Ангел Таша. Ч. 51 В кругу убийственных забот

 
                КАМЕННЫЙ ОСТРОВ

                МОЙКА, 12
         
                ТИТУЛОВАННЫЙ АВАНТЮРИСТ

        Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601

                Документально-художественное повествование о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
                Попытка субъективно-объективного исследования.

                ***

                «Когда в кругу убийственных забот
                Нам всё мерзит – и жизнь, как камней груда,
                Лежит на нас, – вдруг, знает Бог откуда,
                Нам на душу отрадное дохнёт,
                Минувшим нас обвеет и обнимет
                И страшный груз минутно приподнимет».

                Ф.И. Тютчев
                ***

                «На свете счастья нет, но есть покой и воля»,

                А.С. Пушкин. 1834
                ***

                "Дантес был совершенно незначительной фигурой, когда сюда приехал, 
          необразованность забавно сочеталась в нем с природным остроумием,
        а в общем, это было полное ничтожество как в нравственном, так и в умственном отношении".

                Александр Карамзин. Письмо брату  Андрею.
                ***

               
     – Ах, Александр Сергеич! Просил же я вас не разбрасываться  эпиграммами и неосмотрительной критикой!

      Князь Одоевский нервно бегает по кабинету.  В его тёмных глазах сверкают молнии, в голосе осуждение:

   – После того как «Московский наблюдатель» напечатал ваш пасквиль «На выздоровление Лукулла», Сергея Семёновича узнали мгновенно!

    – Неужели узнали?! – издевательски удивляется его собеседник. – Я ведь имени не называл.

   – Серьёзные последствия для журнала! Пострадал Михаил Погодин – и поделом ему!

  – Это Уварову поделом: он большой негодяй! Ещё десять лет назад о таких писано мною:

        А вы, ребята подлецы, –
        Вперёд! Всю вашу сволочь буду
        Я мучить казнию стыда!
        Но если же кого забуду,
        Прошу напомнить, господа!
 
  – Развоевались не на шутку, пора бы угомониться… Не мне вас учить политесу.  Царь любит, да псарь не любит, приходится терпеть.

  – Бенкендорф, кстати,  меня вызвал на беседу.

   – И…?

  –  Задал  вопрос, на кого сатира написана. «На вас!» – ничтоже сумняшеся  ответил я.

   Одоевский остановился, оторопело уставившись на друга.

   –  А-а-а-а Александр Христофорович?

   – Рассмеялся! Как нормальный человек. «Вот видите, граф, вы не верите этому и  смеётесь, — сказал я ему. – Отчего же другой уверен, что это о нём?»  И всё! Замолчал и наказал лично объясниться с Уваровым.  С тем и разошлись…

   – Однако  думаю, шутками вы не отделаетесь, – вздыхает князь. – К тому же,  задели уваровского клеврета, князя Дондукова. Остроумно, признаться, но не вовремя.

 – Да я и сам  уже жалею о тех опусах. Одна надежда, что падут они в забвенье, которого заслуживают.

     – Зря надеетесь! – в голосе Одоевского  упрёк. – Уваров самолюбив и мстителен, у него власть над цензурным комитетом, от которого мы все зависим. Ваша издевательская ода очень не понравилась и его родственнику, Репнину.

     – О, об этом мне добрые самаритяне сообщили сразу же!  Я написал ему письмо, испрашивая, правда ли, что он, как утверждал господин Боголюбов, позволил себе публично делать оскорбительные для меня замечания.  Как дворянин и отец семейства, я должен блюсти мою честь и имя, которое оставлю моим детям.

      Слыша это, Владимир Фёдорович всплескивает  руками почти в отчаянии:

    – О Боже! Губернатору Малороссии! Члену Государственного Совета!

      Устало улыбается Александр:

     –  Николай Григорьевич ответил, уверяя, что ничего подобного не говорил. Вот его письмо.

     Князь выхватывает  бумагу.

     –  «Господина Боголюбова  я единственно вижу у Уварова, и с ним никаких сношений не имею, и никогда ничего на ваш счет в присутствии его не говорил, а тем паче, прочтя послание Лукуллу, вам же искренно скажу, что гениальный талант ваш принесет пользу Отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением частных людей…»   

     Вздыхает с облегчением:
   – Ах, как по-доброму и благородно написано! А вы, мой друг, что ответствовали?

    – Признался, что мнение Его сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно сочинения эти извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады.

     – Вот и хорошо, вот и правильно!  Эти слова зарубите на носу! И не слушайте злопыхателей!

      – А кого слушать? Семёна Хлюстина, что ли? – теперь уже взрывается Александр. – Заявился ко мне в гости и цитирует Сенковского об «обмане публики». Дескать, поэму «Вастола» перевёл с немецкого Ефим Люценко, а Пушкин выдал за своё произведение, притом весьма слабое…

     – Разве это новый поэт? Почему не знаю?

       Александр задумчиво смотрит в открытое окно, за которым беззаботно шелестят листья яблонь, щебечут птицы.

     – Был он в Лицее у нас (тому лет двадцать назад)в хозяйственном правлении. Ныне пришёл ко мне, пожилой, бедно одетый. Принёс свой перевод поэмы Виланда "Вастола". Попросил содействия в напечатании, деньги для семьи нужны. Предложил я Смирдину – тому не понравился текст, да и фамилия неизвестна никому. Тогда я напечатал в другой типографии, без имени переводчика, указав на обложке: "Издал А.Пушкин". Чтобы раскупали быстрее.

    – Поня-ятно, – сочувственно комментирует собеседник. – А прощелыга  Сенковский сделал вид, что не понял разницу между "издать" и "перевести",  разругал: дескать, Пушкин чужие произведения присваивает! Вот вам добро, обернувшееся бедой. 

    – Благодарение богу, Соболевский вмешался. Не знаю, что он Семёну сообщил, но тот извинился. Хотя…

   – Никаких «хотя»! Пора уже третьим томом «Современника»  заняться. Князь Гагарин привёз из Германии новые стихи Тютчева.

    – Гениальные творения! – глаза Александра вспыхивают. Жадный на похвалу, на этот раз он не сдерживает восторга.

                Как сердцу высказать себя?
                Другому как понять тебя?   
                Поймёт ли он, чем ты живёшь?
                Мысль изреченная есть ложь;
                Взрывая, возмутишь ключи…

         – Глубоко талантлив этот дипломат! – Владимир Фёдорович продолжает цитировать с таким же упоением:

                Есть целый мир в душе твоей
                Таинственно-волшебных дум;
                Их оглушит наружный шум,
                Дневные разгонят лучи, –
                Внимай их пенью – и молчи!..
               
       Вдруг, вспомнив что-то, он вновь обращает  гневный взор на  Александра:
      
      – А вот некоторые молчать не любят. С графом Соллогубом  чуть дуэли не случилось, так ведь? Слышал, что виновата Наталья Николаевна…

     – В чём я виновата? – Наташа легка на помине. Князь целует ей руки, усаживая в кресло. Она только с прогулки, щёки раскраснелись, тёмные локоны-букли слегка развились, глаза испуганно округлились.

    – Кокетничали с графом на балу?

    – Упаси боже! – ужасается Наташа. – Это он, собираясь жениться, пылко  рассказывал о своей несчастной любви. Я и посмеялась… Он в ответ: "Вы о чувствах, наверное, позабывали: сколько лет замужем!"

    – А мне передали, что он был невежлив с тобой, – мрачно поясняет нахмуренный муж, – намекал на кого-то! Я и вызвал на дуэль.

      – Вы-вызвал на дуэль? – голос Наташи дрожит, дивные глаза наполняются слезами. – Он же письмо с извинениями мне прислал!

    – Ах, душа моя, нас потом Нащокин помирил. Неужели думаете, мне весело стреляться?.. Да что делать? Я имею несчастье быть публичным человеком, а это, знаете ли, хуже, чем быть публичной женщиной.

      – Граф мне признался, – Одоевский улыбается, – что если бы дело дошло до барьера, рука у него не поднялась бы выстрелить в поэта.
                ***

        Сам Соллогуб позже объяснил этот случай так:

        "Накануне моего отъезда я был на вечере вместе с Натальей Николаевной, которая шутила над моей романтической страстью и ее предметом. Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем.
      Затем разговор коснулся Ленского, очень благородного и образованного поляка, танцевавшего тогда превосходно мазурку на петербургских балах. Все это было до крайности невинно и безо всякой задней мысли.
       Но присутствующие дамы соорудили из этого простого разговора целую сплетню ...".
                ***
 
     Сплетни, слухи, пересуды, комеражи, досужие разговоры  день ото дня умножались, расползаясь над Островами, клубясь на аллеях, в танцзалах и гостиных, подобно туманам над протоками, заливчиками и озёрами модного курорта «Минеральные воды», куда из Эмса ввозили любимую целебную воду императрицы.
   
       Утомлённое отдыхом, великосветское общество, бойкие дамы полусвета,  франты с изящными тросточками и с фарфоровыми бюветницами в руках медленно расхаживают в павильонах, обсуждая новости.

      Пьют, брезгливо морщась, живительную воду, расходясь, обмениваются вежливыми улыбками. Уединившись на уютных скамейках, в круглых беседках, хихикают или взволнованно ахают:

     – Этой весной нидерландский посланник усыновил-таки обожаемого Жоржа!
 
     – Чего только не сделает «большая любовь»!

     –  Говорят, он незаконный сын то ли самого посланника, то ли голландского короля.  Так что у нового барона Жоржа Шарля Дантеса… Нет, у Георга Карла Геккерна теперь два отца.

   – А как насчёт прелестниц, "dame de coeur"?

   – Тс-с-с… Наш пострел везде поспел…

   – Ему покровительствует сама Александра Фёдоровна! Зачислен в её личную охрану. И мадам Нессельроде благоволит.

     – Везёт дамским угодникам! Сплошные привилегии!

     – Ах, вы гадко завидуете, Серж! Отчего вы не умеете так смешно рассказывать, ловко танцевать, дарить обворожительные улыбки и комплименты! Шалить, наконец! Зато – головокружительная карьера!
 
    – Да уж!!! Этого шалуна, благодаря протекции, освободили от экзаменов по русской словесности, военному судопроизводству и уставу. Не зная русского языка, он стал корнетом престижного кавалергардского полка. Ну, скажите, где такое слыхано?! А в нынешнем январе уже поручик.

    – Наследник голландского папаши богат как Крез! А ведь приехал в Россию без гроша в кармане. Похоже, Мари Барятинская ему симпатизирует.

   – Идалия Полетика не сводит глаз.

   – И Катрин Гончарова…

      В голосе собеседника восхищение:
   – О, это истинная амазонка, сколько грации в верховом искусстве!

     Друг насмешливо охлаждает пыл:

   – Однако, ежели рядом ослепительная мадам Пушкина, её сестрица, красавчик Жорж забывает о прежних  пассиях, и всё внимание –  только поэтше.

    – Дамы и барышни от небрежения вянут. Ну а скромница лишь глазки опускает под его жарким взглядом. Уморительно созерцать сие.

   – Но муж, этот ревнивый мавр, как он-то смотрит?

   – Сквозь пальцы. Видать, доверяет. Пока…
                ***

     Прохладными вечерами призывно звучит в роскошном зале курорта оркестр. Жаждущие развлечений слетаются, как пчёлы на медоносный цветущий луг. Тем более что манёвры закончились, и непременными участниками балов стали рослые кавалергарды,  бравые гвардейцы. Не проходит ни одной романтически светлой ночи без parties de plaisir, катаний на лодках, пикников, конных променад.

      Об этом времени Константин Данзас написал: "После одного или двух балов на минеральных водах, где были госпожа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу вдруг разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина".

    Пользуясь "дачной" свободой нравов, он виделся с нею и днём, во время прогулок, и, приглашённый Катериной, бывал с визитами у них  на даче. Скорее всего, именно это имела в виду Долли  Фикельмон, когда записала в своём дневнике:
 
     "Одна из сестер госпожи Пушкиной влюбилась в Дантеса, и, быть может, увлеченная своей любовью, забывая о всем том, что могло из-за этого произойти для ее сестры, эта молодая особа учащала возможности встреч с ним".
                ***

       …Заканчивалось курортное лето на островах. Свобода нравов позволяла богатым бездельниками  развлекаться, не считаясь ни с кем (кроме императора, естественно). Не буду ничего придумывать – обратимся к письмам Александра Карамзина.

    31 августа 1836 года
    «…отправились вечером Натальина дня en partie de plaisir к Пушкиным на дачу. Проезжая мимо иллюминированной дачи Загряжской, подумали, что Пушкины, верно, будут там. Несмотря на то, продолжали путь и приехали,  чтобы посмотреть на туалеты наших дам и посадить их снова в карету. Отложив увеселительную поездку на послезавтра,  вернулись совсем сконфуженные.

        В назначенный день мы опять отправляемся в далекий путь, опять едем в глухую, холодную ночь и почти час слушаем, как ходят ветры севера, и смотрим, как там и сям мелькают в лесу далекие огни любителей дач; приехали: «Наталья Николаевна приказали извиниться, они очень нездоровы и не могут принять».

     3 сентября.
     «Вчера вечером опять ездили к Пушкиным, и было с нами оригинальнее, чем когда-нибудь. Нам сказали, что, дескать,  дома нет, уехали в театр. Но на этот раз мы не отстали так легко от своего предприятия, взошли в комнаты, велели зажечь лампы, открыли клавикорды, пели, открыли книги, читали и таким образом провели час с четвертью.

      Наконец, они приехали. Поелику они в карете спали, то и пришли совершенно заспанные, Alexandrine не вышла к нам и прямо пошла лечь; Пушкин сказал два слова и пошел лечь.

     Две другие вышли к нам, зевая, и стали просить, чтобы мы уехали, потому что им хочется спать; но мы объявили, что заставим их с нами просидеть столько же, сколько мы сидели без них. В самом деле, мы просидели более часа.
   
     Пушкина не могла вынести так долго, и после отвергнутых просьб о нашем отъезде она ушла первая. Но Катрин Гончарова высидела час с четвертью, но чуть не заснула на диване. Таким образом, мы расстались, объявляя, что если впредь хотят нас видеть, то пусть присылают карету за нами…»

       Как вам такие нежданные визиты?!
                ***   

      Первого сентября Александр подписал контракт аренды квартиры в доме «2-й Адмиралтейской части 1-го квартала под № 7», на набережной Мойки, близ нового Конюшенного моста:

       «Нанял я, Пушкин, в собственном её светлости княгини Софьи Григорьевны Волконской доме … нижний этаж из одиннадцати комнат, со службами, как то: кухнею и при ней комнатою в подвальном этаже, взойдя на двор направо конюшнею на шесть стойлов, сараем, сеновалом, местом в леднике и на чердаке и сухим для вин погребом, сверх того две подсобные комнаты и прачешную – сроком на два года, то есть по первое число сентября, 1838 года. Плата в год – 4300 рублей ассигнациями  с выплатой вперед за каждые три месяца.
       К сему титулярный советник Александр Сергеев сын Пушкин руку приложил» – и знакомая подпись… 

      Новый адрес:"На Мойке у Конюшенного моста" либо "Большая Конюшенная, дом 7. 

      С 1880 года – Мойка, 12. И это последний – скорбный! – адрес жизни поэта.
   
        Трёхэтажное здание в  стиле раннего классицизма, с пилястрами, балюстрадой, лепными цветочными гирляндами, сохранилось в первозданном виде и окрашено в жёлтый цвет, как при Пушкине.

      Так что, подходя к дому, вы легко можете представить, что вот сейчас откроется дверь и на крыльце возникнет  невысокая, стройная фигура с неизменной тростью, и Александр Сергеевич улыбнётся вам или, напротив, посмотрит хмуро, как чаще было в последние месяцы его жизни…

         А вот внутренняя планировка и жильцы дома менялись много раз. Здесь было даже охранное отделение, а после 1917 – коммуналка. 

       Юбилейный 1937 год разбудил совесть властей: жильцов расселили, и капитальная реставрация вернула квартире первоначальный облик. Помог чертёж Жуковского: предвидя будущие потрясения, он зарисовал расположение комнат. Верил, что Россия не забудет его гениального ученика и друга.
                ***
      
      Тряско постукивают колёса по булыжной мостовой. У ландо верх опущен, ветерок обвевает лица. Грустно провожает глазами Александр  знакомые особняки, обнимая прижавшегося к нему испуганного Гришу. Смеётся Машенька, подпрыгивая и оглядываясь на маму, рядом с ней непоседа Сашка. Младшенькую, укутанную в одеяльце, держит нянюшка.

      Обоз с вещами и книгами катится следом. Покрикивает на нерасторопных прохожих возница. Рядом гарцуют две прекрасные всадницы на чистокровных лошадях из гончаровских конюшен.

     Высоко в синем небе, над серыми крышами, сияет ангел с крестом, венчающим Александровскую колонну на Дворцовой площади.
 
     За ним слепит позолотой Зимний дворец, где здравствует коронованный владыка жизни всех его подданных, и от бдительного надзора верных слуг им не укрыться.
      
      Горько, унизительно больно ощущать давление этой высочайшей власти. Вспомнился далёкий 1828 год и  пленный турецкий паша. Видя среди военных  человека во фраке, он спросил, кто таков. Услышав титул поэта, сложил руки на грудь и поклонился, сказав через переводчика витиеватое восточное приветствие:

   „Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт – брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных. Между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются».

    Ох, эти бы слова, мудрый паша,  да в уши власть предержащим! А пока …да, поэт – брат дервишу, ибо так же пусты его карманы.
                ***

       Арка ворот.  Крыльцо. Парадные сени с лестницей. Дверь в буфетную и анфилада комнат окнами на набережную: гостиная, спальня-будуар Наташи, горницы для сестёр. Другая дверь – в переднюю, кабинет и детскую – окнами во двор.

      Очень быстро квартира на Мойке наполнилась теплом, шумом голосов, движением, суматохой. В комнатах слышен голос Натальи Николаевны, она распоряжается деятельно и расторопно.

       Александр в кабинете занят книгами. Эту важную работу он не доверяет никому. Помощник – только Никита Тимофеевич, он знает, где что стояло или должно стоять.

       С трёх сторон,  до потолка, – стеллажи и книги, книги, книги! Переезжая, Александр не хотел расставаться ни с одной из них. Это – его лучшие друзья… его истинные друзья! С ними он беседовал, соглашался, восхищался либо спорил, оставляя на полях записи или «отметку резкую ногтей».

       "Собрание 4291 (!) древних русских пословиц" исчерчено карандашными  метками. Вписана ещё одна: “В кабак далеко, да ходить легко – в церковь близко, да ходить склизко”.

    В “Физиологию вкуса” вложен лист с его улыбкой: “Не откладывай до ужина того, что можешь съесть за обедом”.

     Самая старая – «Божественная комедия» Данте на итальянском языке, издана в Париже почти два с половиной века тому назад!

     Да что там итальянский – на четырнадцати языках общался с друзьями хозяин и шутя называл себя “министром иностранных дел на Парнасе русской литературы».

      А вот самые дорогие, рукописные: “Жизнь Екатерины” и “Жизнь Петра”,  купленные по баснословной цене – 50 рублей каждая!

      Поэта-книгомана знали во всех книжных лавках. Не было денег – брал в долг, вздыхая: «Я разоряюсь на книги, как стекольщик на алмазы».

       Тридцать пять (!) томов Французской энциклопедии XVIII века выиграл у Великопольского в карты. Радовался безмерно: «Моя библиотека растёт и теснится!»

      В страшные дни после дуэли, теряя сознание, представил себя взбирающимся ввысь по этим полкам. Очнувшись, прошептал: «Прощайте, друзья!»

       Когда-то, в юности, он обещал Чаадаеву “в просвещении стать с веком наравне” – выполнил! Уникальная память удерживала под кудрявой шевелюрой всё прочитанное, являя в нужный момент, чтобы изумить собеседника эрудицией, кругозором, умом.

       А ведь,признаться, в Лицее учителя не хвалили шустрого ученика ни за прилежание, ни за оценки. Говоря современным языком, по большинству предметов  «хватал трояки». Напомню: самой высокой оценкой в пушкинском лицее была единица. И, как ни странно, ноль тоже ставили – если ученик не знал абсолютно ничего. Вот и шутили студиозусы в лицейских «национальных» песнях:

Это список – сущи бредни,
       Кто тут первый, кто последний?
Все нули, все нули,
                Ай, люли, люли, люли!

     Но! Тем не менее, рассаживали в классах и в столовой строго по итогам успеваемости: лучшие сидели первыми. Увы, Александр был из 29 – лишь 26-м.
   
     Задумалась я, как учитель… Справедлива ли, верна ли природе человеческой система образования (хоть два века назад, хоть сейчас), если не может увидеть и взлелеять талант?

     К счастью, окончательно лицеистов оценивали не сухими безжалостными баллами, но словесными характеристиками. Открываю книгу М. и С. Руденских "Наставникам за благо воздадим..." (Лениздат. 1986).
    В главе "Первый выпуск Лицея" нахожу упоминание Свидетельства, выданного «июня 9 дня 1817 года», подписанного директором и конференц-секретарём:

     «Воспитанник Императорского Царскосельского Лицея Александр Пушкин в течение шестилетнего курса обучался в сем заведении и показал успехи:

1.  В законе божием, логике, нравственной философии, в праве естественном, частном и публичном, в российском гражданском  и уголовном праве  ХОРОШИЕ;

2.  в латинской словесности, в государственной экономии и финансах ВЕСЬМА  ХОРОШИЕ;

 3.  в российской и французской словесности, а также в фехтовании  ПРЕВОСХОДНЫЕ.

4.  Сверх того занимался историею, географиею, статистикою, математикою и немецким языком.

      Во уверение чего и дано ему от Конференции сие Свидетельство с приложением печати».

     Обратите внимание на пункт № 4, обозначающий, что по перечисленным в нём предметам выпускник не получил НИКАКОЙ оценки! Как вам такой аттестат?

    «Неуд» принципиально не ставили: дескать, плыви, выпускник, далее  в бурном  жизненном океане с тем багажом, что получил, пожинай собственные плоды. И никаких пересдач, нервных срывов или нервотрёпки для родителей!
 
     Может, и сегодня надо перенять этот опыт?
                ***
   
       Стоит на Стрелке Васильевского острова красивое старинное здание – Пушкинский Дом, Институт русской литературы Академии наук (ИРЛИ).

     Хранилище рукописей и библиотеки Пушкина – вернее того, что удалось собрать и сохранить. Зайдите туда!

      Я твёрдо знаю:  материальные вещи, как и человек, обладают памятью, и эти бесценные книги могут, при вашем горячем желании, рассказать о человеке, который касался их страниц, бережно перелистывал, любил и лелеял, называя друзьями.
                ***

      28 сентября 1836 года в залах Петербургской Академии художеств, что на набережной Большой Невы (ныне Университетская набережная, 17), открылась традиционная осенняя выставка: представлено несколько сот новых работ русских художников. Мог ли Александр пропустить такое мероприятие? Конечно, не мог!  И Наташу взял с собою.
 
     Об этой встрече рассказал в письме профессору Н.В. Кузьмину великий маринист Иван Константинович Айвазовский.

       «Узнав, что Пушкин на выставке, в Античной галерее, мы, ученики Академии и молодые художники, побежали туда и окружили его. Он под руку с женою стоял перед картиной Лебедева, даровитого пейзажиста, и долго рассматривал, восхищался ею.

        Наш инспектор Академии Крутов, который его сопровождал, искал всюду Лебедева, чтобы представить Пушкину, но Лебедева не было.

    Тогда, увидев меня, инспектор взял меня за руку и представил Пушкину, как получившего тогда золотую медаль (я оканчивал Академию).

     Пушкин очень ласково меня встретил, спросил, где мои картины. Я указал их; как теперь помню, то были «Облака с Ораниенбаумского берега» и другая — «Группа чухонцев на берегу Финского залива».

    Узнав, что я крымский уроженец, спросил, из какого я города и если я так давно уже здесь, то не тоскую ли по родине и не болею ли на севере. Тогда я хорошо его рассмотрел и даже помню, в чём была одета прелестная Наталья Николаевна.

        На красавице супруге поэта было изящное белое платье, бархатный черный корсаж с переплетенными черными тесемками и кружевами, а на голове большая палевая шляпа с большим страусовым пером, на руках длинные белые перчатки.

     Мы, все ученики, проводили дорогих гостей до подъезда.
     Теперь я могу пересчитать по пальцам тех лиц, которые помнят поэта: их осталось очень немного, а я вдобавок был им любезно принят и приглашен ласковой и любезной красавицей Натальей Николаевной, которая нашла почему-то во мне тогда сходство с портретами ее славного мужа в молодости".

      Девятнадцатилетний художник запомнил, как Пушкин крепко пожал ему руку.

      А ведь и вправду, не только Натали, но и многие современники находили сходство во внешнем облике Пушкина и Айвазовского!  Можете сравнить.
                ***
   
      Ну а как же Наташа? Не было в её жизни ни Лицея, ни другого учебного заведения – было обычное, среднедворянское, домашнее образование, где не на последнем месте учителя музыки и танца. Вспомните Онегина:

                Он по-французски совершенно
                Мог изъясняться и писал;
                Легко мазурку танцевал
                И кланялся непринужденно;
                Чего ж вам больше? Свет решил,
                Что он умён и очень мил.

        А ещё был религиозный и нравственный диктат маменьки, заставившей выучить наизусть «Правила жизни», записанные в её девичьем блокноте. Они хранились в её сердце, высеченные, как Заповеди на Скрижалях Завета.

     – Никогда не иметь тайны от той, кого Господь дал тебе в матери, а со временем, если будет муж, то от него.

         Так и было! Обо всём, что случалось за день, Таша с наивной искренностью  перед сном рассказывала мужу.

    – Не осуждать никогда никого ни голословно, ни мысленно, а стараться найти если не оправдание, то хотя бы хорошие стороны, вызывающие жалость.

     Ах, как часто Александр предостерегал её от излишней доверчивости – напрасно! Она видела в людях, прежде всего, хорошее. Разочаровывалась (как было в общении с Идалией), но, встречая новое лицо, вновь доверялась!

   – Никогда никому не отказывать в просьбе, если только она не противна твоему понятию о долге. 

       Долг жены и матери – о, эти два понятия были для Натальи Николаевны святы! Клятва, данная пред аналоем, горела в душе, как Неопалимая Купина, поэтому с таким непониманием и недоумением слушала она сплетни…

    – Стараться до последней крайности не верить злу или тому, что кто-нибудь желает тебе зла.

       До последних трагических дней не верила, что любвеобильные улыбки и слова Дантеса – всего лишь игра великосветского ловеласа и негодяя.
   
        Молчаливая, сдержанная, Наташа одним казалась слишком гордой, другим – неумной или хитрой. Увы, как раз хитрости в ней никогда и не было, но не было и жёсткости, чтобы остановить хищный напор наглого проходимца, переходящего все дозволенные границы.
                ***   
       
           В четверг, 17 сентября, у Софи Карамзиной праздник. В письме брату именинница  подробно перечисляет:

       «Обед был превосходный: среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три — ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес, …/авт.:  далее длинный список  знакомых и соседей/— так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех,

      за исключением Пушкина, который всё время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит.

    Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу  вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает всё те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, всё же танцевал мазурку.

    Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как всё это глупо…»
                ***
 
    Софи Карамзиной, влюблённой в Дантеса великосветской сплетнице, всё это казалось глупым... А каково было Александру?
 
    Воспоминания современников проливают другой свет: "Покойный граф Владимир Фёдорович  Адлерберг сказывал мне, что ещё в 1836 году на одном вечере он видел, как Пётр Долгоруков, глазами помигивая на Пушкина, пальцами показывал рога.

     Это побудило графа (дружного с Жуковским) рассказать о том великому князю Михаилу Павловичу и предложить ему перевести наглого кавалергарда на Кавказ согласно выраженному им как-то желанию.

     Великий князь не решился последовать совету, так как этого нельзя было сделать без соизволения шефа Кавалергардского полка, то есть самой императрицы Александры Фёдоровны, которая из собственных денег пополняла жалованье Дантеса".


              Иллюстрация из интернета. Автор неизвестен. 

            Продолжение. Глава 52 «Роковой октябрь 1836»