de omnibus dubitandum 43. 74

ЧАСТЬ СОРОК ТРЕТЬЯ (1698-1700)

Глава 43.74. ГЛУПЫШКА, КАЖЕТСЯ, ПОРВАЛ МНЕ ЧУЛОК…

Май 1697 года

    Слегка прихрамывая и щупая всё ещё ноющий от падения с дерева затылок, Георг Вильгельм подошёл к густым зарослям орешника, отделяющего его от скамейки.
 
    Вдруг сзади послышался лёгкий выдох и голос Кристианы Эбергардины:
 
    - Георг Вильгельм, глупышка, какой славный...
 
    Он резко обернулся:
 
    - Я не глупышка! Я здесь по делу... Я здесь... орехи собираю!
 
    Кристиана Эбергардина улыбнулась, быстро окинула взглядом пустой парк, мягко сделала шаг к нему и обвила руками за шею.
 
    - У-у, какая у тебя мощная, роскошная шея! Настоящая волчья холка! - сказала она, заглядывая Георгу Вильгельму в глаза.
 
    Ему показалось, что она заглядывает ему прямо в сердце, настолько пронзительно-прекрасными оказались эти колдовские глаза с дрожащим длинным, чуть подкрашенными сажей ресницами. Молодой человек попятился, попытался выкрутиться совсем по-детски, освободиться от объятий. Ему показалось, что прикосновения длинных прохладных пальцев, нежных, как и шёлк её платья, только снятся. От неё так же, как и на занятиях, нежно пахло чистым бельем и цветочным маслом. Сквозь возбуждающие ароматы он ощутил её собственный запах, запах желания, свежий и благоуханный. Насмешливые зелёные глаза юной женщины в нескольких сантиметрах от его глаз сверкали слишком реально, чтобы усомниться в таком чуде - они остались наедине в укромном уголке парка, где им никто не мог помешать, и она его обнимала! Это всё сладкий сон, ставший реальностью! Теперь эта реальность ни за что не отпустит его, сколько бы он не сопротивлялся.
 
    В свои девятнадцать лет он выглядел выше, мощнее, сильнее неё, но Кристиана Эбергардина прижалась к его груди, повисла на его шее, словно обессилев, заставила склонить голову, и тут же поцеловала в губы своими сочными как спелая вишня, влажными губами. Сопротивление было сломлено. В крови юноши происходило бурление, жгучие волны удовольствия и болезненной скованности перекатывались по его телу. Земное притяжение словно больше не действовало; он почти не чувствовал собственного веса. Кто бы мог подумать, что прикосновение молодой женщины может вызывать в теле будущего мужчины такую симфонию чувств.

    Георг Вильгельм, словно Улисс - Одиссей, превозмогающий чары крылатых певиц с острова Сирен, упрямо сжал губы, и даже сделал слабую попытку оттолкнуть соломеную вдовушку. Но она окончательно сломила его волю, застелив взор сладким туманом, размягчив напряженные мускулы. Всё решилось и он, позволил себе поддаться ее желанию...
 
    Как безумный он, подхватил Кристиану Эбергардину на руки. Она показалась ему лёгкой, словно сделанная из пуха. Адреналин мгновенно сделал мышцы очень сильными. В невероятной радости он закрутился с ней на месте. Мгновение длилось долго. Слишком долго, чтобы казаться правдой в реальном мире. Однако, всё когда-нибудь кончается: и жизнь, и сны...
 
    Георг Вильгельм потерял равновесие и упал на спину. Кристиана Эбергардина в последний момент выскользнула из его рук и устояла на ногах. Потом она перешагнула изящной ножкой через его упавшее тело, утопив каблук чёрной лакированной туфельки в мягкой земле:
 
    - Разъярённый нежный зверь повержен! Глупышка, кажется, порвал мне чулок...
 
    Она, улыбалась. Оглянувшись, не спеша пошла в сторону восточного флигеля замка. Там она обычно играла с младшей сестрой Элеонорой Магдалиной (Байройт, 24 января 1673 г. - Эттлинген, 13 декабря 1711 г.) в кольца и мяч. Перед тем как скрыться за длинными рядами кустов самшита, подстриженных в виде крепостной стены с зубцами, Кристиана Эбергардина высоко подняла подол платья, подтянула тонкий шёлковый чулок. Крутой изгиб бёдер, плечи, кажущиеся широкими из-за тонкой талии, детали платья, слегка вьющиеся кончики волос... Она сейчас вся подсвечивалась лучами майского солнца, казалась частью фривольной картины, отполированной чеканкой по меди, декоративной фантазией...
 
    Не оглядываясь больше, она сделала рукой еле заметный лукавый жест, как тогда на скамейке, как бы говоря: 'Я знаю, что ты неотрывно смотришь на меня, мой мальчик!'.
 
    Георг Вильгельм закусил губу. Уткнувшись в холодную землю бешено стучащим виском, как будто земля могла унять эту необъяснимую дрожь, он попытался сообразить, что же теперь будет, как станет строиться его жизнь после этого случая. Неожиданно он опомнился и, вскочив, задыхаясь от волнения, бросился в сторону конюшен, где его уже полчаса безуспешно ожидал Адольф. На бегу распахнул ворот широкой рубахи. Эту рубаху подарил ему старый приятель отца. Капризную пуговицу он безжалостно оторвал.
 
    Выскочив на просторный конюший двор, примыкающий вплотную к западному флигелю главного дома, он чуть не столкнулся с конюхом Адольфом. Тот тащил на вилах копну свежего сена, направляясь к обширным яслям неподалёку. Чуть дальше за конюшнями виднелась заброшенная беседка у заросшего тиной пруда, огромный валун, с высеченными в его теле сидениями, юго-восточный фасад дома с балконами, прихотливым завиткам лепнины, наполовину скрытый плющом. Множество сочных нежно-зелёных молодых стеблей тянуло здесь вверх свои ростки к солнцу мимо узких окон и дверей французских балкончиков.
 
    - Дядюшка Адольф, я готов к уроку! – воскликнул Георг Вильгельм.
 
    - Но я так понял, что Ваш урок с двухлетней лошадью сегодня сорвался, зато с другой молодой вполне состоялся, вернее сказать, что с этой вертихвосткой он ещё продолжается, - ответил Адольф, оглядывая раскрасневшегося юношу.
 
    Выставив перед собой блестящие округлые острия широких вил, он продолжил:
 
    - Верховая езда на сегодня отменяется. Завтрак затянулся, уроки тоже, время уже к обеду клонится, вот и решил я лошадей покормить.
 
    Он двинулся дальше, стараясь не ронять сухие стебельки, а Георг Вильгельм неожиданно разозлился на себя, Кристиану Эбергардину, конюха, весь мир. Он схватил Адольфа за рукав и сильно тряхнул. Сено просыпалось.
 
    - Почему ты, называешь её вертихвосткой? - к чему все эти разговоры про поющую Лорелею и, про отца? Я из-за этого и так всю ночь заснуть не мог, всю голову себе сломал!
 
    - Это всё из жизненного опыта, мой господин, - с сожалением глядя на упавшее и рассыпавшееся сено, сказал конюх. - Все женщины, а в особенности саксонки, ужасные вертихвостки и в придачу ещё и ведьмы. Эта Кристиана Эбергардина бойкая двадцатишестилетняя бабёнка и совсем не такая, как Вы её видите и представляете, мой молодой господин. Я не желаю Вам зла, но даже не знаю, как лучше рассказать об этом. Это отец и мать должны рассказывать сыну, а не старый слуга, грубый бывший прусский кавалерист. Мне, грешному человеку, убившему в своей жизни на войне людей столько, что и не сосчитать, трудно сохранить тактичность и обходительность в таких тонких вопросах. Вы бы поостереглись её. Она из тех женщин, что ищут выгоды любви в своей молодости, а в зрелости травят мужей, чтобы вступить в наследство, чтобы потом снова выйти замуж и снова отправить в могилу очередного мужа. Всё для того, чтобы прибрать его денежки к рукам и наслаждаться на своей вилле тёплым итальянским солнышком с молодыми альфонсом! Это ведьмина порода...
 
    - Не смей её называть 'вертихвосткой' и 'ведьмой'! Слышишь, старик? Никогда! Ты её не знаешь! - в ужасе крикнул Георг Вильгельм и ещё раз дёрнул конюха за рукав. - Ты мерзости говоришь!
 
    Треснула ткань рубашки. Конюх бросил вилы перед собой и развернулся, чуть не опрокинув Георга Вильгельма так, как если бы тот держал в кулаке не рукав человека, а гриву коня. Старик имел пять боевых ранений. Злиться на этого ветерана прусской армии, вызывающего у любого нормального человека безусловное уважение, являло собой абсолютную нелепость. К тому же Адольф, абсолютно трезвый, говорил всерьёз и от всей души как собственному сыну. Это понимание мгновенно остудило пыл Георга Вильгельма. Ему стало неловко за свою выходку и кулаки разжались.
 
    - Не говори так больше при мне, пожалуйста. Вот, возьми на пиво... - виноватым голосом сказал Георг Вильгельм, вынул из широких бриджей тускло блестевшую монету в шесть грошей с профилем Яна III Собеского (Короля Польского, Великого Князя Литовского)* и протянул перед собой. - Не сердись за мою вспыльчивость.

*) В 16-17 веках все большее распространение в Пруссии стал получать грош. Во времена правления герцога Альбрехта (1525-1568) в Пруссии выпускалась трехгрошовая монета, называемая диттхен. Один диттхен в 17-18 веках приравнивался в 1/30 части талера. В 20 веке диттхеном стали называть монету в 10 пфеннигов.
 
    Но Адольф только замотал головой, делая жест ладонью, что отказывается от денег, и произнёс:
 
    - Разве это вспыльчивость? Вот у Вашего отца на фронте случалась вспыльчивость! Мог солдата так хлыстом отделать - камзол на полосы разъезжался. Нет-нет, не надо... Ваш отец и так не обижает меня деньгами и не обходит своей заботой. У меня хорошая пенсия и лавочка с принадлежностями для верховой езды в Кёнигсберге. Всё хорошо с деньгами. Я не из-за денег здесь служу, а из-за Вашего отца. Вы лучше купите карамели для кухаркиной дочки, - вечно грустной Марии. Мария давно сохнет по Вам. С ней можно безопасно позабавиться. Всё лучше, чем с этой... Ну, ладно-ладно, не сатанейте больше, не буду об этом ворчать.
 
    Произнеся этот маленький монолог, вполне достойный какой-нибудь романтической пьесы Боккаччо или Петрарки, старик Адольф поднял вилы, неторопливо подобрал сено и, подойдя к яслям, вывалил его куда следует. После этого он невозмутимо отправился за новой копной.
 
    Георг Вильгельм обескуражено сунул монету обратно в карман. Постоял некоторое время, озираясь и слушая, как постепенно утихает стук сердца в груди. Затем вынул из кармана убранную монету:
 
    - Если выпадет Ян, пойду к себе в комнату и расставлю из всех солдатиков битву у Белой Горы! Если выпадет цифра, пойду искать Кристиану Эбергардину!
 
    Ногтем большого пальца решительно подбросил её над головой
 
    Сверкнув на солнце быстро вращающимися гранями, металлический кружочек пролетел вверх и вниз, упав на ловко подставленную ладонь. Перед тем, как посмотреть на неё, Георг Вильгельм долго стоял с зажмуренными глазами
 
    Наконец он открыл ладонь и увидел изображение двух щитов с изображениями  хищного, клювастого, когтистого орла и всадника (см. фото).
 
    - Жребий указал дорогу к Кристиане Эбергардине! Alea iacta est! – сказал Георг Вильгельм, облегчённо вздохнул и зашвырнул монетку в пруд. - Ну, и хорошо!
 
    Монетка сделав три прыжка по воде и, булькнув, ушла на дно на веки вечные: 'Всё лучше, чем юлить юлой...'.

    Перед тем, как отправиться к комнате старшей сестры, юноша решил переодеться. Он вошёл в замок, поднялся по истёртым ступеням на второй этаж, открыл подряд несколько тяжёлых, высоких дверей центральной анфилады комнат и, неуютно ёжась, быстро миновал проходные комнаты, заставленные рядами старой мебели под матерчатыми чехлами, стараясь не тревожить дремлющую гулкую пустоту старой части замка скрипом наборного паркета. Затем он, свернул в тёмный, холодный коридор, где ему пришлось остановиться; в его комнате, святая святых, где на дубовом полу его ждали сотни аккуратно расставленных оловянных фигурок, на широком подоконнике лежали тома военной энциклопедии, открытые на листах красочных карт судьбоносных для мира сражений - кто-то был!
 
    Дверь слегка приоткрыта. На гобеленах колебалась чья-то тень. Внутри Георга Вильгельма заклокотало возмущение; что если старая, глухая служанка Хильда или её пышнотелая дочка Мария вдруг решили, несмотря на его строжайший запрет, навести в комнате порядок? Что, если сейчас кто-то из них, натирает щеткой изъеденный древоточцем паркет, машет веником прямо в центре английского каре, подвергшегося атаке непревзойдённой конницы? От отца можно всего ожидать, даже того, что он может под предлогом борьбы с военными увлечениями сына послать служанок, чтобы перемешать расставленных солдатиков, если уж не удалось их отобрать вовсе! Кристиан Эрнст Бранденбург-Байройтский (6 августа 1644 года в Байройте — 20 мая 1712 года в Эрлангене) вполне мог затаиться, пойти на военную хитрость, не оставив своих попыток подтолкнуть Георга Вильгельма, взяться наконец за ум и, сделать карьеру военного. В этих размышлениях юноши, конечно, имелась изрядная доля преувеличения, но кто бы не возмутился, застав в своей комнате непрошеных гостей?
 
    Обдумывая, как бы половчее выставить из спальни вредную Хильду, Георг Вильгельм приблизился к двери. Из комнаты доносились неясные, приглушенные звуки. То ли тихое поскрипывание петель окна, то ли звук выдвигаемых ящиков стола. Потом послышалось пение. Он узнал мотив песенки о современных колдуньях, так любимую Кристианой Эбергардиной…
 
    Молодой человек, подождал, пока кончится тихая песня и решительно дёрнул за бронзовое кольцо, пропущенное через латунную львиную голову. Дверь полностью распахнулась. То, что он увидел, превзошло самые смелые его ожидания: среди красно-белого и сине-черного моря его оловянных солдатиков на коленях сидела Кристиана Эбергардина и щелчками острого ноготка сшибала одного за другим прусских кирасир, драгун, гренадеров, французских егерей гусар. Солдатики с глухим цоканьем отлетали от ногтя. Валили врагов и своих, устаивали целые завалы в рядах как наступающих, так и обороняющихся по принципу костяшек домино.