Самолёт

Машину Митяя зажало в пробке километрах в пятнадцати от города. Солнце пекло немилосердно, раскаленный воздух дрожал над асфальтом. В салоне пахло бензином и старым кожзамом. Пыль на торпедо лежала ватным слоем.

На заднем сиденье сидел пассажир. Человек в хорошем, но помятом дорогой костюме и с кейсом на коленях. Он нервно поглядывал то на часы, то в телефон, то вновь на часы. Пальцы его барабанили по кейсу:

— Чёрт! Регистрация заканчивается через полтора часа. Успеем?

Митяй, чувствуя вину за пробку, как будто он её лично устроил, обернулся. Улыбнулся во всю свою широкую, чуть неопрятную физиономию. Глаза, маленькие и вечно удивленные, щурились от солнца.

— Задержались маленько, — заговорил он, стараясь наладить контакт. — Это ж как повезет. То – раз, и пусто, то – вот... Самолет ваш, небось, без нас не улетит.

Он засмеялся одобрительно своему маломальскому юмору.

Пассажир промычал что-то невразумительное, не отрывая взгляда от часов. Капли пота выступили у него на висках.

Митяй почувствовал знакомый зуд – потребность рассказать. Когда молчание давило, когда надо было разрядить обстановку, в его голове всегда всплывала какая-нибудь история. Часто – невероятная. Но он верил в неё свято.

— Самолет... — протянул он задумчиво, глядя в пыльное стекло на хвост фуры перед ними. — Вещь! Тяжелая, а летит! Вот чудо-то! У нас, в Калиновке, тоже самолет был... Свой собственный.

Пассажир поднял глаза. В них мелькнуло не столько любопытство, сколько усталое недоумение: «Чего несёт этот чудак?»

— Да-а, — Митяй оживился, почувствовав внимание. — Лет, этак, двадцать пять назад. Я пацаном ещё. Время такое было. Голодно, холодно, а у нас – мечта! Лететь! Куда? Да хоть на край света! Главное – вон из деревни, туда, где счастье, понимаешь? Где все сыты, одеты... Ну, как в кино тогда показывали, небось.

Он обернулся, ища подтверждения.

Пассажир молчал. Только губы его чуть дрогнули.

— И вот, собрались мы, шпана запропалая, штук десять. Старшему – шестнадцать, мне – одиннадцать. И задумали! Строить самолет! — Митяй хлопнул себя по рулю, отчего машина дернулась. — Серьёзно! Чертежей не было, конечно. Так, картинка в книжке попалась разбитого «кукурузника». Ну, и понеслось!

Он замолчал на секунду, погрузившись в воспоминания. Лицо его озарилось каким-то внутренним светом.

— Материал? Да что было! Старый сарай у речки разбирали – доски гнилые, но крепкие. Жесть нашли у Гани-пьяницы. Крыша с бани провалилась, он и отдал, не глядя. Гвозди... Гвозди по дворам собирали, где старые, где новые выковыривали тайком. Клей варили из костей – вонь стояла, мама не горюй! Но дело спорилось! — он снова обернулся, глаза горели. – Представляешь? Лето. Жара. А мы – пилим, стругаем, колотим, ругаемся... а счастливые! Ох, какие счастливые были!

Пассажир тяжело вздохнул. Его пальцы перестали барабанить. Он смотрел на Митяя, как на экзотическое, слегка опасное животное.

— Ну и что? — спросил он наконец, голос сухой, как щепка. — Полетел ваш... самолет?

Митяй на мгновение смутился. Потом махнул рукой.

— Да куда там! Что вы! — Он засмеялся, но смех звучал чуть натянуто. — Крылья-то мы приладили криво, мотор... Ну, какой мотор? Двигатель от комбайна старый хотели приспособить, да он только жужжал, как шмель, и дымил. Не пошёл. Да и не взлетел бы он, конечно!

Он быстро добавил это, словно оправдываясь.

— Доски гнилые, жесть ржавая... Но!

Он замолчал. Пробка чуть сдвинулась, машины проползли метров десять и снова замерли. Пассажир нервно глянул на часы.

— Но? — повторил он с нескрываемым сарказмом.

— Но пока строили... — Митяй говорил теперь тише, глядя куда-то поверх головы пассажира через зеркало заднего вида, в пыльную глубину салона. — Пока строили... счастья-то, брат, было! Море! Целое море!

Голос его дрогнул.

— Каждый день – как праздник. Утром вскочишь – и бежишь в наш ангар, к речке. Солнце, трава... А там уже ребята. Кто доску несет, кто жестяной лист волочит. А вечером... Вечером у костра сидим. Картошку в золе печем. Говорим о том, куда полетим. В Турцию? Или в Австралию сразу? Смеёмся. Звезды над головой – как горох рассыпаны. И тишина... И верилось! Ох, как верилось!

Он умолк, сглотнув комок в горле.

Пассажир смотрел на него. Недоумение в его глазах сменилось на откровенное раздражение, почти презрение. Губы плотно сжались.

– Какая глупость, – отчётливо, ледяным тоном произнёс он.

Слова повисли в салоне, тяжёлые и острые, как ножи. Митяй вздрогнул, будто его ударили. Его широкое, открытое лицо вдруг сжалось, помрачнело. Маленькие глаза растерянно метнулись по сторонам, потом опустились на руль. Он сжал его так, что костяшки пальцев побелели. Губы его шевельнулись, но звука не последовало. Весь его рассказ, его светлое, наивное воспоминание – рассыпалось в прах под этим одним словом. «Глупость».

Пробка резко рассосалась. Машины двинулись. Митяй, не глядя, включил передачу, нажал на газ. «Жигули» дернулись и поехали.

Остаток пути прошел в гробовом молчании. Только мотор ныл монотонно, да ветер свистел в неплотно прикрытое окно. Пассажир уткнулся в телефон, его пальцы быстро стучали по экрану.

Наконец, показался знакомый перекресток и поворот к аэропорту.

— Вон там, у остановки? — глухо спросил Митяй, не оборачиваясь.

— Да, — коротко бросил пассажир.

Машина притормозила у бордюра. Пассажир быстро вышел, достал кошелек.

— Сколько?

— Восемьсот, — ответил Митяй, глядя прямо перед собой в лобовое стекло.

Пассажир сунул в окошко тысячу.

— Сдачи не надо, — сказал он, уже отходя от машины. Голос его был ровным, безразличным. Он даже не взглянул на Митяя. Развернулся и быстрым шагом направился к стеклянным дверям терминала.

Митяй сидел неподвижно секунду, две. Потом медленно свернул деньги и открыл бардачок. Не глядя он сунул их туда, но вдруг среди хлама рука нащупала что-то плотное.

Там, под бумажками и ключами, лежала старая, пожелтевшая фотография. Группа мальчишек разного возраста стояла возле какого-то невообразимого сооружения из кривых досок, жести и проволоки. Оно отдаленно напоминало фюзеляж с крыльями. Лица у ребят были грязные, но сияющие. Один парнишка, самый маленький, с торчащими ушами и разбитой губой (это был он, Митяй), гордо указывал рукой на эту конструкцию. На заднем плане виднелась извилистая лента речки и крыши деревни Калиновки.

Митяй взял фотографию. Провел большим пальцем по ребячьим лицам, по кривым доскам их «самолёта». Уголки его губ дрогнули, потянулись вверх. Сначала неуверенно, потом шире. Появилась та самая, чуть виноватая, но теплая улыбка, которая бывает только у детей и у чудаков.

Он положил фотографию обратно в бардачок и аккуратно закрыл его. Щелчок защелки прозвучал громко в тишине салона.

Завел мотор. Рычаг переключения передач – вперед. Машина тронулась, вливаясь в поток на пыльной улице города. Солнце слепило в глаза. Куда ехать дальше? На стоянку? Или, может, кто ещё звонил? Митяй не спешил. Он ехал, и в голове его, как навязчивый мотив, крутилось: «А счастья-то... счастья-то было море. Целое море...». И почему-то было уже не так обидно. Совсем не обидно.