Тетрадка

Тишина ночи густела, накрывая город черным бархатным покрывалом.  Маргарита отодвинула пустую фарфоровую чашку – остатки горького кофе темнели на дне. Рядом лежала обертка от шоколадки, один квадратик остался недоеден, и ложечка, оставившая на столе сахарную пыль. Островок света от настольной лампы выхватывал из темноты только это: стол, ее руки и старую тетрадь в косую линейку. Ту самую, что Володька купил когда-то за три копейки в киоске, еще мальчишкой, с тайной мыслью записывать что-то очень важное.

Это был не дневник в прямом понимании этого слова. Дневники ведут аккуратно, для других или для будущего себя. Эта тетрадь была другим. Иногда очень хочется в детство отправить письмо. А иногда - в будущее. Как пророчество, которое должно сбыться. Как крик души в колодец времени.

Синяя паста, выцветшая до нежно-голубого, плясала неровными строчками. Его почерк – угловатый, торопливый, потом более уверенный. Здесь была вписана вся его жизнь. Маргарита водила пальцем по шероховатой бумаге, ощущая подушечкой легкую вогнутость от нажима пера. Страницы плыли перед глазами. Вот – восторженный рассказ о выигранной олимпиаде по химии, тут же рядом – скомканное, залитое слезой пятно и запись о смерти деда. Жизнь, уместившаяся в восемнадцать листов. Жизнь, выданная ему тогдашнему, как аванс.

Она читала слова утешения. Его слова. Самому себе в моменты отчаяния: «Ничего, прорвемся!», «Запомни это чувство – оно тебя закалит», «Главное – не сдаваться». Он утешал того мальчишку, который еще не знал, какие бури ждут впереди. Маргарита переживала все вновь, ощущая его юношескую боль, его сомнения, его наивную отвагу. Сердце сжималось от нежности и какой-то щемящей вины – за то, что тот мальчик не мог знать, как все сложится.

И вдруг... Страница. Названная просто: «7 мая». Без подробностей. Без имен. Только несколько строчек, написанных с таким нажимом, что паста пробила бумагу насквозь в нескольких местах.

«Сегодня случилось ЧТО-ТО. Небо не просто синее, а звенит! Воздух не просто воздух – он бурлит в легких, как шампанское. Каждый звук – музыка. Каждый взгляд – искра. Я не знаю, что это. Но это... огромное. Это... как будто я до этого спал. И проснулся».

И ниже, уже другим почерком, словно добавлено позже, дрожащими буквами:

«ЛЮБОВЬ. Первое слово. Самое главное. Запомни это чувство. Оно – ключ».

Маргарита как будто увидела его в тот миг: широко раскрытые, пораженные собственным открытием глаза, дрожь в руках, нелепую улыбку, которую невозможно стереть. Этот первозданный восторг, этот удар молнии по душе. Он писал пророчество, сам того не ведая. Писал о силе, которая будет двигать им всю жизнь, которая станет и раем, и адом, и единственной истиной.

Маргарита закрыла тетрадь. Пальцы ощутили гладкую мягкость обложки, потертую кромку страниц. Бумага простая в косую линейку. Всего восемнадцать листов. Миниатюрная Вселенная. Взяла ее в руки – такую легкую по весу. Три копейки. Стоимость пустой тетрадки в далекие восьмидесятые.

Она прижала ее к груди, где билось сердце, знавшее и взлеты, и падения, и ту самую любовь, о которой он написал с таким священным трепетом. Глаза наполнились теплыми, невыплаканными слезами. Не от горя. От щемящей, невыразимой ясности.

Цена у тетрадки всего три копейки...
И сорок пять лет – цена слов...

Цена всей его жизни. Его радостей, его потерь, его неутолимой жажды любви и смысла. Цена этого ночного откровения, когда прошлое, уместившееся в дешевую обложку, спросило у нее, у настоящей: «А помнишь? А ценишь? А жива ли та искра?»

Тишина после прочтения тетради стала иной. Густой. Насыщенной невысказанным. Маргарита все еще держала потрепанную обложку, но пальцы ее дрожали. Она помнила, она знала, что было дальше. Знала, как синяя речка аккуратных строчек постепенно превращалась в бурный, нечитаемый поток. Как уверенный почерк мальчика, писавшего себе пророчества, становился нервным, рваным, а потом и вовсе сбивался в угловатые символы и кривые линии, лишь отдаленно напоминающие буквы.

Володькина болезнь.

Эти слова в семье долго не произносили вслух. Говорили «нервы», «переутомление», «кризис». Пока реальность не стала слишком очевидной, слишком страшной. Тяжелая форма шизофрении. Диагноз, прозвучавший как приговор, когда ему было чуть за двадцать. Как раз тогда, когда жизнь, казалось, должна была раскрыться во всей полноте, обещанной тем самым первым словом «ЛЮБОВЬ» в тетрадке.

Маргарита закрыла глаза, видя его. Не того восторженного юношу, а взрослого Володю. Красивого, умного, но с глазами, в которых все чаще мелькало что-то неуловимое, чуждое – страх, подозрительность, а потом и вовсе отрешенность. Он пытался бороться. Читал книги, ходил к врачам, пил горы таблеток, превращавших его то в сонную тень, то в беспокойного, скованного тревогой человека. Лекарства смиряли бури в его сознании, но и гасили искру. Ту самую, что зажглась когда-то и была записана синими чернилами.

Он продолжал писать в тетрадь. Даже когда слова теряли смысл. Даже когда строчки превращались в лабиринты бессвязных мыслей, в крики о помощи, адресованные то ли самому себе, то ли невидимым мучителям, то ли тому далекому мальчишке, который верил в пророчества. Маргарита иногда находила эти страницы – испещренные, испуганные, полные боли и непонимания. «Льются рекою слова утешения» – но кто мог утешить его теперь? Его собственные слова из прошлого звучали как жестокий парадокс. Тетрадь из убежища превратилась в зеркало его распада.

Болезнь прогрессировала быстро. Сколько ещё будет мучиться? Вопрос висел в ночной тишине, острый и неотвратимый. Маргарита не знала ответ. Искала и  множество причин, собранных в роковое сплетение, но ни одна из них не могла ответить на вопрос.
Сорок пять лет – не старость. Но для организма, двадцать пять лет боровшегося не только с болезнью, но и с тяжелейшими нейролептиками, это был почти предел. Сердце, печень, сосуды – все износилось под гнетом химии, необходимой для хоть какого-то подобия стабильности. Лекарства спасали от психозов, но медленно убивали тело. Это была плата за относительное спокойствие, за возможность хоть иногда быть здесь. Володя был умным. До самого конца. В редкие моменты просветления он понимал, что происходит. Понимал, что болезнь прогрессирует, что тетрадь его детства и юности стала документом его распада. Понимал, что «пророчества» не сбылись, а «ключ» – то самое первое чувство любви – не открыл двери от болезни. Эта осознанная безнадега была страшнее любого бреда. Она подтачивала изнутри, лишала сил бороться дальше. Зачем?
Болезнь построила стену. Непроницаемую. Даже Маргарита, любившая его беззаветно (как самая первая любовь того мальчика), часто чувствовала себя беспомощной перед этой стеной. Мир отдалился. Друзья (те, что остались) не знали, как общаться. Любовь? Она стала призраком, пугающим его в бреду или вызывающим горькие слезы в моменты ясности.

… Володя умер не только от болезни, но и от невыносимого одиночества среди людей, даже самых близких. От невозможности достучаться. Официальная причина - инфоркт. Но все знали – это был лишь финальный аккорд. Его сердце, физическое, не выдержало груза лет, лекарств, тоски и внутренних бурь. Сердце, которое когда-то колотилось от первого слова «ЛЮБОВЬ», просто остановилось. Не выдержало сорока пяти лет борьбы с невидимым врагом внутри.

Маргарита осторожно положила тетрадь обратно на стол. Рядом с холодной чашкой, с оберткой от шоколада. Бумага простая в косую линейку. Все восемнадцать листов. Начало – ясное, полное надежд. Конец – оборванный, как его жизнь. И посередине – мучительный путь длиною в сорок пять лет.

Она встала и подошла к окну. Ночь была черной, беззвездной. Где-то там, в этой темноте, больше не было Володи. Не было его страданий, его страхов, его отчаянных попыток понять непостижимое. Осталась только эта тетрадь. Цена у тетрадки всего три копейки... И сорок пять лет – цена слов...

Слезы наконец потекли. Тихо, без рыданий. Слезы по мальчику с синей ручкой, писавшему себе пророчества. По мужчине, запертому в лабиринте собственного разума. По невыносимой легкости пустой тетради и невыносимой тяжести прожитых лет, уместившихся в нее. По первой любви, которая не смогла его спасти.

Маргарита обняла себя за плечи, глядя в черное зеркало ночного окна. В отражении мелькнуло ее лицо – тоже несущее следы лет, потерь и этой общей, страшной цены. Цена слов оказалась неподъемной. Цена жизни – несправедливой. А тетрадка в синюю линейку лежала на столе, молчаливый свидетель и единственный наследник Володькиного сломанного мира, купленного когда-то за три копейки и оплаченного сорока пятью годами отчаяния.