вепрев тоже коротко засмеялся, откидываясь под яркий свет, льющийся из верхнего оконца. Досадливо прищурившись, он вернулся головой на прежнее место.
     — Не пойду я против отчины и дедины, — скучно повторил Иван.
     — Вот потому там, во дворце, и решились. Святой человек, мол, — сказал Новосельцев, снова чуть ощеряясь. — Почему бы ему вообще постриг не принять? А?
     — А! — отмахнулся он от него. — Давайте теперь их выслушаем. Евстигней!.. Зови послов.
     И завертелась во дворе суета, подгоняемая криками и ленивыми ответами. Послеполуденный свет из окон прочерчивал вокруг блестящие золотом полосы, бил в глаза – в общем, вместо того, чтобы освещать комнату, скорее слепил своей яркостью.
     — Отправьте караулы, по дорогам. Чтобы задержали новгородцев, и они не встретились здесь с этими, — приказал Иван.
     — Сделаю…
     Своим нелюдимым норовом шло время. Звуки по дворе изменились, стали глуше. Вот и топот грузных шагов, с жалобным скрипом половиц. В горницу, кланяясь сначала проёму, а потом хозяину – входят хорошо одетые люди, в отороченных бобром и куницами шапках, в по-московски расшитых длинных кафтанах. В глазах зарябило от алости и багровости их нарядов. Издавна любит Русь червлённый цвет; были дни – и половецкие степи алели червлёнными щитами, и борта насадов. Вот и прибывшие из Москвы уж как старались этим цветом. Разве что сам Патрикеев, будучи не из рода Рюриковичей, но Гедеминовичей, вовсю щеголял серебряным и золотым шитьём поверх своих алых одежд.
     — Здравия тебе, князь Новгород-Северский, здравия и вам, добрые мужи. Я посол Ивана Васильевича, великого князя Московского, Новгородского, — завёл Патрикеев нарочито длинное перечисление земель Ивана Васильевича, закончив его впечатыванием «и всея Руси!».   
     — Ярославский? — уточнил, не выдержав, Новосельцев. — Это как?.. С каких-то пор?
     — А вот так, — губы Патрикеева тронула горделивая улыбка. — Исполняет Иван Васильевич заветы своих прадедов.
     — Садитесь, — сказал Шемякин. — Слушаю послов своего брата.
     На него вдруг снова хлынула туга, как талая вода из худой плотины. Когда Патрикеев, усевшийся рядом с так и лежавшими листами, небрежно двинул их локтём, он зло крикнул:
     — Евстигней! Унеси!
     Дьякон, более служивший ему писцом, чем появлявшийся в Спасо-Преображенском соборе, к которому он был приписан, торопливо сгрёб свою работу и вынес из горницы. Патрикеев, выделявшийся ростом даже в сидячем положении, цепко оглядел их.
     — Мой государь Иван Васильевич предлагает тебе, Иван Дмитриевич, послужить ему и всей земле христианской. Чтобы могли быть выполнены все заветы нашего рода. Ярославль – это же только начало.
     Чеканным голосом посол принялся перечислять давно уж задуманное в кремлёвском дворце. Да и не просто ж задуманное, а уже осуществляемое – пусть только и подготовкой к обволакиванию или к удару. От изобилия имён, городов, волостей вдруг начала подкруживаться голова; в теле просыпалась какая-то соколиная лёгкость, с желанием взмахнуть крыльями, взлететь в расширяющийся, безграничный мир. В детстве отец рассказывал ему эти сказки, и ему тоже тогда так чувствовалось – но тут-то было иначе, нечаянно сообразил он. Деловитость рассказчика превращала ту великую мечту в намерение. В действие. В исполнение.
     И всё это несомненное исполнение всё время проходило мимо него.
     — И… что брат хочет от меня? — хрипнул Шемякин, прерывая разошедшегося Патрикеева. — Чтобы я стал служить ему? Боярином?.. Наместником?..
     — Нет, — ответил тот, вскинув голову. — Государь хочет, чтобы князь Иван Дмитриевич Шемякин навсегда исчез. Вместе с той опасностью, которая исходит от него.
     — А… Ну да… — дрогнул дыханием Иван, вспомнив о постриге, который ему разведал Новосельцов. Да, иноческий чин – это похороны прежнего человека.
     — Если станет вместо князя инок, то проще всем станет. Спокойнее. Трудиться всем станет легче.
     — Да я и так… спокоен, — напомнил Шемякин. — Какие от меня беды исходили?
     — Это верно. Но для дела нашего должна быть полная уверенность, что не запылает снова земля междоусобицей. Вон, из Новгорода, в нарушение крестоцелования, идёт к тебе посольство.
     — Не стану я с Новгородом ни о чём договариваться, — ответил он, почувствовал привычную тяжесть от самого этого имени. Ему было что припомнить тому. Ходили паскудные слухи, что кто-то из новгородцев помог ужасной смерти отца. Потом Новгород выгнал его мать; она тогда прибежала к нему, сюда уже, с почти пустыми руками. Не получилось даже добра своего захватить. Наконец, и смерть сестры, не хворавшей же до этого, случилась в Новгороде, когда к тому с грозным войском подходил Василий. Удачно оказалось для золотых поясов, что не стало важной причины Василию гневаться на них.
     — Не так много есть способов надёжно перекрыть этот опасный для всех путь. Иночество – один из них. И этот путь, по-своему, тоже может быть славным. Иван Васильевич предлагает тебе подвиг смирения и молитвы в Троицком монастыре. Там, где наш Сергий покоится.
     — То есть вообще волку в пасть, — перебил его молчавший до того Новосельцев.
     Иван зыркнул на него, взглядом приказывая угомониться. Он, в любом случае, не собирался соглашаться. Но и излишне перечить Москве, ссориться с ней, ему не хотелось. Недовольно буркнув что-то, Патрикеев продолжил обращаться к нему одному. 
     — Иночеством же ты, Иван Дмитриевич, не только своей душе благо сделаешь. Но и сыновьям своим откроешь путь служения государю. Единственно оставшемуся христианскому государю. Смогут они тогда, как в возраст войдут, перейти под руку Ивана Васильевича. И будет им и почёт, и уважение, и ласка. За их-то верную службу.
     Снова, мокрым снежным комом, обрушилась на него тяжесть, с её знакомым унылым привкусом. Он пошевелился, выпрямился, пытаясь освободиться от неё.
     — Понял я тебя, Иван Юрьевич. Передай мои слова брату моему, что не стану идти против него. Но и постриг не приму. Мне и здесь хорошо.
     — Подумай, Иван Дмитриевич, — напрягся настойчивостью Патрикеев.
     — Не о чем тут думать. Вы можете пока остаться здесь, отдохнуть перед обратной дорогой. С Новгородом же – как и с кем иным – столковываться против Москвы не буду. Могу и крест на том поцеловать, чтоб вам спокойнее было.
     — Что ж, рад я буду твоё гостеприимство принять, — медленно проговорил тот.
     — И за свою трапезу приглашаю. Иные ещё новости из Москвы хочу послушать. Кто с кем породнился, кто где наместничает.
     Снова во дворе поднялась суматоха, теперь уже хлопотливая, веселая, балагурная. Иван, что было редкостью для него, по-хозяйски вошёл в подготовку к угощению, желая не ударить в грязь лицом. В воздухе летали гусиные перья, дверца в погреб почти не закрывалась. Поварёнка, разбившего корзину яиц, отправили пороть на конюшню, и оттуда неслись его повизгивания, напоминанием остальным не плошать.
     — Он, князь, твой ответ не принял, — к нему вразвалку подошёл Новосельцев. — И дальше подкатит, с убеждениями да уговорами.
     — Ну и пусть его, — отмахнулся Иван. — Старшего моего не видал?
     — Где-то тут носился, — огляделся боярин.
     Немного спустя к нему приблизился голенастый, длиннорукий отрок в опять порванной рубахе.
     — Какой забор покорял? — полюбопытствовал Иван; тот насупился, завёл руки за спину. — Переоденься. В праздничное. За трапезу с нами сядешь.
     — Правда? — вспыхнул сын.
     — Правда. С родичем нашим познакомишься.
     Тот широко, восхищённо закивал. Подмигнув сыну, Шемякин отправился дальше приглядывать за приготовлением к пиру. Что ж, оный удался. Всех накормили до отрыжки, до осоловевших очей. После выдвинулись во двор, где уже собирались девки для озорного пения. Сами собой, по одному, по двое, завертелись пляски. Пировавшие больше любовались действом, размеренно подхлопывая плясунам, но кое-кто и из бояр вошёл в круг, вытрясать съеденное.
     — Да, хорошо здесь жить, — протянул Патрикеев, соглашаясь с теми его словами. — Мы ехали – поля колосистые, сады пышные. Утром с каждого двора корову на пастбище выгоняют. А то и две.
     — Да… Ещё б не татары…
     — Да, татары это сила… А силе можно противопоставить только такую же.
     — Понимаю я, да, — Иван втянул воздух сквозь стиснутые зубы. — Мешать не стану.
     — Помочь бы ещё, — вздохнул Патрикеев.
     — Да вот этим и помогаю! — вспыхнул он и зашагал прочь, не желая продолжать. Ноги сами принесли его к часовне. Он вошёл в почти темноту, где догорала единственная свечка. Зажёг новую, невидяще уставившись на едва угадываемые после яркости дневного света образа. Молиться не хотелось. Хотелось по-детски горько заплакать.
     Он давно уже смирился с тем, что не сесть ему на московский престол, не продолжить великое дело всех Калитичей. Но где-то в глубине души тихим зайчонком теплилась надежда, что удастся всё же приложить ему к делу тому свою руку. Пусть и служилым князем, можно ж и так. Наместничать в том же Угличе, приводя в покорность тех же вятичей. Или водить рать против татар.
     Вот он и дождался просьбы о службе.
     Иван засмеялся рваным смехом, с рыданием пополам. Отец, отец, какую же ошибку ты совершил… Не пожертвовав своей тягой к власти и славе. Иван вжал ладонь в губы, потом потерянно провёл ею по лицу. Хлынули слёзы. Не зная, что делать, он зашептал молитву. Ту самую, что в безмятежном детстве его учила мать. Его шёпот, в этой крохотной комнатке звучал неожиданно громко. Тем лучше; тем вернее его услышит Господь. Но что ему сейчас мог бы сделать и Господь?
     Иван замер, пытаясь увидеть ответ на этот свой вопрос. Но ответа не было. И не могло быть.
     Останется ему и дальше княжить из милости Казимира в этом тёплом, хлебодарном, но чужом краю.
     У дверей часовни, прислонясь к стене, дремала ожиданием его жена.
     — Чего ты? — спросил он её, глядя в её карие с золотинками глаза. Когда он первый раз увидел жену, еще невестой, она показалась ему скорее невзрачной. Почти дитё, с нравом послушным, даже, как ему тогда казалось, пресным. Он не заметил, когда она стала для него уютом и утешением. А ведь стала же.
     — Испугалась. Чегой-то.
     — Ой, Фрося. Хотя да, мне не надо было бросать гостей.
     — Да они-то ничего. Гуляют.
     — Ну и вот. Идём.
     Пиршество, правда, угасало. Хозяева, гости разбредались, кто куда. У крыльца разве что ещё болтали несколько человек. Яркий день, всё более уверенно, остывал в сумерки.
     — Иди в покои, я скоро тоже приду.
     — Боюсь я его, — сипло сказала она, глядя на шагающего к крыльцу Патрикеева.
     — Не бойся. Не должно быть мне от него беды. Да и от брата тоже, — добавил он, видя её недоверие. — Иди уже.
     Шемякин подозвал дворовых, узнать – всё ли приготовили для гостей, что нужно. Велел позвать Юрия, а когда тот появился, наказал ему сбегать за своими гуслями.
     — Петь надо? — понял тот.
     — Да, для гостей.
     Через некоторое время тот уже устраивался поудобнее на чурбане, с дедовым ещё струнным прибором. Правда, гусли настолько часто чинились, что не так уж много осталось частей, помнивших руки старика. Посидев немного, набравшись дыхания, убедившись, что люди оборачиваются к нему, Юрий принялся петь давнее-давнее сказание про одного из прежних князей этой земли. На его чистый голос, на старые, полузабытые слова, стали сходиться слушатели.
     Иван постоял, послушал чуток – и направился в свои покои. День оказался ещё тот; хотелось побыстрее окунуться в утешение Ефросиньиных объятий. А гости – их займёт длинная песня. Вон, они все уже толпятся вокруг певца. 
     — Да как он вообще посмел с таким к тебе прийти, — возмущалась жена, в своём незлобивом обыкновении. Страх постепенно отпускал её, на его месте возникало упрямое серчание, всегда забавлявшее округлостью его форм.
     — Да им, и верно, так было бы проще, — попытался он оправдать их. — Расчеши мне лучше кудри.
     Она потянулась к частому гребню. Привычное занятие мешало ей сердиться дальше, но она, время от времени, всё же пыхтела своими «вот ещё» и «ну совсем уж». Почти засыпая под её ласковыми руками, он с наслаждением воспринимал и эти остывающие угли её никогда по-настоящему не разгоравшегося гнева. Если бы он принял постриг, ему было бы жаль потери этого…
     — Довольно, — вынырнул он из наведённой ею полудрёмы, как всегда, освежённый. Потянулся ладонью к её такому тёплому бедру. — Идём уже в постель.
     Утро выдалось, как и почти всегда в эту пору года, ясным, росистым, настолько тихим, что слышен скрип возов на том берегу реки, вместе с мерным щёлканьем кнута. Потемневшая земля под сапогами говорила о прошедшем ночью дожде. Вытирая усы, пил из ковша Патрикеев, а рядом переступала с ноги на ногу порозовевшая дворовая девка.
     — Ты, Иван Юрьевич, мне девок не порть, — обратился он к нему.
     Патрикеев вернул той ковшик, успев лапнуть её за нижнюю часть спины. Заалевшая красавица взвизгнула, будто собиралась зачастить озорную песню. Через мгновение она уже бежала, перепрыгивая через лужицы, теряя платок с плеч.   
     — А на что ж ещё девки, Иван Дмитриевич, как не на это дело. И тебе приятно, и им почётно. Славную песню вчера нам служивый твой пел. Слёзы на глаза наворачивались…
     — Да, тоже её люблю.
     — А более всего за душу она берёт грусть-печалью… как легко тратились силы… и не ради всей русской земли, но для погони за славой каких-то из её князей, — с заметным трудом подыскивая нужные слова, говорил Патрикеев. — И так свои силы и разбазарили. А там… там выплеснула степь новую тьму, поглотила та землю русскую…
     Шемякин отвёл взгляд. Не раз он и сам об этом задумывался. Да и не он один. Давно понял это его род. Ещё Дмитрий Иванович, собирая под свою руку иных князей, чтобы идти или разбить Мамая, или погибнуть, – ясно видел зло разобщения. Уже и тогда смело он называл себя царём русской земли. Ибо нет иного способа освободиться, жить своим бытием – честным, дедовым, христианским. Отец его же думал больше о своей, собственной, славе и власти. Вот и наломал дров…
     — Не стану я мешать брату исполнять дело Калитичей, — прошептал он. — Стоял на том и стоять буду.
     — Не достаточно того, — вздохнул где-то сбоку крепкий, басовитый голос. — Вот, не дай Господи, внезапно помре наш государь Иван Васильевич. Да, он уже возложил великокняжеский венец на голову своего сына. Но мал тот ещё, слишком мал. Могут подняться, собраться рода, земли – под твоим уже знаменем. Даже если ты, Иван Дмитриевич, сам его и не развернёшь.
     Патрикеев замолчал, давая возможность хорошенько разглядеть описанный скупыми словами образ. Над крепостной башней, равнодушно галдя, кружили грачи. В синем небе вовсю уже наяривало поднимающееся солнце.
     — Вон, Новгород самовольно к тебе едет. Как думаешь, что они просить будут?.. Вот то-то и оно, — закончил Патрикеев, не дождавшись от него ответа. — А мир-то наш, земной, такой сладкий. Только и из этой сладости люди в пУстынь уходят, всего лишь ради души своей. А тут… тут сколько ж душ на кону. Чуть ли не последней христианской земля наша осталась. Последний остров спасения. Ох, не умею я это говорить, — вдруг скривился он. — Но ты же и сам понимаешь.
     Снова настала тишина. Почти тишина. В ней были и грай птиц, и дальний перекрикивающийся разговор, и прочий привычный шум преддверия дня.
     — Ну что молчишь-то?.. А?..
     Иван вздрогнул от его жгучего шёпота.
     — Иван! Дмитриевич! — раздался из-за спины голос, который он не признал. Обернулся. Наткнулся на выпученный, оледеневший страхом взгляд Новосельцева.
     — Да, — поспешил он ответить, будто торопился не успеть. — Да. Коли надо.