Воспоминания

- Я воевал в составе 255-го Чечено – Ингушского кавале¬рийского полка. После контузии пять месяцев пролежал в больнице. 4 января мне предоставили месячный отпуск, и я поехал домой.
Спустя месяц военкомат задержал меня еще на один месяц, потому что здоровье не совсем окрепло. Таким обра¬зом, я оказался дома во время выселения... Я подошел к одному командиру в звании полковника, показал ему свои документы и объяснил, что мне скоро надо вернуться на фронт. Он разорвал на куски мои документы и накричал:
- Такие абреки, как вы, на войне не нужны.
Если бы я знал, что со мной и моим народом так посту¬пят, я бы, как мой брат Денисолта, остался лежать в земле Сталинграда.
...Нас высадили на станции Белигач города Семипала¬тинска, отвезли в колхоз «2-я пятилетка». Там нам приш¬лось очень трудно: было холодно и голодно. Местные жите¬ли тоже жили бедно. Многим из них мы помогали, чем могли: давали часть того, что успели прихватить с собой из дому. Мы, например, взяли мешок муки.
В первый же месяц голод унес жизни моего отца Маго¬меда, его братьев Нашхо и Шамсудди.
В 1945 году меня включили в состав людей, направля¬емых на лесоповал в Вологодскую область. Осенью, после окончания войны, я вернулся.
...От голода люди умирали сотнями. Разразившаяся эпи¬демия тифа косила ослабших людей. У меня умерло много родственников. Из семей трех двоюродных братьев отца — Абухаджи, Хакима и Эльбека — не осталось в живых ни¬кого.
А. Магамадов, ветеран Великой Отечественной войны

***
- Я не знаю, когда и почему мои родители поселились на Северном Кавказе. Но помню, что после гражданской войны они жили в селе Самашки, оттуда были высланы как представители враждебного Советского власти казачества. Многих мужчин тогда арестовали, часть из них расстреляли. Отцу моему удалось избежать этой участи, так как он был инвалидом и ни к каким группировкам примыкать не мог, если бы даже захотел. Но, несмотря на это, мои родители были выдворены из села наравне со всеми. Пришлось им очень тяжко. Лишившись земли-кормилицы, они, по суще¬ству, остались без средства к существованию, им ничего не оставалось, как идти по миру. Братья мои — одному было пятнадцать, другому — двенадцать лет — буквально с су¬мой на плечах пошли просить милостыню. С ними ходил и их двоюродный брат Степан Шевченко. Люди делились с ними, чем могли.
Из одного похода как-то не вернулся Степан. Взрослые тяжело переживали его исчезновение. Но переживания эти,  как выяснилось впоследствии, оказались напрасными. Мальчишку приютила у себя чеченская семья. У Чобы и Кайпы не было своих детей, и, не раздумывая над тем, какого роду- племени Степан, они взяли его в дом и стали ему отцом и матерью. Так Степан Шевченко стал Солтамурадом Каптаевым, а между Чобой и Кайпой, с одной стороны, и моими  родителями, с другой, установились теплые родственные отношения. Ну, а что же наш Солтик? Так звали теперь Степана за его веселый характер. Он рос, в совершенстве освоил чечен¬ский язык. Женился на чеченке, обзавелся детьми. Был председателем то ли колхоза, то ли сельского совета, не помню уже. И все шло хорошо до тех пор, пока его не арестовали. В чем его обвинили, узнать было не у кого, а родители мои меня в это не посвящали. Боялись, видимо, что я болтну лишнее, а это в то время могло привести к новой беде. Мне лишь вменялось в обязанность ежедневно носить ему по-сильную передачу туда, где по узкоко¬лейке поездок, возил арестованных на работу и обратно. На остановке я отдавал Солтику передачу и на этом моя миссия закан¬чивалась.  Потом его куда-то увезли, и мы надолго потеряли с  ним связь.
После этого Чоба не раз бывал у нас. Однажды пришел совсем расстроенный и подавленный. Когда спросили, что с ним, он подвел отца к окну и сказал: «Смотри, Михайло, как расположилась вон та звезда. Это предзнаменование беды для нашего народа». Я видел эту звезду. Она распо¬ложилась у самого края рожка ярко светившегося полу¬месяца.
Почему это должно было обозначать беду, я не знал, но тревога Чобы, предчувствие близкой напасти передалось и мне. Я заплакал. А потом выселение чеченцев и ингушей. Увезли вместе со всеми Чобу и Кайпу. Из мест переселения они не вернулись. Мы никогда их больше не видели.
П. Давыденко, житель г. Грозного
— Осенью 1943 года в село Алхазурово прибыла бригада военнослужащих без знаков различия, то есть без погон. Сельский совет определил каждого из них на полное доволь¬ствие по квартирам, и один из них, по имени Яков, стал квар¬тироваться у меня. Через некоторое время был проведен сход граждан, на котором присутствовали руководители села и представители воинской части. На повестке дня стоял один вопрос: сдать все огнестрельное оружие, в случае укрытия и нахождения оружия при обыске будут приняты самые строгие меры во¬енного времени. Добровольная сдача прощается. Заставляли давать клятву на Коране. Поползли тревожные слухи, что чеченцев и ингушей будут выселять, но многие толковали, что это касается толь¬ко провинившихся в чем-либо... Скоро в село прибыла во¬инская часть, ее разместили в здании школы, учебные заня¬тия прекратились, учителей и учащихся отправили домой. Тревога о возможности выселения усилилась, когда стало известно, что уже высланы черкесы, калмыки и немцы. И все же немало было сомневающихся людей. Они считали, что та¬кую массу людей негде разместить. Словом, слухов, сужде¬ний и толкований было так много, что любой мог расте¬ряться...
Как-то за обедом Яков, будто невзначай сказал, что, чем кормить весь скот до весны, было бы разумнее продать его сейчас, а весной приобрести по дешовке. Я напомнил своим родителям об этом намеке Якова, но — куда там!— они и слушать не захотели.
Каждый день понемногу прибывали воинские части, проходили тактические занятия. Все это проходило под предлогом, что солдат и командиров готовят для боевых действий в Карпатах.
Село Алхазурово славилось своим базаром. Во втор¬ник — этот день совпал с праздником дня Советской Армии, чтобы отвлечь население от предстоящей трагедии, в колхо¬зе им. Сталина был устроен ловзар с клоунами и другими представлениями. Перед уходом по своим служебным делам Яков предупредил меня, чтобы никуда не отлучался из дому, пока он не вернется. Однако я не выдержал и пошел на ба¬зар, там встретился с председателем колхоза им. Тельмана Шамсадом, который предложил мне прогуляться с ним. Базар шумел! Но я заметил, что на крыше сельсовета была разобрана черепица, и оттуда выглядывало дуло пуле¬мета. Тут пахло не празднеством. Ведь пулеметы направ¬лены на мирное население в центре большого села, где ско¬пилось несколько тысяч человек.
Мы двинулись в сторону колхоза им. Сталина, нас дог¬нала пулеметная тачанка с солдатами, которые спросили, как проехать на колхозный двор. При подходе к колхозному двору заметили: вокруг двора повзводно стояли автоматчики и нехотя пели («ведь праздник). Знакомая пулеметная та¬чанка стояла у въезда во двор. А там в самом разгаре ве¬селье: танцуют, стреляют (по обычаю чеченцев). И вот серое зимнее небо расцветили две ракеты: красного и черного цвета. Солдаты, которые стояли вокруг колхозно¬го двора, открыли беспорядочную стрельбу из автоматов и пулеметов, а те, которые находились внутри, выхватили пис¬толеты и, отскочив в сторону, направили на нас. Майор Ре-шетников с голой шашкой приказал всем мужчинам встать в строй в две шеренги, а остальные образовали живой кори¬дор, через который выпустили детей и женщин. В это время от конторы колхоза шли бухгалтер колхоза Окуев Халид, колхозник Мовлатов Мухтар и полевод колхоза Даев Довт гири. В тот момент, когда Довтгири подходил к строю, один из офицеров подскочил к нему, выстрелил из пистолета в голову, и тот в трех-четырех метрах от нас упал. Мы, стоя¬щие в строю, были беспомощны оказать ему помощь, так как на нас были направлены автоматы. Раненого солдаты понесли в контору, а оттуда отправили в районную больницу. На кавказском поясе у Халида висел изящный кинжал, отороченный с двух сторон серебряной окантовкой, позоло¬той, а ручка из слоновой кости. Кинжал этот, конечно, забрали... Два отпускника-чеченца стояли вне строя: старшина Бетигов и лейтенант Нукаев. Майор Решетников плашмя ударил шашкой по груди Бетигова и приказал встать в об¬щий строй, приговаривая: «Вы все бандиты, враги Советской, власти»! Недалеко стоял лейтенант Абдурахман Нукаев, неделю тому назад приехавший домой в краткосрочный, отпуск из госпиталя (у него был выбит глаз). К нему подскочил один из офицеров с пистолетом ТТ и с размаху ударил по губам. Брызнула кровь, стеклянный глаз вылетел. На это майор Решетников заметил: «Бить так бить наповал, чтобы больше не вставал!» Нукаев заикнулся, что он проли¬вал кровь на войне против фашистов, что не имеют права так обращаться с ним — офицером и инвалидом. А майор и тут унизил его, сказав: »Хоть ты и генерал, если чеченец — то враг Советской власти!» Бетигов и Нукаев были поставле¬ны в общий строй.
Ради справедливости надо сказать, что Сталин и Берия умело, готовили преданных себе исполнителей... На импровизированную трибуну поднялся майор Решет¬ников и начальник НКВД Урус-Мартановского района Лом - Али Эдаев. Майор Решетников приказал сдать имеющееся оружие. Люди починились, на землю полетели, ножи, кин¬жалы. Затем Решетников предупредил, что за любое телес¬ное повреждение или оскорбление военнослужащих каждый пятый из нас будет расстрелян.
Потом он зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР об упразднении ЧИАССР и выселении чеченцев и ингушей в восточные районы СССР. Отметил, что с сегод¬няшнего дня чеченцы и ингуши больше никогда не увидят эти края. Слово предоставили начальнику Урус-Мартанов¬ского НКВД Лом-Али. Говорил он тяжело, как будто ком застрял в горле, со слезами. Призывал выдержать великое испытание мужественно, не поддаваться на провокации, перенести унижение и расставание с родной землей стойко, с надеждой на торжество справедливости.
Особенно ужасно было положение захваченных людей на база¬ре, которые не знали о судьбе своих семей. Но командова¬ние это совершенно не тревожило. Они отобрали несколько стариков для оповещения населения о выселении.
Колхозный двор был оцеплен двойной цепью солдат. Это был ад, неслыханная человеческая трагедия, слезы и горе. Люди понемногу пришли в себя от шокового состоя¬ния, успокоились и примирились со своей судьбой. В народе говорят, что беда приходит не одна, Резко изменилась пого¬да, пошел снег. Словом, сама природа оказалась на стороне «вождя и отца» народа.
Настала Ночь. Люди были одеты легко, и мороз усилил страдания людей. Начальство разрешило ломать некоторые колхозные стройки и разводить костры. И вот вокруг костра сели и мы, молодежь, в конце колхозного навеса, в том числе лейтенант и старшина, которые сняли свои погоны и броси¬ли в костер. Осудить их за такой поступок нельзя, ведь их принародно физически и морально оскорбили по принципу: «кто сильнее, тот и прав». Всю ночь горели костры в разных местах. Под навесами и в конюшнях колхоза не прекраща¬лись глубокие вздохи бессилия.
Утром приехал за мной Яков и сообщил, что привел до¬мой и моего отца. Вместе с Яковом я поехал верхом на край села, в доме Муцалова Ахмада мы услышали стоны и заме¬тили кровавый след в дом. Мы решили узнать, кто стонет, слезли с коней и, открыв дверь, увидели женщину в крови с вывалившимися наполовину внутренностями... Я узнал ее, это была Жухират из хутора Саади. Даже в таком состоянии у нее хватило сил сказать нам, чтобы мы не подходили к ней, так как она была полуголой... Яков был возмущен. Он немед¬ленно сообщил своему начальству о случившемся.
...Мои попытки узнать о судьбе Жухират после возвра¬щения остались безрезультатными.
В селе были созданы сборные пункты, куда свозили людей и их вещи. Наша семья, семья Атиевых и раненого Довтгири остались дома, нас не забрали на сборный пункт. И это было делом рук Якова, у которого на плечах появились погоны капитана войск НКВД.
На сборных пунктах под открытым небом дети, старики и больные находились двое суток. Страшно было слышать блеяние овец, мычанье крупного рогатого скота и вой... Мать и отец двое суток не спали, готовили пищу для несчастных (сборный пункт был недалеко от нашего дома). Убитые горем, малые дети, старики и больные готовы были к чему угодно, только бы уйти от злосчастного сборного пункта. Наконец 25 февраля подали американские трехосные грузовые автомашины. Несчастных стали грузить и отправ¬лять под охраной автоматчиков на ст. Ермоловскую. И в этот день многие не верили в возможность поголов-ного выселения. Строили разные догадки. От села Алхазурово было видно движение автоколонн в Шатоевский район, и многие считали, что это возвращают чеченцев домой (где, мол, хватит места, чтобы расселить такую массу людей).
Яков пригнал автомашину, на которую надо было поместить нашу семью, из семи человек, семьи теток из шести человек, шесть человек гостей из Урус-Мартана и Шатоя, приехавших на базар, и семью Довтгири из шести человек (кроме вещей и продуктов питания). Мы тронулись в путь после обеда 25 февраля 1944 года маршрутом мимо базар¬ной площади, мы заметили убитого человека. Его накрыли какими-то тряпками. С помощью Якова мы взяли с собой все крайне необходимое, но на сборных пунктах отбирали все ценное и даже продукты питания. Драгоценности доста¬лись начальству.
Через тринадцать суток, 10 марта, на рассвете эшелон остановился на ст. Аягуз. Солдаты открыли двери вагонов и предложили выгрузиться. Это была великая радость. Люди как-то по-другому стали относиться друг к другу, поддержи¬вали, словом и делом. Еще большей радостью было пригла¬шение в баню. А паразитов было так много на каждом, хоть веником мети. Наши гости из Шатоя и Урус-Мартана встре¬тились со своими семьями. Это была большая удача. Прибыли пред¬ставители органов НКВД Урджарского района, куда мы должны были следовать. Погрузили на открытые грузовые машины. К счастью, день выдался солнечным и теплым. По прибытии в райцентр нас поместили в клубе, а через два дня развезли на санях на постоянное место жительства. Наша семья оказалась в с. Аксаковке. Меня назначили стар¬шим над спецпереселенцами. Через некоторое время я был назначен учетчиком в четвертой бригаде. В с. Аксаковке, колхозе «Свободный путь», работали и жили спецпереселен¬цы немцы, остальное население было русское. До нашего прибытия органы НКВД здесь провели широкую пропагандист-скую работу среди местного населения — мол, прибывают людоеды, враги советского народа, которые выступили про¬тив советской власти, на стороне фашистов. Они достигли своей цели. Руководство колхоза не упускало ни одного случая, чтобы не напомнить спецпереселенцу, «кто он та¬кой». Дело дошло до того, что применяли физическую силу, особенно в отношении немок (их хлестали кнутами). Пред¬седатель колхоза Калюжный, комендант Коновалов устраи¬вали самосуд над спецпереселенцами, проводили вопреки всем законам обыски... В связи с этим я написал заявление на имя первого сек¬ретаря Семипалатинского обкома ВКП (б). Это стало из¬вестно председателю колхоза. Он пригласил меня в кабинет, где сидел секретарь партийной организации на обществен-ных началах Дроздов и комендант. Калюжный достал из ящика стола клочок газетной бумаги, и я догадался, что это был черновик моего заявления. Председатель колхоза с ехидством и издевкой спросил меня: «Твоя, работа?» Я подтвердил.
Потрясая клочком газеты, пошел поносить меня:
— Ты что думаешь, тебе, изменнику, бандиту, поверят? Ты знаешь, кого ты захотел замарать? Мы, участники граж¬данской войны, старые коммунисты, проливали кровь за советскую власть, а ты, знаешь, кто ты, что ты? Ты бандит, изменник и предатель. Твое место не на воле. Мы тебя заго¬ним в глубокую шахту, на каторжные работы, чтобы там издох. Вот где твое место.
Дроздов выражал недовольство подобным обвинениям, но ничего не мог поделать... Наконец председатель колхоза, отпуская меня, сказал, чтобы я в качестве учетчика не являлся в бригаду. Вот с такими тяжелыми мыслями пришел я на квартиру и рас¬сказал матери все с самого начала. Однажды случайно встретился с Дроздовым, который сочувственно уверил ме¬ня, что нет почвы для беспокойства и, может быть, все уля-жется. Это было большой моральной поддержкой для меня, но окончательно успокаиваться было еще рано. В селе началась эпидемия брюшного тифа, которая коси¬ла людей, умер и мой отец. На окраине села образовалось чеченское кладбище. Теперь, после смерти отца, вся забота о семье как на старшего ложилась на меня. Время шло к осе¬ни, и я решил попытаться устроиться на работу по своей специальности — учителем. Но я был спецпереселенец, доверят ли мне воспитание и обучение детей. Это опасение было обоснованным, так как органы НКВД широко распро-страняли эти измышления среди местного населения. Был установлен жесткий режим за передвижением
спецпереселенцев. Без официального разрешения коменданта никто не имел права отлучиться с места жительства. Кроме того, каждый должен был являться в комендатуру и расписывать¬ся там два раза в месяц. Получив такое разрешение от ко¬менданта, я поехал в рано с заявлением о назначении меня учителем Аксаковской семилетней школы. С собой у меня не было никаких документов, подтверждающих образование и специальность. Однако была маленькая зацепка: случайно в вещах оказались печать и штамп Алхазуровской  НСШ №17, где я работал директором. С этими «доказательства¬ми я обратился к начальнику Урджарского НКВД
Карамышину, чтобы он разрешил мне работать учителем в школе.
Приняв печать и штамп, он позвонил зав. роно т. Пав¬ленко и сообщил, что органы НКВД не возражают против назначения меня учителем начальных классов Аксаковской семилетней щколы. А еще помогло то, что учителей не хва¬тало. Итак, 4 августа 1944 года я был назначен учителем Аксаковской семилетней школы.
Но это еще не все. Главная беда заключалась в другом. Родители не захотели, чтобы их детей обучал спецпереселенец. Их можно было понять. Тогда, не теряя времени, я наб¬рал из детей чеченцев два класса. Под класс мне выделили в бригадном дворе одну комнату, десять парт, классную доску и немного топлива. Работал я в две смены. Самым благожелательным и справедливым человеком в школе ока¬залась, завуч Анна Трофимовна Полякова, которая своей теоретической и практической помощью повлияла на мое становление как учителя. Не стану говорить о тяжелых ус¬ловиях работы в школе, они везде были одинаковыми. Не хватало тетрадей, учебников, чернил. Уже на втором году жизни отношение к спецпереселенцам понемногу стало меняться в лучшую сторону. Это и понятно; основную тяжелую работу выполняли чеченцы, добросовестно трудились, хотя режим только ужесточался.
Догадка Дроздова оправдалась. На общем колхозном собрании председатель колхоза Калюжный был снят с рабо¬ты за злоупотребление служебным положением и нарушением социалистической законности. Постепенно наладился контакт и дружественные отношения с учительским коллек¬тивом. После победы над фашистской Германией вернулись участники войны, которые рассказывали о мужестве и отва¬ге чеченцев на фронте. Особо отличались рассказы ординар¬ца командира полка М. Висаитова Василия Дубина. Но радость мирного времени была омрачена постановлением за подписью Молотова от 1948 года. Постановление гласило, что за самовольную отлучку без ведома коменданта, спецпереселенцы без суда и следствия подвергаются двадцати годам каторжных работ. Однако и тут находились смельчаки, которые, не считаясь с постановлением, с чужими паспор¬тами уезжали, чтобы каждую неделю не ходить на позорную роспись в спецкомендатуру. Так поступили молодые ребята Машаев Султан и Марзабеков Ваха. Первый вернулся к родителям после их возвращения на родину, а второй был задержан и отправлен на каторжные работы.
И вот ХX съезд... Многие чеченцы преклонного возра¬ста выражали недовольство порядком возвращения на роди¬ну, когда встал вопрос о передовиках и специалистах в пер¬вую очередь. Они говорили: «Дайте нам возможность уехать отсюда, чтобы умереть в родном краю. Как видите, мы не пригодны к работам ни здесь, ни там. Но великим счастьем для нас было бы быть похороненными рядом с нашими близкими». Их высказывания сердцем понимали члены ко¬миссии, но пока другого выхода не было. Люди преклонного возраста стремились на родину не ради жизни, а ради смерти дома. Никогда не забуду диалог между мною и Увайсом. Он обратился ко мне с вопросом: «Почему меня вычеркнули из списка возвращающихся добровольцев домой?» Я ответил ему, что при¬ходили его братья, что они якобы договорились ехать вместе следующей группой, что они сейчас не готовы и его одного больного отпускать опасаются. Он продолжал: «Ведь ты знал, что я уже 7—8 лет болею туберкулезом, и на выздо¬ровление нет никаких шансов. Я не доживу до следующего раза, через два-три месяца меня уже не будет в живых. Я хотел умереть на родине, чтобы меня похоронили рядом с отцом, а ты отнял у меня самое дорогое в моей жизни — могилу на родине. Зачем ты так жестоко отнесся к моей, быть может, последней просьбе? Ты живым закопал меня на чужбине. Прощай, мы с тобой больше не встретимся на этом свете». Увайс на самом деле умер через три месяца. Похоронили его в Казахстане, а братья вернулись через год на родину. До сих пор Увайс стоит перед моими глазами, и я не могу себе простить, что не выполнил тогда его просьбу. На всем пути следования на родину между людьми шел деловой разговор о планах, как начинать новую жизнь, чем заниматься и т. д. Наш поезд прибыл на станцию Шелков¬скую и остановился. Здесь поезд, встретили представители оргкомитета и районного руководства, причем встреча была торжественная, казаки встретили чеченцев с хлебом-солью по старой традиции, чувствовалась радость на лицах встре¬чающих.
Не могу опустить такой эпизод. Когда мы вместе с пред¬седателем сельсовета станции Курдюковской определяли людей по квартирам, повели моего младшего брата в один дом. Нас встретил седобородый красивый казак и старуха- казачка. Когда председатель сельсовета объяснила цель нашего посещения, старик заявил: «Как я могу пустить к себе на квартиру и жить с моими кровными врагами, они убили моего брата и старшего сына в годы гражданской войны!» Тут в разговор включилась старуха и говорит: «Да брось ты вспоминать старое, а эти причем тут, их тогда и на свете-то не было, люди возвращаются в родные края, а ты встречаешь их кровной  местью, убиваешь чувство радости возвращения!»
                Н. Мунаев, учитель.

* * *

- 23 февраля 1944 года. Селение Новые Атаги. На рас¬свете громко начали стучать в двери и окна. В доме все испу¬ганно повскакивали с постели. Нас было четверо, две тети и нас двое — мой брат Салман и я. Тете подошла и открыла дверь. Вошли солдаты с автоматами в руках.
- Встать! Одевайтесь и быстро на выход!— кричали они.
Я быстро оделся и взял в руки маленький чемоданчик. В нем были фотографии отца, матери. Нас стали вышвыри¬вать во двор. И там стояли солдаты с автоматами, направ¬ленными на нас.
Шел дождь со снегом, стояли лужи. Один из военных отобрал у меня чемоданчик, раскрыл его и высыпал содер¬жимое в лужу. Потом он стал втаптывать фотографии в грязь. Я видел, как он наступает на фотографию матери. У меня выступили слезы на глазах. Тогда мне было двенад¬цать лет, а моему брату Салману пятнадцать лет. Сейчас мне пятьдесят семь лет, но фотографии своей матери я боль¬ше не видел никогда. На спине у брата в мешке была куку¬рузная мука (пуда с полтора). И это все, что у нас с ним было.
Мы тогда жили в Грозном. Приехали в Атаги к родствен¬никам. Муку мы купили, чтобы отнести домой в Грозный, где была наша мать со своей сестрой, нашей тетей. Тетя была больная, ходить не могла. С матерью мы встретились в июле 1944 года, в Джамбуле. Она лежала в постели очень боль¬ная, в каком-то старом бараке, в маленькой комнатушке без дверей. Под головой не было подушки, ее украли ночью. А нашу мать  Ату мы похоронили через три месяца на казах¬ском кладбище в Джамбуле.
23 февраля 1944 года нас повели на окраину села. Туда приводили и мужчин, которых увели 22 февраля вечером. К нам привели одного высокого человека. В толпе пронес¬лось: Абдул-Керим. Человек, которого звали Абдул-Керим, был высокий, худой. Шел он, еле переставляя ноги. В руках у него был чемодан. За ним шли два автоматчика. Когда его подвели к толпе, я заметил, что это был бледный, со впалы¬ми щеками очень больной человек. Все говорили, что Абдул - Керима подняли с постели. Он был выше толпы на голову. На его голове была видавшая виды папаха.
Абдул - Кериму было холодно, он был в одном стареньком пиджачке, его трясло от холода. В это время к нашей толпе, окруженной солдатами, подъехали три всадника. Впереди ехал офицер. Солдаты расступились и пропустили в середи¬ну всадников. Офицер был кавказец. Он прямо подъехал к Абдул-Кериму и стал его ругать самой отборной бранью (за чемодан). Офицер приказал, а солдат раскрыл чемодан и вытряхнул содержимое. Чемодан развалился от тряски, он был старый, фанерный. В грязи, в луже, валялись кукуруз¬ные початки. Офицер стал кружить своего коня по этим початкам, втаптывая их в грязь. Потом он еще ругал Абдул- Керима и угрожал, что расстреляет. В этот день чеченцев только ругали.
За своей спиной я услышал по-русски: «Эх, Петр, пос¬мотри на полковника, разве он человек, разве так можно?» «Молчи, Иван, молчи»,— ответил Петр шепотом.
Абдул - Керим стоял, опустив голову, плечи у него обвис¬ли. Он стоял больной и оскорбленный.
А полковник еще кого-то оскорблял, теперь у него в руке был пистолет.
По дороге в ссылку остановки делали в безлюдных сте¬пях на пять-десять минут. В вагоне среди спецпереселенцев вспыхнул тиф. Он уносил очень много человеческих жизней. В степи останавливался товарный поезд, и раздвига¬лись двери: выносили трупы. Быстро засыпали снегом и — по вагонам. На одной из таких остановок вынесли труп Абдул - Керима.
Его тут же засыпали снегом. Долго мы ехали так. Степь, остановка, открывают дверь. Быстро выносят трупы, зака¬пывают, если успевают, а если не успевают, просто броса¬ют. Наш эшелон дошел до г. Риддер. Сейчас это г. Лениногорск. Мука наша оказалась негодной. Кто-то в вагоне на ме¬шок поставил керосиновую лампу, а она текла, и вся наша мука пропахла керосином. В 1947 году из г. Джамбула я вернулся в г. Лениногорск. В г. Лениногорске жила семья Чукуевых: Токи и его дочь Малика. Она была хорошей гармонисткой и певицей. Родом они были из Старых Атагов. Чеченцы даже в таких трудных условиях не падали духом. На вечеринках танцевали, влюб¬лялись, женились. На таких вечеринках всегда ждали появ¬ление Малики. Своими песнями она заставляла плакать де¬вушек и украдкой вытирать слезы парней. Она пела песни о Родине, о нашем выселении. О Сталине были такие слова: «Чтоб тебя положили в ящик, Сталин», других слов не пом¬ню. Кто-то донес на Малику. Она была арестована. Аресто¬ван был и ее отец Токи. Малику посадили на восемь лет, а ее отца, который не отвечает за действия дочери по Кон¬ституции, посадили на десять лет. Малика свой срок отсиде¬ла от звонка до звонка. Прошло с тех пор сорок лет, а в памяти эти события остались навсегда. Маликины проклятия сбылись. О черных делах Сталина знает весь народ.
                Х. Мурадов, пенсионер

                * * *
- С 1 января1 944 года в селении Адият-Янгиюрт Баба - Юртовского района мы проходили пятнадцатидневную во¬енную подготовку. Мне было семнадцать лет. Нас собрали со всего района  около ста подростков и стариков, которые по разным причинам до этого не были мобилизованы.
Проходя военную подготовку, мы ожидали повестку в армию, и вдруг рано утром 23 февраля 1944 года нас разбу¬дили солдаты. Затем нам приказали за полчаса собрать вещи и ждать повозку, на которой вещи повезут в клуб.
Я прибаливал, мать старая и нездоровая, женщины пла¬чут, ничего не можем делать. Нас охранял молодой, и очень добрый солдат — русский, который старался успокоить нас, просил не волноваться, вас повезут в Москву.
После обеда 24 февраля на американских машинах «студебекке¬рах» мы выехали. Машины проезжали мимо кладбища. Мать, оплакивая покойных, произнесла прощальные слова: «Про¬щайте, наши родители, родственники и все другие обитатели кладбища. Я ведь часто приходила к вам, мне казалось, я вас будто вижу, с вами разговариваю. Не знаю, что творится, чем провинились, куда везут. Может быть, вы счастливее нас, что лежите в родной земле, а нас неизвестно где похоро¬нят». Вместе с нею громко плакали и остальные женщины.
Вечером на станции Карлан-Юрт погрузили нас в товарный поезд. Вагоны были набиты так, что нельзя было лечь, а можно было только сидеть. Очень трудный был путь: не, было воды, топлива, питания. Люди болели и умирали, на, каждой станции оставляли умерших.
Ночью с 8 на 9 марта нас высадили на станции Кокан – Кишлак Андижанской области, а оттуда на повозках, иша¬ках и пешком прибыли (9 марта) в село Базар-Курган Ошской области Киргизской ССР.
Встретив в дальнейшем, более ужасную жизнь, мы забыли, что видели в пути. Если в Казахстане людей встретили мороз и снег, то нас встретила весна. Но так как в этом крае выращивали везде хлопок, нигде не было зерна, там господ¬ствовал голод, голодали и местные жители.
Базар-Курган является довольно большим селом и рай¬центром. На его территории было пять колхозов. Населе¬ние в этом селе — почти все узбеки, а в окружающих се¬лах — киргизы.
Сельчане проявляли добродушие. Были и особенно доб¬рые. Если у них появится один килограмм зерна, они его делили с нами.
Наступали жаркие дни, из-за голода ели разные травы. Привыкшие жить в горных прохладных местах, мы начали болеть. Работая в поле, не переносили жару. Не знали дру¬гих языков, не имели никаких специальностей, больным не хватало ухода и питания, поэтому болезни усиливались. Начали умирать, некому было даже хоронить. Бывало, по нескольку дней больные лежали вместе с мертвыми и не боялись. По восемь человек закапывали в одну яму.
В каждом колхозе из числа чеченцев бывал староста. Наш староста был малограмотным, я у него был писарем. Умерших людей мы списывали, как скотопоголовье, по актам, ко¬торые затем предъявляли в комендатуру. Если сначала в нашем колхозе чеченского населения было двести восем¬надцать человек, то уже в 1946 году в живых осталось трид-цать шесть. Так же было и в остальных районах колхоза. Я постоянно бывал десятидворником, ежемесячно обеспе¬чивал явку чеченцев из своего колхоза в комендатуру, чтобы расписались. Я говорю только о чеченцах, потому что в на¬шем районе ингуши, балкарцы и карачевцы не проживали. Мы, высланные из ДАССР, лучше выдерживали климат этого края, да и с первого дня разговаривали с узбеками и киргизами, так как знали кумыкский язык, а он сходен с их языками. С первого дня я был переводчиком. Они нам предлагали посеять себе кукурузу, фасоль и другие культуры, для чего выделяли вспаханные земли. Я работал полтора года учетчиком в бригаде колхоза «Комсомол», с 28 октября 1946 г. по 15 января 1947 г.— статистом в райсельхозотделе, а с 16 января 1947 года — бухгалтером райсельхозотдела, затем районо. Мой двоюродный брат жил в соседней области и дал телеграмму, что болеет. Надо ехать, а мы-то не имели права ехать даже в соседнее село. Сходил я с телеграммой к коменданту, а он пошел к начальнику Зыкину. Тот пригла¬сил меня к себе и спрашивает: «Узбекский язык хорошо знаешь?» Я говорю: «Знаю так же, как и узбеки». «Ты,— говорит он,— и похож на узбека, оделся бы по-узбекски и поехал. Ты же знаешь, что мы не имеем права дать разре¬шение. Смотри, не говори об этом никому».
Так я и сделал. В честь моего выезда на родину в начале октября 1957 года заведующий районо Кулиев Ш. устроил проводы, при-сутствовали директора школ, товарищи и даже заведующий облоно Акмолдаев Бородой.
Много у нас там близких товарищей. В Базар - Кургане мы и ныне можем зайти в любой дом в любое время, как к близким людям. Ежегодно, приезжают к нам гости узбеки и кир¬гизы.
                Ю. Бескаев, житель с. Энгель-Юрт

***
...Отца на рассвете вызвали в контору колхоза, я рано побежал в школу, чтобы до начала занятий покататься с мальчиками с горки.
Утро в нашем селе было туманное, холод, гололед. Учи¬тель задержался (его, как и всех жителей мужского пола старше 16 лет, в клубе взяли под стражу).
Прибежала моя сестра (она старшая в семье, ей было 13лет), забрала меня домой. По дороге мы слышали плач жен¬щин и детей во всех домах. У нас дома плакали бабушка и мать. По поручению матери мы развязали скотину, двери са¬рая оставили без запора, все оделись тепло, закрыли дом, и нас под конвоем повели в центр села к клубу. Там выпустили всех мужчин — все жители села были собраны к полудню. Плакали женщины и дети, все мерзли, шел снег. Толпу окру¬жили автоматчики. Их было столько, что я со своим одно¬классником не смог их пересчитать. Рано стемнело, а мы стоим и мерзнем, снега навалило много. Люди жгли все, что разрешалось брать из ближайших домов, делали отчаянные попытки бороться с холодом. Так мы пробыли под откры¬тым небом до следующего утра. По глубокому следу мы двинулись в сторону Хасав-Юр- та, на пути у нас с. Зандак и Банай-Юрт (аккинское село, в настоящее время — Новолакское, ДАССР). Плотная стена автоматчиков не позволяла никому сойти к ближайшим кустам по нужде. На глазах расстреливался каждый, кто делал шаг в сторону, а трупы оставались на съедение ша¬калам. Через три-четыре километра пути с нами слилась вере-ница жителей соседнего села Чеччель-Хи. Моя мать из этого села. Отец нашел в этой толпе свою тещу, а от людей узнал, что час назад расстрелян её единственный сын комсомолец Хантемир Эдиев (моему отцу в сопровождении двух авто¬матчиков разрешили наскоро предать земле его труп). Ба¬бушку наш отец посадил в сани, об убийстве сына промол¬чал. Объяснил, что Хантемир помогает солдатам в одном деле и скоро догонит нас. Ночевали мы в Зандаке, следующую (уже третью) ночь — в Банай-Юрте. Все эти дни мы видели переверну¬тые повозки, слышали дикие крики женщин, у которых в повозках корчились в предсмертной судороге больные и дети (не бросишь же их на дороге). В середине четвертого дня мы добрели до места, которое чеченцы называют Гачалка-Аре. Здесь нас поджидали колонны автомашин. Солдаты подходили к повозкам и лихо бросали в кузова автомашин вещи, бабушек, дедушек, детишек. Их не волно¬вало разъединение членов семьи, скудного скарба и его вла¬дельцев.
Уже темнело, когда нас (борт о борт) с машины переки¬нули в вагон-«телятник», снаружи замкнули. Везли, как скот.
...Древний узбекский город Наманган встретил нас в кон¬це марта палящим зноем. Когда автоматчики начали вытряхивать полуживых, больных брюшным тифом, вшивых, голодных стариков, детей, женщин, местная толпа зевак осмелела и ринулась на нас. В считанные минуты было вырвано из рук все жалкое имущество, женщины прижимали к груди младенцев, мужчины (старики и подростки) готовы были лечь костьми, лишь бы эта орда не тронула женщин. Когда прошла паника, нас погрузили в бричку и повезли по пустынной дороге. По прибытии в с. Падак (колхоз им. Сталина) нас посе¬лили в сараях, на заброшенной мельнице, полевом стане в пустых заброшенных домах. В этом селе умерли более ста человек моих близких родственников: отец, мать, две ба¬бушки, тети, дяди, двоюродные и троюродные сестры и братья. Мы, вездесущие мальчишки, ежедневно видели десятки и сотни распухших трупов (зачастую люди умирали целыми семьями). Ели лебеду, кислички, молочные колосья озимых. Люди умирали тихо, молча глядя на своих детей. Из наших родственников умерло более половины. Это было весной и летом 1944 года. Осенью нас осталось всего-то ничего: тринадцатилетняя сестра теперь была нам и матерью, и отцом, и кормилицей, и защитницей. Ни кола, ни двора, ни родной земли. Остались мы, босоногие мальчишки, в чужом краю без знания языка, без средств существования, на пыльных улицах. Пришел как-то к нам посредник между чеченцами и властями — Мусхаб Хромой из села Чеччель-Хи, впервые же дни мастерски прижившийся у вдовы узбечки, односельча¬нин нашей покойной матери, отлично знавший нас и наших покойных родителей. Он потребовал, чтобы сестра взяла с собой старшего из трех братьев и быстро пошла в центр села. Там ждет маши¬на, их увезут в детский дом, а младших (меня и Умара) потом куда-нибудь отправят. Сестра, взвилась, закричала и потребовала отправить всех вместе. Но Мусхаб был непоко¬лебим. Он оттолкнул девочку, вырвал из ее руки руку Умара и повел их к машине. Мы все четверо громко плакали на всю улицу, сестра пыталась забрать и нас с собой, но не удалось. Их увезли (я и сейчас слышу надрывный крик сестры), мы с Умаром вернулись в наше жилище, и, обняв¬шись, плакали. Через пару недель тот же благодетель Мухсаб сдал меня и Умара какому-то представителю власти. Мы надеялись встретиться с братом и сестрой, давно были готовы: одно ватное одеяло, одна кошма (истанг), небольшой мешочек муки и немного денег. Все это связано у меня на спине, а рукой крепко держу маленькую ручонку Умара. Для него — я старший, для меня он — единственный близкий человек (куда отправлены сестра и брат, мы не знали, а они не знали нашу судьбу).
Дорога идет в село Нанай, затем древний Заркент и через речку в село Караван. Здесь в одном из корпусов школы нам (группе беспризорников в 50—70 человек.  Тут из села Бетти - Мохк Ахмаров Гелани, Висхаджи и Висангирей (братья); Мусаев Идрис из с. Мескеты; Татаев Камиль из с. Зандак; мы с Умаром, Данчаев Шарани и Анасов Крухман из с. Даттах и другие. Нам велели вынести парты, помещения постелить соломой — так был создан детский дом № 7. Вскоре нас умыли, одели, вместо соломы занесли неви¬данные ранее кровати. Началась учеба в школе.
Мы все же продолжали оставаться вчерашними голод¬ными сиротами: у каждого свое горе, своя боль. Подобно дикому зверьку, я готов был кинуться на любого, кто тронет Умара, кто-то беспрестанно плакал и звал мать, другие убегали совсем. Несмотря на войну, голод, нас кормили хорошо: утром и вечером по 150 г. хлеба, в обед 200 г хлеба, первые и вторые блюда, сладкий чай, компоты, сгущенное молоко.
Директор этого детдома был очень злой, неуравнове¬шенный, безжалостный человек по имени Аргымбай (Агаев или Атаев). Но запомнились нам добрые воспитатели Мария Волошина, Алимгиреев Алимхан (демобилизованный воин из с. Зандак), Дубинина Нина, Шаипов Эли-Мухамед и его жена татарка Римма, благодаря заботе которых, мы начали забывать пережитое.
Дежурные по столовой три раза ежедневно на весах раз¬вешивали хлебные пайки, раскладывали их на фанерные подносы, приносили в столовую и сами раздавали. Это была тяжелая работа: поднос надо было охранять от возможного нападения изголодавшихся детей (а такие случаи бывали). При взвешивании пайков приходилось делать маленькие аккуратные добавки. Дети-чеченцы на первых порах думали, что это халва, и просили с добавкой...
...Где же наши – сестра и брат? Неужели мы остались вдвоем? Эти вопросы не давали покоя.
Накануне 26-й годовщины Октября в полночь произошло сильное землетрясение. Детдом развалился. Мы просну¬лись, выбежали. Никто из детдомовцев не погиб. Трое суток мы прожили в фруктовом саду, соорудив ша¬лаш. Затем детей вывезли в соседний район в здание школы. И начали расформировывать по другим детским домам. Группу детей сажали в полуторку вместе с сопровож¬дающим воспитателем, который ездил по детским домам 'Намангана, Андижана, Ферганы и других городов и пытался
сдать детей куда-нибудь. Детских домов было там очень много, но сирот было не десятки, а сотни тысячи, в том числе и дети из всех воюющих стран.
После долгих разъездов на полуторке в обнимку с Ума¬ром (чтобы не потерять его), многочисленных ночевок в разных детдомах мне удалось узнать местонахождение сестры и брата. Воспитатель сказал, что это далеко, он дол¬жен возвращаться, а нас сдаст в первый встречный детдом; ведь другие дети безропотно шли в любой детдом, почему же я ухватился за борт машины, плачу и не хочу сойти на зем¬лю? Меня душили слезы, я еще и еще раз объяснял, что мы с Умаром хотим быть со старшими сестрой и братом. Тогда шофер полуторки — бывший фронтовик — не выдержал: он вырвал из рук воспитателя список и сказал, что сам нас повезет. Только тогда воспитатель согласился отвезти нас.
...Был яркий и теплый солнечный день, когда наша полу¬торка подкатила к детскому дому, сотни детей с криками «ура!» мчались к машине. Мы с Умаром сиротливо обняв¬шись, стояли наверху около кабины. Дети видели нас отлич¬но, а у меня от волнения рябило в глазах.
Когда с радостным криком и рыданием к машине под¬бежала моя сестра Завхант (красивая девочка-подросток с развевающимся на бегу «конским хвостиком» на голове), за нею и брат Сёле, я с трудом подал им Умара, а сам присел на корточки и долго-долго плакал навзрыд от радости. Наш¬лись через два года! Назло Мусхабу Хромому!
Детский дом этот был в селе Благовещенском. Детдо¬мовцы учились в одной школе с сельскими ребятами, среди которых были мои близкие друзья Евгений Власенко, дети Савелия Липко — Анатолий и Надежда, Василий Борщов и другие. Здесь в начале войны разместили эвакуированный с Ук¬раины Макеевский детский дом, который пополнялся затем сиротами всех наций и народностей. Здесь с нами были: Ольга Бакалейник и Петя Шевченко - украинцы, Люся Лунга - молдаванка, Рая Измайлова и Римма Агаева - татарка, Тоджихон Имонбаева - таджичка, Танас Атанасов - болгарин, Роза Моор -немка, Ежи Мильман - поляк, Миша Шемок, Анатолий Брайзман, Леша Хайнов - евреи, Айдар Металиев - киргиз, Мадмар Азаматов - уйгур, Сузаевы Тумшат и Рая - балкарцы.
Чеченцы в этом детском доме были в основном из Ножай-Юртовского и Гудермесского районов. Их было много. Только из села Даттах там было более десяти человек, в числе которых: нас четверо (сестра и три брата),
Пашаевы Марем и Юля, Байсултанов Шиша, Бицилов Бексолта, Гайсумов Нурид, Гайсулаевы Далу и Падам и другие. В детдоме было хорошее подсобное хозяйство, сапож¬ная, столярная и другие мастерские. Нас учили тому, что по¬надобится в жизни. Главной нашей песней оставалась: «Спа¬сибо дорогому Сталину за наше счастливое детство...»
Мы на всю жизнь запомнили учителей и воспитателей Елену Анатольевну Буртовую и ее мужа Тимофея Федоро¬вича, брата и сестру Иващенко Андрея и Валентину Кирил¬ловну, Анатолия Яковлевича Лилиенталь, преподавателя немецкого языка Яворскую Элеонору Алексеевну и других.
Сироты — чеченцы, ингуши, немцы, калмыки, балкарцы, курды – они в детдом начали поступать в 1947—1948 гг., когда по приказу Сталина их выловили в горах Кавказа: старших — в Сибирь, детей — к нам ничем не отличались от сирот русских, узбекских и других свободных народов.
Мы не подозревали, что с достижением совершеннолетия нас ожидает повторение февраля 1944 года, что нас зачислят в список врагов народа, возьмут на спецучет, вы¬ветрят из наших юных умов мечты стать летчиками, тан¬кистами, моряками, что мы будем долго и долго помнить «счастье», данное нам Сталиным.
Повзрослевшую сестру забрали к себе отыскавшиеся родственники, брат Сёле в возрасте 16 лет, не желая жить в ссылке, тайно уехал в Солдатово-Александрово Ставрополь¬ского края, оттуда с другим Иваном Костенко — в ФЗУ города Гундоровка Ростовской области (ныне г. Донецк).Сецкомендант выпытывал у меня адрес брата, но я не давал. Переписку мы вели через русских ребят и редко. На брата объявили всесоюзный розыск. Главное было в том, что мой брат избежал взятия на спецучет и может осуществить свою заветную мечту — пойти в армию и доказать, что че¬ченцы умеют служить Родине. После окончания ФЗУ Сёле три года работал на шахте, считался лучшим комсомольцем, о нем писала областная молодежная газета, печатали его фотографии. Осенью 1952 года у проходной шахты мой брат был арестован лишь за то, что он чеченец. В кармане нашли вещественное доказа¬тельство совершенного им преступления — повестку райво¬енкомата. Значит, против воли властей человек хотел пойти служить Родине.
Дождливым осенним днем 1952 года под дулом автомата я был доставлен в Джалал-Абадское областное управление МВД для опознания брата. Очная ставка не требовалась: мы были молоды, похожи друг на друга, надеялись на свет¬лое будущее и не хныкали.
Следователь Канунников (муж нашей воспитательницы Надежды Олифиренко) очень сердечно воспринял наше го¬ре, но помочь ничем не мог, он не мог даже выдать началь¬ству свое отношение к свободолюбивым ребятам. Мы — чеченцы, за выезд с места ссылки по Указу нам грозили двадцать пять лет каторги. «Шли декабристы, пойдем и мы!»— гордо произносил брат.
...Следствие было недолгим. Собрали спецпереселенцев из нескольких районов, и моему брату суд определил двад¬цать пять лет каторжных работ. «Чтобы другим неповадно было!»— сказал комендант Арямов со злорадством, а его холуи-доносчики по закоулкам между собой шептали: «По¬пытался взлететь высоко, упал низко. Слушался бы комен¬данта, не загремел бы на каторгу!» Но большинство спец-переселенцев, сидевших в зале суда, были печальны, сочув¬ствовали нам (чеченцы, балкарцы, калмыки).
На меня, 17-летнего паренька, свалилось огромное горе...
С помощью сверстников — русских ребят я срочно про¬ехал по маршруту брата, собрал в Донбассе правдивые дан¬ные о работе там брата, собственноручно написал письмо на имя Ворошилова и передал его в приемную Президиума Верховного Совета в Москве.
Мне пришли ответы из приемной Президиума Верховно¬го Совета СССР и Прокуратуры СССР, что жалоба рас¬сматривается.
Среди спецпереселенцев было много «доносчиков». За донос за собрата они получали разовое разрешение на пе¬редвижение. Коменданту донесли, что я получил какие-то письма из Москвы. Меня — в комендатуру, где состоялся взаимно грубый разговор и арест на пять суток за дерзость и непочитание, но на второй день умер Сталин, и меня отпустили.
...Через несколько месяцев моего брата оправдали и от¬пустили.
Комендант считал, что братьев Ильмиевых плохо воспи¬тали и часто повторял: «Сколько бандитов не корми, они в лес смотрят».
Теперь очередь была за мной. Под благовидным предло¬гом мне удалось заполучить разовый пропуск для выезда из зоны спецпереселения чеченцев, со мной беседовал и мне подписал пропуск начальник отдела спецпоселения област¬ного УВД подполковник Шимонаев. Он сказал, что стар¬шего брата они пожалели, чтобы я вел себя хорошо. Через Красноводск, Баку я прибыл в Грозный. Таксист помог мне ознакомиться с городом (я одинаково говорил на русском и узбекском языках, сам смуглый и мог выдавать себя за узбека, чтобы не сказать «чеченец», что тогда боль¬ше пугало, чем «Хиросима»).
Ни в гостиницах, ни в частном секторе мне не удавалось устроиться. На проходной нефтяного института мне дали адрес: прямо через площадь за кафе «Мороженое» тогда стоял добротный кирпичный особняк на три семьи. Одну из квартир занимала дородная властная женщина — пенси-онерка Колесникова Анна Платоновна.
Она с соседкой сидела на крылечке, неприветливо отве¬тила на мои извинительные приветствия и просьбу прию¬тить. Встала и пригласила в квартиру. Очень скромная об¬становка, на стене портрет погибшего на фронте мужа, сын Володя и дочь Аня на другом фото.
Анна Платоновна по-матерински строго расспросила у меня все. Я рассказал, что детдомовец, чеченец, негде жить. Она не поверила.
— Врешь, уходи, ищи квартиру в другом месте!
— Вот мой паспорт со штампом спецпоселения.
Она надела очки, внимательно изучила документ. Присе¬ла и заплакала.
— Ты извини меня, сынок! Располагайся бездомный детдомовец, чеченец! Скоро прибежит и мой сорванец Воло¬дя, твой ровесник, он в военном оркестре играет.
Когда я познакомился с Володей, Аней и ее мужем Сер¬геем Атьясовым узнал, что чеченцы для них были как род¬ные братья. В голодном 1933 году, когда они впервые приеха¬ли из России, чеченцы их приютили и спасли от голодной смерти. Перед выселением чеченцев еще юная Аня была принята кассиром в национальный театр, прекрасно знала традиции и язык чеченцев, работники театра здорово помог¬ли этой семье.
...Под нажимом спецорганов мне пришлось срочно оста¬вить полюбившихся мне людей. Заметая следы, прежде чем меня постигнет участь старшего брата, мне пришлось поки¬нуть Грозный, а затем из города Шахты Ростовской области удалось уйти в армию.
После армии я работал в г. Шахты, а когда чеченцы начали возвращаться, приехал в Грозный, нашел свою бла¬годетельницу Анну Платоновну и оказывал ей содействие до конца ее дней...
                Б.Ильмиев, инструктор Облсовпрофа

* * *
- Мы жили в селе Сурут Шатоевского района. У меня было пять братьев. Они и отец Жабраил с приходом Со¬ветской власти были на ее стороне, активно участвовали в работе по организации колхозов. Но судьба принесла нео¬жиданные перемены. Никто раньше не поверил бы, что чест¬ных трудящихся людей обесчестят, прогонят с земли отцов, оклевещут и погубят на чужбине. Однако так и случилось.  В 1941 году из нашего села на войну собралось сорок шесть парней. В военкомате меня отправили назад, сказав, что малолетка еще. Я попросил, чтобы меня отправили вместе с моими товарищами, но из этого ничего не вышло... Если бы я знал, что уготовано судьбой моему народу, любыми путями ушел бы на войну.
Я был учителем в селе и агитатором, проводил разъясни¬тельную работу среди населения. Я рассказывал о неоцени¬мой помощи, которую оказывают труженики тыла фронту. С начала 1944 года на окраине села дислоцировался штаб солдат. Я каждый день носил им еду. Мать Петимат и отец жалели их. Мать готовила для них, что могла. Я любил этих солдат, поэтому все свободное время проводил с ними. Семеро из них жили в нашей семье. Но в день выселения такого внимательного отношения к нам с их стороны не наблюдалось. Мы просили, чтобы нам разрешили взять хоть немного продуктов и вещей, а они наши просьбы пропускали мимо ушей. Нас увели как пленников, под дулами автома¬тов. В пути от голода и холода некоторые люди умирали, их тела закапывали в снег. Из наших семей в пути никто не умер, потому что за деньги, взятые из дому, можно было купить хлеб — одну булку за сто двадцать рублей. Привезли на станцию Атбасар Акмолинской области. Там нам стало еще трудней. Зима была лютая, местные казахи и русские не могли ни в чем помочь. Взятые из дому продукты у людей кончились. Наступил голод, начались болезни. Стали умирать. Из семей отца и его пяти братьев умерло тридцать три человека. Много родственников умерло и со стороны матери. В семьях трех ее братьев было двад¬цать семь человек, из них остался в живых только один мальчик. Семья нашего соседа Муртазалиева Межида сос-тояла из одиннадцати человек, из которых выжила одна дочь Кемист. Умерли все из семей двоюродных братьев отца — Доды, Абдурахмана и Абдул-Халима Магомадовых.
Со стороны моей жены Заидат тоже умерло много род¬ственников, в том числе ее отец Шемал, мать Шоша, братья Даман, Денилбек.
Мои двоюродные братья Тахир, Зиявди и Алауди Магомадовы жили в соседнем селе в восьми километрах от нас. Но мы были на учете в комендатуре и не имели возможно¬сти выходить за пределы села. За нарушение этого закона сажали в тюрьму. Поэтому мы несколько лет не могли ви¬деть друг друга. Ослабевшие от голода, мы ходили на убранные поля и, как птицы, искали опавшие зерна. Но и это было запрещено.
Властям в то время нетрудно было поймать и наказать любого из нас. Из-за них пострадали абсолютно безвинные старики, женщины и дети. Поэтому я виню в случившемся представителей власти. Пример, провожая на войну муж¬чин из нашего села, эти начальники наткнулись на Закаева Усама, который ехал в лес за дровами. Тут они его букваль¬но схватили и вместе с другими отправили на войну (там он погиб), а Тонтуева Усама из этой группы отправили домой. Можно полагать, что он либо дал взятку, либо остался по какому-то блату. Оставленный дома Усам вынужден был скрываться, уклоняясь от призыва на войну. Таких людей тогда называли абреками... Вайнахам, унаследовавшим от отцов преданность своему народу и своей земле, очень труд¬но было переносить оскорбления типа: «Вы предатели, абреки!»
                М. Абдулаев  пенсионер

***
- Если бы у меня или у любого чеченца спросили: «Забудешь ли ты этот день, 23 февраля1944 года?»— ответ был бы только один: «Никогда».
Из полутора тысячи семей в Зандаке после возвращения из Казахстана и Средней Азии осталось семьсот пятьдесят. Одно только это показывает, сколько погибло людей. Мне было одиннадцать лет, когда нас выселяли, но то, что в этот день пережили мои односельчане, я не сумею изложить на бумаге. 23 февраля шел снег, был мороз, но люди не были тепло одеты, обуты, все жили бедно, тем более, что шла война, все отправляли на фронт. Из нашего села сто тридцать чело¬век воевали на фронте, из них двадцать четыре вернулись домой. В этот день на рассвете всех мужчин собрали в школе под предлогом собрания. После этого остальных предупре¬дили, что нас выселяют, и дали тридцать минут на сборы. Когда я вышел из дому, слышен был только плач жен¬щин и детей, лай собак, зов людей, молитвы богу о пощаде. Властям был дан приказ расстрелять на месте тех, кто не уложится во время. В школе, когда зачитали приказ о выселении, кто-то крикнул, что этот день им история не простит. Присутству¬ющие не успели опомниться, как этого человека забрали. В день выселения в Зайдаке остались без присмотра инвали¬ды: Адаева Ханбийка, Мусаникова Сорхани, Атабаева Гизай, Говгиев Умар. А те больные, которые успели собраться, погибали в тот же день или на следующий день в пути. Батаевой Соврбике не смогли вырыть могилу и похоро¬нить, ее положили в яму и покрыли соломой, но потом люди, которых везли из села Даттах, видели, как свора собак рас¬таскивала ее труп. Нас привезли в Гачалак. В эту ночь скончался Хататоев Нуций, но его не смогли похоронить, и он остался лежать в поле. Люди вынуждены были повернуться к трупу спиной. Гачалакцы были очень растеряны, их плач, религиозные национальные песни, полные трагизма, звучали как зов о помощи. Здесь в Гачалаках нас погрузили в машины и повезли в Хасав-Юрт, где нас ждали мрачные эшелоны. В каждый вагон размещали по двадцать семей или почти по пятьдесят человек. В нашем вагоне не было печки, но через два дня, после смерти одной женщины, все-таки установили одну печку. Труп женщины закопали в снег где-то на остановке. Восемнадцать суток продолжался наш путь. Люди не мылись, развелись вши, негде было ухаживать за собой, нас везли как скот. Наконец мы доехали до Базар - Кургана, где местные жители были киргизы. Каждый день умирало по пять-шесть человек, и число мертвых невозможно было сосчитать. Говорили, что это от смены места жительства, но, по моему глубочайшему убеждению, причиной столь страш¬ной картины был голод. Люди стали есть траву, иногда попадался овес, но потом они пухли и умирали, как мухи. О похоронах не могло быть и речи. Смерть беспощадно ко¬сила нас. Однажды каждой семье дали по пять овец, но многие семьи, не меняя мясо на хлеб или другие мучные продукты, съели на голодный желудок сырое мясо и умерли. Из села в село запрещалось ходить и ездить, но если кто осмеливался, того комендант сажал в тюрьму. Грядущие поколения могут не знать об этой беде, кото¬рая пережита нашим народом, если мы, оставшиеся в жи¬вых, не скажем об этом во весь голос, не оставим письмен¬ный след, не выразим проклятия в адрес Сталина и Берии, которые являются главными виновниками этой чудовищной трагедии вайнахского народа. Я хотел бы выразить благодарность Хрущеву за то, что он дал нам право вернуться на родину.
                А.Мартункаев, житель с. Зандак
               
                ***
– Стояло жаркое лето 1944 года. Наш полк вел бои на территории Польши, на подступах к Варшаве. В это время нас — чеченцев, ингушей, балкарцев, карачевцев и калмы¬ков — стали собирать вместе. Мы не знали, зачем и по како¬му приказу это делается. Наконец, когда всех уже собрали, нам выдали новое обмундирование и нижнее белье. Нас выстроили перед вагонами. Играла духовая музыка. Один из нас, знавший русский язык, обратился к полковнику с просьбой объяснить все происходящее. Тот с усмешкой ответил: «Вы хорошо воевали, и за это вас везут для встречи со Сталиным». Солдаты поверили в это и стали натирать ордена и медали.
Наши два эшелона остановились в городе Муроме. Нас высадили, выстроили. Потом один полковник сказал, обра¬щаясь к нам: «Как изменники Родины, вы теперь будете воевать... в лесу!» Мы были очень удивлены, так как не знали трагедии, постигшей наши народы. Забрав все наши документы, нас распределили по лес¬ным хозяйствам Ярославской и Костромской областей. Работать заставляли без сна и отдыха. Так продолжалось до 1947 года. После этого нас погрузили в вагоны и отправили к спецпереселенцам в Казахстан и Киргизию...
                У. Абазов, ветеран Великой Отечественной войны

***
- Я родом из Герменчука. Мы жили в совхозе «Джалка». Муж, словно предчувствуя беду, сказал мне: «Схо¬ди домой и приготовь три-четыре мешка муки и мешок толокна». О выселении мы еще ничего не знали.
Я со своей дочкой пошла домой и вместе с матерью по¬несла кукурузу на мельницу. Мельник сказал, что мука будет готова на следующее утро. А утром нас на полпути вернули. Пришли домой, а там — никого из мужчин. Всех где-то за¬перли. Говорили, что нас куда-то выселяют.
Потом по домам пошли солдаты. Они сказали: «Готовь¬тесь. Вас увозят».
Вечером, когда мужчин выпустили, пришел отец. Нас было одиннадцать человек вместе с моей дочкой. Мы собрали свои вещи, но взять их с собой нам не дали. Подушки, одеяла и матрацы солдаты распарывали ножами и отбрасы¬вали в сторону. Нас собрали во дворе богача по имени Вара. Ночью выпал снег. Было холодно. Когда днем подали машины, продрогшие люди поспешили подняться на них. Нас привезли в Старопромысловский район, машины по¬дали к вагонам и по девять семей стали загружать. В этот день в одном вагоне умерла старушка. Ее похоронили тут же, выкопав у железной дороги яму. Простояв на станции два-три дня, наш эшелон тронулся. В это время раздались плач, крики и молитвенные призывы, обращенные к богу.
Когда мы проезжали мимо совхоза «Джалка» я стала звать своего мужа, думая, что он остался там. На второй или третий день пути прошел слух, что в со¬седнем вагоне умерла женщина. Оказывается, это была жена человека, который впоследствии станет моим мужем. Ее сняли с поезда. Из нашей же семьи в пути никто не умер. В вагоне не было туалета. Это осложняло и без того трудное наше положение. Тогда мы тайком от охраны начали для этой цели делать отверстие в углу вагона. Нас заметили и начали ругать, говоря, что мы собрались бежать. Высовы¬ваться из окна нельзя было — стреляли. Когда нас выпуска¬ли из вагона для естественных нужд, мы все равно находи¬лись в оцеплении. На одной станции мы собрали дрова. На углях от этих дров в дороге мы обжигали кукурузные лепешки, и это как-то спасало нас от голода. В дороге нам несколько раз давали сухарей. Но кто мог их есть?
После долгих дней и ночей пути нас высадили на двад¬цать третьем разъезде и увезли в колхоз «Антамак». Посе¬лили в сарае без окон и дверей. В этом колхозе прожили мы пару лет. Потом родители уехали в Яни-Курган, а я осталась в колхозе. Люди искали своих родственников, наводили о них справки. Я тоже обратилась к коменданту с просьбой найти моего мужа. Его нашли. Он устроился на работу. Но его заработка нам не хватало. Тогда я с дочерью за спиной стала ходить по казахским дворам и просить милостыню. За весь день я набирала около одной банки кукурузы. Этого кое-как хватало до следующего утра.
Надоело попрошайничать. И мы отправились в Яни - Курган к моим родителям. Но там их больше не было. Не было в живых также двух сестер и братьев. Осталась только младшая сестра. Она, оказывается, уходила отсюда с млад¬шим братом к тете в колхоз «Авангард», стараясь уберечь брата от болезней, которые ходили в Яни - Кургане. Брат просил рисовой каши. Когда тетя, сварив кашу, шла к нему с миской, его уже не было в живых. Похоронив там брата, сестра вернулась в Яни-Курган ко мне.
В Яни-Кургане каждый встречный говорил мне, что мать звала меня, когда умирала. За похороны там брали килог¬рамм хлеба. Иначе редко кто соглашался хоронить. Мой отец, говорят, тоже лежал долго после смерти. Даже его двоюродный племянник не хоронил его без хлеба. Вскоре один за другим умерли мать, две сестры, брат. В доме набра¬лось пять покойников. Так как хоронить было некому, их положили рядом около ветхих стен во дворе кладбища и свалили на них стену. Я заболела. Муж сбежал, оставив меня и дочь. Она тоже скоро умерла. Я обратилась за помощью к родственникам по отцу. Они сказали, что им нет дела до моей дочки. Тогда я за десять рублей наняла одного мужчину. Сестра завернула в платок труп моей дочки и пошла с ним на кладбище. Потом и я заболела. Врачи не шли к нам, а о том, чтобы уложили в больницу, не могло быть и речи. Я осталась одна с сестрой. Существовали на ее карточку. В колхозе Талды-Су у меня была еще одна сестра. Приехал ее муж. Он предло¬жил нам переселиться к ним. Мы были нищие, ободранные и голодные. Мы уходили далеко, собирали и приносили охапку дров. За них казахи давали четверть булки хлеба. Одна казашка за побелку ком¬наты дала нам три банки кукурузы. Другая женщина при¬готовила нам из кукурузы хлопья, и мы утром отправились в дорогу.  Шли до самого вечера. Стемнело. Вдали виднелся домик. Приблизились. Там никого не было, и мы переночевали в нем. На рассвете мы услышали, что неподалеку журчит ру¬чей. Сходили к нему, умылись и продолжали путь. Издали стала доноситься песня. Это казашка ехала верхом на коне. Когда она слезла с коня и с кнутом направилась к нам, мы очень испугались, подумав, что она хочет бить нас. Казашка указала нам дорогу в Талды-Су. Вечером мы попали на ферму к чабанам. Они нас
накор¬мили и дали место переночевать. Потом ночевали еще в од¬ном месте.
Днем, когда мы перевалили горный склон, наша сестра издали узнала нас и со слезами на глазах с лепешкой и кув¬шином воды поспешила нам навстречу. Плакали.  Мы устроились на работу в колхозе. Одна заполняла водой радиаторы, другая отбирала фасолевые зерна из пше¬ницы. После одного-двух лет работы мы пришли в себя. Появилось, что есть и пить. Тогда я с сестрой отправилась в Яни-Курган. Там в 1949 году вышла замуж.
Однажды, по совету одного казаха, мы с сестрой отпра¬вились далеко к речке за медом. Он капал с деревьев в траву. Мы вырывали траву, клали ее в ведро и разводили под ним огонь. Плавясь, мед уходил вниз, а трава оставалась наверху. Мы принесли оттуда четыре ведра меда и продали его. Это тоже была какая-то поддержка. А сестра из-за этого меда умерла. Под ногтями больших пальцев ее рук остался мед. Она, то ли забыла помыть руки, то ли еще по какой-то причине. На второй день пальцы начали болеть и нарывать. Когда из них вытек гной, пальцы выпали и сестра умерла.
...Что только я не перетерпела. Старалась испечь лепеш¬ку из рисовой шелухи. Найдя кость, я приносила ее домой, обжигала и скребла зубами. Днями простаивала рядом с лавками, где торговали мясом, сторожа кости, которые они отбрасывали. За кусок сахара мы заплатили десять рублей, 44 так как больному он был необходим. А сколько было того, о чем неудобно говорить... Некоторые вайнахи тоже морочили нас, не отдавая поло¬женный нам паек. Комендант-чеченец тоже не давал покоя. Без его разрешения нельзя было выезжать за пределы села. А его давали не всем. Он осудил мою сестру за то, что она вышла замуж, не спросив у него. Я откупилась за триста рублей и три мешка пшеницы...
                С. Адакаева. жительница с. Алхан-Юрт

* * *
- Вместе со мной на фронт ушло много парней из на¬шего Саади-хутора. Мы заслонили путь врагу в Смоленске. После ранений я пролежал в госпитале, а в феврале 1944 года меня демобилизовали, признав непригодным для даль¬нейшего несения воинской службы. Когда я ехал домой, оказавшийся рядом со мной офицер, узнав, что я чеченец, сказал: «Скоро в вашу республику вве¬дут войска». Потом он призадумался.. Прибыв в Грозный, я обрадовался, что все обстояло благополучно. Спустя четырнадцать суток после этого, 23 февраля, вайнахов выселили. В этот роковой день я забыл про войну. Я склонен думать, что в этом виноваты наши тогдашние руководители. Встречались среди горцев и такие, которые не хотели идти на войну, объясняя это тем, что не желают со¬вершать грехи, убивая людей. От таких людей в военкома¬тах, руководители брали взятки и говорили им, чтобы они не показывались на людях и что если узнают о даче взятки, их арестуют. И тогда им приходилось становиться «абрека¬ми»— так называли людей, уклонившихся от службы в армии. В эти годы умерли мои родители Бисолта и Секент, дядя Ахмад, тети Хазита, Така и другие. Много моих родствен¬ников по отцу и матери умерла в Семипалатинске. А сколь¬ко людей пропало без могилы... Теперь мы видим плоды этого бесправия: пострадали народ, национальная культура, опустели многие села.
                А–Х. Чапаев, ветеран Великой Отечественной войны

***
- Когда Наурский район был захвачен немцами, здесь против них стояла наша армия. В селе почти в каждом доме были солдаты. У нас тоже. Я много времени проводил среди них. Они учили меня русскому языку, заботились обо мне. В январе 1944 года привели других солдат. Они сильно отличались от прежних. Многие были какие-то бессердеч¬ные. Ходили слухи, что их привезли на отдых. Их полк нахо¬дился в Калаусе. Утром они приходили оттуда, как муравьи, и ходили, будто выискивали что-то.
23 февраля около трех-четырех часов утра в наш дом ворвались офицеры и под дулами автоматов  военных выгнали нас на улицу. Стоявшие до тех пор теплые дни как будто специально испортились, шел снег. Наши соседи ходили по улице, взывая плачем о помощи. Нас всех собрали вместе. Повели и загнали в колхозный скотный двор. Заставили сесть на корточки и держали так. После обеда сообщили, что мы изменники и что нас выселяют. Потом пешком двинулись в дорогу. Дошли до Терека, на пароме доплыли до станции Ищерская, там загрузили в вагоны и увезли. 18 марта мы были на станции Успенск Жана-Аркинского района Карагандинской области. Прибывшие нам навстречу казахи, на подводах развезли нас.
Все, что мы пережили в пути, не передать словами. Если есть ад, то адом было то, что сделали с нами. Когда мы, маленькие, стояли в очереди, взрослые прогоняли нас, вы¬талкивали, приговаривая: «Вон отсюда, бандит». Они часто отбирали у детей талоны на пайки. Видя это, мы начали соп¬ротивляться. Голод и холод уносил наши силы, негде было даже по-мыться. Начались болезни, особенно тиф. Он уносил много жизней.
Потом к нам прислали врачей, они помогали многим, некоторых определяли в больницы, среди них была наша семья. В июне 1944 года некоторых молодых людей и мужчин повезли на работу в Агадырь для строительства железной дороги. Я тоже оказался среди них, добавив себе несколько лет. Начальником участка там был племянник (сын сестры) М. И. Калинина Демидов Александр Иванович. Он оказал нам большую помощь. Его остерегались комендант и другие руководители. Демидов знал, что я мал, и не разрешал рабо¬тать больше шести часов. Однажды у нас не по нашей вине произошла стычка с местными парнями. Узнав это, Александр Иванович собрал всех и сказал: «Я знаю, что вы не виноваты и что вас выслали без причины. Наверное, были виноватые. Они есть среди всех. Но весь народ не может быть виновным. Берегите свои силы и друг друга, уважайте, будьте культурны во взаимо¬отношениях. Не ищите мести... Горячих молодцов обра¬зумьте. Виновными все равно признают вас. Не давайте на это повод. Я верю, что когда-то вы вернетесь на свою Роди¬ну. Терпите». Демидова я никогда не забуду, он был нам товарищем, братом, отцом. В 197—1972 годах он приехал на курорт в Нальчик и сообщил нам о своем приезде. Мы поехали в Нальчик и привезли его к нам в гости.
                Х. Газиев, пенсионер
                * * *
- Мы жили в селе Бена-Юрт. 23 февраля около девяти часов утра к нам в дом зашли двое симпатичных солдат. Шел снег. Я одна была в доме. Они не успели ничего сказать, как я, испугавшись, стала звать своего свекра: «Окку, меня солдаты не выпускают». Он мне ответил: «Не плачь, меня то¬же задержали. Готовься быстро в дорогу».Один солдат, вежливо сказал: «Чеченцев выселяют. Собирайся в дорогу.— Заметив мою швейную машинку, добавил:— Возьми машинку. Там хоть продашь ее.
Когда солдаты ушли со двора, я огородами побежала к своей сестре. У них тоже были солдаты. Они не пустили меня в дом. Я металась по двору, но вскоре они меня остано¬вили. Потом во двор пришел, Шути — муж сестры — пред¬седатель колхоза. Его тоже остановили солдаты, приказали поднять руки вверх. После этого офицер в доме постучал в окно, зазывая его в дом. Через некоторое время из дома вышел солдат и сказал, что мне можно идти. Не веря, я побежала к своему дому. Прибежав, я наткнулась на беспо¬рядок во дворе и в доме: все было разрушено, разломано, разбросано. Коровы мычали, куры метались по двору, соба¬ки лаяли, женщины и дети плакали, изредка доносились выстрелы. Все село кишело, как муравейник. Всех наших соседей собрали во дворе Хатуева Халада. Посадили на кор¬точки, вокруг — кольцо вооруженных солдат. Откуда-то до¬несся крик: «Кульса, как ужасен этот день». Это было адре¬совано моей сестре. Тогда она ответила своему деверю: «Моберг, этот день не так и ужасен. Ужасен был день, когда мой муж привел в дом вторую жену». Ослепленные горем, потерявшие надежду на помощь люди засмеялись этой шутке... Мы были в пути восемнадцать дней. Спать было негде, есть нечего, хоронить покойников негде. Это особенно мучи¬ло женщин и девушек. У одной пятнадцати-шестнадцати- летней девушки лопнул мочевой пузырь, и она умерла. Наконец прибыли в Сортировку. Местные жители боя¬лись нас. Им, оказывается, говорили, что едут людоеды, предупредили, чтобы они нам не помогали. Однажды я был в магазине. Булка хлеба стоила тогда 800 рублей.  Какая-то старушка выходила с булкой хлеба. Один молодой человек отобрал у нее хлеб, она попыталась задер¬жать его, и мужчина ударом повалил ее. На них наткнулся молодой чеченец, свалил грабителя и отнял чужой хлеб. Чеченец, как по голове младенца, провел по хлебу рукой, почистил его, вернул старушке и ушел. Через некоторое время представители власти начали помогать нам. Наши отношения с казахами и другими стали улучшаться.
                К. Эдильсултанова, домохозяйка

***
Бывали случаи, когда трупы, лежали дома неделями, и ни у кого не хватало сил захоронить их. Ели траву, «татеш» мы ее называли. Если иногда доста¬вали соль для приправы, считали, что вкуснее еды и быть не может...
                А. Хатиев, житель с. Суворовское

                ***
День выселения вайнахов я запомнил главным обра¬зом тем, что нетерпеливо желал скорейшего начала отправ¬ления поезда со ст. Серноводской, уж очень хотелось пока¬таться, ведь мне шел шестой год...
Не буду рассказывать о многом увиденном и пережитом. Знаю, это было уделом большинства населения нашей стра¬ны, а вот умерших от голода видел много и не только чечен¬цев и ингушей, но и украинцев и белорусов, хлынувших за куском хлеба в Казахстан в послевоенные годы. Хоронить этих бедолаг, сброшенных на стоянках с так называемых «пятьсот веселых», пассажирских поездов, состоявших из грузовых вагонов, работники спецкомендатуры сгоняли чеченцев и ингушей, в том числе и моего отца, а мы жили в землянке около станции Осокаровская Кара¬гандинской области. Среди страшных рассказов о судьбе многих моих сопле¬менников в дни нашего выселения, я на всю жизнь запомнил услышанный в 1949 году рассказ бывшего начальника ми¬лиции Ачхой-Мартановского района Успанова Тархана. За несколько дней до выселения чеченцев прямо во дворе райотдела была расстреляна русская девушка, военная свя¬зистка (за разглашение военной тайны). Она предупредила многодетную хозяйку дома, где она стояла на постое, о предстоящем выселении чеченцев и посоветовала ей, из жалости к детям, заготовить продукты питания в дорогу. Узнав от жены о сообщении связистки, ее муж (к сожале¬нию, я не помню фамилии участников этой трагедии, хотя Успанов их и называл) пошел прямо к командиру воинской части и заявил, что его квартирантка распространяет слух, порочащие родную Красную Армию. Итог — расстрел на месте. Приговор привел в исполнение подполковник НКВД. Каждый участник этой скоротечной трагедии сыграл свою собственную роль: девушка-воин всей душой восстала против предстоя¬щего преступного замысла, затеянного против целого на¬рода. Предупрежденный ею хозяин постоя, не поверил в то, что Советская власть и Красная Армия могут пойти на подобную акцию; энкеведист четко выполнил свой «долг» и поставил свинцовую точку в этой истории. Наверняка где-то в архиве пылятся документы под гри¬фом «секретно», где эта безымянная, но полная отваги и человеческого сострадания девушка значится расстрелян¬ной за разглашение военной тайны. Я уверен, что можно не только установить, но и восста¬новить доброе имя пока еще безымянной героини. Из этих же бесед старших запомнился и рассказ о при¬чинах выселения, которые носили личностный харак¬тер, нежели политический. Горцы-чеченцы и их соседи грузины имели частые стыч¬ки из-за пастбищ, границ и угонов отар друг у друга. В одной из таких стычек был убит родной дядя Л. Берии. После этого Берия стал докладывать Сталину, фальсифицируя факты, о якобы имеющих место систематических набегах горцев на грузинские села и хутора.
Этот рассказ, сам по себе фактически не установленный или документально не подтвержденный, привлекает к себе внимание в том плане, что население некоторых хуторов из горных пограничных районов не выселялось, а было пол¬ностью уничтожено на месте. Ведь невозможно поверить в то, что младшие команди¬ры, осуществлявшие командование небольшими воинскими подразделениями, могли посметь на столь ответственный шаг по своему желанию или решению. Несомненным явля-ется и то, что в каждом из таких подразделений находились и политработники, и особисты, что само по себе исключало возможность скрыть подобные акции от вышестоящих ко¬мандных ступеней, а отсюда следует, что население этих хуторов было обречено на уничтожение заранее, а воинские части выполняли преступные приказы сверху. Поскольку выселение чеченцев и ингушей осуществля¬лось по спецплану и проводилось на уровне крупных воен¬ных операций, то должен был сохраниться и план этой опе¬рации, по которому без особого труда можно установить многое, если не все, вплоть до фамилий командиров подраз-делений с местами их дислокации в районах республики на январь-февраль 1944 года. Должны были сохраниться и доклады, сообщения, сводки и другие письменные сведения «военных успехов» этой достойной Сталина и Берии, военной операции. Полагаю, что установить бериевских палачей будет ни¬сколько не труднее, чем искать по всему миру фашистских палачей и их приспешников, правда, для этого требуется одна мелочь — желание.
Хочу привести несколько рассказов ныне здравствую¬щих свидетелей выселения:«Мне было лет пятнадцать-шестнадцать,— рассказывает проживающий ныне в селе Алхан-Кала по ул. Крайняя, дом № 5 Мусаев Нажмудин,— когда нас выселяли, а мы жили в хуторе Пежбаса Итум-Калинского района. Больными на 23 февраля 1944 года оказались старик Бетиров Довли и его сноха Бетирова Гойсет, а также односельчанка Маашева Есита, которые были застрелены в своих домах из-за невоз-можности их транспортировки. Из близлежащих трех хуто¬ров: Аретаха, Кореча и Пежбаса - было выселено пример¬но около 350 человек, а вернулось домой нас всего семь человек». Хорошо помнит эти зверства и житель г. Аргуна, прожи¬вающий по ул. Гагарина, дом 14 кв. 11, Хариханов Герман 1923 года рождения, выселенный из города Грозного. В одном вагоне с Харихановым оказались два брата Магомадовы - Хамид и Арби из поселка Черноречье, а через вагон находилась их мать Тайбат. В многократных просьбах о переводе матери в вагон к братьям было отказа-но. В пути следования эта просьба также неоднократно от¬клонялась, а на стоянках каждый вагон оцеплялся солдата¬ми, и переход из вагона в вагон был запрещен. Так и ехали братья Магомадовы, не имея возможности соединиться с больной матерью.
Когда наш эшелон стоял на станции г. Актюбинска, кто- то из вагона, где была Тайбат, крикнул, что она умирает, и оба брата - Хамид и Арби - опрометчиво бросились к ва¬гону, где была их мать. Арбы был сражен автоматной очередью и до вагона не добежал. Хамид успел добежать до вагона и, по просьбе умирающей матери, которая находи¬лась в бессознательном состоянии, вынес ее на свежий воз¬дух. Хотя знал, что рискует жизнью, так он и погиб от руки того же солдата-убийцы, который, подойдя ближе к ним, в упор прошил их обеих автоматной очередью. Этот же садист специально охотился за людьми и убил еще двух сестер, которые пошли за водой на ст. Чили. Не менее трагичной была жизнь и так называемых из¬бранных, которые были оставлены после выселения, вай-нахов.
Привожу без сокращений рассказ Хаджиевой, Шумист, ныне проживающей в селе Курчалой по ул. Ленина, 147: «В 1944 году, после выселения чеченцев и ингушей, я была оставлена в республике вместе с мужем Хаджиевым Хамзатом Махмуджиевичем, начальником милиции Итум - Калинского района ЧИАССР. В республике мы находились в течение девяти дней. На третий день после выселения чеченцев по моей настоятельной просьбе военное руковод¬ство разрешило мне посетить села, где проживали мать и остальные родственники — Гельдеген и Курчалой. Перед моими глазами открылась страшная картина опу¬стошенных и безлюдных сел: раскрытые окна и двери, пустые дома, разбросанные вещи, воющие собаки и мыча¬щий скот. Эту картину невозможно описать, она может быть понята только тем, кто был очевидцем этих страшных дней. Привязанные коровы поедали деревянные стены, турлучные кормушки, а часть из них уже издыхала из-за жажды и голода, вымя дойных коров полопались. У меня не было даже времени подумать о судьбе моих родственников, высланных неизвестно куда. Я и мать моего мужа, сколько могли, ходили по селу, отвязывали скот и помогали ему, чем могли, но сделать многого были не в состо¬янии и к вечеру вернулись в город. Ни одного представителя властей или солдат в селе не было, так же как и не было вооб¬ще никаких людей. На четвертый день я вновь посетила с. Курчалой и в этот же день в село привезли каких-то жен¬щин из Грозного, чтобы ухаживать за скотом. А на седьмой день с такой же целью привезли людей из Дагестана, кото¬рые сгоняли скот в общие места. Так же свозилось в бывший райисполком и райфинотдел имущество населения, полови¬на из которого тут же растаскивалась и разворовывалась.
В село вновь ввели солдат, но уже для охраны собран¬ного имущества населения. Через десять дней, пятьдесят семей отправили пасса¬жирским поездом в Среднюю Азию. На станции Чили по дороге в одной из будок мы обнаружили сложенные штабе¬лями трупы чеченцев и ингушей, снятых с прошедших рань¬ше эшелонов, среди которых были дети, старики, женщины. В отличие от своего народа «лучшие сыны народа» ехали в самовыселение в пассажирских вагонах во главе с лидером народа С. Моллаевым. Трагедия пассажиров этого «литерного» поезда как раз и состояла в том, что они при сохранении внешних атрибутов доверия власти уже были отторгнуты от всего того, чему они преданно служили: от народа, власти и государства.
                М. Темуркаев, г. Грозный

                ***
Всех мужчин заперли в школе, женщин и детей отпу¬стили домой...
На следующий день утром нас увели на окраину села. По соседству с нами жила больная старушка, прикованная к постели. Взять ее не разрешили. Утром, добившись раз¬решения у солдат, люди пошли проведать ее и нашли мерт¬вой. С трудом выпросили разрешения похоронить ее.
Солдаты предупреждали, чтобы мы лишнее не брали, что предстоит длинная дорога и лучше взять продукты. Но мы старались брать все, что могли, ведь с нами были старики, дети, больные. Им кроме продуктов нужны были теплые вещи, одеяла и т. д. Нас держали под открытым небом. Шел снег. Было холодно. Старались согреть детей своим дыханием. Прибыли грузовики. Когда на них поднимали детей, с них капала вода. Взять с собой вещи нам не разрешили. Если кому и удавалось взять их на машину,— солдаты, швыряя на землю, говорили, что машины пришли за ними, а не за вещами. Сказали, что в дороге нам будут давать кушать. Но мы все-таки смогли взять три мешка кукурузы...
В нашем вагоне находилась женщина с трехдневным грудным ребенком. Не выдержав качку поезда, эта женщина умерла, и девочка осталась без матери. Надеясь, что ее удастся похоронить на какой-нибудь станции, родственники припрятали ее от проверяющих солдат. Но труп начал раз¬лагаться и зловонить. Люди молчали, хотя им было трудно. На четвертый день труп обнаружили и сняли с вагона...
Нас высадили на станции Яны - Курган. Встречавшие нас люди смотрели на нас с подозрением, потому что они, оказалось, были предупреждены, что в их края едут ди¬кие, жадные, грязные людоеды. Испугавшись, они зарыли зерно и продукты в землю, пока мы не приехали... Когда мы выходили из вагонов, эти люди убегали, боясь нас.
На ночь нас повели в клуб. На рассвете ушли сопровождавшие нас солдаты. Через некоторое время они пришли с комендантом и сообщили, что мы в его распоряжении. По¬том нас стали распределять по колхозам. Мы попали в кол¬хоз «Джелам». Но там негде было остановиться, и нас направили еще дальше за 9—10 км. Но и там некуда было зайти. Тогда мы выгнали из одного сарая ослов, очистили его от навоза и решили там жить. Но в  этом сарае, оказыва¬ется, ночью собирались бродячие собаки. Они не давали ночью уснуть, пытались забраться туда. Старушка, которая была с нами, сторожила нас всю ночь, отгоняя их. Утром мой муж и его дядя пошли искать нам новое место. Они нашли в районе работу для себя, и мы переехали туда, где впроголодь провели пять-шесть месяцев.
Когда из Гурьева сообщили, что там требуются специа¬листы, мы вместе с другими семьями уехали в Гурьев. Мно¬гие из тех, кто остался на старом месте, умерли. Мы тоже, наверное, умерли бы, если бы не уехали из этого голодного места.
В Гурьеве мы подбирали рыб, выброшенных на берег во время разлива Урала, варили и ели, чтобы спастись от голода.
Люди были ослаблены, не в силах похоронить умершего. Но если похоронить все же удавалось, голодные бродячие собаки нередко откапывали труп.
                Т. Ахматукаева, домохозяйка

***
- Я слышал этот рассказ от своего отца Демилханова Хасана. Жили мы тогда в горном хуторе Лемкорц Ножай - Юртовского района.
Зимним вечером со стороны Дагестана в наше село пришел большой отряд солдат и работников НКВД. Проводни¬ками у них были дагестанцы из числа гражданских лиц. Многих из них лемкорцы знали в лицо. Переводчиком в от¬ряде был кунак моего отца аварец Убайдулла. Дом наш стоял у самой дороги прямо посередине села. Начальство остановилось в нашем доме. С наступлением темноты у каждого двора выставили по пять-шесть солдат. Никого не выпускали, а тех, кого задерживали на улице, загоняли в дом.
Отец еще не вернулся с мельницы, где он работал. Мать сильно беспокоилась за него. Поделилась своей тревогой с кунаком мужа Убайдуллой. Переговорив с начальством, они послали за отцом человека.
Отец, после взаимных приветствий, поинтересовался у Убайдуллы: «Что происходит, почему так много солдат?» Тот ответил: «Выполняем задание, ловим абреков». Но в Лемкорце никогда не было абреков, здесь жили и трудились простые мирные горцы. Правда, иногда сюда захаживали люди, которые называли себя абреками, они грабили, угоняли скот. Местные осуждали их за это и ника¬ких контактов с ними не поддерживали.
Пока в котле варилось мясо, мать просеивала через сито кукурузную муку, и у нее дрожали руки от волнения. Заметив это, Убайдулла произнес: «У наших жен тоже дро¬жали руки, когда Битга поднимался в горы». Я не знаю, кто такой Битга,- видимо, скотокрад...
Мать по своим делам часто выходила во двор. И вот как-то вернувшись, она сообщила мужу, что видела, как в со¬седнем дворе задержали двух его двоюродных братьев - Абета Закраева и Абдулхалима Сейтханова. Они были зака¬дычными друзьями и женились только этой осенью.
Отец через Убайдуллу объяснил начальству, что задер¬жанные - его близкие родственники и что он ручается за них. Один из гостей что-то черкнул на бумажке и отдал ее переводчику. Тот, не спеша, стал натягивать сапог на правую ногу. В эту самую минуту раздался залп. Отчетливо донес¬лись предсмертные крики... Убайдулла сказал: «Все кончено, мы опоздали».
К трупам в эту ночь никого не подпустили. Отец попы¬тался пойти туда и разобраться, в чем дело, но его оста¬новили. Один из них умер сразу, а второй до утра корчился в предсмертной агонии. Никто не смог помочь ему...
Утром приказали приготовить сани - на них стали вы¬возить награбленное имущество. Рядом с трупом валялась каракулевая шапка. Один из гражданских подошел, поднял ее, стрях¬нул снег и положил себе в сумку. Мужчин под охраной солдат повели вниз по селу. Выйдя на окраину, открыли огонь из автоматов и пулеметов... Получив три ранения, упал Тимаров Берса. Он был еще жив, но новые жертвы завалили его. Всех, кто подавал приз¬наки жизни, добивали выстрелами в упор. Среди расстре¬лянных, чудом, остался живым один Курбанов Ханца...
                А. Демилханов учитель

***
- Мы жили в с. Нохч-Келой (хутор Чуна). 23 февраля 1944 года в 6 часов утра к нам зашли солдаты с командиром. Не дав даже одеться, они вывели меня с собой. В течение пятнадцати минут все жители хутора были выгнаны из до¬мов, а накануне забрали всех мужчин, сказав, что требуется помощь в ремонте дороги. Солдаты безжалостно швыряли на улицу женщин, детей, стариков. Дети были босые. Я попросил у командира разрешения взять дома теплую одеж¬ду. Он позволил мне вместе с сестрой сходить домой за вещами (дом находился недалеко). Мы взяли одежду и еду. Если бы этот командир не сжалился над нами, мы вшесте¬ром, наверно, скоро умерли бы, ведь нам нужно было пройти пешком 5 км. У нашего деда Алхи было две жены. Одна из них, Арубика, накануне ночью пошла на мельницу и взяла с собой мою тетю Тахират и свою дочь Кебирт, которая была заму¬жем за Мусой и имела пять  дочерей. Когда они с мукой возвращались домой, их обстреляли со стороны хутора Цинда. В Кебирт попала пуля, и она умерла. Арубика и Тахират лежали, спрятавшись за тело Кебирт, когда мы, гонимые из дому, подоспели к ним. Алха обратился к жене: «Свершился Божий суд, оставь покойную, пошли». Арубика ответила: «Пусть меня убивают, я останусь рядом с до-черью». «Хорошо, ты останешься, тебя убьют, а что делать мне с ее пятью дочерьми?— говорил растерявшийся дедуш¬ка Алха.— Ведь их отец Муса не в силах помочь им» (Муса нес на спине столетнюю мать, зная, что солдаты убьют ее, если он ее оставит)...Да, солдаты на месте убивали тех, кто останавливался, кто не мог идти дальше. На пройденном пути длиной в 5- 6 км, мы оставили четырех расстрелянных. Среди них была Чада, отец Хамида из хутора Чарад и Батум — из соседнего хутора Хишкачу... Нам не дали даже накрыть покойницу Кебирт. В этой долине остались непогребенными также расстрелянные Салларов Эсмирза, Чада, Алдамова Батум. Кроме них из жителей Нохч-Келоя были расстреляны: Хабибат и Байса Зихаевы (сестра), Кинца и Тоита Салбановы (супруги), Тимирбулатов Махлук.
Немало случаев, когда из больших семей, выселенных из родных мест, не оставалось в живых ни одного. Среди них: Ашиков Арсамирза, Ашиков Мовсар, Ашиков Курбайс, Дудуев Ахлуддин, Хамзиев Хамзат, Саидов Ахмад, Дудашев Муда, Ханзиев Маса, Губашев Майра, Шудиев Ханапа, Шудиев Хаммал, Шахангиев, Шахид, Шахангиев, Шамиль, Хусенов Магомед, Хатаев Асад, Хатаев Шамагар, Айдамиров Ибрагим, Айдамиров Хаджи, Ражабов Кабай, Басалаев Ахмат. А сколько их еще? Я всех не помню. Увезли, как врагов. Дети плакали, просили воды. Люди были беспомощны.
В нашем вагоне было 112 человек. Мы поднимали люк на потолке вагона, высовывали руку и скребли с крыши снег. Он таял, и мы давали воду детям. Так мы ехали без еды и воды двое суток. Когда проехали Саратов, нам начали выдавать продукты. На сутки в наш вагон давали девять булок хлеба и три ведра супа (на 112 человек). Я был назначен старостой вагона. Старик Таштамиров Сулиман (ему было за 90) за¬болел. Его начала мучить естественная нужда, и я с трудом проделал для этих целей отверстие в углу вагона. Услышав¬шие шум солдаты вошли в вагон и избили меня. А для исправления нужды людей выпускали раз в сутки, и они садились все вместе: старики, женщины, девушки, юноши, дети — по-лотому что некуда было укрыться. Солдаты в спешке подни¬мали людей в вагоны, били их прикладами, ногами, стреляли в воздух, бросали обессилевших в вагоны, а то и просто оставляли, избив до смерти или застрелив. На четырнадцатые сутки поезд прибыл в Семипалатинск, нас высадили на станции Белагач. 200—300 человек загнали в подвал для хранения картофеля. Там мы в тесноте провели двое суток, люди начали болеть дизентерией, отравлениями. На третью ночь нас в санях повезли дальше. На двадцать пять человек нам дали одни сани. Семь человек было из семьи Зайналаби, четыре — из семьи Гидиевой Хажар, во¬семь — из семьи Батирова Алхи, шестеро из нашей семьи Магдиевых. Мы разместили в санях детей, а сами шли пеш¬ком. Наш зять Муса не оказался с нами, его старая мать умерла в дороге. Привезли нас в село Успенка Барадулинского района. Разместили в клубе. Было холодно... Туда привели Мусу и нашего деда Алху, но они скоро умерли. Я вместе с двоюрод¬ными сестрами Халимат и Бекист отправился на опушку леса, выкопал в илистой почве яму и предал земле два трупа.
В помещении клуба мы жили до осени, не могли рабо¬тать, голодали, болели. Комендант Харинов Владимир уво¬дил двух моих сестер на работу в колхоз, они получали немного пшеницы, на этом мы и держались. Вскоре из двадцати пяти человек восемь умерло. Среди нас были хорошие плотники: Хасанов Гойсум, Солтамурадов, Шахид, Оздиев Даша. Я примкнул к ним и начал учиться этому ремеслу. Они смастерили для себя жилище. Я тоже соорудил землянку для оставшихся 17 человек. Мы, четыре семьи, разместились в четырех углах этой землянки.
Наконец из 25 человек нас осталось 8...
                Б. Магдиев, пенсионер

***
- Мы жили в Баки-хуторе Урус - Мартановского района. У родителей нас было пятеро: два мальчика и три девочки, младшая была грудного возраста.
Вооруженные солдаты в спешном порядке выгнали нас из дома. Они взломали сундук, и наиболее ценные вещи моих сестер разделили между собой. Один снял у старшего брата золотой перстень и серьги - у матери, другой сдернул цепочку с шеи сестры и положил себе в нагрудный карман.
Мы думали, что грабят фашисты. Нам не разрешили ничего брать с собой. Мать все же успела схватить пере¬метные сумки, но солдаты по дороге отобрали их и бросили в пропасть. Все наше хозяйство осталось дома, нас же приг¬нали в село Тангичу. Двое суток нас держали на снегу. Было холодно, голодно. Мать попросила у людей муку и, замесив ее талой водой, испекла нам мижаргаш. Невдалеке раздался женский крик. Оказывается, один солдат ударил топором по голове буйволицу, около которой стоял ее детеныш. Женщины потрясло убийство кормилицы своей семьи. Другой солдат подошел к этой женщине и ударом приклада свалил ее наземь. К ней подошел мужчина, помог подняться, наклонился, чтобы поднять камень, но в это время солдат сразил его автоматной очередью...
Прибыли машины. Нас спешно погрузили, толкая ство¬лами и штыками, повезли в город, где нас уже ждали вагоны.
...В дороге еще сильнее давали о себе знать голод и хо¬лод. Старались согреться, прижимаясь, друг к другу. Иногда нам приносили соленую рыбу, сухари и ведро каши. Это ведро быстро опустошали. На кашу набрасывались, стараясь достать хоть малую долю, черпали ее руками. Старики и дети оставались голодными. Помню одну беззубую старуш¬ку. Она перебирала во рту сухарь, и из ее десен сочилась кровь. Не было воды, в которой можно было смочить сухарь. Съевшего соленую рыбу человека, мучила жажда. Когда поезд оста¬навливался, один бежал за водой или снегом. Но что такое ведро воды на переполненный людьми вагон? Мы ели сырую кукурузу, от этого появлялся понос, и положение осложня-лось еще тем, что в вагонах не было туалета. Иногда поезд останавливали на пустыре и людей выпускали для исправления нужды. Вокруг становились солдаты, требуя, чтобы мы не отходили далеко друг от друга, обращались с нами как со стадом. В вагоне, где я ехал, умерло четыре человека, среди них — один ребенок. Мать хотела скрыть его от сол¬дат, за это они избили ее. Мы не хотели умирать и не про¬тивились им.На одной из остановок я перепутал вагоны и оказался в другом вагоне. На каждой остановке искал своих родственников, но сол¬даты пинали меня, били, не позволяли отойти от вагона. Так я оказался разлученным с родственниками. Вагон, в котором я находился, выгрузили на станции Чили, недалеко от города Кзыл-Орда. Там мне пришлось очень трудно, так как не на кого было опереться. Зима была холодная. Я ходил по дворам казахов, выпрашивал милостыню, собирал кожуру от картофеля, тыквы, рыбные косточки. Спасаясь от холода, поднимался на чердаки и располагался там, обхватив руками дымоходную трубу. Однажды казахи обнаружили меня и избили, обзывая вором и бандитом. Некоторое время я проводил ночи, спасаясь от холода, око¬ло доброй собаки, подружившись с ней. Ночью мне снилась мать. Я плакал по ней. Я спрашивал у людей о родителях, братьях и сестрах. Как-то вышел за пределы села, но комендант поймал меня и грозился посадить. Однажды я зашел во двор к казахам, чтобы попросить у них нитку и иголку,— хотел зашить свои лохмотья. Дети спустили на меня собаку, и она истерзала меня. Они хохотали от удовольствия... Я искал врачей, на¬деясь получить от них помощь, но напрасно...
Один хромой человек забрал меня к себе, перевязал мои раны, снял с меня лохмотья, дал новую одежду. Он и его жена помыли меня, накормили и отпустили. Никогда не забуду их... Осенью я ходил по стерне, собирал опавшие колосья и зерна, питался ими. Настала зима. У меня не было никаких запасов, но я выжил...Весной, узнав, что мои родственники находятся в Ленгере у Чимкента, я, прячась на крышах поездов, поехал к ним. Когда я нашел мать, мы долго плакали, крепко обняв¬шись. Из нашей семьи остались только мать и я, остальные умерли.
                И.Изнауров, пенсионер

***
Мы жили в селе Ихара Чеберлоевского района. У родителей нас было двенадцать. Из сыновей я был старший. Мать, отец и я, инвалид, работали на колхозной ферме. Когда мы, как и все советские люди, жили ожиданием конца войны, в село пришли войска. Спустя месяц, они провели операцию по нашему выселению. Взять с собой ничего не разрешили, увели быстро. Старики и дети - все шли пешком. Мы думали, что надвигаются фашисты, и поэтому нас спасают от них.. Уставшие люди шли все дальше и дальше от родных мест по горным дорогам., Шел снег. Через некоторое время из колонны отобрали уставших и задержали их, сказав, что приведут потом. Мы думали, что так оно и будет. Среди них были: Сулейман - сын Зуки, Витагирова Бахтига, Яраш, и многие другие. Когда мы отошли далеко, раздались выстрелы. Это убивали задержанных - более тридцати стариков, женщин и детей. Мы, ночуя в дороге, дошли пешком до Аргуна. Там на машинах нас повезли в Грозный и посадили в вагоны.
...Привезли нас в село Бородлих Семипалатинской об¬ласти и расселили по несколько семей в холодных помеще¬ниях. Условия были очень плохие, не было еды, негде было спать. Никто ничем не мог помочь другому, потому что нам нечего не разрешили взять с собой в дорогу.
В пути многие умерли. Солдаты против нашей воли, безжалостно снимали с вагонов больных и покойников. Го¬лод в эту пору разлучил многих.  Умерли мои родители: брат, три сестры, тетя и другие родственники. Многие остались без могил и надмогильных камней. Гехаева Хайкал оста¬лась одна: умерла вся ее семья и все родственники. Немало было и таких случаев, когда из семей, живших в нашем селе, не оставалось никого.
                Ш. Курбанов, колхозник

***
- В нашем селе Желашка Чеберлоевского района насчитывалось тогда около ста хозяйств. Мы работали в кол¬хозе, занимались животноводством. Когда началась война, все, кому позволил возраст, ушли воевать с врагом, осталь¬ные остались работать в колхозе. У моих родителей было шесть детей: я и пять девочек. Я был старший, и потому работал с родителями.
За три месяца до выселения к нам в село пришли воору¬женные солдаты. Они жили в помещениях, освобожденных специально для них. Пять-шесть солдат почти ежедневно приходили столоваться и к нам. Их приходу мы радовались, мать ставила перед ними самое лучшее из того, что у нас было, и они уходили довольные. Наш родственник учитель Кайсумов Кайсар был на войне. Они напоминали нам его, поэтому мать никогда не скупилась, угощая их. Других солдат тоже угощали - носили им еду. 22 февраля мать отправилась к своим родителям, кото¬рые жили в другом селе. А отец около десяти дней назад был направлен в Притеречье на колхозные отары. Я был дома один с сестрами. В этот день меня повели в штаб, и командир спросил у меня:
- Оружие или кинжалы есть?
- Нет,- ответил я,- есть только ножик. Может при¬нести?
Не надо,- махнул рукой командир.
На второй день утро, то есть 23 февраля, в шесть часов нас разбудил стук в ворота. Вышел. Стояли солдаты.
- Собирай вещи!- приказали они.
- Почему?- спросил я, но они не ответили и предуп¬редили, чтобы я готовился быстрей. Какие могли быть приготовления? Родителей нет дома, самой меньшей - два года. Я растерялся. Сестры плакали, прижимаясь к мне. Один солдат подошел ко мне, отпугнул сестер и, схватив меня за руку, швырнул к двери... Они объяснили мне, что детей надо одеть. Во что я одел бы их!? Я сам был полуголый. У сестер тоже не было ни обуться, ни одеться, кроме единственных платьев, которые были на них. Не было ни саней, ни арбы. Один солдат, словно поняв мое положение, поймал и привел осла. Он установил на спине осла подобие седла, постелил на него отцовскую боль¬шую шубу и завернул в нее трех меньших сестер, а двух других поставил рядом со мной. Так нас увели в центр села. Когда собрали всех, под охраной тронулись с места. Кто пробовал отойти в сторону, того ударом приклада валили с ног. Прибыли в Арен-Аул. Два солдата, которые стояли там, отделили от нас более двадцати уставших, ослабших стари¬ков, а нас повели дальше. Впоследствии мы узнали, что их расстреляли. Среди них были наши односельчане: Хаджи- Магомед и его жена Эди, старушка по имени Пати и другие.  Ночуя в дороге, мы прибыли Шаро-Аргун. На нашу беду в эти дни как никогда шел снег и мели метели. Плакали мокрые, озябшие, голодные дети. В, Шаро-Аргуне мы прове¬ли трое суток в ожидании машин. Это были поистине ад¬ские дни и ночи. Настала очередь, приехали машины и нас увезли в, Ша- той. Несколько машин свалились в пропасть, так как дороги были плохие, погибло много людей. В, Шатое нас сняли с машин и продержали еще сутки. Потом на других маши¬нах увезли в город и погрузили в вагоны. Эшелоны, не трога¬ясь, стояли в Грозном несколько дней. В пути от холода и голода умерло очень много детей. Солдаты заставляли бросать их на снег. Через 10—12 дней нас высадили на станции Джурунская Актюбинской области. Потом нас загнали в здание школы. В ней продержали трое суток, а потом распределили в разные места. Нас на санях повезли в колхоз, местные казахи тоже оказались бедными, голодными, как и мы. В течении двенадцати суток нам ничего не давали есть, поэтому многие в эти дни умерли от голода. А мы в этом колхозе встретили свою мать. У нее в кармане платья ока¬зался кусок сахара. Мы лизали сахар, и пили воду, спасаясь от смерти. После этого я заболел и пролежал сорок суток в беспа¬мятстве. Когда наступила весна, мне стало легче, и я с матерью  ловил сусликов, заполняя их норы водой. Это спасло нас от голодной смерти.
                И. Хадисов, колхозник

                ***
- Наша семья проживала в с. Хаттуни Веденского рай¬она. Всего нас было десять человек. Отец Авраха и мать Хеда работали в колхозе, а мы, дети, учились в школе. Само¬му старшему из нас не было и четырнадцати.
В феврале 1944 года в нашем селе и за ним было много солдат. Мы не знали, что они делали. Ночью они стреляли из автоматов, и мы боялись выйти.
22 февраля солдаты распределились по нашим домам. К нам тоже зашли два солдата. Они говорили что-то на непонятном языке, потом увели нашего отца. Мать броси¬лась к ним, просила, чтобы они оставили его. Тогда один солдат прикладом автомата ударил ее. Отец заступился, тогда другой солдат ударил сзади и его. Мы, дети, со слезами бросились к матери...
Всех мужчин села под дулами автоматов, как и нашего отца, увели и заперли в сельскую мечеть. На второй день утром в село пришли грузовики с солда¬тами. В 30—40 метрах от нашего двора остановилась ма¬шина, из нее вышли солдаты и направились к нам. Они размахивали руками и что-то говорили. Мы не понимали и прижимались к матери. Один из солдат открыл сапетку под навесом. И кукуруза посыпалась из неё на землю. Другой увидел в сенях мешок с кукурузной мукой и подвел к нему мать. Но мать его так и не поняла. Нас быстро вывели со двора, и повели к машине. Мать заметила, что люди берут на дорогу продукты и кое-какие вещи, и захотела вернуться в дом со старшим сыном Магомедом, но солдаты не раз¬решили...
Нас погрузили в машину. За машиной стояли два солда¬та с направленными на нас автоматами. Потом грузовики, загруженные женщинами и детьми, уехали в город. Вскоре к нам привезли и наших мужчин, которых держали до этого в мечети. До сих пор у меня в ушах стоит плач, крики и стоны женщин и детей... Машины подъезжали близко к вагонам и людей под охраной поднимали в вагоны. В вагоне было очень холодно, и нам пришлось очень трудно. Мать тайком от нас плакала, потому что нечем было кормить и не во что одеть. Она нак¬рывала нас своим платком и верхней одеждой. Если бы лю¬ди, взявшие в дорогу продукты, не помогли нам, мы бы, наверное, умерли с голоду. В вагоне было много таких, как наша семья. Нас везли около десяти суток. В дороге иногда давали ячменную кашу и воду. Люди начали болеть. Нас везли как настоящих арестантов. Теперь я думаю: «Наверное, высоко-поставленные начальники наставляли этих солдат, чтобы они жестоко обращались с «врагами народа»... Высадили нас в Актюбинске и на санях развезли по селам. Здоровье моих родителей было ослаблено этой доро-гой. Благодаря местным казахам, которые оказывали нам посильную помощь, мы пережили зиму. Потом в середине лета умер отец, а в конце лета умерла и мать. После этого нам, как бездомным псам, пришлось бродить по дворам, выпрашивая милостыню. В эту трудную, голодную пору ник¬то не был в силах приютить нас. Скоро умерли мои братья: Магомед, Абди, Сайди, Зайнди и сестра Сану. Оставшиеся в живых я и сестра Петимат потом узнали, что брат, Шарани и сестра Масани каким-то образом попали в детский дом. Мы с сестрой поклялись не расставаться. Петимат, ко¬торая была старше меня, боясь моей смерти и своего оди-ночества, давала мне всё, что находила. Чего только не де¬лали мы? Просили милостыню, рылись на полях в соломе, ища опавшие зерна, охотились на, садившихся на землю, птиц. Жили, как в конуре, в камышовой будке, обложенной соломой. А в теплое время ночевали, где попало. Петимат заболела, и я очень беспокоился, боясь, что она умрет, а я останусь один. Но вскоре закончилась война, голод и трудности немного отступили, и мы остались живы... Построили дом, устроились на работу. Из родственников никого не нашли. После этого прошло сорок четыре года, мы до сих пор не теряем надежду найти брата с сестрой.
                Ш. Виицев, ветеран труда
                ***
- Я родилась и выросла в селе Мартанчу Урус-Мартановского района. У моих родителей Песи и Совгат кроме меня и Зуры детей не было.
В начале февраля 1944 года в наше село пришли войска. В это время отец был болен. Солдаты распределились по семьям. К нам пришло около десяти солдат. Для них мы освободили две комнаты, а сами потеснились в одной. Мы старались отдать солдатам самое лучшее из того, что у нас было.
22 февраля мужчин собрали на сельскую площадь, объя¬вив, что проводится собрание. Туда забрали и нашего отца. На собрании сообщили, что завтра нас выселяют, и заперли мужчин в колхозных сараях. Моего дядю отпустили домой, чтобы сделать приготовления. Он зарезал по совету солдат двух овец и кур. Кур сварили, а баранину уложили в мешок. Приготовили мешок кукурузы, несколько мешков муки, пос¬тель. Это все для девятнадцати членов семьи. Утром ко дворам подогнали машины. Сначала погрузили наши вещи. Солдаты помогали нам. Потом нас привезли на колхозный стан и выпустили наших мужчин. Там нас про-держали сутки. После этого привезли в Алхан-Калу на железнодорожную станцию и посадили в вагоны. В пути были восемнадцать суток. Из нашего вагона умерло семь человек: одна женщина, трое мужчин и трое детей. Их сняли с вагона. Одна женщина родила двойню, но они умерли тут же. Высадили нас в Семипалатинске и загнали в холодный клуб. Там переночевали. На второй день на санях нас по¬везли в колхоз «Берлик», находившийся в 50 км от Семи¬палатинска. Местные казахи были напуганы, предупрежде¬ны, что к ним едут «людоеды». И они ни в чем не помогали, боялись. С горем пополам пережили зиму. Многие умирали, особенно те, кому ничего взять из дому не разрешили. С ними мы делились тем, что было у нас. В первые два года после выселения умерла половина наших родственников, умер мой отец, его брат и сестра.
                З. Авхадова, домохозяйка.

***
- Село наше называлось Арен-Аул. Я работал учителем в школе.
В начале 1944 года из Москвы приехали офицеры по одному в каждое село. Они занимались своими делами, а какими, мы и представления не имели. Через месяц в село прибыло более 500 солдат, их распределили по семьям. Мы помогали им едой и всем, чем могли. Когда мы интересо¬вались, чем они занимаются здесь, они отвечали, что прово-дят военные учения. Они на окраине села действительно проводили тактические занятия. Вечером, перед выселением они никого не выпускали из дома, а по селу протянули телефонные провода и установи¬ли рации. Коммунистов, руководящих работников, не приз¬ванных в армию, собрали в школе, якобы на собрание. Там нам сообщили: «Сюда приближаются турецкие войска, поэ¬тому вас эвакуируют в Грозный, спасая от них». Опрашивая каждого, они произвели учет сельского скота, сказав, что его пригонят вслед за нами в Грозный. В это время во дворе была установлена охрана. После этого сообщения нас в соп¬ровождении двух солдат отпустили домой. Мы рассказали все, что нам сообщили. Приготовили вещи в дорогу.
После полуночи солдаты, врываясь в дома, забрали всех мужчин. Утром оставшихся жителей солдаты выгнали на улицу, не дали взять с собой ничего, а забрали все ценное себе. Женщин и детей увели далеко от села и держали там. Нас повели к ним. Среди них не было престарелых людей и больных. Их расстреляли. Я очевидец расстрела еще 15– 16 человек, которые от усталости не могли идти. Среди них была и Хари — моя бабушка.
По дороге некоторых уставших валили прикладом авто¬мата и сталкивали в пропасть.  Нас повели в Шаро-Аргун, погрузили в машины, повез¬ли в Грозный и запихали в вагоны. Привезли в Актюбинск...
Этот трудный путь разлучил многих родственников. Я тоже перепутал вагоны, когда отходил за водой во время остановки и оказался в другом вагоне. Нашел своих родных только в 1947 году. Живы были только мать и сестра. Остальные во¬семь человек из нашей семьи погибли от холода, голода и болезней.
                А.-Х. Арцуев, учитель

***
- 22 февраля 1944 года представители власти сообщи ли, что в село едут высокопоставленные гости, и для них проводится большой ловзар.  Стариков, женщин и молодых людей созвали на сельскую площадь. Тогда порядок, почет и уважение были куда лучше, чем теперь. До полудня и стар и млад, собрались на площади, и начался ловзар. В самый разгар веселья неожиданно приехали солдаты и трой¬ным кольцом окружили людей. Не успели опомниться, сол¬даты уже установили пулеметы на крышах соседних домов. Потом вооруженные солдаты вывели из толпы мужчин и за¬перли их в здании сельской школы. Дети и женщины плакали, собаки выли, словно начина¬лось светопреставление. Картина была ужасная.
В эту ночь по дворам и улицам ходили солдаты, задер¬живая и забирая мужчин. Ночь прошла без сна. На рас¬свете в наш дом зашли три солдата. У ворот они успели пристрелить собаку, залаявшую на них. Солдаты, что-то бормоча по-своему, выгнали нас (дядю, сестру и меня) и увели на железнодорожную станцию, не дав даже одеться, потеплей и взять с собой что-либо. На станции стоял эше¬лон. Нас вместе с другими односельчанами загрузили в ваго¬ны, вскоре к нам присоединили задержанных накануне мужчин. Вагон переполнился, невозможно было ни сесть, ни встать.
Среди солдат были и добрые, которые разрешили взять в дорогу вещи и продовольствие. Они помогали и нашему род¬ственнику Эше, который поделился с нами. Глубокой ночью эшелон тронулся в путь. В вагоне ста¬ренькая печь. Но топить было нечем. Иногда поезд оста- наливался на станции, и тот кому удавалось выйти, прино¬сили с собой попавшиеся щепки, дощечки, чем топили печь. Но они не давали тепла. За водой не пускали. Поэтому при¬ходилось собирать у дороги снег — не разбирая, чистый он или грязный, и ставить посуду с ним на печь. Таким обра¬зом, получали воду и делили ее. Но все равно воды не хва¬тало. Один раз в сутки открывали дверь вагона, забирали одного или двоих и им выдавали продукты на всех, находящих¬ся в вагоне. Стесняясь друг друга, люди томились из-за отсутствия возможности справить нужду. Не вытерпев, старики и дети справляли нужду прямо в вагоне. На девятнадцатые сутки нас высадили на одной из станций в Семипалатинской области и распределили по разным местам. Нас повезли в село Орловка и поселили по несколько семей в каждый дом. Всего нас было около двад-цати семей. В селе жили немцы, их положение тоже было незавидным. Климатические условия и вообще все условия жизни там были плохие. Мели метели, выпадало много снега, было холодно, голодно. Многие умерли от голода и других тягот, и через год нас осталось в живых только третья часть. Да и живые были очень слабы, не хватало сил похоронить умерших. Бывали случаи, что все в семье умира¬ли. Так, например, из двух семей Хаджи и Ази Хаджиевых уцелела одна девочка...
                З. Шовхалов, житель с. Алхан-Кала

***
- Однажды мы работали на уборке пшеницы. А работа эта была изнурительная, потому что в поле надо было выходить до восхода солнца, а заканчивать рабочий день только с наступлением темноты. К тому же пыль стояла такая, что даже плевок, не доходя до земли, превращался в черный шарик. И вот наступил полдневный намаз, а я, сколько себя пом-ню, по возможности никогда не пропускал его. Поэтому я напомнил мужчинам, что надо совершить молитву, но мужчины недо¬умевая, посмотрели на меня.
Несмотря на это, я встал и начал совершать молитву. Тут же послышались женские крики «Остановил работу! Богу молится! Бандит»! Потом побежали в сторону комен¬датуры. Я посмотрел им вслед, подумав: «Что будет, то будет»,— и продолжал молитву. Вскоре прибыла тачанка коменданта. Видимо, эти женщины доложили ему. Комендант не успел слезть с тачанки, как начал кричать:
— Ух вы, бандиты! Я научу вас! Зверье! Это вам не Кавказ, где можно грабить, воровать, убивать, а потом скры¬ваться от власти в горах!
Косясь на тех, кто стоял рядом, подошел ко мне, сунул в подбородок плетку и сказал:
— Эй, абрек! Ты слышишь?
Я не обращал не него внимания и продолжал молитву Тогда он в ярости продолжал:
— Я кому говорю? Останови свою зарядку! Слышишь, свинья грязная! Людоеды проклятые! Я тебе устрою такую жизнь! Собака!..
Пока он ругался, я закончил молитву.
— Почему ты остановил работу? Кто разрешил?— спра¬шивал он.
— Товарищ комендант...— хотел было я сказать, но он прервал меня.
— Я тебе не товарищ. И больше такое мне не говори. Ты бандит.
Я промолчал, но он предупредил меня, чтобы я явился в комендатуру сразу после работы.
Вечером я взял с собой Магомед-Салеха, аккинца, пос¬кольку он говорил по-русски, и прибыл в комендатуру. У коменданта были еще три-четыре начальника. Как только мы зашли, комендант, увидев нас, сказал:
— Ах, явился, голубчик,— и стал рассказывать присут¬ствующим про мой проступок.
— Да-а? Не может быть!— удивленно произнес один из них, толстый здоровяк.
— Это правда, что говорит ваш комендант Павел Михин?— спросил он у меня.
— Да,— сказал я.
— И ты не знаешь, что с тобой будет?
— Не знаю.
— Я подскажу. Ты будешь гнить в тюрьме. Понял те¬перь? Бандитская душа! А ну, быстрее скажи, почему оста¬новил работу?
Я попросил Магомед-Салеха объяснить им, как дело было, и он рассказал, что мы, верующие, должны молиться пять раз в день. Однако эти молитвы работе не мешают, мы работаем не хуже других. После этих объяснений они обе¬щали мне устроить адскую жизнь, но все-таки отпустили.
После комендатуры я совершил вечерний намаз и лег отдохнуть. Не успел я заснуть, как услышал стук в окно.
— Кто там?— спросил я по-чеченски, решив, что кто-то из чеченцев пожаловал.
— Асхабов, открой. Это я, Михин,— услышал я голос коменданта.
— О аллах! Теперь конец,— решил я про себя и пошел открывать дверь. Я думал, что мой смертный час пришел, ибо подобные вызовы заканчивались трагически.
Когда я открыл дверь, комендант стоял один.
— Зайдем,— сказал он и прошел в дом.
— Асхабов, знаешь, зачем я пришел?— спросил он.
— Не знаю,— сказал я.
— Ты говорил, что сапожником работал. Сделай для мо¬ей жены и детей тапочки. Сможешь?— ласково спросил он.
— Материала нет. Нет инструмента,— сказал я.
— Я знаю, что тебе нужно. Это все будет. Ты завтра приходи ко мне. Там все получишь? Договорились?
— Да,— ответил я, не веря, что беда миновала.
На второй день я зашел к нему. Когда он открыл склады, чего там только не было. Я был удивлен обилием материа¬лов. Комендант обеспечил меня всем необходимым. Я сшил тапочек на пятнадцать пар больше, чем он заказывал. И он разрешил мне их продать. Дополнительно он позволил при¬везти из другого села мою жену.
                А. Асхабов, пенсионер

***
- В 1939 году я ушел в армию — на финскую войну. Воевал три месяца. После этого до конца 1940 года служил в кавалерийском полку в Эстонии и Пскове. В начале 1941 го¬да нас перебросили в Ленинград. Там я находился, когда Гитлер напал на нашу Родину. В 1944 году нас, чеченцев и ингушей, сняли с фронта. В ответ на наш вопрос: почему?— нам сказали: «На южном фронте нужны войска». Нас в девяти вагонах привезли в Алма-Ату, отдали в распоряжение областной комендатуры. Там нас распреде¬лили по колхозам. Я оказался в колхозе «Пятилетка» Алма- Атинского района. Ни один начальник не сказал нам, что вайнахов выселили. Узнал об этом от местных жителей. В комендатуре не забыли предупредить, что нельзя выхо¬дить за пределы территории колхоза. Я сбежал из колхоза и долго искал своих родителей, братьев, сестер и других род¬ственников. Некоторые местные жители оскорбляли меня, говорили, что вайнахи были врагами и изменниками.
Я находился в бегах два года. За это время комендант много раз сажал меня за решетку. В 1946 году я нашел своих родственников в Семипала¬тинске. Из них живы были только мать и два брата, осталь¬ные умерли с голоду.
Мне не разрешили ни остаться в Семипалатинске, ни увезти с собой мать и братьев. Пришлось опять расстаться.. После этого мать и один брат умерли.
Кроме меня и брата никого из родственников не оста¬лось.
Л.  Бетрасханов, участник финскойи Великой Оте¬чественной войны.

* * *
- Мы проживали в Чанти-Юрте. Я был в семье стар¬шим. Всего же нас было шесть детей. 23 февраля 1944 года утром по домам ходили солдаты и выводили людей из домов. С собой ничего не позволяли брать. Но родители все же успели взять кое-что. Нам со¬общили, что выселяют.
Эту ночь мы провели под открытым небом. Утром офи¬церы, восседавшие на грузинских конях, погнали нас, как скот, в Итум-Кале. В дороге они безжалостно били нас кнутами. Из Итум - Кале на машинах нас повезли в Грозный, подняли в вагоны и увезли.  К концу этого страшного пути нам выдали сухари, боль¬ше никакой помощи не было. На пятнадцатые сутки нас высадили в Ташкенте и повезли в колхоз Сайлик Бастандыкского района.
Кто был в силах, пошел работать в колхоз, но за свою работу мы почти ничего не получали. Нас начал морить голод. Многие умирали. Из большой семьи Махмы, напри¬мер, никого не осталось. Такая же участь постигла и многие другие семьи. Наши родители Има и Асет денно и нощно работали в колхозе, стараясь спасти детей от голода. Но двое из нас все же умерли.
Местные узбеки были не в лучшем положении. Некото¬рые чеченцы, которые смогли взять из дому продукты, дели¬лись с голодающими узбеками.
Многие дети наших родственников оказались в детских домах, и пропали без вести. Выпускники школы из числа вайнахов в то время были лишены права продолжать учебу в высших учебных заведениях.
                Э. Умииев, пенсионер 72 года.

***
- Незадолго до выселения муллы объявили: «К нам придет беда. Держите уразу (пост), раздавайте милостыню, закрывайте на ночь колодцы». Как они и объявили (или зна¬ли заранее?), 23 февраля, в среду, на рассвете прибыли крытые брезентом грузовики, наполненные солдатами. Днем раньше под вечер всех мужчин погрузили на машины и куда-то увезли, якобы для срочных работ. Сборы были недолгими. Ничего не давали с собой брать. Все вырывали из рук, при этом бросали в лицо: «Вас везут не жить, а везут уничтожить». Некоторые жалостливые солдаты помогали нам, чем могли, старались утешить. Нас повезли на станцию Ищерскую, где погрузили в тесные вагоны для перевозки скота (по тридцать семей в каждый). Посередине вагона стояла маленькая печка. Муж¬чины в одном углу соорудили отхожее место. Но это было уже на 4-5-й день пути. На станциях во время приема пайков или при снятии с вагонов мертвецов к нам стали присоеди¬няться наши мужчины. Люди выкрикивали имена близких и родных, звали друг друга. Часто, если даже кто кого нахо¬дил, солдаты не давали им примкнуть к своим родным, прикладами отгоняли.
Много людей умерло в дороге. С одного нашего вагона сняли не меньше десяти трупов. Восемнадцать дней мы находились в пути, и все время я не выпускала из рук годова¬лого мальчика - такая была теснота.
А сколько пришлось перетерпеть на месте?! Чтобы не умереть с голоду, трудились не разгибая спины, в том числе и на сельских богатеев. Достаточно было того, что ты чече¬нец, чтобы всякий мог унизить, избить, а то и убить тебя. Молодежь стала оказывать сопротивление. Затем обстанов¬ка разрядилась... Но сколько безвинных молодых людей до этого осудили на 20—25 лет и отправили в Сибирь?! Многие из них не вернулись. Эта земля обильно полита нашей кровью, слезами и потом...
                М. Эдильсултанова, жительница села Знаменское

***
- Отец, как обычно, очень рано вышел запрячь коня, чтобы пойти на работу. Вдруг, разрывая тишину, раздалась автоматная очередь. Мать с криком выбежала во двор. Через некоторое время, сдерживая плач, белая, как мел, вошла в дом, за ней — солдаты. Они стали разбрасывать постель и другие вещи. Один из них стоял у дверей. Мать словно онемела. Копающийся в вещах солдат наткнулся на деньги, отложенные матерью. Он положил их в свой карман, в это время наши взгляды встретились. Он пальцем подозвал меня и спросил:
— Пистолет есть?
— Есть,— ответил я и достал из-под кровати детский игрушечный пистолет.
Он ударом отбросил из моих рук игрушечный пистолет и опять спросил:
— А кинжал есть?
— Да,— ответил я и принес нож.
Рассердившись, он прогнал меня. Солдат у двери сказал:
— Ну и свинья ты, Наумов.
Взять ничего не разрешили. Что успела мать схватить из вещей при выходе, то и было у нас. Всех с нашей улицы собрали на скотный двор (заставили через лаз вползать). Открыть ворота не разрешили. Во дворе мы стояли на коле¬нях (до обеда). Там встретили и своего отца. Он рассказал про утреннюю автоматную очередь. По соседству с нами жил Яраги — председатель колхоза «Пятилетка». Оказывается, к нему накануне пришли офицеры и попросили барана, чтобы зарезать. Он сказал, что отара государственная и без документа дать не может. Они ушли, побранив его. На следующее утро, 23 февраля, когда огласили приказ о выселении, они заско¬чили в его дом и на глазах семьи застрелили. В дороге умерло много людей. Нас высадили на станции Сортировка Карагандинской области. Оттуда на повозках и арбах развезли по совхозам. Казах, который вез нас, плакал. Ему было жалко нас. По-моему, трудней всех было нам — детям. Нас дразнили, обзывали бандитами, швыряли камни, часто случались драки. Я много раз ходил в школу, просил, чтобы меня приняли. Но каждый раз мне отвечали: «Изменников не берем».
                С. Хусумбиев,пенсионер

***
- В то время мы жили в селе Рошни-Чу Урус-Марта¬новского района. Вместе с другими парнями из села я хотел уйти на войну, но в военкомате не разрешили, так как у меня зрение было слабое. Написал заявление, но его не приняли во внимание. Родителей у меня не было, жил с младшей сестрой, у которой одна половина тела была парализована. Работал в колхозе им. Молотова бригадиром. Все жили с верой в победу, но вот в село пришли войска и сделали свое черное дело. Собрали всех перед сельским со¬ветом на «важное сообщение», незаметно окружили и пре-дупредили, что при сопротивлении будут стрелять. Всех мужчин загнали во двор и поставили охрану. На второй день утром подняли на машины стариков, женщин и детей. Я тоже был среди них. Я попросил у офи¬цера разрешения привести больную сестру и в сопровожде¬нии двух солдат пошел за ней.
Мне надо было тащить ее 4 км, и я тащил, несмотря на усталость. Знал, что солдаты могут ее пристрелить, если я остановлюсь. О том, чтобы взять вещи и разговора не было. Проходя мимо кладбища с сестрой Залубой за спиной, я позавидовал покойникам. С пересохшим от жажды горлом, весь мокрый от пота, по мокрому снегу (а снег все шел), я шел под дулами автоматов, спасая сестру от смерти, и горе переполняло сердце. Люди дали покрывало, сжалившись над полураздетой, Залубой. Благодаря помощи людей, в дороге мы не умерли. Выса¬дили нас в Семипалатинске и распределили по колхозам. Местным жителям, оказывается, рассказали о нас как о врагах, бандитах, требовали не помогать нам. Но председа¬тель нашего колхоза Божбанов, как мог, помогал нам. Мы хорошо работали, о колхозе «Октябрь» стали говорить толь¬ко хорошее. Меньше чем через год сестра умерла. В эту пору много людей умирало. Хоронить их не было сил. После, когда вышло разрешение вернуться на Родину, нас вызывали в контору и предлагали расписаться в том, что мы по возращении домой не будем требовать, чтобы вер¬нули нам наши дома, хозяйство. Кто хотел вернуться, такую расписку давал...
                У. Гелгаев, инвалид

***
- Когда в нашем селе появились солдаты, мы ничего не подозревали. Я тогда работал учителем по ликвидации не¬грамотности. Они появлялись в каждом доме, рассматрива¬ли наши дома, хозяйство. Потом только я догадался — они строили план выселения. Солдаты жили у нас несколько дней, поселялись в более обеспеченных семьях. Все, что было припасено на зиму, ушло на них. Ведь у многих сы¬новья находились на фронте, поэтому угощали, кто, чем мог. Нельзя сказать, что они были безжалостными по отно¬шению к нам. В то же время многих из нашего села взяли под охрану и увели. Среди них, помню, были: Ибрагимов Бугу, Ясаков Абуязид, Сайдулаевы Билал, Зелимсолта, Да¬ка, Цагараев Бетарсолта, Мехтиев Юша, Висханов Висмурд, Байтулаев Усман и многие другие. В Гудермесе нас погрузили на эшелоны. В одном нашем вагоне было четырнадцать семей: с детьми, со стариками, больными... Находились в пути семнадцать дней. Что мы пережили тогда, наверное, не опишет никто. Мы жили в вагонах, как животные. Не знали, куда нас везут, что с нами будет...Ходили разные слухи. Одни говорили, что нас везут на бойню, другие — топить в море. Но ясно было одно: чем дальше поезд отделял нас от родных мест, тем тяжелее становилось на душе.
Поезд остановился на станции Керасу. Нас поместили в бараках. Когда все было улажено, мы устроились на работу. Я работал на мебельной фабрике. Здесь были не только кир¬гизы, но и русские. Если бы не дружеское отношение этих людей, было бы очень тяжело. Это они поддерживали нас в трудную минуту. Мы сдружились, но тоска по Родине становилась все нестерпимее...
                И. Салманиев, учитель

***
Всех мужчин собрали в здании школы. Приехал министр внутренних дел Дагестана товарищ Абакаров и сказал присутствующим так: «Среди вас есть виновные и невиновные. Но так как сейчас время военное, выселять будут всех». На машинах повезли на станцию Карлан-Юрт. Загрузи¬ли в вагоны. В нашем вагоне находилось десять семей. В одной нашей семье было пять человек. В пути провели четырнадцать дней. Наконец прибыли в село Какангишлак. Нас встречали какие-то люди, среди них был председатель колхоза. Вначале отношение к спецпереселенцам было неважным. Оказывается, им говорили по радио, что сюда везут людо¬едов, бандитов, головорезов-чеченцев. Меня назначили старостой. Я получал продукты и разда¬вал их спецпереселенцам. Работали на плантациях хлопка.
Потом я работал на лесоповале бригадиром. Вставали рано утром., Шесть километров добирались до места работы. Валили шесть или восемь кубометров леса, загружали на вагонетки и три километра толкали их до железной дороги. Обеда не давали. Возвращались в десять часов ночи.
Всего там работало 236 человек, все чеченцы. Из них 106 человек умерло.
                И. Абдулгериев, житель с. Нурадилово ДАССР
               
                * * *
...Больных брать с собой не разрешали. Не давали взять хотя бы полмешка муки в дорогу. Нас забросили в Узенский район Ошской области. Голод валил людей. В день умирало по 3—4 человека. Не было сильных, здоровых людей, и поэтому умерших всех хорони¬ли в одной яме.
Когда кончилась война, жить стало немного легче.
Некоторые старики перед смертью со слезами на глазах умоляли родственников и близких увезти на родную землю хотя бы кости... Они верили, что такой день придет.
         Г. Габиева, жительница с. Нурадилово Дагестанской АССР

***
- За каждым селом закрепили по несколько сотруд¬ников НКВД. Они вели строгий учет людей, которых пред¬стояло выселить. Солдаты НКВД относились к нам жестоко, бесчеловеч¬но. Каждый человек находился под их контролем. Для населения такая жестокость была непонятна, ведь из каждой семьи кто-нибудь сражался на фронте, защищая нашу общую Родину. За малейшее нарушение людей строго наказывали. Так, прямо на улице застрелили, возвращающуюся сестру домой от бра¬та, Л. Пиолиеву, сын которой Микаил (ныне проживает в с. Карлан Юрт) находился на фронте.Женщин и детей вышвыривали из собственных домов прямо на улицу. Ничего не разрешали брать с собой. Через пятнадцать дней мы прибыли в Киргизию. Это было утром. Из числа спецпереселенцев назначили по десять дворовых. Через каждые десять минут мы должны были от¬мечаться в комендатуре. На каждого заводилась карточка. В случае опоздания в комендатуру наказывали: сажали на 5–15 суток. В нашей семье было восемь человек. За 1945 и 1946 годы трое из них скончались...Душа болит, когда вспоминаешь пережитое.
                С. Саиев, пенсионер

* * *
- Жили мы в Соне — это в пятнадцати километрах от Советского района. Я работал тогда учителем. Мы очень ждали конца войны, но наши надежды были убиты неслы¬ханным событием 1944 года, постигшим нашу маленькую республику. В начале года наше село заняло большое количество солдат. Они ходили по улицам, заходили в дом. Солдаты выдворили из дома семью Салмана и устроили там штаб. На наши вопросы отвечали коротко: «Отдыхаем после боев». Нам становилось жалко их, ведь защищали нашу страну. И мы угощали их, чем могли. 18 февраля ночью вдруг раздались выстрелы. Мы проснулись перепуганные, но нам сказали, что это тактические занятия. А 22 февраля вечером они собрали всех мужчин и увели куда-то. На следующий день собрали на площади жен¬щин и детей. Они провели там ночь. Погода была морозная, ветреная. 24 февраля всех собрали вместе, построили и пре¬дупредили, что в случае попытки убежать, застрелят на месте. Под конвоем нас повели в Халкела, что в десяти ки¬лометрах от нас. Там мы переночевали, а утром на машинах нас повезли в район. Там погрузили в товарные вагоны. Девять суток мы ехали. За это время пережили и голод и холод. На больших станциях нам давали суп, рыбу и воду. В вагоне было очень темно, не было даже фонаря. Нас выса¬дили в районе Темирское Актюбинской области. Целый день мы провели на улице. Мерзли дети, старики. Потом в санях нас повезли в село Щубаркудук. Поместили в обвет¬шалые хижины. Вышло так, что не все члены нашей семьи оказались вместе. Я с сестрой Петимат были вместе, а мать, Мила и брат Хасмагомед — отдельно. Оказывается, мать к этому времени умерла, а брата отдали в детский приют. Никакой помощи со стороны родственников не было. Я устроился на работу, нам давали там 400 г хлеба. Очень много людей по¬гибло из-за разных болезней, с голоду. Из 150 семей нашего села осталось около 20 семей.
                С.-А. Малцагов, учитель

***
...На долгие годы потерял я мать, поехавшую в гости к своему брату и высланную в Казахстан отдельно от нас. Ее образ день и ночь стоял перед моими глазами. На останов¬ках я выглядывал из вагона в надежде увидеть ее. А на одной железнодорожной станции, улучив момент, выпрыгнул из вагона и кинулся к чужой женщине, приняв ее за ту, кото¬рую искал. Но потом с горечью понял, что обознался. Незна¬комка обняла меня, погладила по голове. В такой позе мы застыли на мгновение со слезами на глазах. Женщина ста¬ралась утешить меня, хотя ей хватало своего горя. Отец поспешно увел меня назад, боясь вмешательства охраны поезда. Нас поселили в Кустанайской области. Всякое передви¬жение из села в село запрещалось, но переписка не возбра¬нялась, и вот почта однажды принесла весть о том, что мать моя находится в Джамбулской области. О поездке туда в то время не могло быть и речи: комендатура на такие прось¬бы не обращала никакого внимания, а выехать без разреше¬ния значило получить длительный срок. Моя встреча с матерью состоялась только через, долгих, одиннадцать лет. Помню, приехал я в село Мерки Меркенского района августовским вечером.. Расспросил, где живет Забу Магомадова. Мне указали на небольшую хату, кры¬тую соломой. Я с волнением постучал в дверь. Ее открыла сгорбленная женщина, постаревшая раньше времени. Я удивленно ее разглядывал, не верил, что мама могла так измениться. В моем представлении она оставалась молодой. Еще раз уточнил имя, затем назвался сам и бросился к ней в объятия. Но она отстранилась и справилась о цели моего приезда. Я был ошеломлен ее хладнокровием.
— Заходи, будешь гостем,— голос женщины вывел меня из оцепенения.
— Я же твой сын,— сказал я ей.
— У меня был только один сын, и он живет со мной, услышал я поразивший меня ответ.— Правда, имя и фами¬лия у вас одинаковые... Он скоро придет. Если ошибся адре¬сом, переночуй у нас, ведь время позднее. Я не знал, что думать, пока не услышал ее рассказ. Она постоянно искала меня, своего сына. Десять лет назад, в 1945 году, посетила Джамбулский детский дом и там увиде¬ла мальчишку, похожего на меня. Анкетные данные и даже внешность совпадали с моими чертами, и она забрала мальчишку к себе. Мои попытки доказать, что это ошибка, не помогли. Да, она знала, что у нее, где то должен быть муж, но ехать к нему, якобы отдавшему единственного сына в детдом, наот¬рез отказалась.
Мне удалось уговорить ее пока не раскрывать тайну приемному сыну и сказать ему, что он мой брат. Она сдер¬жала свое слово. Через две недели мы все-таки приехали в Кустанайскую область. Некогда близкие люди, разлучен¬ные много лет назад злой волей Сталина, встретились вновь. Но встреча эта была безрадостной. Мой отец был женат на другой женщине, от нее имелись дети. Прежние взаимоотно¬шения между моими родителями, естественно, уже не могли существовать. Не было у моей матери и прежней привязан¬ности ко мне. В силу долгой привычки она проявляла ее к другому, приемному сыну. Мой тезка отвечал ей тем же. Так при живой матери я остался без матери...
                Х. Мусаев, житель станицы Наурской

***
- Мы жили в селе Тазбичи Итум-Калинского района. У родителей нас было восемь детей, старшим был я. 21 и 22 февраля 1944 года село окружили вооруженные солдаты: никого не выпускали и никого не впускали. Даже идущего за водой на речку, что на окраине села, сопровож-дал солдат. 23 февраля утром в дом зашли солдаты и объявили, что нас куда-то отправляют. Мы запрягли в сани быков, положили сено, посадили детей, взяли пуд кукурузной муки и толокна. Вместе с дру¬гими жителями села нас привели в районный центр. Там нас держали еще сутки, пока не собрали всех жителей района. На второй день утром прибыли крытые брезентом гру¬зовики. Нас плотно загрузили в них и увезли в Грозный, а там, на станции Алды, под большой охраной загрузили в эшелоны. В нашем вагоне было около десяти семей. Дети сидели внизу, а взрослые — на верхних деревянных полках, словно птицы. В вагоне были постланы солома, сено, куку¬рузные стебли, служившие нам постелью. Стоял пронзи¬тельный холод. Если кто-то во время остановки поезда пытался выйти за водой, его ударом приклада валили с ног. Раз в сутки нам открывали дверь, чтобы мы могли справить нужду. Когда проезжали Астрахань, в нашем вагоне умер старик Экиев Бата. На станции солдаты заставили снять его с поезда и бросить на снег. Также оставили на снегу и Дадаеву Бекист, задавленную поездом, когда она села по нужде под вагон. Таких случаев было много на нашем пути длиной в двенад¬цать суток. Мы думали, что нас везут на край света, а привезли, оказывается, в Актюбинскую область. На станции Журунская нас встретили казахи из села Кукбулак и увезли на санях к себе. С нами было еще десять семей. До аула мы ехали четыре дня, а когда приехали, нас расположили в школе. Спали на соломе. На шестые сутки нам дали продукты: по 200 г муки и 100 г проса на душу. Я с родителями устроился на работу скотниками. За трудодни нам обещали зерна, если выйдет урожай. Взятые из дому пуд муки и толокно кончились ещё в пути, и если бы местные казахи нам не помогали продо¬вольствием, мы, наверное, не прожили бы и полгода. Когда потеплело, маленькие дети ходили по дворам и просили милостыню, собирали и ели некоторые травы, пили подсоленную воду. От этого начинались болезни — набуха¬ли щеки, глаза, животы. Ослабленные болезнью и голодом, умерли мои родители. После этого мне, старшему, пришлось еще трудней. Заболела сестра Кока и братья Кюра и Леча. Их троих за два дня скосила смерть. Меньше чем через неделю после этого умерли еще две сестры Баянт и Чегаг. Так в течение месяца из нашей семьи от голода умерло 7 человек. Такое положение было и в других семьях. У нас не было возможности похоронить умерших, как полагается по обычаю. Саваном покойнику служила одежда, в которой он умер. Вместо могилы копали неглубокую яму и кое-как накрывали покойника пластом земли. Нередко голодные псы раскапы¬вали такие могилы и пожирали тела умерших людей. Что я только не делал, стараясь спасти от смерти остав¬шихся в живых сестру и брата?! Наверное, и мы не выжили бы, если бы нам не оказали помощь председатель колхоза Жукиев Утаби и его жена Батйма, с которыми мы держа- ли связь до последних лет.
                И. Гедиев, пенсионер

***
- В 1943 году, когда я учился в 4 классе, учебу прер¬вало поселение в школу солдат. 22 февраля 1944 года вече¬ром в нашем селе всех мужчин, кроме детей и стариков, собрали в один сарай и поставили охрану. 23 февраля утром в шесть часов к нам постучались — зашли капитан и два солдата. Капитан достал из кармана какую-то бумажку и сообщил, что это приказ Сталина о нашем выселении в Среднюю Азию, и дал пятнадцать минут на сборы. Два сол¬дата остались у нас дома, а капитан вышел. Дома не было никого, кроме меня и моей матери. Взяли только то, что сразу попало под руки. Всех нас погрузили в машину и отправили в сторону Ханкалы. На окраине села в окружении вооруженных солдат находилась группа наших мужчин. Посадили и их. Потом всех погрузили в эшелоны. В один товарный вагон поселили двенадцать семей. Многие не имели пищи, каких-либо продуктовых запасов. Тогда мне было 13 лет. Насколько я помню, для людей в этих условиях тяжелее было вынести не столько голод и холод, сколько стыд и позор, перед которыми они оказались - благодаря воле судьбы или, точнее, вождя. В вагонах не было создано элементарных условий для того, чтобы оправиться. Если на остановках кто пытался отойти в сторону, в него стреляли. Двенадцать суток ушло на этот долгий, мучи¬тельный путь. Еще в Астрахани мы начали выкидывать из вагона мертвых. Одна женщина в пути прямо в вагоне роди¬ла ребенка, но он тут же скончался, на остановке где-то закопали в снег, и мы поехали дальше. Наш отец каждую ночь молил бога, чтобы наша семья умерла в одно и то же время, дабы не видеть мук друг друга. Так прошло двенадцать суток, и 5 марта нас высадили на станции Чу Джамбулской области. Соответствующие распо¬ряжения были отданы здесь заранее, судя по тому, что нас встречали с запряженными волами и верблюдами. Привезли нас в колхоз им. Амангельды, определили жилище без окон и дверей — одни стены с земляным покрытием, а на полу лежала солома, где мы и расположились. Еще в дороге начал распространяться тиф, а в эту первую ночь он коснулся и нас. 14 марта умер мой отец, 15 марта — старший брат, а я лежал в бессознательном состоянии. Когда я пришел в соз¬нание и спросил у матери об отце с братом, она сказала, что они пошли искать более благоприятное место жительства, и просила меня не беспокоиться. И только в июне, когда я начал поправляться и потихоньку вставать, я узнал правду. Я видел трупы людей, умерших от голода и вшей.
Одна женщина за лепешку продала своего четырехлет¬него сына. Она не могла ходить. Другая спросила у нее, почему она продала сына, на что мать ответила: «Я все равно умру, и лепешка не спасет мою жизнь. Но я надеюсь, что выживет сын». Потом я узнал, что она умерла. Впервые свою работу я начал в Джамбульской области в колхозе, где выращивали сахарную свеклу. В том году зима была очень холодная, а топить было нечем. Затем нас переселили на железнодорожную станцию, Чу. Там мать устро¬илась на работу в одной артели, и нам начали выдавать кар¬точки на хлеб, благодаря чему мы и выжили. В 1947 году я устроился на работу по ремонту железной дороги. Постепенно люди начали приходить в себя, но 12 мая1 952 года нам опять объявили, что нас выселяют из станции Чу в пределах Казахстана. Три дня дали нам на подготовку. Это выселение было хуже, чем 23 февраля 1944 года. В отделе кадров работала одна русская женщина. Я помню, как она плакала, когда выписывала нам справки: «Ведь вы же хорошие работники, за что же вас выселяют»,— недо¬умевала она. Утром 15 мая, когда я вышел из дому, передо мной стоя¬ли два солдата с пулеметами. На мой вопрос, в чем дело, они, смеясь, ответили, что охраняют нас.
Нас быстро погрузили в эшелоны и увезли в Таласский и Сарасуйский районы, расположенные за 200—300 км от Джамбулской области. Там мы начали работать на фермах по заготовке кормов. Лишь в 1955 году, мы, спецпереселенцы, получили право переезжать свободно в пределах Ка¬захстана, и мы переехали обратно в Чу. В 1957 году спецпереселенцы получили право вернуться на родину, и 16 июля этого же года мы вернулись в с. Бердыкел. Это была неви¬данная радость для меня и для тех, кто вернулся со мной. Сердце обливается кровью, когда вспоминаю тех, кто не выжил в этом кошмаре, кто был отправлен на верную смерть, кто умер, так и не увидев Родины.
                А. Сатуев, бригадир колхоза «Советская Россия»

***
- Этот лагерь находился недалеко от села Старая  Сунжа. Вокруг высокие стены, колючая проволока, солдаты с автоматами и ручными пистолетами, сторожевые собаки... Когда увидел все это, подумалось: «Если бы фашисты вели меня в свой концлагерь, попытался бы убежать — пусть ранят, убьют! А то ведь свои сограждане, ведут израненного измученного фронтовика, как быть с ними, со своими?..» Кто находился в лагере? Вернувшиеся с войны инвалиды чеченцы и ингуши. Всех, кто возвращался с фронта, сво¬зили сюда, держали под охраной. Еще вчера они были за-щитниками Родины, ее солдатами, а сегодня, искалеченные, морально раздавленные, числятся бандитами, предателями. На груди у многих — ордена, медали... Здесь и солдаты, и офицеры. Двое из Герменчука были без ноги. Одного из них звали Сапаром. Тут находились люди из Цацан-Юрта, Гудермеса, Шалажи, Ачхой-Мартана, Надтеречного — да почти из всех чеченских и ингушских сел.
Хорошо запомнил я одного парня из Гудермеса. Краси¬вый был, статный. От взрыва снаряда он ослеп на оба глаза. Также в лагере очутились люди, случайно оставшиеся высоко в горах, освобожденные из мест заключения — так называемые абреки (пять-шесть человек), два вора. Один о себе рассказывал: «Посадили меня без вины. Стояли мы как-то в вестибюле театра с приятелями. Там висел портрет Сталина. Балагуря, я сказал: «Хоть ты с усами, но не храбрее меня». Донесли. Дали десять лет. Сидел в Нальчике».
В лагере я провел два месяца. Туда же скоро доставили двух моих попутчиков: Ахмеда из Гехов и ингуша Султана из Орджоникидзе, которые тоже возвращались с фронта и заехали погостить к родителям последнего.
Наконец-то стали собирать в дорогу. Сказали, что пове¬зут в Сибить. Подали товарные вагоны (одиннадцать). На них мелом было написано: «Остаток».
В пути следования над нами установили жесточайший контроль. Когда прибыли в Алма-Ату, Султан попросил разрешения сходить на базар. Ему отказали. Он самовольно сделал несколько шагов в сторону, тут же прозвучал выст¬рел. Пуля прошла, задев плечо... Немного погостив у родственников, я решил поехать из Алма-Аты через Новосибирскую и Челябинскую области в Кустанай, где находились моя мать и близкие.
Добрался до Новосибирска. Вокзал. Нужно приобрести билет. С трудом передвигаюсь по залу (ранения на фронте давали о себе знать). Заметил одну старуху. Она стояла в углу одиноко и неподвижно. Кавказские черты лица... Пол¬ной уверенности не было. Подхожу и спрашиваю по-русски:
— Как ты сюда попала? Что здесь делаешь?
Молчит. Заговорил по-чеченски. У нее на глазах высту¬пили слезы.
— Не знаю,— отвечает,— разминулась со своими.
— Где?
— Еще дома. Пошла кормить скот на хутор, оставив дочерей одних. Муж погиб... Не знаю, что с ними стало. Слышала, что со всеми куда-то увезли...
На вид ей было больше восьмидесяти. Скорее, из горных чеченцев. Не знала, что ей дальше делать и как быть.
Из дальнейшего разговора с ней я понял, что солдаты остановили её на пути домой. Они что-то ей кричали, объяс¬няли, а она ничего не понимала по-русски. Привезли в город и бросили в лагерь...Чем я ей мог помочь? Отдал последний кусок хлеба, который положила мне на дорогу тетя, и направился на перрон. У входа из вокзала стояли два солдата и не пускали без¬билетников. Меня они почему-то пропустили (пожалели, видно), хотя билета у меня как раз и не было. Ночь темная, завывает буран, беспорядок, как мне в та¬кой кутерьме отыскать свой поезд на Челябинск... Подсказа¬ли. Потащился на своих костылях туда. В вагоне я встретил земляка — Асхаба из Агиштов. Он разыскивал свою жену, которую забрали прямо с базара и посадили в эшелон. Сам он попал в Чимкентскую область.
Узнав, что я еду без билета, он сказал:
— Парень, у тебя большие права. Воевал, много ран получил. Попроси проводника, чтобы он продал тебе билет. На тебе же живого места нет. Тебя-то зачем считать бан¬дитом?
— Я тоже чеченец, дорогой.
— Где, правда? За что люди воевали? За что над ними так издеваются?— возмущался Асхаб.
И в Челябинске с билетом ничего не вышло. Но повезло с поездом в Кустанай. Сел снова без билета.
Проверка билетов. Ко мне подходят двое: милиционер и кондуктор.
— Покажи билет.
— Нет у меня билета. Не смог приобрести.
— Откуда едешь?
— С войны. Я инвалид 11 группы...
— Этого я не знаю, билет показывай!
— Я не смог... Вы же видите...
— Да тебя сажать надо,— говорит милиционер.— На¬доели калеки...
В эту секунду неожиданно с верхней полки спрыгнул незнакомый мне лейтенант и закричал:
— Ты должен был находиться со мной на фронте, подлец! Посмотри на него! Какой тебе еще билет?
Милиционер заартачился было... Но тут лейтенант взял его за шиворот и отбросил. Больше у меня билета никто не спрашивал.
С лейтенантом мы расстались в Кустанае. Он поехал к своим в Боровое, а я — в Урицкое.
Приехал. Увидел мать. Она плакала от радости и не толь¬ко от радости...
Спуся несколько дней явился комендант.
— Зайдешь в контору.
Зашел.
— Откуда приехал?
— С войны...
— Теперь ты будешь состоять на спецучете, понятно?
— Понятно,— ответил я, ничего не понимая...
 А-Р. Зайнутдинов, инвалид Великой Отечественной войны,   заслуженный учитель РСФСР

***
- В 1931– 1934 годах служил в кадровой армии. С 1941 по 1946 годы воевал. Старший сержант, помощник командир пулеметного взвода.
После демобилизации в 1946 году я вернулся домой, на Кавказ. Когда оказался в городе, удивлению моему не было конца: везде на заборах, стенах домов были расклеены пла¬каты. Надписи гласили: «Изменников Родины чеченцев и ингушей выселили в Сибирь. Если вам станет известно о скрывающихся, не желающих сдаться властям бандитах, сообщите в соответствующие органы и окажите помощь в их задержании...»
Я прямиком направился в НКВД. Меня принял началь¬ник Исаков. Он отобрал у меня документы и отправил в лагерь (там уже находились такие, как я). В лагере нас продержали 2–3месяца. Потом отправили в Казахстан. На нашем вагоне был прибит плакат с надписью: «Бандиты». Так вчерашние защитники Родины стали врагами народа...
В первом эшелоне находились бывшие воины, во втором и третьем — осужденные, чей срок к этому времени истек, и чеченцы, которые каким-то образом остались дома после 23 февраля... Теперь все были равны.
Мы остановились в Алма-Ате. Там я нашел своих родственников. Вскоре отправили на работу в Академстрой. Документы мои бесследно исчезли. Я и по сей день не знаю, где они. Сделал в Госархив ЧИАССР запрос. Оттуда прислали лишь справку, что я в указанные годы находился на фронте. Но я еще и участник Финской кампании, служил в особом отделе 19-й армии под командованием Толбухина. К сожалению, и сегодня находятся люди, которые тоску¬ют по сталинским временам. Я несколько раз просил на¬чальство районного военкомата направить меня на лечение в военный госпиталь, но там и слушать не хотят меня.
                Д. Дашаев, участник финской и Великой Отечественной войн.

***
- Навсегда мне запомнилось утро 23 февраля 1944 года. Я тогда учился в третьем классе Асланбековской сред¬ней школы в Серноводске. В тот день нам было велено быстро собраться в дорогу, чтобы надолго покинуть отчий край. Нас у матери было пятеро. Старшему шел тринадцатый год, мне — десятый, другие были еще младше. Отца дома в тот день не было — его забрали с другими стариками рыть окопы, и он, конечно, не знал, как нас вместе с матерью загнали на машину и как врагов народа повезли на станцию грузиться в вагоны, в которых перевозят скот.  В вагонах — ни туалета, ни печки, чтобы согреться, и если Гитлер жег трупы своих жертв в газовых печах, то Сталин и Берия позволяли своим людям замерзать в неотап¬ливаемых зимой товарных вагонах. Это было физическое истребление ни в чем не повинных стариков, женщин и де¬тей. И скольких из них пришлось похоронить под шлаком, углем и просто под снегом — не перечесть.
Прошло несколько лет после этой ужасной дороги. Я тогда уцелел, но в 1948 году беда вновь настигла меня. Мы жили страшно голодно. Чтобы не умереть с голоду, несколь¬ко мальчиков, а среди них и я, пошли на скошенное поле соби¬рать колоски. Даже сейчас помню, как нам хотелось есть.
Нас поймали. Среди задержанных я был самый стар¬ший — мне тогда исполнилось четырнадцать лет. Но суд на это не посмотрел и вынес решение лишить меня свободы на семь лет. Сначала посадили в Алма-Атинский детский лагерь, а потом, когда стал старше, перевели в лагерь для взрослых. И если бы вы только знали, что пришлось пере¬жить таким, как я! Красноярск, Иркутск, Магадан... Назва¬ние этих мест всегда напоминают мне перенесённые жестокости и страшный произвол сталинско-бериевских прислужников из числа конвоиров. Если даже ты не обут, не одет, иди и молчи. Сказал кто слово недовольства, конво¬иры тут же останавливают колонну. И, будь под ногами хоть снег, хоть грязь, командуют: «Лечь — встать, лечь — встать!» И 100—150 зеков послушно выполняют команду. Кто не выдерживал и позволял себе сказать хоть слово в адрес конвоиров, все знали: такому несдобровать. Конвой брал его на заметку и где-нибудь в пути посылал дерзкого зека за дровами в сторону от дороги. И только он выйдет за запретную линию, как гремит выстрел. Человека нет. Потом будет, где надо сказано: «Убит узник при попытке к бегству». Кон¬воиров похвалят за бдительность, и все вновь пойдет своим жутким чередом.
                А.Умаев, житель ст. Орджоникидзевской

                ***
«Дети. Говорят, что нас всех выселяют. Не теряйтесь, расхо¬дитесь по домам».
С этими словами учитель взял журнал, еще, кое-какие книги, и первым направился к выходу. Мы все, молча, после¬довали за ним.
Всех взрослых мужчин солдаты держали под дулами автоматов и пулеметов.
Часа через два в одном конце аула поднялся женский плач. Выяснилось, что солдат открыл огонь по ученице 4 класса нашей школы Алимсултановой Кемисе. Автоматная очередь разрезала ее туловище пополам. Не прошло и полу¬часа, как стрельба снова повторилась. На этот раз ранили моего школьного товарища Бетилгиреева Висмудди. Тут же корчилась на земле раненая Эдиева Басани — ученица 2 класса. Стрельба участилась — жертвами произвола стали передовики колхоза Долиева, Исанов, Эльмурзаева Езихат. Даже родственники не осмелились подойти к их трупам и захоронить. Вокруг них стали собираться собаки... Тогда мы попросили разрешения у командира и похоронили их, а точнее, поволокли под обрыв и прикрыли тела дверью. 6—7 человек расстреляли за несколько часов.
Когда под конвоем нас гнали на железнодорожную станцию, лежал глубокий снег, было очень холодно. Тех, кто не мог идти, били прикладами.
Десятками погрузили в товарный вагон. И все-таки лю¬дей не покидала надежда, что случится чудо, им скажут: возвращайтесь к себе домой, руководители государства пожалели вас. Но поезд тронулся, и тысячи человеческих стонов вырвалось из груди, запричитали женщины, дети...
В дороге ко мне подсел старик. «Мальчик,— обратился он,— почитай, пожалуйста, это письмо, сын с фронта прис¬лал, не успел даже распечатать».
«Отец, мама!— начал я.— Не скучайте по мне, если дол¬го не пишу. Лежал в госпитале, теперь раны зажили, и я снова отправляюсь на войну. Если это мое письмо дойдет до вас, сообщите, как поживаете».
Старшим в нашем вагоне был Ахмедов Адам. Фронтовик, домой вернулся по ранению. На одной из остановок он выг¬лянул из вагона. Со словами «Зачем выглядываешь?» На него набросился солдат и ударил прикладом. Не удоволь¬ствовавшись этим, солдат стащил его на землю, ударом свалил с ног и стал топтать. Никто не осмеливался заступиться, и он не оказывал никакого сопротивления. Первым не выдержал мой отец Сухурби. Он оттащил солдата от беспомощного Адама — тот от нанесенных побоев потерял сознание. Видно открылись старые раны. Отец заботливо ухаживал за ним, вычистил раны, перевязал. Через некоторое время Адам пришел в себя, обращаясь к отцу, произнес: «Сухурби так тяжело мне не было и на войне...» На пятый день Ахме¬дов умер. Двадцать дней мы были в пути. Привезли нас в Узбекис¬тан, в Наманганскую область. Со станции погнали пешком. Километров семьдесят прошли. В пути у людей пухли ноги, многие не могли идти, умирали.
                Л. Сухурбиев, житель с. Гилни

***
- Родом мы из с. Кезеной бывшего Чеберлоевского района. К моменту выселения я была замужем за Хекалом, в нашей семье было четверо детей, самому младшему ис¬полнилось три месяца. Мы с мужем работали в колхозе. Жили всегда в мире и согласии со всеми, ничего противо¬законного не совершали, воспитывали детей. За что же тогда разрушили нашу привычную жизнь, разлучили с родными местами, выслали в Сибирь? Выселяли нас жестоко, как будто мы являлись заклятыми врагами. Во двор ворвалась группа солдат, нам не разрешили ничего взять с собой, соб¬рали всех и оцепили, как врагов, затем вывели за село. Лежал глубокий снег, а у нас не было ни теплых вещей, ни зимней обуви. Не дали нам взять и еды в дорогу. Дети были маленькие еще, и, взяв их на руки, мы дошли на чет¬вертый день до, Шаро-Аргуна. Тех, кто не выдерживал дороги – расстреливали.
Нам было жалко детей, которые очень тяжело переноси¬ли трудную дорогу.
Из , Шаро-Аргуна нас на машинах повезли в Шатой. Здесь было теплее. Снег уже растаял и нас высадили пря¬мо в грязь. Сюда свезли уже много народу. Некоторые успе¬ли захватить с собой еду. Взяв у кого-то кусок кукурузной лепешки, я разделила его и отдала детям, которые уже не выдерживали голода. Через полдня нас отвезли на какую-то железнодорожную станцию, где уже стояли готовые к от¬правке товарные вагоны. Под дулами автоматов нас загнали в тесные вагоны. Лишь на восемнадцатый день мы прибыли к месту высылки — в узбекское село, близ Ташкента.
Узбеки и сами жили в нищете, а от государства после всего происшедшего нам трудно было ожидать хорошего. Все голодали, зимой было трудно без теплой одежды. Пы¬таясь хоть как-то прокормиться, я отправлялась искать съедобную траву, которую называли «татеш». Но ее трудно было найти, и после долгих поисков я приносила голодным детям другую, похожую. Мы делали все, что могли, чтоб хоть как-то продержаться до наступления лета. Лето вы¬далось жарким. Еще труднее жару переносили не привыкшие к ней  вайнахи. Неурожай, начавшиеся болезни тя¬жело сказывались на нас. Смерть начала косить людей. Не проходило ни дня, ни ночи, чтобы не оплакивали кого-ни¬будь. В течение одной недели я потеряла двух своих сы¬новей.
У моего отца раньше была большая семья. А после этого лета в живых осталась я одна. И таких, потерявших всех родных и близких, было много.
Прошло время. Мы все начали постепенно привыкать, обзаводиться хозяйством. Хоть время было не сытное, но голодные времена прошли. У всех были свой двор, хозяй¬ство, кое-какая живность. Хоть и не скоро, но пришел долгожданный день — нам разрешили вернуться на землю предков. Мы всегда верили, что справедливость восторжествует и нам разрешат вернуть¬ся туда, откуда выселили. Оставив все, мы тронулись в путь. Но с нами опять поступили несправедливо: нам не разреши¬ли вернуться в родные села. Если признали, что выселение было ошибкой, преступлением перед целым народом, и раз¬решили вернуться домой, зачем же нужно было заставлять переносить новые страдания, запрещая возвращение к род¬ному очагу?
                М. Нагамерзаева, домохозяйка

***
- Обстановка перед выселением была очень напряжен¬ной. Город Хасав-Юрт был окружен войсками. Передвиже¬ние по городу запрещалось.
Ходили слухи, что всех чеченцев будут выселять, но никто этому не верил. Отец говорил: «У меня два сына, стар¬ший на войне, младший вернулся с фронта, и работает первым секретарем райкома комсомола,— за что нас вы¬селять?» Вечером 22 февраля брат вернулся домой с гостями. Женщина, по его словам, была инструктором ЦК из Моск¬вы, а ее спутник — из обкома комсомола (г. Махачкала). Брат объяснил матери, что они приехали проверять его ра¬боту, и чтобы она разбудила их рано утром в четыре часа. Затем он ушел спать к себе. После этого мой отец долго сидел с гостями, разговаривали, пили чай. Отец спросил у приезжего: «А правда, что чеченцев собираются выселять?» Тот ответил: «Неправда, этого не может быть». После этого гости легли в одной комнате, а мы в другой. Еще раз пре¬дупредили, чтобы их разбудили в четыре часа утра. Но уже в половине четвертого к нам постучали в окно. Это был наш сосед, он работал народным судьей. Он сооб¬щил, что его зачем-то забирают в милицию и попросил, что¬бы мать присмотрела за детьми, так как жена поехала к своим родителям, и они оставались одни. В это время наши гости были уже на ногах, они быстро оделись и собрались уходить. Мама хотела пойти разбудить сына, чтобы он проводил их, но они сказали, что не нужно. Мать проводила гостей до ворот. Вернулась в ком¬нату встревоженная. «На улице много военных, неужели враг так близко подошел?»— терялась в догадках. Рас¬строенная мать легла рядом со мной. Ровно в шесть часов утра к нам снова постучали. Мать шла открывать дверь. В комнату вошел офицер с двумя солдатами. Я узнал его: накануне он заходил к нам и всех записывал. Он сказал: «Всех чеченцев по приказу товарища Сталина переселяют...» Нам разрешили взять с собой вещи, продукты (всего до 200 кг груза). На сборы дали всего четыре часа времени. Ровно в десять за нами приехала машина... Брата Алдибира избрали старшим в нашем вагоне. Вече¬ром того же дня эшелон тронулся... Больше всего нас мучило отсутствие туалета.
Из нашего вагона в пути никто не умер, но мы видели, как с других вагонов снимали мертвых и больных.
Эшелон прибыл через пятнадцать дней в Киргизскую ССР, г. Кизил-Кия. Отсюда на машинах, подводах, нас развезли по колхозам. Мы остановились на территории Туя-Мунского сельского совета Янги-Наукатского района. Через два месяца вернулся с фронта старший брат и разыскал нас. Оказывается, он давно искал с нами встречи, но не мог свободно передвигаться из одного населенного пункта другой. Каждый месяц мы ездили в районную комендатуру отмечаться.
С 1955 года жить стало немного легче...
                М. Байтуханова, жительница г. Хасав-Юрта,  Дагестан.

***
- До выселения мы жили в одном из чеберлоевских сел — Боса-Ауле. В нашем селе было около 150 дворов. Семья состояла из пяти братьев и восьми сестер. Родители и взрослые дети трудились на животноводческой ферме колхоза.
В январе 1944 года в селе появились солдаты. Около пятидесяти из них остановились у нас. Почти два месяца жили солдаты вместе с нами. Они ни о чем не спрашивали и ничего не говорили о выселении. Жили, будто приехали на отдых. 23 февраля в шесть утра, окружив каждый дом, они объявили: «Берите все, что можете взять, вас выселяют из родных мест». Вскоре нас погнали. Февральская стужа, без¬дорожье, не было подвод. У большинства не было даже теплой одежды, обуви, дети были босые. Люди не были готовы к столь неожиданной и трудной дороге. Тех, кто из-за старости, болезни не мог идти, вывели из колонны и в одном из ущелий близ Нохчкелоя расстреля¬ли.
Среди семи невинных жертв, произвола, были Ама–Хаджи, Узукбай
с матерью. Три дня шли пешком, отстававших били прикладами
                Б. Басханов, пенсионер

***
—...За две-три недели до выселения в нашем селе Калаус показали фильм про Казахстан. Тогда мы впервые узнали о казахах, их крае, о холодной и суровой зиме. Оказывается, казахам тоже показали кино о чеченцах. С драками на кинжалах, мечах, стрельбой из ружей. Представили нас, чуть ли не людоедами. Позднее местные жители сами рассказывали нам об этом.
Много страданий мы вынесли в дороге. Тиф и голод косили людей.
Наш эшелон прибыл на станцию Жарык Карагандин¬ской области. Оттуда нас расселили по колхозам и совхозам Шетского района. Раздетые, разутые, смертельно голодные и усталые, кутаясь в лохмотья, мы проделали 50—70 кило¬метров. Люди падали на ходу и тут же умирали. Местные жители смотрели на нас с недоверием. При¬служники Берия провели среди них соответствующую «про¬паганду», утверждая, что все чеченцы — предатели.
Много людей пропало при поисках своих родных и близ¬ких. Не разрешалось ходить из одного села в другое. Тех,, кто нарушал это предписание, ловили и без суда и следствия сажали в тюрьму на 20—25 лет. Таков был молотовский указ...
                Г.Темиев, житель с. Знаменское

***
- Я родилась и выросла в селе Ярык-Аух, Ауховского рай¬она, Дагестанской АССР. Однажды перед выселением к нам пришел солдат, который дружил с мужем, и предупредил о предстоящей беде, посоветовал, чтобы мы хорошо запаслись на дорогу. Нас всех согнали в один двор. Каждый старался взять с собой больше вещей. Но солдаты отбирали. Заставляли высыпать прямо на землю муку, кукурузу, пшеницу. У кого были родственники в соседних селениях, стре¬мились попасть туда. Но каждого, кто осмеливался осущест¬вить задуманное, расстреливали. На дорогу у нас ушло восемнадцать дней. Было холодно и голодно. Большое число людей умирало, не вынося тяготы и лишения. Умерших оставляли на остановках возле будок стрелочников. А то и просто выбрасывали на ходу. Чтобы понять все это, надо самому пережить.
В Казахстане вначале нас приняли плохо, говорили, что людоеды приехали. Я устроилась жить у одной русской женщины. Целую неделю она со мной не разговаривала. Но потихоньку подружились, помогали друг другу в делах.
Недалеко от нас почему-то подожгли пшеницу. Мы ходи¬ли туда собирать зерна. Появлялся мужчина на коне и всех бил кнутом. С нами обращались так, как будто мы были в чем-то виноваты. Чем провинились? Мы хотели только одно¬го: жить на своей земле, иметь Родину, пользоваться права¬ми, которыми пользовались другие...
    М. Хайзарбиева, жительница с. Нурадилово Дагестанской АССР

***
- Мы жили в селе Центарой Ножай-Юртовского рай¬она. До нас доходили слухи, будто бы разоряют соседние села. А когда земля задрожала от конных, которые направ¬лялись к нам, мы сами убедились в этом. Люди, конечно, не сидели, сложа руки. Прятали под снегом еду, вещи. А зима в этом году была снежная. В наше село прибыло много солдат. Они окружили наш дом и некоторые другие дома. Моего отца, дядю и старшего брата взяли под охрану и увели куда-то. Потом вывели нас с больной матерью, которая не могла ходить, положили в дом какое-то взрывное устройство — и раздался взрыв. По¬дожгли ограду, сено. Коров, овец и даже кур увели. Нам с сестрой было тогда лет 14—15, брат был моложе нас. Старшая сестра была замужем в Ведено. Она приехала, чтобы помочь нам, но ей сказали, что если она решила по¬мочь, то навсегда должна остаться с нами. И она осталась с маленьким ребенком. Потом рассказывали, что так они решили наказать кулаков.
Но как можно назвать богатством то, что добывалось таким тяжелым трудом? Все мужчины в доме трудились на поле, на пастбищах, а мы с сестрой тоже, с утра и до вечера работали, не разгибая спины, а зимой должны были «снаб¬жать» водой всех, в том числе и скот.
И вот остались мы на улице в холодную, морозную ночь. Тех, кто захотел бы нам помочь, ожидала такая же участь. Устроились мы в стогу сена у соседей и так провели неделю. Потом, когда все стихло, стали жить у родственников, а весной с их помощью построили дом. Так проходило время. Я вышла замуж. Были у меня две девочки — одна краси¬вее другой, просто подарок судьбы. Но…
Однажды, оставив своих девочек со снохой, я поехала в Грозный за братом, который находился в тюрьме. Возвращаясь, домой, я сидела на вокзале, и вдруг поднялся какой- то переполох. Появилось много солдат, которые скомандо¬вали всем собираться, не расходиться. Так продолжалось несколько часов. Нас становилось все больше и больше. Потом дали команду: «По вагонам!» Я поняла, что нас высе¬ляют. Сильно перепугалась, потому что находилась далеко от девочек, дома и могла разминуться с ними. Отказалась подчиниться команде. Но не тут-то было. Солдаты схватили меня и под дулами автоматов повели к поезду, но я побежа¬ла. Стреляли мне прямо под ноги, но я уже не боялась: все говорила им по-чеченски, что у меня остались дочки, что я не могу ехать без них. Но меня все-таки поймали, бросили в вагон. Окружающие успокаивали меня, как могли. Я была несчастнее всех этих несчастных людей, которые были со мной в вагоне. Ехали мы девятнадцать дней. Что мы пережили за все это время?!
С нами в вагоне была одна женщина, которая умела петь. Вот она запела песню: «За то, что ты ниспослал на нас, Сталин. Да уложат тебя в ящик...»
Потом мы узнали, что ее среди таких же «политзаклю¬ченных» отправили в тюрьму. Когда мы доехали до места, нас распределили по домам. Мне выделили один угол. Как косо на нас смотрели казахи... В течение восьми лет я искала своих. А когда встрети¬лись, моих девочек уже не было. Оказывается, мой брат со снохой заболели и слегли, а девочек моих соседи нашли в кори¬доре. Они лежали в обнимку, мертвые. Я потеряла все, что имела, к чему стремилась за все годы. Жизнь перестала су¬ществовать для меня. Мне было теперь безразлично все. Как я завидовала тем, кто тонул целыми подводами, когда доби¬рались сюда. Лед, по которому мы ехали на подводах, трес¬нул, и семь подвод, полных людей, утонуло...
                А. Алимхаджиева, домохозяйка
               
                ***
- Я родился и вырос в селе Акбаса Галашкинского района.23 февраля 1944 года около шести часов утра нас в спеш¬ке выгнали из домов, предупредив, что при малейшем сопро¬тивлении будут стрелять., Шел снег. Людей погнали в Ялхароевский сельсовет. Потом отобрали больных, престарелых и расстреляли. Оставшееся после нас хозяйство и имуще¬ство уже с этого дня начали грабить, развозить. Полковник - грузин заставлял солдат поджигать наши дома и постройки. Нас, полураздетых и голодных, погнали в станицу Слепцовскую, там погрузили в вагоны и увезли в Казахстан. В пути пришлось очень трудно. Не было воды, туалета. Люди лизали языком холодные металлические двери. Многих солдаты пристрелили. Многие умерли от невыносимых тягот — все они пропали без могил. ...Привезли в Павлодар. Местные жители очень боялись нас, потому что заранее были предупреждены, что к ним едут людоеды. Они были с нами очень жестоки. Мои род¬ственники и все члены семьи умерли с голоду.
Из шестидесяти семей, выселенных из нашего села, осталось в живых только двадцать человек. В соседних селах тоже погибло много людей. Я помню такие цифры: из Нашха сожжено 50 человек, из Никароя расстреляно 13 человек, из Аккия расстре¬ляно 16 человек, из Ялхароя сожжено 28 человек, из Мержоя сожжено 30 человек, из Пешхоя сожжено 12 человек, из Малхисты сожжено около 40 человек.
В Хайбахе подожгли дом Чокуева Ибрагима и заживо сожгли семью из 7 человек.
                А. Хасамбеков, пенсионер



***
- Перед выселением наша семья проживала в с. Алхазурово. Муж был болен. Через неделю он умер в дороге. Де¬ти заплакали, и солдаты сняли его труп с вагона. Он пропал без могилы. Я осталась с шестью детьми. Старшему из них было двенадцать, младшему — три месяца. Много тягот нам выпало: голод, холод и вши. Солдаты били людей по пустя¬кам. Одного молодого человека избили и забрали, бог весть куда, только за то, что он проделал отверстие в углу вагона, поскольку туалета не было.
Через семнадцать-восемнадцать суток нас высадили на станции Аяг. Оттуда увели еще дальше. Через неделю умер отец, который до этого был со мной.
В течение весны с голоду умерло трое детей. Я много перетерпела, чтобы спасти жизнь оставшихся детей. Но участь многих была тяжелей, чем моя. Например, из восем¬надцати членов семьи моего дяди (брата матери) осталась только одна девочка. До сих пор недуги не покидают моего старшего сына Хумида, да и у меня самой пошатнулось здоровье. ...По возвращении на родину мне не разрешили вернуть¬ся в родное село, в родной дом.
                С. Исламова, домохозяйка

***
- Мы жили на хуторе Австри села Шалажи. 21 февраля по домам пошли солдаты и попросили помощи у мужчин. Надо было, по их словам, копать окопы. Люди собрались на, Шалажинском поле. На второй день офицер напомнил, что наступает годов¬щина Красной Армии, и попросил помочь деньгами, кто сколько может. Мы собрали деньги. После этого солдаты окружили нас, а офицер сказал: «Посмотрите вокруг. Если будете сопротивляться, мы уничтожим вас. Если есть ору¬жие, сдавайте! Вас выселяют!» В это время подъехали грузовики и нас подняли на ма¬шины. Привезли в, Шалажи. Там нас заперли в. сарай, и там пришлось переночевать. Утром солдаты привели к нам наших стариков, женщин и детей. Слышны были выстрелы, лай собак. Женщины и дети плакали. А солдаты варили мясо в котлах, пировали, были навеселе.
В этот день они увезли наших стариков, женщин и детей в Карабулак и Серноводск. 23 февраля ночью увезли и нас. Со своими родными я встретился в. Карабулаке – в вагоне. Многие не находили своих родственников. Нас было около десяти семей. Приходилось очень труд¬но. Воды не было, сходить по нужде — некуда. На станции люди пробовали выйти, но ударами прикладов, их загоняли в вагоны. На двадцатый день наш поезд остановился в Павлодаре 9.09 часов, и казахи нас повели на ночь в клуб. Утром стариков, женщин и детей увезли на машинах, а нас — мужчин и молодых парней — повели пешком. Шли трое суток, ночуя в дороге. Нашел свою семью в Лебяжинском районе — они на окраи¬не села соорудили из кошмы подобие юрты и ждали нас. ...Наступившая зима 1944—1945 годов принесла нам мно¬го тягот и лишений. Местные тоже не в силах были помочь нам. Мы до вечера мололи им муку в ручной мельнице и получали за это отруби. Появились болезни, люди начали умирать. Умерли мои родители, семья брата. Что только ни делали люди, стараясь спастись от голода, варили подметки и жевали их, ловили кошек, собак и ели. Но все равно люди умирали семьями. Среди них семьи моих односельчан: Бибы, Эдилсолты, Мусостова Абдурахмана, Дари.
Весной собаки ели, едва присыпанные землей, трупы людей, но мы были бессильны остановить эту ужасную «трапезу»...
                С. Сатуев, пенсионер

***
- В начале войны я работал инструктором Чеберлоевского РК КПСС. От призыва освободили по брони, несмотря на мое заявление.
20 февраля 1944 года меня арестовали. До октября дер¬жали в КПЗ г. Орджоникидзе. У меня ничего не спрашива¬ли, следствие не велось. Потом привезли в Грозный и поса¬дили в тюрьму. Здесь я узнал, что вайнахов выселили. Прошел год. Я попросил объяснить мне, за что сижу. Мне не объяснили. Я объявил голодовку, требуя встречи с прокурором. На седьмой день меня вызвали к прокурору. Я спросил, за что меня посадили. Он ответил так: «Чеченцы и ингуши призваны врагами народа. Законом в этом отно¬шении никакое следствие не предусмотрено. Твое дело будет отправлено на рассмотрение особого совещания. Там и будет суд». Особое совещание без суда и следствия обвинило меня в пособничестве абрекам и осудило на восемь лет. Меня отправили в Карагандинский лагерь. Не забывается один эпизод. В застенках Грозненской тюрьмы я ослаб, но нужно было дойти до железнодорож¬ной станции, чтобы оттуда меня увезли в Караганду. Я не мог идти и упал. В эту минуту начальник приказал сопро¬вождавшему нас конвоиру: «Если не сможет идти, оттащите от дороги и пристрелите!» К счастью, две женщины из про¬ходящего мимо нас этапа взяли меня под руки и помогли дойти до вокзала. Дорога была очень трудная. От холода мои ноги замерз¬ли в старых башмаках. Меня положили в больницу, где я пролежал три месяца. Потом вместе с этапом меня отпра¬вили в Акмолинский лагерь, где я и отсидел восемь лет. ...Моя семья, оказывается, после выселения попала в с. Новоалексеевка, близ Кустаная. После освобождения из тюрьмы я поехал к ним. Отца не нашел — он умер. Две сестры были призваны в трудовую армию. Одним словом, я нашел только мать и младшего сына. Здоровье матери было неважное. Вскоре она умерла.
                Ж. Сулейманов, пенсионер

***
- Еще не рассвело, когда к нашему окну пришли солда¬ты. Они вошли в дом, я спрятался под одеяло. Солдаты иска¬ли под подушками и матрацами оружие. Я сказал, что вчера сдали ружье и кинжал, надеясь, что они уйдут. Но солдат стащил с меня одеяло и сказал: «Вставай, вас выселяют. Даем вам на подготовку двадцать минут». Потом он обра¬тился к маме, снохе и сестрам: «Быстро выкладывайте золо¬тые вещи. Таков приказ правительства». Испуганные сноха и одна сестра сняли и положили серьги, цепочки и кольца.
Мы запрягли лошадь, погрузили свой скарб и несколько мешков зерна и двинулись в сторону мечети, где собирали людей., Шел снег, было очень холодно.
Недалеко от нас жили Бешаевы. Их детей забрали к мечети, а мать лежала, больная, в постели и не могла идти. Солдат тянул ее за руки, а она, бессильная, валилась с ног. Вскоре она умерла. В Грозном на железнодорожной станции мужчин отпу¬стили к своим семьям. Людей по списку начали поднимать в вагоны. К нам присоединили моего брата Алавди и назна¬чили его старшим в вагоне. Везли нас двенадцать суток. На какой-то станции за Алма-Атой нас высадили и в морозную ночь на санях по¬везли в какую-то глушь. Утром прибыли в какое-то село и остановились в предоставленной нам школе. Местные жите¬ли приходили смотреть на нас, как в зоопарк. После этого нам сказали, что взрослым надо пойти на работу в колхоз. До нас в этом колхозе никому не было дела, поэтому мы уехали на станцию Или. В хозяйстве «Скотимпорт» мы встретили родственников и остановились там. В одном помещении теперь нас было две большие семьи: наша семья и Хасановых. На этой станции встречалось много чеченцев и ингушей, ищущих своих род¬ственников. Без разрешения спецкомендатуры не разрешалось выхо¬дить за пределы пункта проживания. Каждый месяц мы расписывались там. Но даже в это трудное время среди местного населения были люди, сочувствующие нам.
Когда появилось разрешение свободного передвижения из одного населенного пункта в другой, то мы узнали, что бабушка, племянник, сестра, двоюродный брат и жена дяди умерли. Дочь брата и матери, попавшая в детдом, нашлась. Она не знала родного языка.
                М. Кузаев, журналист

***
— В начале зимы19 43 года в наше село вошел большой отряд, состоящий из солдат, милиционеров и гражданских лиц. Я тогда возглавлял в колхозе комсомольскую орга¬низацию. В нашем доме остановился высокий плотный офицер. Он был одет в короткий полушубок, на боку болтался мау¬зер. Он мне сказал: «Ты — разбойник». Долго еще обзывал всякими словами, но я плохо понимал суть его речи, ибо слабо знал русский язык. Я попытался объяснить, что чесаный работник, к тому же комсомолец. Вынув из нагрудного кармана комсомоль¬ский билет, протянул ему. В комсомольский билет у меня были заложены 100 рублей. Он их отправил в карман своего кителя, а билет разорвал на две части и бросил себе под ноги. Я было возмутился его действиями, но тут же получил сильный удар ногой в живот. Превозмогая боль, вско¬чил и тут заметил направленные на себя из окон дула автоматов и винтовок (во дворе стояли солдаты и, должно быть, следили за тем, что происходит в доме). Ударом в спину в комнату, где я находился, втолкнули Тимарова Бету. До этого из прихожей доносился глухой стук — это солдаты били Бету головой о стенку. Здесь же находились трое наших родственников. Видя, как с нами обращаются, они попытались заступиться за нас, но очень скоро у них отбили такую охоту. Нас всех повели в дом Тимарова Беты. Поместили в одной комнате. Затем всех мужчин села стали приводить сюда. Этой ночью кроме меня в комнате оказались: Тимаров Берса, Элихаджиев Вахид, Минкаиловы Геза и Махма, Исраиловы Абул-Хаса и Бег, Тимраевы Паши и Саидбег, Доутов Абубакар, Идалов Халим, Ханаев Санарби, Курба нов Леча и другие. Ночью нас поочередно водили на допрос. Избивали. О чем спрашивали — не знаю. Мы плохо понимали по-рус¬ски. Никто из арестованных ни в чем не был виноват. Все работали в колхозе, многие являлись комсомольцами. Мы были уверены, что это какое-то недоразумение, скоро все выяснится и нас отправят по домам.
Днем к нам в комнату бросили еще троих: Геланиева Хали, Джамаодинова Реши, Магомаева Али.
Навьючив лошадей награбленным имуществом (брали все ценное, в том числе женскую одежду, сушеное мясо). У меня, напри¬мер, забрали бурку, ичиги — мягкие горские сапожки из кожи. Приготовились в дорогу.
Нас построили в колонну по два человека. Спереди, сзади и по бокам — вооруженная охрана. Повели. Недалеко от кладбища у самой дороги мы наткнулись на убитых Закраева Абета и Сеитханова Абул-Халма. Оба они были членами комитета комсомола нашего села. Колонна дошла до самого узкого места дороги: слева обрыв, справа отвесная скала. И тут сзади раздался душе¬раздирающий крик, сразу за ним какой-то сильный шум — я подумал, что гора обвалилась. Я шел впереди всех. Обер¬нулся. И увидел, что идущие за мной односельчане  медленно опускаются и валятся на снег... Я прыгнул в обрыв. Но пулеметная оче¬редь настигла меня. И сегодня на моем теле пятнадцать пулевых ранений. Некоторые из них сквозные, а иные пули до сих пор сидят во мне. После расстрела начали ходить, выявлять раненных и добивать их. Один из солдат подошел к Исраилову Бегу. Выстрелом из винтовки добил его. Раненый Тимраев Саидбег именем бога просил пощадить.
— Ради бога,— умолял он,— не убивай меня!
— Ради бога убью тебя,— хладнокровно отвечал палач и выстрелил прямо в лицо. Получив множество пулевых ран, притворился мертвым Тимаров Берса. Я также затаился без признаков жизни. Один из них стал спускаться ко мне, но не дошел и, будучи уверен, что я мертв, вернулся назад.
Таким образом, из всех в живых остались я и Тимаров Берса, который скончался четыре года назад. За нами пришли. Забрали домой. Остальных похоро¬нили на сельском кладбище. Затем в село пришли другие солдаты. Вели они себя намного лучше, чем те... В день выселения они как-то изменились в лучшую сто¬рону. Людей выгоняли из своих домов на улицу, ничего не разрешали брать с собой. С нами был восьмидесятилетний Олжаев Минкаил. Когда шли на подъем, у него не хватило сил, и он сел прямо
посереди дороги. Подбежали двое солдат, застрелили его и оттащили в сторону...
Х. Курбанов, бывший комсомольский активист, пенсионер


***
— У меня было восемь детей. Первым забрали мужа Асхаба, потом нас. Двоих детей я взяла на руки. Даже кружку для воды не разрешили взять.
...Нас привезли на станцию Атбасар Акмолинской облас¬ти. Мы выкопали землянку, положили в нее сено и устро¬ились там. Холод и голод отняли наши силы. Муж не про¬жил и двух недель — умер. У меня не было сил похоронить его, поэтому я держала труп в землянке, пока он не начал разлагаться. Часто посещавший нас комендант узнал это и приказал быстро похоронить его. Недалеко от нас стояли ветхие стены — останки дома без крыши. Я с трудом выко¬пала могилку и с таким же трудом накрыла труп землей. Пока я предавала земле тело мужа, умер младший ребенок... Один за другим у меня умерло пять детей. Что только я ни делала, стараясь спасти от смерти оставшихся троих?! Просила милостыню, собирала травы, искала на стерне опавшие зерна, по многу раз, оставалась на ночь в поле, хотя очень боялась волков. Умерли мой деверь Абубакар и его жена. Их дети оста¬лись со мной. Умерли мои родители, братья, сестры. Никого не осталось.
З. Амаева, домохозяйка

***
— Когда выселяли жителей нашего села Хинда, солда¬ты проявили большую жестокость. Когда мы отошли далеко от села, солдаты отобрали из нас восемь престарелых лю¬дей. Среди них были: Алма, Азет, Чунча, Айтмат, Абдулла, моя бабушка Тоита и еще двое. Их заперли на старой мель¬нице, которая находилась у дороги. Больше их никто не видел.
В дорогу мы ничего не брали, потому что солдаты не разрешали. Из пяти членов нашей семьи выжил только я. Местные жители, среди которых мы жили, унижали и ос¬корбляли нас. Голод унес жизни всех членов более десяти семей из нашего села. Мужа и восьмерых детей лишилась Лабазанова Асет, одна осталась Исаева Насират и другие.
                С–М. Магомадов, пенсионер

***
Как и во многих других селах, в нашем селе органи¬зовали ловзар, на который собралось очень много народа. Но вскоре сельчан оцепили вооруженные солдаты и всех мужчин заперли в школе. Меня отпустили, потому что я был мал возрастом. Потом сообщили, что нас выселяют в дале¬кие места.
Мать отправила меня с кукурузой на мельницу, чтобы на дорогу смолоть муку. Но солдаты остановили меня. Не пустили. Тогда я пошел другим путем — мимо зумсоевского кладбища. Меня могли и застрелить, если бы заметили.. Вышедшего из вагона по нужде пристреливали, или он сам умирал, попав под колеса поезда. Так погибло несколь¬ко женщин, один мужчина по имени Увайс остался без ноги.
На станции Таинча Кокчетавской области нас высадили из вагонов и развезли по селам. Там, куда попали мы, жили русские. Среди них, оказывается, пустили слух, что сюда везут людоедов, диких людей. Наши тяготы и лишения ос¬ложняли тиф, холод, голод. Люди стали умирать, особенно дети и старики. У меня тоже умерло много родственников. Осиротевших детей забирали в детские дома.
                С. Ахматханов, житель с. Гехи

* * *
— Мы жили в селе Танги-Чу. Отец работал в милиции, в семье нас было пятеро детей: четыре девочки и мальчик. Самому старшему не было и тринадцати. Я была вторая. Милиция в то время проводила операции по сбору оружия у населения. Отец вернулся с очередной такой операции и сообщил, что в село едут уважаемые гости и для них орга¬низуется большой ловзар. Нужно приготовить еду и выпив¬ку Зарезал много кур, индеек и ушел.
...Ловзар стоял до обеда. Женщины и дети вернулись с него с плачем и криками. Сквозь слезы они говорили, что всех мужчин старше четырнадцати лет увезли. Когда стемнело, по домам начали ходить солдаты и заби¬рать нас. Собрали в поле. Шел снег. Было холодно. Женщи-ны ходили в ближайшие огороды и приносили снопы кукурузных стеблей, чтобы постелить их под детей и под себя. От заборов отрывали доски и жгли их до утра. Утром к нам привели отца и вместе с ним, погрузив в машину, увезли на станцию и отправили в поезде. Мы не знали, куда везут. На станции Казалинская нас высадили и по пять семей поместили в ветхие сараи без окон и дверей с обвалившими¬ся крышами. Это я помню хорошо. Потом увели в совхоз имени Амангельды. Там после долгого дня один раз давали похлебку. Ради нее и работали. Я и мой брат косили пшеницу. Когда мы выпрямляли уставшие спины, надсмотрщик орал на нас, чтобы мы рабо¬тали. С голоду умерли две сестры, дядя...
                А. Дакаева, домохозяйка

               
                ***
— Мы жили в Макажое. Когда началось выселение, моих родителей не было дома. 22 февраля к нам пришли два солдата. Мы, шесть детей, среди которых старшим был я, не знали, о чем они говорят. Солдаты переночевали у нас. Утром они поели и к спинам старших трех детей привязали трех младших. Я думал, что нас уводят к нашим родителям, но повели на сельскую пло¬щадь. Там были все жители села. Дядя, брат матери, увидел нас и забрал к себе.
, Шел снег. Мела метель. Дороги были плохие. Мы устава¬ли с «грузом» за спиной. Отдыхать не разрешали. Мы пада¬ли, солдаты на нас кричали, угрожали. Увидев женщину или мужчину, я пробовал подбежать к ним, принимая их за сво¬их родителей, за это солдаты били и возвращали на место.
Так шли несколько суток. Уставших, бессильных, боль¬ных задерживали. Им говорили, что потом увезут, а на са¬мом деле расстреливали. Такие акты совершали в Аре- Ауле, Куле, Нохч-Келое. Нас высадили в Кустанайской области, наша жизнь там оказалась незавидной. В первую же ночь умерла младшая сестра Занет, через неделю — Манет. Не продержались и месяца сестра Снят и брат Алдам. Все они умерли с голоду. Остались я и сестра Амилат. Позже я узнал, что наша мать попала в Павлодар и тоже умерла с голоду. Отец пропал без вести. Там, где мы жили, многие умерли с голоду: несколько сыновей и дочерей и муж соседки Ези. Она осталась одна. Таких было много.
                И. Жамалдинов, ветеран труда

***
— Я родился в Старых-Атагах. Отец Джанар-Али ра¬ботал в, Шатоевском лесхозе, поэтому впервые годы войны мы жили там.
23 февраля 1944 года наш дом окружили вооруженные солдаты и объявили: «Вас увозят отсюда, быстро готовь¬тесь». А отца солдаты увели, сказав, что на собрание.
Мать Жоврат, меня, брата Абуезида и сестру Зуру, ко¬торые были моложе меня, забрали на площадь. Кроме руч¬ной клади взять нам с собой ничего не дали.
Ночь провели в, Шатоевской школе. На второй день ут¬ром нас на грузовых машинах марки «студебеккер» привезли в Старопромысловский район г. Грозного, загрузили в ваго¬ны. В нашем вагоне было сто тринадцать человек. Не было печки, было холодно и голодно. Умерших людей выбрасывали на снег или закапывали в него, когда поезд останавливался. На тринадцатые сутки оставшихся в живых, сто четыре человека высадили на станции ЧИЛИ, Кзыл-Ординской области и там распределили.
Мы попали в хозяйство железнодорожного ОРСа, но жить было негде. Пришлось выкопать землянку, покрыть ее камышом и кое-как перезимовать.
На сутки нам выдавали по 300 г хлеба, а работающим родителям — по 50 г. Они делали все, что могли, чтобы пере¬бороть голод и смерть. Там, где мы жили, тяжелые были и природные условия: много мух, комаров, змей, ящериц и черепах. Зима была там холодная, а лето жаркое. Обессилев под грузом навалившихся тягот, летом заболел тифом и умер отец. На плечи матери легли новые тяготы, но она переносила их, спасая нас от голода. Летом я устроился на работу и вместе с полеводами трудился что было сил.
Мы терпели и горе разлуки с родственниками, но узнав в 1956 году, что они в Алма-Ате, уехали к ним, оставив свое хозяйство. Пришлось опять строить дом, обживаться на но¬вом месте. Когда в 1957 году пришло разрешение вернуться на Ро¬дину, мы преисполненные радости, за полцены продали местным казахам свой дом, и поспешили в Алма-Ату на станцию. Там в ожидании очереди на вагоны провели двад¬цать четыре дня. Потом вышел новый приказ, запрещаю¬щий выезд, потому что уехавшие люди домой не могут устроиться. Пришлось вернуться и снова искать, где жить.
                Д. Цакаев, пенсионер

***
Я добровольцем ушел на войну. Наш 33-й кавале¬рийский полк находился на Крымском направлении. На на¬шу стрелковую роту была возложена задача: освободить от немцев один хутор. Во время боя (25—26 июля) рядом со мной разорвался пушечный снаряд и меня контузило. В этих боях погибли мои односельчане Везиров Гапур, Джагаев Дити, Исраилов Арби и зибрюртовец Эльсиев Ахмад. Это были храбрые и благородные парни.
Меня лечили в Кисловодске и Махачкале. Подлечился В связи с тем, что я стал инвалидом, меня отправили домой Это было в конце декабря.
Оставшиеся до выселения два месяца я провел в постоянном беспокойстве, так как лечение было проведено не до конца, от меня семье было мало помощи, это нервировало меня. 23 февраля в дом ворвались солдаты. Я подумал, что это немцы, и поднял костыль, чтобы ударить первого солдата, но второй солдат быстро подбежал и прикладом автомата свалил меня. Испугавшихся женщин и детей стали выбрасывать из дома, а последним, как падаль, потащили меня и бросили в грязь. Придя в себя, я подошел к офицеру и сказал, что я участ¬ник войны, демобилизован по инвалидности. Он с презрением осмотрел меня с ног до головы и рассмеялся: «Это ты воин? Предатель!» Я только двинулся, чтобы ударить его как получил сзади удар по голове и упал. Когда пришел в себя, услышал плач детей и мычание коров. Все жители, от мала до велика, сидели в грязи; падал снег. Солда¬ты стояли вокруг, готовые в любую минуту стрелять. Я не верил своим глазам. Думал, что это сон. «Как мож-но выселить народ? Сталин, наверное, не знает,— говорил я себе.— Сколько раз я поднимался в атаку с его именем. Неужели это все наши солдаты? Или, может, переодетые немцы?»
Мои мысли прервал голос, оглашающий решение о на¬шем выселении, обвиняющий нас в бандитизме, предатель¬стве и т. п.
Машин хватило не всем. И нас повели под охраной, как пленников. Солдатам в приказном порядке разрешили стре¬лять в тех, кто попытается бежать. На станции Ищерская нас ждал эшелон, предназначенный для перевозки скота. Загрузили в вагоны. В пути мы были две недели, и все это время смерть сопро¬вождала нас. Раз в сутки давали горячую пищу, но ее не хватало. Было голодно, холодно, не было питьевой воды, негде было справить естественную нужду... Начались болез¬ни. Развелись вши, тиф, который увеличил число мертвецов. Труп нельзя было снять с вагона и похоронить без разре¬шения начальника эшелона. Во время стоянки поезда не успевали хоронить покойников, поэтому многих приходи¬лось оставлять, накрыв слоем снега. Эшелон трогался, люди спешили подняться, некоторые, срываясь, попадали под ко¬леса, а тех, кто не успевал подняться, солдаты пристрели¬вали. На станции Жарык Карагандинской области высадили двадцать семь семей. Переночевали под открытым небом, так как некуда было зайти. Мучил холод. Мы старались спасти хотя бы детей, заключив их в объятия.
Утром я увидел недалеко от нас офицера с двумя солда¬тами и подошел к нему. Узнав, что он комендант, я попро¬сил у него помощи. Он с презрением грубо накричал на меня: «Предатели, изменники! Холодно вам, скоты? Не то еще бу¬дет. Была бы моя воля, я бы расстрелял вас». Меня трясло от злости. Трясущимися руками, я с трудом вытащил из кар-мана гимнастерки документы и показал офицеру свой парт¬билет: «Я воин, коммунист». Он выхватил из моих рук парт¬билет, разорвал его на клочья и выбросил со словами: «Сре¬ди предателей нет коммунистов». Я был подавлен. Солдаты отвернулись. После этого я никому не говорил, что я состою в партии.
После обеда прибыли повозки. Мы разместили на них стариков и детей, а сами пошли пешком. Пришли в седьмое отделение Нурталдинского совхоза, которое находится в пятидесяти километрах от станции. Там управляющим был казах Миндабаев Мухутай. Он доб-родушно принял нас. Нам приготовили помещения. Подали двух баранов. Дали отдохнуть два-три дня, помогли в еде, после этого нас разместили по отделениям.
                М. Арбиев, ветеран Великой Отечественной войны

***
Нас забрали с Ачхой-Мартана. Трудно приходилось в разлуке с родной землей. ...Даже после войны, когда жизнь, казалось, вошла в нормальное русло, на нас оказывал давление комендантский режим. Приведу пример. Осенью 1956 года в село к своим родственникам приехал старик Халид со станции Анар. Комендант завел его в свой кабинет, запер на крючок дверь и избил, угрожая пистолетом. В 1956 году в Казахстан приезжал Н. С. Хрущев. Побы¬вал он и у нас. Сразу же по приезду он спросил: «Где чечен¬цы и ингуши?» Ему ответили, что мы работаем в поле, и председатель колхоза «Туксамак» повез его к нам. Мы отды¬хали — время было обеденное. Он поздоровался с каждым из нас за руку. Кузнец Аслага не протянул свою руку, изма¬занную мазутом. Хрущеву это не понравилось.
— Дай я пожму твою золотую руку,— сказал он и обе¬ими руками потряс грязную руку Аслаги. А потом завел с ним разговор:
— Расскажи, старик, как ваши дела? Как живете?
Аслага ответил:
— Трудимся денно и нощно, залечивая раны, нанесен¬ные Отчизне войной. Жизнь теперь не трудная, но она была бы еще лучше, если бы у нас не было недостатков.
— Что это за недостатки?— поинтересовался глава правительства.
— Днем я работаю в мастерской, а ночью сторожу фер¬му. В моей семье четырнадцать душ, я их кормилец. Иногда зимой я беру с фермы охапку сена для нашей единственной коровы. Прохожу мимо конторы. Недавно председатель кол¬хоза увидел меня в окно, завел и отругал, обзывая «вором», «бандитом», явно напрашиваясь на драку,— рассказывал Аслага.— В семи километрах отсюда живет мой брат. Он болен, прикован к постели. Комендатура не разрешает мне ни привезти его сюда, ни уехать к нему. Сколько таких случаев?!
Выражение лица Н. С. Хрущева изменилось. Повисли го¬ловы многих руководителей, стоящих вокруг него.
— Можно мне сказать?— поднял руку молодой чело¬век Магомед.
— Очень даже можно. Рассказывай, парень, что у тебя на душе,— сказал Н. С. Хрущев.
—Я с рождения инвалид. Отец умер. Я с таким моим незавидным положением старался спасти от смерти мать и сестру,— рассказывал Магомед.— Иногда мне приходится обращаться за помощью к врачам. На днях врач дал направ¬ление в районную больницу, и я обратился к руководству колхоза за разрешением поехать туда. Председатель колхо¬за порвал мое направление и сказал: «Ты — бандит, если уйдешь, бросив работу, тебе не сдобровать». Если я действи¬тельно бандит, посадите меня, если нет — прошу, чтобы они так меня больше не называли.
Хрущев недовольно посмотрел на свое окружение и сказал:
— Молодой человек, можешь быть уверен, что в бли¬жайшее время ни к тебе, ни к другим представителям ваше¬го народа так не будут обращаться. Если впредь к тебе будут обращаться так, никому ничего не говори, сообщи прямо мне. Один из местных жителей спросил: «Почему их привезли сюда?
Хрущев ответил:
— Их переселили сюда, спасая от войны.
После этой встречи с Хрущевым председатель колхоза и комендант бесследно исчезли. Прибывшие на их место дру¬гие руководители обращались с нами совсем по-другому...
                М. Хабуев, ветеран труда

***
— В тот день мужчин заперли в мечети. Я хотел забрать из дому коньки и захватить одновременно — по просьбе матери горское веретено. Но солдат меня не пустил. Помню, как плакали женщины, дети, выли собаки. По¬том нас начали грузить на машины американского произ-водства.
Наша бабушка по отцу попала в Киргизию, а мы: мать, я и младшая сестра — оказались в колхозе «Большевик» Коюховского района Северо-Казахстанской области. Поселили нас к семье Феофановых. Мужчин у них в доме не было; мать с двумя дочерьми. Единственное, что мы смог¬ли захватить с собой в дорогу,— полмешка орехов. Они и спасли нас в эту зиму от голода. Хозяева помогали нам, чем могли: ржаным хлебом угостят, картошкой. Но они сами жили очень бедно. Весной вайнахи начали строить себе времянки. Хорошо, что лес был рядом и глина под рукой. Скоро вырос хутор имени Жукова. Нашими соседями была семья Голубенко, их Володька, добрый парень,— приносил нам соленую ка-пусту. Летом 45-го сестренка отравилась — съела какую-то траву, от этого умерла. Зимой 1946года умер мой дядя Умахан. Стоял страш¬ный холод. Мать и одна наша соседка все время таскали на себе дрова. Я со своим другом Бахваддином Эпиевым решил помочь старшим. Мать радовалась, но часто я заставал ее плачущей...
Лето Баби (так мы звали маму) заболела. Я делал все возможное, чтобы она вылечилась: носили ей щавель, гнилой картофель. Русская женщина по имени Зоя как-то принесла ей кружку молока. Баби сделала только пару глотков, хоте¬ла, чтобы остальное выпил я. Сделав для виду глоток, я приберег молоко для больной матери. К великому моему счастью, Баби выжила. Летом 1947 года меня определили в Кругловскую началь¬ную школу. Одеты мы были во все самодельное, кое-как... Учился я неважно, но отличался дисциплиной. Мой прия¬тель Бахвадди, наоборот, считался лучшим учеником. В 1948 году мы получили письмо с фотографией от отца из Киргизии. Какой для нас это был праздник! А как счаст¬лив был друг моего отца Геха. Зимой следующего года нам разрешили переехать к отцу в Киргизию, Сокулукский район, колхоз «Прогресс»— отцу через военкомат удалось добиться, чтобы нам разрешили воссоединиться. До города Фрунзе нас сопровождал ко-мендант. Отец воевал в Смоленской области, ныне Спас-Деменск Калужской области. 22 марта 1943 года был ранен и остался лежать на поле боя в снегу. При отступлении наши бойцы не успели подобрать его...
Долго лежал он без памяти, а очнулся в каком-то бара¬ке, возле него сидела наша медсестра и плакала» Так отец оказался в плену. Затем их повезли на Запад. Очутились во Франции. С отцом были еще татарин и аварец. Незнакомый француз помог бежать им. С французскими партизанами воевал против немцев. Потом — Англия. Оттуда вернулся на Родину.
Мать свою он нашел в далекой Киргизии. Поставили на спецучет в комендатуре. В Сокулуксом райвоенкомате на¬чальником в те годы был некий Литвинов, человек очень строгий и грубый. Он отобрал у отца военный билет и сказал: «Я — твой военный билет, этот тебе незачем!» За всю свою жизнь отцу ни разу не пришлось восполь¬зоваться льготами участника войны. Он никуда и никому не жаловались, да и напрасно это было бы. До 1956 года нахо¬дились под комендатурой, нас называли «врагами народа», обзывали «чеченами». Весной 49-го в Сокулуке милиция прямо на базаре хва¬тала чеченцев и грузила на машины. Да еще кричала: «Сво¬лочи, быстрей!» Их собирались везти для ликвидации пос-ледствий наводнения... Много народу было на базаре, но никто не удивлялся происходящему, принимали как обыч¬ное явление. Тем, кто сопротивлялся, грозили тюрьмой.
Если уведут корову или обворуют магазин — все списы¬вали на чеченцев. Трудно приходилось с «властями», а вот с простыми людьми — русскими, киргизами — находили общий язык...
         С.Гантемиров, житель с. Новосельское Дагестанской АССР

                ***
— Очень трудно проходило выселение жителей из наше¬го хутора Зумсой Итум-Калинского района. Ни еды, ни одежды приличной нам не разрешали взять с собой. Словно преступников в тюрьму погнали нас.
В пути мы находились несколько недель. Люди гибли от голода и холода. Вши и другие твари высасывали из тела последние капельки крови. Один за другим скончались мои родственники. Мы, дети, не имели даже сил хоронить их. Некоторых помню поименно: Утаев Али, Садулаев Жаби, Айдамиров Эламирза, Айдамиров Хизар, Шаипов Цулга, Жамаев Хабибула...
Умерли все члены их семей. Они лежали неделями неза¬хороненные...
По соседству с нами жили престарелые люди Ковранака и Зану. Их единственный сын Магомед находился на фронте. За ними некому было присмотреть. Так и умерли с голоду, призывая сына... Точно такая же участь постигла родителей другого солдата Хадизова Заурбека.
Из одного нашего хутора ушли на фронт и не вернулись:
Ануев Абухамид, Алдамов Ибрагим, Дураев Аюб, Тай¬муразов Магомед, Кахиров Турко и многие другие, чьих фамилий я не помню.
Бесследно исчезли все члены их семей.
                А. Зайтаев, житель с. Алхан-Кала



***
— Я находился в гостях у бабушки, когда пришли сол¬даты и выгнали нас из дому. Ничего взять с собой не дали. Погнали на площадь, где был общий сбор. Там я потерялся в толпе, отбился от бабушки и родственников.
На машины сажали по спискам. Так как я был приезжий, моей фамилии в них не значилось. Меня гнали отовсюду. Заметил меня один наш дальний родственник и сказал сол¬датам, что я член его семьи (Каймов).
По пути я случайно увидел свою мать, которая стояла на обочине и грелась у костра. Сердце мое словно оборвалось, но колонна машин продолжала свой путь. Я очутился в Киргизии. Набрели мы как-то на старую заброшенную конюшню. Заглянули внутрь. Люди лежали в один ряд на соломенной подстилке. Некоторые из них еще стонали, но большинство уже были мертвые. Умерла и моя бабушка. Я остался один, скитался по кол¬хозам в поисках еды. Примерно в декабре месяце наткнулся па подводу, где находились беспризорные дети. Меня вместе с ними повезли в детдом
Чон-Кургана. В День Победы — 9 мая — я впервые за все время наел¬ся досыта. А так здесь питание было неважным. Порой оставались без завтрака и обеда. Много ребят умерло от постоянного недоедания.
За работу в кузнечном цехе полагался дополнительный паек, и я стал работать там. За мою старательность и трудо¬любие меня полюбил наш директор — татарин. Он часто брал меня с собой за продуктами в город.
Затем меня перевели учеником сапожного цеха, где работал до самого ухода. Навсегда запомнил я людей, кото¬рые проявили по отношению ко мне заботу и внимание. Это Медников Антон Акимович, Кортошев Николай, директор Рамазанов, воспитательница Бубровская Анна Михайловна. Осенью 1945-го я очень заболел. Чеченским ребятам я завещал, чтобы они разыскали моих родителей и рассказа¬ли о моей судьбе... Это ребята были старше меня, фамилий не помню, а звали их Абусолта, Денисолта (братья), их сестра Кулсум, Ману, Алаудди и другие. Но я выжил. Зимой 1947 года в детдом пришел проведать нас наш воспитанник Пахрудди. Он сообщил, что мать находится в колхозе. В тот же вечер я отправился туда. Темень, дороги были занесены снегом, но ничто не могло меня остановить, ведь меня ждала встреча с матерью, которую я не видел с того страшного февральского дня 44-го года. С мамой было хорошо. Но голод мучил нас. Особенно плохо приходилось матери, и тогда я решил вернуться в детдом... В 50-м снова встретился с мамой. Подзаработав немного денег, купила она мне как-то гимнастерку и брюки галифе. По ее настоятельному совету поехал в Джамбул навестить дядю. До этого меня никто никогда не задерживал — дума¬ли, что я русский (рыжий). Но галифе подвели... Подошел ко мне какой-то гражданин, мило поговорил, а под конец спросил про национальность. Ничего не подозревая, я отве¬тил все как есть. Тогда он предложил мне пройтись... до ближайшего отделения милиции. В  результате — пять суток ареста. Меня поставили на учет в спецкомендатуре, мне с тех пор приходилось слышать в свой адрес: «переселенец», «из¬менник Родины», «предатель»... Чем я мог ответить? Слеза¬ми да кулаками...
В 1953 году с трудом добился разрешения поехать учить¬ся в Токмакский техникум механизации сельского хозяй¬ства. Устроился. Материально очень трудно приходилось. Мать работала в колхозе, всячески старалась поддержать меня. Да еще налоговые агенты свободно дыхнуть не дава¬ли: то за это заплати, то за другое, то заем, то еще что... От Токмака до Джамбула двенадцать часов езды. Туда и обратно, но я добирался на крышах вагонов. Если удавалось проскочить станцию Пешпек — считай, что милиция тебе не опасна. А попадешься — трое суток в КПЗ..
В техникуме со мной учились хорошие ребята, жили дружно, ели все из одного котелка. В моей памяти остались Абдулла Киндаров, Али Алисултанов, Рамзан Зелимханов, Ваха, Шидаев, Баширов и другие.
Никогда не забуду добрую русскую женщину, завуча по учебной части Кривосницкую Елену Михайловну. Она фак¬тически заменила мне мать.
Доброта и помощь этих людей всегда воздерживала меня.
                А. Данаев, инвалид

                ***
— Прямо с фронта я попал домой. Жили мы тогда в с. Чили-Юрт. Но никого из знакомых я здесь не встретил. Какие-то чужие люди, нездешние...
Расспросы ничего не да¬вали. Словно сговорившись, все отвечали: « Иди в сельсовет, там председатель все тебе объяснит».
— А где чеченцы, которые здесь жили?– не унимался я.
— Чеченцев больше нет,— был ответ.
Тогда, сильно расстроенный, я направился в сельский совет. В приемной сидела молодая женщина — секретарь. Я поинтересовался у нее, где председатель. Она показала на дверь. Не успел я еще ничего произнести, как председатель смерил меня подозрительным взглядом и строго спросил:
— Чечен?
— Да, я чеченец. Возвращаюсь с войны. Раньше здесь был мой дом..
— Раньше, может, и был, а сейчас нет.
Я подумал, что он шутит. Но он не шутил. По знакомой улице пошел к своему дому. Там расположились не то кабардинцы, не то дагестанцы. Стал расспрашивать у них... «Дом чеченцев в Каспийском море».
Меня разыскал участковый. Взял под стражу, и препроводил в город Грозный. Рядом с городом, под селом Старая Сунжа располагался лагерь для таких арестантов, как я. Семь суток мы находились в пути. Наконец привезли в столицу Казахстана Алма-Ату. Здесь нас распределили. Каждый старался найти свою родню. Я оказался в Джамбулской области — станция Бурно-Октябрьск. В местном отделении милиции мне дали адрес моих родных. Они проживали в селе Сосновка (колхоз им. Молотова). Стоял сентябрь. Холода уже давали о себе знать. В село я прибыл на рассвете. Мать Хаву я застал в ветхом шалаше. Оказывается, её несколько дней уже мучила лихорадка. На нее страшно было смотреть... Она никак не ожидала увидеть меня. Когда я склонился над ней, то увидел в ее глазах изумление. От потрясения болезнь покинула мою мать.
Так произошла наша встреча, сына, возвращающегося с войны и матери, изгнанной с родной земли...
                М.Саламбаев, ветеран Великой Отечест¬венной войны

***
— Мы тогда жили в селе Нижала. Родители работали в колхозе. Старший брат Тайча воевал на фронте. Я и сест¬ренка учились в школе. В конце 1943 года пришла похоронка на брата. Не успели мы оправиться от постигшего нас горя, как вновь нагрянуло несчастье... В тот февральский день рано утром я пошел за дровами в лес. На обратном пути, опрокинулись сани, подмяв меня. Без сознания я пролежал в снегу три дня. Когда все-таки добрался до села, предо мной встала страшная картина: в селе не было ни одной живой души. «Неужели,— подумал я,— бандиты напали на село?» Обошел все дома. Они пусто¬вали. Вдруг на склоне горы я заметил двух солдат. Они, ока¬зывается, издали наблюдали за мной. Солдаты попросили подойти к ним. Обыскали меня. Тогда что-то начали говорить. Но я не понимал их языка так же, как они — чечен¬ского. С большим трудом я понял: всех жителей выселили.
...Я попал в Кустанай. Не берусь рассказывать, сколько горя, унижений пришлось вытерпеть мне, мальчишке, ли¬шенному родных и близких. Только в 1947 году через незна¬комых мне людей я узнал, что мои родители очутились в Семипалатинске, но в живых осталась только сестра. Я ре¬шил любыми путями встретиться с ней. Но комендант не давал разрешения. Я сделал три попытки тайком выехать из Кустаная. Но каждый раз меня арестовывали. Сколько людей умерло в эти годы от голода и холода! Я бы тоже умер, не окажись рядом Косенковых — Веры и Михаила. Их живое участие в моей судьбе, душевное тепло спасли меня. С их помощью в 1948 году я окончил курсы механизаторов. Работал трактористом. Связь с Михаилом и Верой я поддерживал и после воз-вращения на родину. Несколько лет назад они скончались. Я вновь осиротел.
Вместе со всеми вернулся и я. Жаждал зажечь некогда остывший родительский очаг. Но мне не разрешили посе¬литься в Нижала. Сожгли дома и выдворили оттуда моих двоюродных братьев Хаки Экаева и Аббаза Умаханова, которые рискнули поселиться там без разрешения. Вот так я оказался в селе Алхан-Кала. Я не жалуюсь на свою судьбу, меня окружают здесь добрые, отзывчивые люди. Но мыс¬ленно я там, в своих родных горах.
                М. Чалаев, пенсионер

***
                1
— Впервые эти солдаты появились в нашем селе в нача¬ле осени 43-года. Бывали военные и раньше. Они занима¬лись построениями, маршировали, носили черные погоны... А эти отличались от них: и формой, и поведением. Ходили по следу по два, три человека. Заходили в дома, просили напиться воды, расспрашивали о жизни, о тех, кто на фронте, сколько человек в семье. Никто не придавал этому особого значения. Часто бывали военные и у нас в доме. Мать достаточно хорошо владела русским языком, и это помогло налажива¬нию контактов. Однажды офицер попросил мать впустить в одну из комнат русскую женщину с взрослой дочерью и подростком — моим сверстником. Помню, что звали его Саша. По вечерам девушка часто куда-то уходила и возвраща¬лась поздно ночью. Из-за этого у нее со своей матерью выходили постоянные ссоры, сильно ругались. Они как-то странно вели себя. Надо сказать, в селе, вообще царила необычная обстановка. Ходили слухи. Люди делились догадками, подозрениями... Заговорили о том, что нас собираются куда-то выселять. Мало кто верил этому... Но вот однажды наш родственник Якуб стал утверждать, что это правда: Он был счетоводом-бухгалтером в каком-то финансовом учреждении, и от него потребовали, чтобы сроч¬но сдал бумаги. Постоялица наша сообщила матери о том же и попросила при этом не ссылаться на нее... Дня за два-три до выселения я с братьями ушел на берег ( Сунжи. Развели там костер. Как все мальчишки я стал соби¬рать камушки и набивать ими карман. Кстати, один из этих камней — желтый, самый примечательный среди осталь¬ных — я пронес через все эти годы, и он у меня лежит в шкафу, по сей день. 22 февраля мы уже точно знали, что нас будут выселять. В этот день никто из постояльцев так и не показался во дворе. Куда-то исчез Саша. 23 февраля утром нас разбудили двое солдат и офицер. Объявили о том, что нас выселяют, и выпроводили из дома. Напротив, через улицу жил наш родственник Абдулла. Нас погнали к нему во двор. Одеты мы были, во что попало, да и выбора, собственно, большого не было, из еды успели при¬хватить два ведра кукурузной муки и глиняный ковш — вот все наше богатство. Немного опомнившись, мать попросила меня сбегать в дом и принести оттуда портфель. Там были различные документы, бумаги отца,— все, что осталось от него после того, как в 37-ом его увели... Когда я вбежал в комнату, там уже хозяйничал незнакомый мне офицер в полушубке, пе¬рехваченном ремнем-портупеей. На двух больших полках размещались отцовские книги — штук 200—300. На араб¬ском, английском, русском языках. Офицер брал их по одной в руки, старательно перелистывал и швырял затем небрежно на пол.Я схватил хорошо знакомый мне портфель, а еще в при¬дачу дечигпондур деда (он умер незадолго до этого и оста¬вил его в память о себе) и попытался выскочить, но не уда¬лось. Офицер вырвал из моих рук портфель и отшвырнул в сторону. Затем он выхватил дечигпандур и с размаху раз¬бил о косяки двери.
К матери я возвратился ни с чем. В это время стали раздаваться выстрелы — нечастые, винтовочные. Все вокруг настороженно молчали. Потом поползли слухи: стреляют в людей... Я бросился через огороды предупредить тетю. В моем сознании выселяли не всех, и я считал себя обязанным поставить её в известность о постигшей нас беде. На бегу до моего слуха отчетливо донеслась пулеметная очередь. Стре¬ляли где-то близко. В эту минуту мне не дано было узнать, в чем дело. Это потом выяснилось, со слов очевидцев. Что группа людей, согнанная на старое кладбище, попыталась прорваться в свои дома, чтобы взять на дорогу кое-какие вещи и продукты. По этим людям открыли огонь из пулеме¬та. 5 человек было убито и еще больше ранено.
Рассказывали также, что у нашего односельчанина Висангерея мать болела подагрой, передвигаться могла сидя на корточках, с трудом. Рядом жил старик, тоже больной. Ког¬да нас погнали на Назрановкиий железнодорожный вокзал, наш родственник Абдулла удостоился милости довезти туда свой скраб на собственной подводе. А здесь ее отобрали под предлогом того, что больных надо отвезти в больницу. Дорога туда была неблизкая, и, когда минут через двадцать пять подвода вернулась обратно, никто ничего не понял. Пока свидетели не разъяснили: подвода доехала до кладби¬ща, там остановилась, раздались выстрелы... К вечеру погода испортилась. Крупными хлопьями по¬шел снег. Нас всех погрузили в товарный вагон. Всего нас было 57 человек. Все старались держаться возле родствен¬ников, близких. Разместились мы внизу, люди постарше заняли верхние нары. Так и ехали в забитом до отказа вагоне.
У меня был перочинный ножик. Им я проделал неболь¬шую дырку в стене вагона и все время выглядывал наружу, но кроме бесконечного белого простора ничего не было видно. Ни голод, ни холод так не мучил людей, как естествен¬ная необходимость справить нужду.  Горцы, воспитанные на строгих нравах уважения старших, стыдливо в таких вещах от природы высыпали на коротких остановках из вагона и лезли под колеса, отбегали в стороны, пытаясь спрятаться от чужих глаз, но мало кому это удавалось. Страшно было смотреть на измученных, полуживых людей в такие ми¬нуты... Скоро стали появляться редкие дома, жилые поселки. А однажды поезд остановился на большой станции. Сказа¬ли: Сталинград. Всюду развалины, беспорядок, воронки от бомб... Поехали дальше. Вдоль железнодорожных путей разбитые, развороченные машины,  танки с немецкими крестами и иная техники. Редко мальчишеские фигурки, лазающие на них Как я им завидовал! Помню, однажды ночью, я проснулся от страшного крика. Утром выяснилось, что это рожала молодая женщина. Муж ее был на фронте. При родах она умерла, умер так же и ребенок — мальчик. Произошло это где-то под Оренбургом. Мать с ребенком завернули в белую простыню и на одной из глухих станций вынесли из вагона. Неподалеку стояли русские женщины, подростки и с жалостью смотрели на нас. Кто-то из мужчин попросил этих женщин похоронить мертвецов за деньги. В это время подошел солдат и приказал развернуть простыню. Ему доказывали, разъясняли, что там труп матери и ребенка, но он настоял на своем. Развернули. Никогда  не забуду эту картину: посеревшее лицо молодой матери и рядом коричневый плод, как кусок мяса... Женщи¬ны взяли труп. Денег не взяли. Когда состав тронулся, все долго молчали. А потом, я помню, кто-то начал рассказывать такую историю: в Назра¬ни жил один врач Некрасов. Лечил людей от всяких болезней. Все знали и любили этого русского. В день выселения его видели на вокзале. Он подходил к солдатам и громко говорил: «Что вы делаете? Опомнитесь! Русская интеллиген¬ция никогда вам не простит этого!»
***
                2
Что я еще помню о той страшной трагедии: в пути сле¬дования люди выходили из вагонов и искали кровников, с кем они находились в ссоре или на кого таили обиду, и мирились, братались, прощали друг другу. Трогательно это было. Их мужественные лица до сих пор стоят передо мной.
Да, я забыл сказать. Где-то не доезжая до Оренбурга, в нашей семье случилась беда. На одной из остановок я выса¬дил сестренку для оправления нужды, затем как-то потерял ее из виду. Внезапно прозвучала команда : «По вагонам!», все кинулись занимать свои места, в этой суматохе ничего нель¬зя было разобрать. Уже в вагоне, когда поезд постепенно набирал ход, я спохватился — сестры не было. Погоревали, погоревали, но делать было нечего. Мы знали, что такие случаи имели место со многими другими.
Доехали мы, как помнится, до Атбасара. Здесь людей стали высаживать для поселения. Правда, не всех. Нас в вагоне осталось человек 14. Эшелон тронулся дальше. Среди нас пошел слух, что чем дальше мы поедем, тем лучше будут условия для житья. А остановились мы в Акмолинске. Вагоны загнали на территорию какой-то пилорамы. Высадили. Там стоял длин¬ный барак с низенькими окнами. Когда вошли туда, я заме¬тил какие-то болты, железки, разбросанные по полу. Види¬мо, здесь стояли раньше станки, а теперь приспособили под жилье. Если я не ошибаюсь, нас набралось там человек око¬ло 700. Было очень холодно. Да и голод давал о себе знать. Люди стали болеть брюшным, сыпным тифом, туберкулезом. Каждый день умирало по несколько человек. Их хоронили в метрах семидесяти от барака. До этого там находился овраг, который был превращен в свалку. Захоронениями занималась специальная бригада, в ко¬торой был мой старший брат (сейчас он живет в Чимкенте). Трупы, согласно вайнахскому похоронному обряду, стара¬лись заворачивать в саваны. Но не хватало материала. Поступали просто: тело умершего человека покрывали слоем извести. В мае мы снялись с насиженного места и отправились всей семьей в Чубары. Здесь находилось подсобное хозяй-ство железнодорожного управления. Тот самый начальник нам это место устроил. Здесь с едой было немного лучше: появилось подсолнечное масло, ходили по ягоды, коренья лопуха... Однажды старший по хозяйству, не помню его имени, мы называли его просто «Грек», угостил нас грибами. Очень понравилось, и я решил самостоятельно добыть такой «корм». Пошел в лес и набрал полное ведро самых разных грибов. Сжарил. Угостил всех. И тут началось... Все стали вырывать, корчиться. Я ничего не понимал, к счастью, заглянул к нам тот самый «Грек». Он быстро сообразил, в чем дело, поскакал куда-то на коне и вернулся с кислым молоком — айран, по-казахски. Помогло. Стали постепенно приходить в себя, и тут плохо стало мне. Лето не оставило у меня никаких воспоминаний. Но один эпизод не изглаживается из памяти... Нас повезли на переборку картошки. Все в те же Чубары. Помню, что картофелехранилище располагалось под зем¬лей. Сырость, белый иней на стенах. Когда спускаешься туда, такое ощущение, что идешь в разинутую пасть чудо¬вища. Работали с матерью. Картошка гнилая, промерзлая. А ты сиди и перебирай. Гнилую картошку отбрасывай в сторону, а целую бросай в корзину. Нудное занятие, но что делать. Радовались тому, что могли на печке сжарить две-три картофелины. «Грек» снаружи закрывал дверь на замок и уходил. Мы оставались в подземелье одни. А какие лепешки выходили из толченой серой массы картошки?! До сих пор не забываю их вкус. Но скоро заболела мать бронхиальной астмой. У нее и так бездействовала одна рука (работать приходилось одной ле¬вой), а тут еще и это. Идти один я боялся. Страшно было. И вот однажды приходит «Грек» и говорит. «Пускай идет на картошку, там человек будет». Все называли его «дядя Густав». Немолодой, кособокий, с волочащей ногой, он вызывал у меня жалость и досаду —сколько с таким наработаешь. Но добрейший души оказался человек. Я плохо говорил по-русски, и вначале мне очень трудно было найти общий язык. Но постепенно мы привык¬ли друг к другу, сдружились. Я старался помогать ему — один вызывался таскать корзины. Дядя Густав имел привычку напевать все время какую-то грустную мелодию. Я никогда раньше такую мелодию не слышал. Он пел не на русском, даже и я смог запомнить всего два слова «Аве Мария». Незаметно для себя я стал подпевать ему. Не придавая этому никакого значения, чистым детским голоском вытягивал «А-а-аве Мари-и-ия!» И тут случилось – не предвиденное, — он замолк, внимательно прислушался к моему голосу, а когда, смущенный, я замолчал, почти прика¬зал: «Пой!» Я продолжил, он слушал и плакал. Никогда мне не забыть: темное, сырое подземелье, пропахшее гнилой картошкой, старый плачущий дядя Густав и звонкий
дет¬ский голос, исполняющий на незнакомом языке «Аве Марию».
Наше знакомство с дядей Густавом продолжалось не¬долго. Уже потом, в Акмолинске, я часто навещал его. Пом¬нится, он жил в подвальном помещении одноэтажного дома. Его жилище трудно было назвать комнатой, скорее каморка. У него никого не было, и когда он серьезно занемог, я был единственный человек, который навещал его. Подбегу к окошку на уровне ног, постучусь, через некоторое время старый больной хозяин встречал меня у дверей. Я тогда работал на хлебозаводе. Работал — это, если надо подмести, помочь в чем-нибудь, угодить. Главное, не стоять без дела, а то прогонят. А здесь всегда можно найти хлебные крошки, еще что-нибудь съедобное. Во дворе хлебо¬завода держали двух быков. Их хорошо кормили. Пригорев¬шее или спекшееся в формах тесто, отруби — прекрасная еда — шли в их рацион. Часто кормежку быков доверяли мне, и тогда я незаметно старался припрятать кое-что. ...В тот день мать сварила из отрубей кашу, поместила ее в пол литровую банку, и я побежал к дяде Густаву. Хоро¬шо знакомая дорога, справа сгоревший магазин, а вот и окошко. Подбегаю, стучусь. Ни звука. Стучу сильнее. Нико¬го. Иду к дверям, толкаю — и вижу прямо перед собой улы¬бающееся лицо дяди Густава. Ничего не подозревая, подхо¬жу ближе и только тут замечаю, что лежит дядя Густав в какой-то странной позе. Хорошо различаю ряд зубов. Солн¬це стояло достаточно высоко, и я все хорошо видел. Подо¬шел совсем близко и застыл от ужаса. Дядя Густав был мертв, губы были объедены крысами (он все время жаловал¬ся на них). Вот почему он «улыбался». Я со всех ног побе¬жал домой'. Сообщил матери. Она — остальным. Хоронили дядю Густава с отпеванием. На похоронах присутствовал «Грек». От него мы узнали, что он из Одессы, был в ссылке, отмечался, как и все переселенцы в комендату¬ре. Помню, когда люди в нашем бараке десятками болели, приходили врачи. Они неохотно занимались стариками и тяжелобольными. Одной женщине-врачу мать дала полбан¬ки кукурузы за желтый порошок хинина.

***
                3
Мы стали готовиться к очередной зиме. Начали с обыч¬ного: все мужчины и подростки из барака выходили рыть могилы. Хоронить в овраге больше не разрешали. Там земля была мягкая, и копать было не трудно. А в другом месте приходилось действовать ломами, кирками, но все равно земля поддавалась с трудом. Иногда сил хватало на то, что¬бы снять два-три верхних слоя, клали туда труп и быстро присыпали землей, надеясь веской перезахоронить. Бывали случаи, когда голодные бродячие собаки раскапывали трупы... На этот раз мы вырыли около 70 могил.  На эту работу выходили даже больные. Помню одного старика. Его фами¬лия, кажется, была Оздоев. Он остался один, все остальные члены семьи погибли. Почти каждый день он выходил рыть могилы, хотя его отговаривали. Словно чуял приближение смерти и готовился к этому. Так оно и случилось.
Запомнил я еще одного ингуша-нестарого, статного, в горском полушубке, в папахе. У него тоже не осталось ни¬кого. Тогда нам по карточкам выдавали хлеб. На человека норма — 300 грамм. Перочинным ножиком он осторожно разрезал ломоть на мелкие, как спичечный коробок, куски, ходил по бараку и раздавал людям. Однажды он тяжело заболел. Как-то раз он попросил подвинуть его ближе к окну. Был серый, невзрачный день, он поглядел на небо и грустно так воскликнул: «О Аллах, Вели¬кий, неужели мне придется покинуть этот прекрасный мир?!» Вскоре он умер. За это время мы сменили два барака. Теперь устроились жить в старом доме на отшибе. Занимали одну комнату. Целыми днями я пропадал на базаре.. То это утащу то, то дрyгоe. А иначе с голоду умрешь. Часто встречал я на базаре разных шулеров, картежников и прочих проходимцев. Однажды меня подозвал один картежник и попросил, чтобы я сыграл с ним в карты «понарошке», т. е. создать видимость игры, чтобы привлечь внимание клиентов, а деньги он после мне вер¬нет. У меня было 50 рублей (мать дала па хлеб). И вот началась игра.  Я конечно проиграл, но особо не расстраивал¬ся, помня наш уговор. Вокруг нас собралась большая толпа. Я «продул» все деньги, и тут случилось непредвиденное: картежники не думал мне их возвращать. Я заплакал и умолял вернуть мои деньги, но бесполезно. К нам подошел военный, поин¬тересовался, в чем дело. Я все рассказал, как было. Он схва¬тил картежника за шиворот и стал трясти. Из-за пазухи, карманов вытаскивал деньги и отдавал мне. Затем прикрик¬нул на меня: «Беги! И больше этим не занимайся!» Заметной фигурой на базаре был чистильщик. Им-то и работал мой дальний родственник по материнской линии — Бек Евлоев, г ерой гражданской войны. Как-то подзывает он меня и говорит: «Хватит тебе слоняться по базару без дела, будешь чистильщиком». Так у меня появилось свое < дело». Возьму ящик, переброшу ремень через плечо и пошёл на базар. Поставлю ящик на землю, достаю колодку, чтоб удобно было ногу поставить, положу рядом коробочку гута¬лина и берусь за щетку. Клиентов было достаточно. Среди них одноногих я насчитывал почему-то гораздо больше. Во¬обще, в те годы калек было очень много. Но платили они не меньше других — по 30, 50 и даже 60 копеек. Наверное, жалели меня. За день набегало 50 рублей и больше. Какая ни есть, а работа, постоянный заработок имеешь. Но с гуталином случались перебои, и тогда приходилось промышлять, чем попало. В километрах 2—3 от нас находил¬ся мясокомбинат. С кож снимали жировую прослойку и выбрасывали. Наберешь побольше таких отбросов, прихо¬дишь домой и топишь— получался неплохой жир. Научился я еще одному занятию. Мясокомбинат окру¬жал высокий забор. Через него иногда перебрасывали куски мяса. Видимо, это делали рабочие, чтобы потом подобрать. Вот и спешишь к добыче, пока не подоспеет «законный хозяин» или собаки не опередят.
Со временем зачастил я в кочегарку. Там работал хоро¬ший такой дядька — дядя Миша. Таскал с ним на носилках уголь с улицы. По 13—14 ходков делали в оду сторону. Уголь тяжелый, руки устают и, чтобы как-то облегчить себе ношу, перекидываю через плечо ремень, привязанный к ро-гожам, и так таскаю. Золу выносить было немного легче. Она не такая тяжелая, да и за смену набиралось не более 6—7 носилок. Иду я раз домой и встречаю одного нашего родствен¬ника. Он остановил меня и говорит: «Ты вечером приходи к нам, я тебе картошки отсыплю». Мы знали, что они и здесь не бедствуют. В Назрани в начальниках ходил, а тут на мясокомбинат устроился. Жили они довольно далеко от нас, пришлось на поезде добираться (он курсировал как трам¬вай). Безошибочно нахожу их большой добротный дом, вхожу. Родственник сидит вполоборота ко мне и совершает намаз. Я здороваюсь. Ни звука в ответ. Затем он вроде кон¬чил, кивнул в сторону печки и спрашивает: «У вас так мясо кипит в кастрюле?» Я отвечаю, что нет. Он снова берется за намаз, а я стою, сбитый с толку. Закончил, оборачивается ко мне и задает еще вопрос: «Когда побираться перестанете?» От стыда, обиды и боли унижения я готов был провалиться сквозь землю. Не выдержал больше, повернулся и выбежал из этого чужого, ненавистного мне сытого дома. Добежал до железнодорожных путей, поезд уже тронулся, зацепился руками за ступеньки и попытался взобраться. Там стоял какой-то человек. Я уже подался вперед и получил сильный удар ногой в грудь. Меня отбросило назад, я долго скатывал¬ся с высокой насыпи, лицо и руки были в крови. Я жадно смотрел вслед удаляющему поезду, и на душе стало так пло¬хо, муторно... И я заплакал. Началась настоящая депрессия. Не хотелось больше жить, возвращаться домой... Там меня ждут с едой... а я...
, Шатаясь, поднялся, побрел, не чувствуя под собой зем¬ли. Сколько я так шел, не помню, но ноги меня сами привели в кочегарку. На мое счастье, в эту ночь была смена дяди Миши. Он обогрел, успокоил меня. Я рассказал все, что со мной произошло. Он куда-то вышел, вернулся с каким-то свертком в руке. Как выяснилось, там было тесто (кило¬грамма 2—2,5), завернутое в белую тряпицу. Он обвязал эту материю вокруг туловища (тестом к животу), чтобы при обыске охрана не обнаружила, вывел во двор, положил на санки небольшой мешочек угля и проводил до ворот. Никогда не забуду эту ночь.

* * *
                4
Дядя Миша давал мне различные поручения. Я же во всем старался угодить ему. К этому времени я уже сносно владел русским языком, хорошо понимал и кое-как мог объясняться.
Запомнил я одну странную просьбу дяди Миши. Он часто подзывал к себе и просил об одном и том же: «Сбегай, малец, к тюремным стенам и послушай, не завели движок». П-образная внутренняя тюрьма находилась рядом. Ее окружала высокая стена (на уровне третьего этажа, а сама она была четырехэтажная). Совсем близко от левого угла стены находилась городская свалка. Мне часто приходилось лазить там, что ужасно не нравилось мрачным часовым. Так вот подбегаю я туда и прислушиваюсь. Это происхо¬дило в определенное время. Движок, как правило, в эти часы работал. Я прибегал обратно и докладывал дяде Мише: «Ра¬ботает движок». Он, молча, выслушивал меня, а затем, обра¬щаясь к собеседнику, произносил: «Пустили в расход». Я не понимал значение этих слов. Спросил старшего брата Хаджибикара. Тот мне разъяснил. После очередного посещения тюремной стены, я прибежал и выпалил: «Дядя Миша, пустили в расход!».
Недолго длилась моя карьера чистильщика. Пришлось бросить. Снова стал слоняться по базару. То подберу что-то, то утащу. Матери такое занятие было не по душе. Но делать нечего. Однажды обращается ко мне комендант (самому мне было еще рано, а ходил я отмечаться то за больную мать, то за захворавшего брата) с предложением поехать работать в откормочный совхоз, который находился от нас в трех-че¬тырех километрах. Согласился. Убирал навоз, присматривал за скотиной. Пахал, был на побегушках, словом, делал все, что приказывали. Зато был сыт. Кое-что удавалось подбра¬сывать домашним. Часто случался падеж скота. Мне поруча¬ли отвозить дохлятину в «АЛЖИР«. Это был женский ла¬герь, а название свое получил, как я узнал значительно позже, по первым буквам — Акмолинский лагерь жен из¬менников родины. Нагрузят на сани одну-две туши и на быках отправляют одного в дорогу. Больше всего я боялся волков. Их вой нередко доносился до моих ушей. Правда, ни разу они не приблизились ко мне.
Женщины в лагере были высокие, худые, с изможден¬ными лицами. В летнее время их колоннами выводили на сельхозработы. Рядом со штыками наперевес шагали жен¬щины-конвоиры, чуть подальше энкэвэдешники и совсем в стороне конная охрана по четыре человека.
Вступить в разговор с ними строго запрещалось. Часто я стоял в стороне и долго смотрел им вслед. Так и стоит перед глазами: худые, сгорбленные спины с ромбиками и цифрами внутри.
Один из тех, кто приходил к дяде Мише, седой, предста¬вительный дядька, давал мне поручения. Я должен был вдоль дороги, по которой будут вести колонну, втыкать сухие палочки, прутики, на верхушки которых заворачивали ниточками записки. Сильно нагибаться этим женщинам запрещалось, а до прутиков дотянуться было нетрудно. Кро¬ме того, мне приходилось после прохода колонны собирать вдоль дороги в песке маленькие треугольники-записки, кото¬рые женщины оставляли после себя. Их я передавал тому седому дядьке. Еще он мне давал пачки папирос и просил разбросать их заранее в зоне, где женщинам предстояло работать. Я так и делал. Лагеря, собственно, было два — двадцать пятый лагер¬ный пункт (женский) и двадцать шестой лагерный пункт, где сидели мужчины, осужденные по 58-ой.
Как-то зимой возвращался я с совхоза. Дело шло к вече¬ру, а быки мои не очень-то торопились в стойло. Но меня знающие люди предупредили: не погоняй, не туда завезут. Кругом — белый, безлюдный простор, я один, надвигается ночь. Страх охватил меня. Да и быки мои стали вести себя настороженно. Гляжу, вроде тень от; телеграфного столба на дороге впереди. Или человек. Присмотрелся, движется. Осмелел немножко. Догоняю. Человек. «Ты чего— спра¬шиваю,— на ночь глядя, один шастаешь». « Да вот в Семеновке никто не пустил ночевать. Из лагеря я... Освободили». Поехали к нам, в откормочный совхоз. Хорошо встретили. Накормили. Стал он рассказывать по свое житье- бытье. Не знаю, насколько это правда, но я запомнил его рассказ. Работал он каким-то начальником на Барнауль¬ской спичечной фабрике. В 1938 году попали их спички в руки «великого вождя народов». Хотел было прикурить свою знаменитую трубку, а спички не зажигаются. Вызвали его в Москву, прямо в Кремль, к самому Сталину. Грозный доп¬рос. Одним словом, вкатили ему 10 лет, и отсидел он их от звонка до звонка.
В откормочном совхозе я находился до 49-го года. Не¬плохо мне там жилось. Хоть и работать приходилось, не разгибая спины, зато накормлен был и обут. Да домашним помогал. Все так. А по сей день болит душа. Не дает покоя мысль: ведь ты воровал тогда. И становится мне ужасно стыдно, неловко в 55 лет. Хотя и сознаю: а иначе не выжил бы и близких мне людей от голодной смерти не убе¬рег. Хорошо, что пришла гласность, и стало возможным го¬ворить об этом. Груз прошлого тяжелым камнем лежит на моей душе до последнего времени. Высказался — и вроде облегчение наступило.
                Х.-У. Костоев, служащий.

***
...Всех жителей села Алхазурово на «студебеккерах» отвезли на ст. Ермолаевскую и вечером 24 февраля погрузи¬ли в вагоны, которые больше были пригодны для перевозки скота, чем людей. Вот так начался наш безрадостный путь в далекий край. Ни на одной станции, сколько мы ни спрашивали, нам не отвечали, где мы находимся. Людей повсюду подготовили, говоря им, что везут «врагов народа», запретили разговари-вать с нами. Во время очередной остановки мы вышли, чтобы набрать воды в колодце. Среди нас были и старики. Солдаты не раз¬решили нам взять воды и палками начали избивать, подго¬няя к вагонам. Мой брат заболел в дороге, и нам пришлось его скрывать, так как с больными не церемонились.
марта 1944 года мы прибыли на станцию Бел-Агач Семипалатинской области, и начальник эшелона сдал нас начальнику Бордулинского НКВД Давыденко, причем у обоих были палки и нас пересчитывали, как скот. Впослед¬ствии Давыденко работал заместителем начальника област¬ного НКВД по спецпереселенцам. Ночь провели на станции. Стариков и детей расселили в подвалах, а остальные ночевали на улице. 17 марта на станцию прибыли председатели колхозов, в которые мы были распределены. Вскоре выяснилось, что нашу семью отправляют в колхоз «Якстер-Тешт», что в пе¬реводе с мордовского означает «Красная Звезда», в селе Алексеевка.
В тревоге за больного брата я обратился к одному из возчиков, которые должны были везти нас в колхоз, за помощью. Он согласился. Мы с ним положили брата на сани, незаметно от начальства, накрыли одеялом. В этих санях поехали и мои родители. Этого парня, который оказал нам большую помощь, звали Александр Коршов. Тут же, в подвале, находилась семья из Веденского района. Отец их умер ночью, и естественным желанием сына похоронить отца. С этой просьбой он обратился к офицеру. Он разрешил вынести покойника на одеяле и отнести в лес, находившийся метрах в 450 от станции. Мы его хотели зако¬пать, но двое солдат, которые были вместе с нами, потребо¬вали оставить его в лесу и идти к станции. Больную женщину из Чеберлоевского района оставили там же, в подвале, не разрешили сыну забрать ее с собой. Когда солдаты выводили из подвала сына, она спросила: — Ты куда?
— За врачом!— ответил он.
Невыносимо больно было видеть эту картину.
Нам в этом смысле очень повезло, благодаря Александру Коршову. Я все это пишу к тому, что нас встречали по-разному. Были люди добрые, отзывчивые, но были и бессердечные. Село Алексеевка, куда нас привезли, располагалось на границе с Алтайским краем, в основном, здесь жили мордви¬ны. Нас поселили вместе с другой семьей в деревянном амбаре, всего нас было двадцать три человека. На третий день вечером брат скончался, семья оказалась в очень тя¬желом положении. Надо было найти хоть немного кероси¬на — освещение, конечно, у нас не было. Я вышел на улицу и постучался в один из домов. Вышел мужчина, и я попро¬сил продать бутылку керосина. Узнав, в чем дело, он бес¬платно дал целый бачок керосина. Это был Алексей Кирдяшкин. После этого случая мы очень подружились семья¬ми. Даже сейчас поддерживаем отношения с его дечерью Таисией, Шабановой. Она живет в Караганде, часто приез¬жает к нам в гости. Через несколько дней после прибытия на каждую семью выдали паек по 200 г крупы. Заведующий складом Абрам Мигин, участник войны, взвешивая крупу, нечаянно бросил в нее гирю. Придя домой и обнаружив гирю, я понес ее обрат¬но. Он очень удивился такому поступку — ведь им говорили, будто чеченцам верить нельзя, что они воры и другое. Каза¬лось бы, незначительный эпизод, но он все-таки изменил его представления о нас. В благодарность он дал нам бесплатно четыре ведра картошки, это была большая помощь для нас. Он живет в Семипалатинске, мы до сих пор дружим. Несмотря на сильную агитацию против переселенцев, люди сами убеждались в несостоятельности обвинений, которые выдвигались против нас. Но были и случаи прояв-ления ненависти к нам, спецпереселенцам. Вот один из них, который произошел в апреле 1944 года в с Алексеевка. Местное население собирало колосья пшеницы, остав¬шиеся после уборки. Несколько женщин-чеченок тоже были среди них. Председатель сельсовета Бакланов, председа¬тель колхоза Ахтыманов и еще три человека поехали вер¬хом в поле и избили жестоко чеченок. Их били палками, топтали конями. Одной из них перебили ноги. Вскоре она одна из них умерла. На помощь женщинам пришли молодые люди. Среди них Хасамбек Мусаев, житель Алхазурово, и двое из Веденского района. Так вот, этих троих вызвали в сельсовет, и работники НКВД избили их до полусмерти. Такой же самосуд был устроен над беззащитными людьми. В селении Зынковка Ново-Покровского района (с мая 1944 года Ново-Покровский район выделился из Бордулинского) была убита девушка. Она пришла вечером за водой в колодец, стоявший во дворе Семеновых. Ее убили. Причем убили зверски, выкололи глаза и бросили на улице. Было бы несправедливо, если б я не рассказал здесь о том, как два русских солдата в буквальном смысле слова спасли мне жизнь. Зимой 1946 года спецпереселенцам нашего села комен-датура выделила паек — 12 центнеров муки для распределе¬ния среди чеченцев. Я в это время работал бригадиром, и мне об этом было сообщено. Я обратился к председателю кол¬хоза Ахтыманову с просьбой выделить транспорт, чтобы поехать за этим пайком на станцию Бел-Агач. Он отказал и заявил:
— Я лошадей врагам народа доверить не могу!
Но в конце концов он выделил пару быков с санями. До станции было сорок километров. Вдвоем с АлсбекомУмаевым отправились на станцию. По дороге мой товарищ отстал от меня. Мороз стоял сильный, и я стал чувствовать, что замерзаю. Минут через двадцать я бы наверняка окоче¬нел. Меня клонило ко сну. А в это время навстречу ехали на санях два солдата. Когда мы сравнились, я обратился к ним за помощью. Двигаться уже не мог, они перенесли меня на свои сани, растерли снегом и быстро доставили в близле¬жащее село Зынковка к Сайдулле Эльдарханову. И здесь я уже окончательно пришел в чувство. Оказывается, Ахтыманов сам взял два центнера муки из этого пайка и присвоил. На фоне поведения Ахтыманова особенно благородно выглядит поступок этих двух солдат. Я их никогда не забывал и не забуду. Летом 1946 года в нашем селе от голода начали опухать дети и старики. Я был в это время старшим в посёлке. Чтобы поддержать голодающих хоть на месяц, я обра¬тился в комендатуру с тем, чтобы было выделено продоволь-ствие. Вместо оказания помощи в комендатуре обрушились на меня с руганью. После этого я обратился с заявлением к первому секретарю Семипалатинского обкома КПСС. Через десять дней я был вызван к начальнику Новопокровского НКВД Захарову. Он стал ругаться и заявил, что отправит меня туда, откуда я никогда не вернусь. А насчет голодаю-щих детей и стариков сказал:
— Если эти опухающие умрут, то у Советской власти будет меньше врагов! Зикнетесь еще раз об этом — считай¬те, что вас нет на свете. Но все же есть на свете справедливость. Через неделю за мной приехал комендант и сказал, что меня вызывает пер¬вый секретарь райкома партии Асанов. По правде говоря, я считал, что точно арестуют. Товарищ Асанов встретил меня очень вежливо и даже приветливо, поздоровался. Я удивился такому обращению. Расспросил, как живут спецпереселенцы, сколько трудоспособных, как питаются и т. д.
Спрашивает:
— Вы обращались в обком партии о выделении продо¬вольствия голодающим?
— Да, но из этого стоящего ничего не вышло, одни толь¬ко неприятности,— отвечаю.— Я просил не себе, не своей семье, а голодающим. Асанов сказал, что можно было бы сразу обратиться к ним и что спасти людей — наша общая задача и долг. Он распорядился выдать два центнера муки, молоко и другие продукты. Получив эти продукты, мы в течение ме¬сяца поддерживали голодающих и тем самым спасли многих. Оказывается, после этого случая Захаров, впоследствии начальник КГБ, завел на меня дело. В 1948 году в наше село приехали Аретанбеков—на-чальник областного КГБ и Захаров. Они приехали к нам до¬мой, произвел обыск. Затем ночью я был вызван в сельсовет, и в течение двух часов они задавали мне разные вопросы. Мне было совер¬шенно непонятна суть этих расспросов и вообще мотивы их поведения. Б ходе этой, с позволения сказать, беседы За¬харов опять начал оскорблять меня, и это. естественно, выз¬вало с моей стороны ответную реакцию. Аретанбеков одер¬нул Захарова, потребовал, чтобы он немедленно прекратил. Обращаясь ко мне, сказал:
— Идите, спокойно работайте.
Вежливо попрощался,  подав руку. Я был очень удивлен. Через год я узнал от заместителя начальника КГБ Ке¬римжанона, что в это время стоял вопрос о моем аресте. И выдвигались совершенно нелепые обвинения, что я сын шейха, что я могу повести людей против Советской власти и разное другое. И Аретанбеков выезжал на место, чтобы лич¬но убедиться. После осмотра нашего скромного дома, разго¬вора со мной он, видимо, сам убедился в несостоятельности этих доводов и обвинений. Так или иначе, именно благодаря Арестанбекову, его объективности и справедливости, я остался на свободе. Были честные и добросовестные работники, которые даже в условиях такого произвола сохраняли честь чекистов и до-бропорядочность — такие, как Аретанбеков. Мне пришлось работать с таким принципиальным и мужественным человеком, как Павел Матвеевич Прокопен¬ко — уполномоченный Министерства заготовок СССР по Ново-Покровскому району Семипалатинской области. Я ра¬ботал в органах заготовок с 1947 года. В 1948 году вышло постановление Совета Министров СССР об освобождении из органов НКВД, финансов, заготовок, со всех должно¬стей, связанных с материальной ответственностью спецпереселенцев. Прокопенко не только не уволил меня, но даже сообщил мне об этом постановлении только в 1950 году, хотя это было очень рискованно для него. Имена хороших людей всегда сохраняются в памяти.
                А.Муцалов, пенсионер.




* * *
Когда в наш двор вошли солдаты, уже рассветало. Двое из них зашли в дом и дали команду: «Руки вверх!» Отец не знал русского языка и подал солдату руку, но тот ударом автомата по рукам заставил его поднять руки. «В чём дело?»— спросил я солдата. «Все, что есть на кухне, берите, остальное не трогать, срок 10 минут, на сборище вам скажут, в чем дело»,— ответил солдат. В семье было 10 человек, а мне было 14 лет. В спешном порядке мы взяли, что попало под руки и один мешок муки из жареной кукурузы. При выходе со двора мы увидели свою собаку, смертельно ра¬ненную, она еще шевелилась. Через несколько минут мы подошли к площади возле кладбища, куда подходили и другие жители. В середине площади за столом сидел человек в военной форме с пого¬нами. Он мне разрешил в сопровождении автоматчика вер¬нуться домой за ведром для воды. В доме было несколько солдат, один из них топором отрубал индюкам головы. Они готовили себе завтрак. Когда я вернулся на площадь, семья наша была уже отправлена.
На станции Слепцовской стояли крытые товарные ваго¬ны, переполненные людьми. Там я и нашел нашу семью. Вечером этого же дня эшелон с людьми отправился в дале¬кий и неизвестный путь. Ехали двадцать пять суток. Страшная духота, отсутствие воды и пищи мучили людей. Часовые, охранявшие вагоны, открывали двери только на больших узловых станциях, где паровозы набирали уголь и воду. Путешествие отразилось на здоровье детей, женщин и ста¬риков. Умерших выносили на остановках и закапывали в шлак, уголь и снег.  На городских станциях вагоны прове¬ряли врачи, и сами уносили трупы. В пути следования люди рассуждали по-разному, но никто толком не знал, куда нас везут. Хотелось одного — скорее выйти из этой «адской машины». На городской станции Златоуст нам разрешили на десять минут выйти из вагона. Кругом стояли красивые ели и бере¬зы. Люди удивлялись красоте этой природы. Незаметно для часовых я скрылся среди елочек и любовался ими, но тут поезд тронулся. Мне кое-как удалось догнать хвостовой вагон и вскочить на подножку. Вагон оказался военным, в нем размещались дежурные офицеры и часовые эшелона. Заметив меня, висящего на подножке вагона, один из офи¬церов втащил меня в вагон. Начались допросы, откуда, куда едешь, почему не служишь в армии, хотя мне было только 14 лет. Офицеры устроили надо мной такую «шутку» Один из них вытащил пистолет и приказал: «Становись, стрелять буду! Ты вредитель, хотел взорвать наш вагон и уничтожить нас!» Наступила тишина, все молчали и переглядывались между собой. Прошло несколько минут этой жуткой сцены. Я ждал выстрела, вдруг офицер положил пистолет в карман и шагнул ко мне, обнял, поцеловал и назвал «горным орлом». Меня посадили около круглой железной печки, накаленной докрасна. И разговор продолжался до остановки на следу¬ющей станции. Офицер, который строил надо мной шутку, завернул мне в бумагу хлеб, масло, сыр и проводил меня до вагона, где была семья, извинился перед отцом за эту шутку.
В день Парижской коммуны, 18 марта 1944 года, нас выгрузили на станции Смирново Петропавловской области. Люди радовались, что вышли на свежий воздух, хотя он был морозный. Но эта радость продолжалась только полдня. Вечером нас, примерно около ста человек, загнали в здание клуба. В клубе был невыносимый холод. На полу стояли длинные скамейки, окна были закрыты, видимо, здесь изред¬ка показывали кино. На стене висел портрет Сталина — внизу подпись: «И. В. Сталин — гений человечества». Люди безразлично смотрели на этот портрет, им хоте¬лось только погреться и поесть. Но погреться было негде, и поесть тоже было нечего. Женщины и дети укрылись оде¬ялами, а мужчины устроили «зикр» (своеобразный религи¬озный ритуал — бег по кругу), чтобы согреться. Старое зда¬ние шаталось, и часовые, не понимая, что происходит, открыли стрельбу из автоматов, чтобы вызвать милицию на помощь. Пришедшие милиционеры с любопытством смотре¬ли на тройное круговое движение в клубе. Так продолжалось до утра. На следующий день мы двинулись пешком и на санях в колхозы Советского района. Навстречу дул холодный ветер, не привыкшие к нему люди закрывали свои лица, от голода и холода плакали дети. Теперь нас сопровождали не часовые, а представители, присланные из колхозов. Дороги наши начали расходиться. На каждом перекрестке, расста¬ваясь, мужчины плакали и обнимались. В числе других наша семья попала в село Барки. Брать на квартиру большую семью местные жители отказывались. Нашей семье из десяти человек пришлось жить в сельском клубе, со всеми неудоб¬ствами, в течение семи дней. В конце апреля 1944 года на колхозных полях начал таять снег. На большой дороге, ведущей в поля, висел ло¬зунг: «Граждане! Не собирайте колоски. Зерно, зимовавшее под снегом,— яд!» Не обращая внимания на эту запись, а многие и не зная, о чем там говорится, голодные и изму¬ченные спецпереселенцы собирали пшеничные колоски и ели прелое зерно. Наступила весна, но голод не покидал людей, они ели траву и корни неизвестных растений. Вдобавок появился тиф, больницы были переполнены, больные лежали в сараях, коридорах и домах. Тиф беспощадно косил людей, умирали от голода и тифа целые семьи. Тиф унес в могилу моего отца, мать, трех сестер. Летом 1944 года от голода и тифа умерла одна треть ингушей (что касается чеченцев — мне неиз-вестно). Люди, жившие в условиях кавказской природы, не выдерживали климат Сибири и умирали неожиданно быстро. Весной 1945 года советский народ торжествовал Победу над фашистской Германией. У всех появилась надежда на скорое возвращение на Кавказ. Тем временем кремлевские «гении»— Сталин, Молотов, Каганович, Берия — придумы-вали для спецпереселенцев новый режим лагерного порядка. В населенных пунктах появились комендатуры. Взрослые чеченцы и ингуши были взяты на учет, были заведены кар¬точки с фотографиями. Каждого заставляли расписываться раз в неделю в том, что он находится на месте. В то время я работал учетчиком тракторной бригады. Осенью 1947 года меня от работы временно освободили по записке коменданта следующего содержания: «Председатель колхоза т. Суровушкину. Мне нужен Хашиев Т., учетчик, на 10 дней, лишь потому, что у него красивый почерк». В кабинете ко¬менданта висел «Закон о правовом положении спецпере-селенцев из двенадцати пунктов за подписью заместителя председателя Совнаркома СССР. В. Молотова. Новый «за¬кон» ограничивал передвижение спецпереселенцев на расстоянии более трех километров. Итак, я взялся за новую «работу»— заполнять карточки для спецпереселенцев и расписки следующего содержания: «За самовольный выезд в пределах расселения более 3 км мне объявлено 20 лет ка¬торжных работ»— подпись. По мере заполнения карточек люди подходили и расписывались. В драматические дни от некоторой части населения можно было слышать и такие слова: «горные бандиты», «предатели», «изменники». Итак, в 14 лет, я тоже стал «гор¬ным бандитом». Но большинство местного населения сочувственно от¬носилось к ингушам, оказывали помощь, давали деньги, продукты. С глубоким сочувствием переживали  несправед¬ливую высылку местные жители Надежда Михайловна Асауленко, Степан Евстафьевич Кабанец – русские, Казар¬ки Ахметов и Рашь Ахметова — казахи, были и другие. Несмотря на свое адское положение, люди работали, тру¬дились от души, но тоска по родным местам душила их на каждом шагу. Им хотелось скорее увидеть Кавказ и цело¬вать родную землю. В полеводческой бригаде, где работало много женщин, можно было слышать такую жалобную песню:
«С утра под дождями! В обед под снегами, Без дома, без крова,— Но лишь бы на Родине! Весь день побираться, И этим питаться бы дома, без крова,— Но лишь бы на Родине! Осветится ли утро, Облегчится ль вечер. Увидеть Отчизну, Вернемся ль на Родину?»
                Халшиев, учитель
               
                ***
До выселения, примерно за полгода, вернулся с фронта инвалидом войны Магомед Исакович Арчаков. Вот везли нас в Казахстан, правда, тогда мы не знали, куда везут. Магомед был старшим в нашем вагоне, получал продукты. Точно не помню – где это было. Кажется, говорили: Сальские степи. Это под Ростовом. Магомед вместе с двоюродным братом Хамидом Арчаковым пошел получать хлеб. Это недалеко от нашего вагона. Все было» видно через щели и в окно. Солдаты потребовали расписаться якобы за хлеб и уйти. Как это можно требовать и тем более выполнить, ведь в вагоне жда¬ли этого хлеба сотни голодных ртов. Шум, крик, гам слышим. Вдруг стрельба. Наши увидели, как солдаты убили. Магомеда и унесли. Люди начали кри¬чать, бить кулаками в стенки вагона, а выйти нельзя было. Солдаты дали очередь автоматами поверх окон, продырявив всю крышу и» стену. От испуга, люди замолчали, Хамид тоже больше не вернулся, ни тогда, ни потом. Видно, солдаты убили и его. В день умирало по несколько человек, умирали  целыми семьями. Я. помню хорошо день, высылки. Нас выселяли их города Орджоникидзе. Жили мы тогда на улице Неведомского, дом № 9. Солдаты не разрешали нам ничего брать. Из рук вырывали чемоданы, посуду, продукты, постель. Моему ребенку был всего месяц. Не дали взять даже его, люльку. Нужно сказать: выгнали, в чем были. Привезли нас на станцию Киялы. Там жили и голодали около полу года. Потом муж тайком перебрался в Алма- Ату, позднее я переехала к нему с детьми...
                П. Арчолсова,  домохозяйка

***
Этот день, день рождения Советской Армии, Сталин, Берия и их клика превратили для чеченцев и ингушей в черный и кошмарный день. Герой гражданской войны, крас¬ный партизан, революционер, боец, рабочий, колхозник, се¬добородый старец и ребенок в колыбели — все были объяв¬лены «врагами народа» и увезены от родных очагов. А их дома, села –  совсем нажитым – отданы другим. Те самые бойцы Красной Армии, которых вчера чеченцы и ингуши кормили своим последним куском, принимали в своих домах, как дорогих и верных друзей, сегодня врыва¬лись в эти же дома, но уже с искаженными лицами и злоб¬ными глазами. Везде стоял шум, гам. Коровы мычали, овцы блеяли, куры кудахтали, собаки лаяли. Кругом плач детей и стоны взрослых, крики солдат и команды офицеров. Я был по¬старше и смелее. Посмотрел одному очень ретивому сол¬дату в глаза. Он крикнул так, что даже стены задрожали: «Чего уставил глазища!» Я ответил: «Не на тебя смотрю, а на красную звезду, что на твоей шапке». В этот момент мне показалось, что там вместо серпа и молота свастика. Услышав нашу перебранку, проходивший мимо офицер, крикнул: «Разговорчики прекратить. Собирайтесь не¬медленно!» Представители власти на местах тоже «очень ласково» обращались с нами. Их любимыми словами были: «банди¬ты», «звери», «предатели», «разбойники». Например, в посел¬ке Владикинка Федоровского района Кустанайской области был создан «воспитательный штаб», куда входили начальник районного отделении НКВД Развожаев, комендант Шанецкин, председатель сельсовета Вяриванский, председа¬тель колхоза Сыщенко и другие. В «штаб» вызывали чечен¬цев и ингушей поодиночке и избивали до потери сознания, а потом выбрасывали на улицу.
Я не хотел, не мог и не верил, что такое возможно при Советской власти. Я думал, что все это делается, без ведома Сталина, чтобы обозлить и настроить людей против совет¬ского строя. Поэтому в 1948 году я написал обо всем этом в письме к Швернику. Наивный человек, я писал о том, что нарушаются самые священные принципы сталинской Кон-ституции, что это дело рук врагов Советской власти, шпио¬нов и диверсантов. Я думал, что открываю этим им глаза, что дойдет мое письмо и все безобразия прекратятся, что нас снова вернут на Кавказ, к милым нашим горам, к дорогим нашим домам. Что больше дети не будут плакать голодными глазами, что их не будут есть тифозные вши, а та шайка, которая так издевается над нашими отцами, дедами и брать¬ями, будет посажена в тюрьму и сослана в Сибирь. Что я горько ошибался, я скоро убедился. По поводу этого письма в том же 1948 году меня вызвали в спецкомендатуру №136 в городе Джезказган - Руднике Карагандинской области, и в присутствии коменданта Заводня, его помощника Мурсалимова, заместителя начальника райотдела Козелкова пред-ставитель областного отдела НКВД, в чем только не обвинил меня и мой народ. Не знаю, чем это было вызвано, или мое письмо дошло до Шверника, и им был дан такой совет, или же они сами его перехватили.
Обрабатывали меня по всем законам тогдашнего време¬ни. Более того, там я узнал, что еще в 1942 году Сталин и Берия всем военкоматам и подразделениям войск послали «совершенно секретное» постановление или распоряжение, в котором предлагалось: чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев, калмыков, крымских татар, поволжских немцев к награде не представлять, званий не присваивать. То есть уже тогда мы были записаны в разряд «врагов народа»...
                Х. Эгиев, служащий

***
В 1942—44 годах я работал заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации Чечено-Ингушского обкома КПСС наркомом просвещения. Выполнял различные по¬ручения Грозненского городского комитета обороны, штаба северной группы войск Закавказского фронта. Бывал во всех районах республики, начиная с прифронтового Малгобекского района, кончая высокогорным Шароевским. Я был хоро-шо знаком с политической обстановкой в республике. Все было в норме, за исключением отдельных случаев. Основная масса населения республики сражалась против фашистских захватчиков, трудилась в колхозах, на предприятиях, снаб¬жала защитников Родины хлебом, мясом, другими продук¬тами. Расправлялась с вылазками этих отщепенцев, строила оборонительные рубежи.
Во второй половине 1943 года в республику стали прибы¬вать в большом количестве войсковые части, якобы для проведения маневров в условиях гор в связи с предстоящими боевыми действиями против немцев в Карпатских горах. Чеченцы и ингуши тепло и радушно принимали этих солдат, делились с ними последним куском чурека, встречали как желанных гостей, отвели лучшие комнаты в домах. Помога¬ли им в ремонте, строительстве дорог, мостов, доставке боеприпасов и в передвижении по незнакомым горным дорогам. Однако, как позже выяснилось, все это оказалось обма¬ном, войска эти прибыли не для маневров, а для подготовки и проведения выселения чечено-ингушского народа. В середине февраля 1944 года в республику прибыл Берия, его замы: Кобулов, Серов — и много генералов. 21 февраля нас, руководящих работников из числа чеченцев и ингушей, собрали в зале заседания обкома КПСС. Зал был полон. Мы, шутя, говорили, что это чисто национальное собрание чеченцев и ингушей. В это время в зал вошли пер¬вый секретарь Чечено – Ингушского  ОК КПСС Ливанов и народный комиссар внутренних дел республики Дроздов. Иванов сказал:
— Товарищи, мы собрали вас по поручению Берия для выполнения
особо – важного правительственного задания. Вы будете разбиты на отдельные группы, сегодня же вы должны отбыть на воинских машинах в распоряжение воинских частей, где вам будет сообщено о цели и задачах вашей командировки. В группе, куда был зачислен я, были Наурбиев Абукар, Яндиев Магомет, Кулбужев Тархан, Мальсагов Туган, Бузуртанов Ахмет, Ведзижев Гази-Магомед, Мальсагов Ахмет. Возглавил нашу группу Председатель Президиума Верхов¬ного Совета ЧИАССР Тамбиев.
Все мы на воинской машине 21 февраля примерно в двенадцать часов ночи прибыли в Орджоникидзе, в наркомат внутренних дел СОАССР, а оттуда направились на железно¬дорожную станцию города Орджоникидзе. Здесь на за¬пасных путях стояло много пассажирских вагонов, в одном из которых нам было предложено переночевать. 22 февраля в десять часов утра нас повели в правительст¬венный вагон, который оказался недалеко от нашего вагона. У вхо¬да в этот вагон стоял нарком внутренних дел Осетии гене¬рал-майор Тикаев, а в зале за столом сидел заместитель Берия по госбезопасности Кобулов и десятка два других генералов.
До начала заседания Кобулов шутил с генералами, среди которых было много грузин, и, обращаясь к нам, сказал:
— Вы знаете, зачем сюда вас привезли?
Я и кое-кто еще ответили, не знаем, а несколько человек ответили: знаем. Оказывается, в Грозном в Совете народных комиссаров секретарям обкома ВКП (б) и заместителям председателя Совнаркома ЧИАССР было объявлено о пред¬стоящей высылке. Но они нам ничего об этом не говорили, держали в секрете не по желанию, а по приказу, иначе им бы не сдобровать. Это была государственная» тайна. Потом Кобулов сказал, что нас собрали для того, чтобы мы оказали необходимую помощь советским войскам для выселения чеченцев и ингушей. Кобулов сказал, что нас выселяют в другие в климатическом отношении однотипные с Северным Кавказом районы страны. В местах поселения все для приема подготовлено. Переселяют за системати¬ческое ограбление соседних народов, за дезертирство и измену Родине, за бандитизм, за массовый переход на фрон¬тах на сторону врага, за сотрудничество с фашистскими ди¬версантами, за восстание в горах против Советской власти и т. д. и т. п. Это была ложь. Мы-то знали, что все это вранье, если бы такое было, у нас были бы эти сведения.
— Вас же мы просим помочь организовать переселение без эксцессов крови. Солдат есть солдат, ему дано указа¬ние: каждого сопротивляющегося на месте расстреливать. Сил у нас здесь много, но на всякий случай на границе вашей республики подтянуты танки. Вам необходимо на своем языке передать населению то, что будут говорить наши генералы. Переселенцев вам срочно надо будет включить в промышленное и сельскохозяйственное производство. Сей¬час идет война фронту нужны продовольствие, оружие, танки, самолеты. Вы обязаны производить все это и постав¬лять фронту. Мы не говорим, что все вы повинны в предъяв¬ленных вашему народу обвинениях, но сейчас идет война и некогда в этом разбираться. Вы все распределены по селам и районам, куда с нашими генералами необходимо немед¬ленно выехать.
Когда Наурбиеву Абукару сообщили, что он направля¬ется в села Канышево и ДОЛАКОВО, он сказал, что эти два села сожжены в свое время деникинцами дотла и про¬слезился. Кобулов, ехидно улыбаясь, сказал:
— Что ты расплакался, как институтская девица. Я был вместе с начальником Сталинградского облуправления НКВД генерал-майором Прошиным направлен в села Назрановского района. В ночь на 23 февраля меня и двух моих товарищей ингушей вывезли в крупное село — Насыр- Корт. Жителям села, через живущих у них солдат, было вечером объявлено, что 23 февраля — день рождения Крас¬ной Армии, рано утром собрание и что все мужчины должны быть на этом собрании. Площадь была переполнена (вернее, не площадь, людей собрали в рву, чтобы в случае чего удобнее было расстреливать). Через некоторое время плотным кольцом солдаты оце¬пили людей, направили на собравшихся пулеметы, автома¬ты, дали из ручного пулемета очередь, ранили трех человек. По-моему, один из них тут же скончался. После этого на машине подъехал генерал-майор Прошин, на эту машину поднялся и я. Прошин выступил, я перевел его короткую речь на ингушский язык. После чего собравшиеся сложили, как того требовали, имевшееся у них оружие: кинжалы, ножи. Пока совершались эти дела, солдаты на машинах подъезжали к домам и вывозили оттуда к железной дороге стариков, женщин, детей, туда же подвозили и мужчин с собрания и всех вместе закрывали в товарные вагоны и отправляли эшелон за эшелоном в места назначения — в холодные и голодные, казахстанские и киргизские степи. Больные, беспомощные, одинокие старики, старухи, сироты оставались дома. От голода, холода, отсутствия при¬смотра они умирали, многих даже добивали. По дороге солдаты проверяли вагоны, снимали всех больных, сваливали прямо на снег или сдавали в морг, где они и умирали. Все, о чем говорил нам на встрече Кобулов, оказалось обманом и ложью. Никакой подготовки для встречи прове¬дено не было. Снимали с вагонов и развозили по колхозам и другим местам, кого-то к кому-то подселяли, многие вы¬нуждены были рыть себе землянки, мерзли, голодали, забо-левали тифом и умирали поголовно, целыми семьями. За тринадцать лет пребывания на чужбине процентов 65—70 чеченцев и ингушей осталось лежать в казахстанских и киргизских степях. В Казахстане я работал начальником эвако-переселенческого отдела Кокчетавской области и был знаком с об¬становкой и жизнью там чеченцев и ингушей. В мае 1945 го¬да я был в Алма-Ате на совещании начальников эвако- переселенотделов в ЦК Компартии Казахстана. Проводил это совещание второй секретарь ЦК Шаяхметов. В Кокче¬тавской области из 33000 переселенных туда чеченцев и ингушей за один год умерло более 6000 человек. Начальник эвако-переселенотдела Актюбинского облисполкома в своем выступлении сказал, что в его области из 27000 человек за год уже умерло 9000 человек, а многие безнадежно больны тифом, дистрофией. Нарком внутренних дел Казахстана Иванов сказал, что мы не справились с заданием, поставленными перед нами Сталиным. Сохранить переселенцам жизнь, чтобы они смог¬ли участвовать в трудовой жизни и снабжать фронт и страну продовольствием. О жутких условиях жизни в местах переселения страшно рассказывать. Правовое положение переселенцев было еще хуже. Они были отданы во власть грубых, наглых и бессовестных комендантов. На эту должность как будто специально под-бирались самые наглые и подлые типы. Они делали с людь¬ми что хотели, издевались, как могли. Власть давала им эти права, иначе не могли бы они поступать так, по-хамски нагло, и подло. Выезд с места поселения, даже к родствен¬никам в соседнее село на похороны или для посещения больного, карался 25-летней каторгой.
                А. Газдиев, пенсионер

***
Это было в августе-сентябре 1943 года. К нам в Насыр- Корт приехали работники МГБ в гражданском. В день вы¬сылки все они были одеты в военную форму. Фамилия одно¬го из них была Доронин. Ранее они участвовали во всех ингушских свадьбах, похоронах. Пили, ели вместе, танцева¬ли. Иногда на танцах, поддерживая ингушский националь¬ный обычай, стреляли из пистолетов вверх, пытались танце¬вать по-ингушски.
За месяц до выселения, в разных местах на красных стенах из кирпича появились лозунги, написанные известью или белой краской: «Колхозники и колхозницы! Не бойтесь, 23 февраля в районе будут проведены военные маневры!» В школах и других общественных учреждениях были солдаты, говорили: приехали отдыхать перед решающими сражениями.
В ночь с 21 на 22 февраля была фикция маневров, а в день высылки 23 февраля в шесть часов утра начали соби¬рать ингушей на «митинг» в честь дня Красной Армии. Я с братом тоже побежал посмотреть «митинг» и послушать важное сообщение». Люди стояли полукругом. Подъехала машина с раскрытыми бортами, а дальше вокруг стояли солдаты, вооруженные до зубов: с винтовками, автоматами, станковыми и ручными пулеметами, вдалеке виднелись мелкокалиберные пушки. На машину поднялись Газдиев Ахмет Магиевич, и какой - то генерал. Генерал начал говорить. Газдиев переводил его слова. Рядом с ними была ветеринарный врач Лида, русская, видно, она присутствовала, чтобы проверить достоверность перевода, или узнать, что будут говорить ингуши, ведь она владела чистым ингушским языком. Ахмед переводил: нас выселяют, неизвестно точно — куда, но в такие же теплые края, как наш Кавказ, выселяют без срока возврата. Обви¬нения сыпались как из рога изобилия, одно нелепее дру¬гого. Просили подготовить список: сколько человек в семье, перечень всего, что остается, обещали, что все это будет возвращено на месте, куда нас выселяют. В этот день кровник обнимался с кровником, прощая все, потому что оба не знали, что их ожидает впереди. В такую дальнюю дорогу нельзя было пускаться с черными мыслями, не простив своего обидчика. Этот древний обычай сделал и здесь свое доброе дело. Но как только люди заше¬велились, обнимаясь и прощая друг другу обиды, раздалась очередь ручного пулемета, стреляли прямо в толпу со сто¬роны, где живут Альмурзиевы. Ранили Арчакова Аламбека Гакиевича, разбили ему коленную чашечку левой ноги. Люди перевязали его башлыком. Упал, раненый в грудь, Абадиев Юсуп Рахманович, а Куркиев Зовли Иналкович умер тут же от ран. Куркиева унесли и похоронили во дворе дома, а Арчаков скончался через несколько дней под Ростовом, его выбросили в Сальских степях на съедение волкам. А Абади¬ев Юсуп живой. Живет в Узбекистане. После случившегося генерал извинился, сказал, что это случайность, солдат будет наказан. Доронин, довольный, на лошади объезжал солдат, видно, подбадривал их. В этот день только мы узнали, что он пол¬ковник НКГБ. Потом солдаты поставили ингушей в ряд по четыре человека, обыскали и повели на сборный пункт. Вече¬ром всех погрузили на машины, отвезли на железнодорож¬ный вокзал и затолкали в телячьи вагоны, по двадцать и более семей, набивая их как бочки селедкой.
24 февраля около пяти часов утра эти скорбные эшелоны тронулись в путь, увозя людей в неизвестное. Многие из них не доехали до пункта назначения, сотни и тысячи остались лежать в земле, ставшей им мачехой, в казахстанских и киргизских степях. Когда нас довезли до Уфы, мы спросили у одного стари¬ка: куда ведет эта дорога? Он ответил: в Сибирь. Только там мы узнали, куда нас везут. Я никогда не забуду одну молодую девушку: Евлоеву Залихан Магомедовну. Она была красива и молода, так хо¬тела жить, очень боялась умереть в дороге. Её кости тоже остались лежать в бескрайних степях. Солдаты сбрасывали даже живых, потому что те болели тифом...
                А. Абадиев, пенсионер

***
Перед выселением чеченцев и ингушей я работал в г. Орджоникидзе, был освобожденным секретарем комсо¬мольской организации Орджоникидзевского отделения Се¬веро-Кавказской железной дороги. Начальником нас был осетин Казбеков Мухарбек Соломонович. В это время в народе ходило много разных слухов, один страшнее дру¬гого. Поверить во все то, было невозможно. Каждый жил ожиданием, веря и не веря. Мои сомнения развеял Мухарбек Соломонович. Это было в начале февраля. Он вызвал меня и сказал:
— Извини меня, Шукри, я должен сообщить очень неприятную не только для тебя, но и для себя весть: вас выселяют. Я дам вам вагон, уезжайте в Баку, может быть, вашей семье удастся избежать этой участи. Это был, действительно, очень тяжелый и неприятный разговор для нас обоих. Но, тем не менее, его слова как- будто кинжалом кольнули меня: значит, это не сплетни. Передо мной сидел человек, который был посвящен во все это. Сведения у него были верные. Несколько минут у меня перед глазами стояла какая-то черная пелена. Я не мог понять и осмыслить услышанное, хотя в последнее время мы все жили этим тяжелым ожи¬данием.
Через некоторое время, придя в себя, я ответил Муха беку Соломоновичу:
— Этого не может быть, ведь сейчас не время Нерона и Чингис-Хана... Но если все это произойдет, я разделю со своим народом горькую долю.
После этих моих слов Мухарбек Соломонович про¬слезился.
Расставшись с ним, я уехал домой в Долаково, оттуда заехал в Яндырку к родственникам матери — Хешагульговым, Абдурахману и Магомеду.
Горько и обидно было сообщать такую весть. Когда в доме собралось несколько стариков, они сами завели раз¬говор о выселении. Никто не хотел, да и не мог в это пове¬рить. Тогда я передал старикам свою информацию, полу¬ченную в Орджоникидзе. Старик Мурцал посмотрел на меня сурово, показал пальцами на свои заплатанные штаны и сказал:
— Меня вышлют, вышлют мой народ, который, став авангардом для всех кавказских народов, защищал и отстаи¬вал на Северном Кавказе дело революции?! Этот народ будет выслан? В своем ли ты уме? Ты, кто получил советское обра¬зование, учился в советской школе, не только комсомолец, но и вожак комсомола, веришь в эти вражеские сплетни? Я считал тебя серьезным парнем, не думал, что ты поверишь такой чепухе?
Через несколько дней нас выселили. Там, в Казахстане, к нам приехал двоюродный брат Мурцала — Мурад. Я рас¬сказал ему про встречу с Мурцалом перед выселением. Он горько заплакал, плакал долго, с всхлипыванием. Страшно было видеть слезы этого старика. Я даже очень жалел, что затеял этот разговор. Я всячески старался изгладить свою вину, но сказанного уже нельзя было вернуть. В эти дни плакал не только он один, плакали все: млад и стар, жен¬щины и дети, седобородые старики и гордые мужчины. После высылки мы очутились в поселке Власовка, что находится в Северо-Казахстанской области. Здесь в основ¬ном были ингуши. Страшные и горькие испытания выпали на долю чеченцев и ингушей. Неприветливо встретил нас этот суровый край. Кто нас выселял, специально подобрал это место, чтобы физически уничтожить народ, чтобы голо¬дом, холодом, различными болезнями уморить нас. В этом они, конечно, преуспели, гибли ежедневно по нескольку человек, из других мест шли вести одна страшнее другой. Остаться жить в этом поселке я не мог. Я решил уехать куда-нибудь, чтобы найти работу по специальности, я ведь был железнодорожником. Для этого необходимо было уехать в город Акмолинск. Там находилось управление Карагандинской железной дороги. А я переселенец, мне билета на поезд не давали, если поймают, могли засадить на долгие годы. Поэтому я попросил свою хозяйку — пред¬седателя поселкового Совета — русскую женщину, купить мне два билета, объяснил ей причину своего обращения к ней. Она ответила мне:
— Конечно, возьму вам эти билеты, не сомневайтесь.
Жену и других членов семьи я оставил, а вместе со своей матерью-старушкой уехал в Акмолинск. Приехал туда, пошел в управление дороги. Меня принял начальник вагонной службы полковник Дроздов Михаил Иванович. Я объяснил ему причину своего прихода к нему, показал диплом.
Несколько мгновений он сидел и смотрел на мой диплом, будто изучал его, а потом сказал:
— У нас есть указание спецпереселенцев не брать, кро¬ме как на черную работу, но я вас возьму, думаю, что вы меня не подведете.
И оформил меня заведующим сектором своей службы. Дал квартиру и оказал посильную помощь в перевозке и устройстве семьи. ...Холодный климат края был невыносим для меня. Поэтому я решил уехать на юг. Сказал об этом Михаилу Ивановичу, просил его помочь. Он ничего мне не ответил. Прошло некоторое время, больше на эту тему мы с ним не говорили.
Однажды он вызвал меня и спрашивает:
— Ну как, не раздумал уезжать?
Оказывается, он не забыл мою просьбу, а я грешным делом, был обижен на него. Я говорю:
— Нет, не раздумал.
Он говорит:
— Ну ладно, так и быть — открывает ящик своего пись¬менного стола, достает приказ о премии мне, между прочим, премия была по тем временам очень большая, вызывает своего помощника и дает ему указание выделить вагон, заг¬рузить его стройматериалами, поставить печку, сделать нары. ...При помощи Дроздова Михаила Ивановича и Андре¬ева Владимира Ивановича мне удалось уехать во Фрунзе Здесь я устроился заведующим интернатом Киргизского музыкально-хореографического училища. Там я проработал до возвращения на Кавказ. Между прочим, в этом интер¬нате жил и учился известный в нашей республике компо¬зитор, ныне директор Чечено-Ингушского музыкального училища Умар Бексултанов. Вернулся на Кавказ. Приехал в город Орджоникидзе, пошел в горотделение милиции, чтобы прописаться, а мне говорят:
— У нас есть предписание ингушей не прописывать.  Что оставалось мне делать? Пошел в республиканскую милицию. Думал попасть к министру. Его не было, не было и замов. Попал к начальнику Торчинову. Говорю ему: — Объясните мне, пожалуйста, я отсюда, из города Орджоникидзе, выслан, приехал домой, меня не пропи¬сывают... Он спросил фамилию. Я назвал. Он, оказывается, знал всех наших, начал о них расспрашивать. Я ответил на все его вопросы. Потом позвонил в горотдел милиции и сказал: пропиши немедленно! Я пришел снова в горотдел, к тому самому сотруднику. Он недовольно бурчит:
— Один говорит: пропиши, другой кричит: не прописы¬вай. Кого тут слушать?
Опять он звонит Торчинову: Куда я его пропишу, у него ведь нет жилья.
Я говорю: ведь у меня был дом, туда и пропишите. Он посмотрел на меня и ехидно улыбнулся. Торчинов сказал:
— Пропиши у моей матери,– и назвал адрес своей матери.
Я это все слышал...
                Ш. Дахкильгов, краевед

***
...У меня болел ребенок, мальчик. Хадис, ему было всего полтора года. Зная, что солдаты снимают больных с поезда, я всё время прятала его. В этой страшной духоте и тесноте, даже здоровые взрослые люди заболевали, умирали. А что говорить о детях? Ребенка необходимо было вымыть. Для этого нужна была теплая вода, но где ее взять. К счастью, наш вагон остановился на одной из станций рядом с горячей водой. Муж побежал туда с посудой за водой. Солдаты схватили и повели его. Я заплакала, плакали и его престарелые родители. Плакали люди, глядя, как я переживаю. Бригадиром у нас в вагоне был Орцханов Али. Он уговорил солдат, чтобы они пожалели мужа, пожалели меня, больных стариков, что-бы не убивали его. Убить они его не убили, но посадили в вагон-ледник. По просьбе Али один солдат на второй день отпустил его, полуобмерзшего, полуживого. ...В тот день, когда все это случилось, солдаты пытались отнять у меня ребенка. Я не отдавала, и они потащили меня вместе с ребенком в какое-то помещение. Там была целая гора трупов и живых, вернее, полуживых людей. Я чуть в обморок не упала, увидев, все это. Солдаты кричали: «Брось ребенка, он все равно умрет, иначе мы убьем тебя». Какая мать могла бросить еще живого своего ребенка? Думаю — никакая. Видя мое состояние, один солдат пошел и привел какую-то женщину. Не знаю, кто она была: врач, медсестра или служитель этого морга-хранилища. Она подала мне гра¬дусник: поставь, мол, проверим температуру ребенка. Маль¬чик горел, конечно, нельзя было измерять его температуру, поэтому я под халатом держала этот градусник в своей руке, пока его не потребовала женщина. Она взяла градусник, посмотрела, взглянула на меня и все поняла. Видно, и в ней в этот момент заговорили чувства женщины, матери. Она сказала: «Мальчик не так болен, можно отпустить женщину» Меня отпустили. С этого дня я постоянно молюсь за эту женщину, хотя мальчик мой все-таки умер в пути, и я вы¬нуждена была его выбросить. Нас привезли в г. Ермак Павлодарской области. Впер¬вые месяцы смерть здесь косила беспощадно. Умирали де¬сятками: от холода, голода, болезней. Здесь умерли еще два моих ребенка, две девочки — Лиза и Рукият. Свекор, Гандалоев Хасан Алиевич, сам больной, голодный, не мог смот¬реть на молящие о хлебе, молоке детские глазки, пошел искать съестное. В нескольких метрах от дома его застала пурга, ветер прибил его к забору и, когда через несколько дней я нашла его, он так и стоял, мертвый, прибитый к этому забору. Людей некому было хоронить, да и нельзя было их хоро¬нить: земля была мерзлая, их закапывали в снег, а там их съедали звери, собаки...
                Гандалоева (Анушева) Захират Иневинна

***
В это трудно поверить, но это правда. Правда, горькая. У меня была любимая тетя Забрат Хизировна Цицкиева, жена моего дяди по отцу. Сколько было ей лет, я точно не помню, но не больше тридцати. Она была добрая,
жизнера¬достная женщина. Очень любила детей. У нее самой их было трое.
23 февраля 1944 года был последним днем ее жизни.
Рано утром вошли в дом солдаты. Грубо сорвали одеяло со спящих детей. Сбросили их на пол, я начал кричать всякие оскорбительные слова. Испугались дети, истошно за¬плакали. Испугалась Забрат., никак не могла одеть детей. Солдат стоит над душой, кричит, а у нее все валится из рук. Потом солдат вышел, а когда через несколько минут вер¬нулся, она все еще не успела одеть детей. Солдат силой оторвал от нее ребенка: «Сволочь, дикарка,  «еще не закон¬чила!»— отступил назад и в упор выстрелил ей в грудь. Пуля, убившая мать, ранила в плечо девочку, стоявшую позади. Всех охватил шок. Что можно было сделать в этой обста¬новке?.. Не зная, что предпринять, что сказать, мой отец Уци Цицкиев, весь побелевший, то хватался за свое лицо, то ки¬дался к безжизненному распластанному на полу телу снохи, то смотрел, как очумелый на сирот. Потом крикнул с каким- то нечеловеческим надрывом: «Что вы делаете звери, как вы посмели поднять руку на женщину, на мать?! Куда теперь я дену сирот?..»
Он упал на колени перед Забрат и начал целовать ее холодные руки, а дети, с крупными каплями застывших слез, сгрудились вокруг бездыханной матери.
Тот же солдат, что убил Забрат, толкнул отца в плечо и крикнул: «Если бы мне не было жалко пули, и тебя бы при¬кончил. Собирайтесь, звери!»
Что нам оставалось. Снесли труп в погреб, там зарыли его наспех.
...И теперь покоятся в нашем погребе кости моей дорогой тети, погибшей от руки солдата, которого, возможно днем раньше, она кормила со своего стола...
                Цицкиев Магомед-Башир Уциевич

* * *
Мы жили в хуторе Тиста (село Нашха Галанчожского района). Всего там было 6—7 хозяйств. Наш дом стоял на окраине. Рядом находился хутор Хайбах.
Во время выселения все в нашей семье болели тифом: я, моя мать Бакка, сестра Зарипат, братья Умар, демобилизо¬ванный из армии Ахъяд, Шаман,
Увас, Абу и его дочь Ашху. В относительно лучшем состоянии был самый мень¬ший из нас Увайс. Прошло три дня после выселения. Ушедший за водой Увайс, почему-то задержался. Зайдя через некоторое время в дом, он сказал:
— В Хайбахе лают собаки, слышны выстрелы и виден дым...
Оказывается, прибывшие туда солдаты собрали всех жи¬телей села Нашха в Хайбахе. Многих из них завели в длин¬ный сарай Мовлы, сына Чебирга, а остальных увели. Солда¬ты говорили, что оставшихся, тоже потом увезут на маши¬нах. А те, кого увели, думали, что к ним никого не привезут, а их возвратят домой. Надежды тех и других не оправдались. Солдаты совершили акт вандализма: заставили людей за¬нести в сарай сено, облили его бензином и подожгли. Люди старались выйти через дверь и окна, солдаты стреляли в них. Об этом я узнал попозже. Число жертв этой акции по моим подсчетам приближается к 147... На четвертый день после выселения в наш дом зашло несколько солдат. Они разглядывали нас, будто кого-то искали. Их взгляды и голоса были суровыми. Когда ко мне подходил один из них, я, лежавший на кровати, постарался приподняться. Рука, потянутая мной, чтобы облокотиться, задела матрац. В это время двое солдат мигом подбежали ко мне, схватили за руки, разрывая рукава, поволокли во двор и бросили на камень. Туда же притащили остальных. Один из солдат подошел и приставил к моей левой щеке винтовку. В трех-четырех шагах от меня находились остальные. В стороне стоял офицер. Видимо, это был командир. Он приказал: «Огонь!» Услышав это, я подумал, что знающий русский язык Умар сказал что-то нелицеприятное и разгне¬вал офицера. Поэтому и приказывают стрелять в него. Обер-нувшись, я успел вымолвить: «Смотри, Умар, молчи.» Но в этот миг раздался выстрел. Разломив челюсть, пуля прошла сквозь мое правое плечо. Меня бросило в сторону. Опять услышал: «Огонь!» Раздались выстрелы. Несколько пуль вошло в мое тело. После этого проткнули штыком, подняли и сбросили в обрыв. Я потерял сознание...
Через некоторое время я очнулся, открыл глаза. Не мог шевельнуть рукой. Обе ноги были изрешечены пулями, зали¬ты кровью, изломанная челюсть беспомощно свисла. Я не знал, где нахожусь. Думал о своих товарищах — членах семьи. Знал, что в них стреляли. Хотел узнать, что с ними стало. Посмотрел с трудом наверх. Надо было проползти большое расстояние. Попробовал шевельнуться. Ничего не вышло, мое белье примерзло к холодной земле. «Они же стреляли в мою мать»,— кольнуло сердце. Я почувствовал прилив сил, забыв про свою боль. Одна рука, левая, двига¬лась. Опираясь на нее, пополз вперед. Земля, как магнит, притягивала меня. Не знаю, сколько я полз... Я выбрался наверх, увидел ужасную картину: мать, брат и три его сына лежали мертвые. Каждого из них, видимо убили выстрелами в шею. Глотки у всех были разорваны, как ножом. Я уложил их ровно, прочитал предсмертную молитву и пополз искать сестру, ее не было среди них. Она немного отползла от них, была еще жива, но вскоре тоже умерла. Я был недалеко от нашего дома. Но не решился подойти, потому что там могли быть солдаты. Пополз к одной яме у берега и лег туда, надеясь, что меня накроет оползнем. Не хотел, чтобы собаки истерзали мое тело после смерти. На рассвете я увидел солдата на крыше своего дома. Он смотрел по сторонам. Хотя я был в трудном положении, умирать все же теперь не хотел. На этом месте я проле¬жал трое суток, боясь пошевельнуться. Потом опять пополз к мертвецам. Они лежали в том же положении. Донеслись выстрелы и голоса солдат, шум гоняемой ими скотины. Я лежал, думая, что скоро меня убьют, и сми¬рился с этим. Внизу я увидел мужчину без головного убора. Внима¬тельно посмотрев, я узнал, что это не солдат, и всеми уси-лиями толкнул вниз камень, чтобы он заметил меня. Камень полетел вниз. Заметив его, мужчина посмотрел вверх, увидел меня и направился ко мне. Это был брат моего отца Али. Он, не найдя среди покойников, оказывается, искал меня. Увидел меня в таком состоянии, он заплакал. Я жестами объяснил ему, что челюсть у меня не двигает¬ся, он кончиком ножа раздвинул мои зубы, положил между ними закладку. Тогда я заговорил. Пуля, оказывается, не задела язык.
— Я один не смогу тебе помочь. Пойду хоть куда, но приведу людей,— сказал Али.
— Сходи к Висите. Там сможешь найти кого-нибудь,— сказал я, объясняя куда идти. Ему надлежало сходить в село Гелга, оно находилось так далеко, что он не успел бы этой ночью дойти и вернуться обратно. Там была замужем за Пасуби моя сестра. Он был абреком. Оставив у себя Али, этой же ночью Пасуби, сын Анзо¬рова Виситы, вернулся ко мне.
— Что мне теперь делать?— спросил он.
— Хотя ты и вооружен, один ничего не сделаешь. Они тебя убьют. Иди и осторожно приведи вон тех двух быков, запряги их в эти сани и увези меня в лес,— сказал я.
Он сделал это. Устроил меня в одной пещере, приносил что надо, затыкал раны марлевыми пробками — одним сло¬вом, лечил. В пещере я провел два месяца. После этого мог вставать. Рядом, в кутанах, находились Писар, сын Тимарга, и другие. Они не оказались среди выселяемых, так как их кутаны, находились в стороне. Они узнали, что я в пещере, пришли и, как покойника, унесли к себе. Они тоже лечили меня два-три месяца, пока я совсем не встал на ноги. А это было после. В Рошни-Чу пришли Яндаров Абдул - Хамид и Бауди из Урус-Мартана — уважаемые властями священнослужители. Они убедительно попросили нас прий¬ти к властям. Тогда мы (с нами были мой брат и люди, которых называли абреками) собрались у Яндаровых в Рошни-Чу. Они объяснили нам все как есть. Мы поняли. После этого они с нашей помощью собрали и других людей, оставшихся в кутанах, и тех, кто по воле или неволе стали абреками. Иногда вынужден был стать абреком тот, у кого власти брали взятку, освобождая от военной обязанности, то есть не призывали на войну. Скрываясь от людей и влас¬тей, они становились абреками. А представители власти называли их врагами, изменниками. Но вайнахи никогда не были врагами и изменниками. Надо сказать, что просвети-тельная работа среди населения тогда была очень слабой. Стоило только показать пальцем на безвинного человека, как представители власти отправляли его в тюрьму. Люди теряли веру в руководителей. Они, никогда не знавшие, что такое город, машина, поезд, война, легко верили в то, что им говорили. В марте 1945 года нас всех привезли в Алма-Ату и рас¬пределили кого куда. Некоторых обвинили во вредительстве, в пособничестве врагу и загнали в тюрьмы. Меня тоже обви¬нили в абречестве и дали 8 лет. Главным виновником этого я считаю Эльмурзаева Беку — старшего лейтенанта, чечен¬ца, моего следователя. Он задавал мне провокационные вопросы. Когда он стал повышать на меня голос, я попросил чтобы он правильно переводил начальнику мои ответы, а мне — его вопросы и чтобы не добавлял от себя ничего.
— Такие разговоры многие вели здесь. Сюда ведут мно¬го следов, отсюда — совсем немного. Кажется, ты очень вредный мулла, с острым языком,— сказал он и, подойдя, ударил меня в шею ребром ладони.
— Я абсолютно безвинен. С меня хватит и того, что сделали со мной солдаты. Не поднимай на меня больше руку. Я не говорил и не скажу неправды. У меня в теле семь пуль. Если мне не верите — застрелите... Мы же одной нации, ты — переводчик. Я не скажу неправды, даже если убьют.
Он рассвирепел, оскалил зубы:
— Он и не думает смириться! Сволочь! Вот, получай,— и. ударил меня снова. Видимо, он добивался у начальства какого-то чина. Разозлившись, я взял со стола какой-то предмет и бросил в Беку. Попал в голову, пошла кровь. Вско¬чив, начальник избил меня. Перевязал рану, Бека закричал:
— Я хотел, чтобы ты рассказал правду, чтобы помочь тебе, так как считал тебя бедняжкой. Я думал уберечь тебя от п. 17 ст. 59 о помощи абрекам. Я приготовлю тебе такие документы, где в лагере не будет зачета и не попадешь под амнистию.
— Пиши, как хочешь,— ответил я.
— Почему ты засмеялся, когда мы тебя били?— обра¬тился ко мне начальник.
— Вы — начальник. А я беспомощный и невинный бед¬няга. У вас нет человечности. Сердца ваши свирепы, безжалостны. Начальникам это не к лицу. В душе я торжествую над вами,— сказал я. Он бросил в ящик стола пистолет. ...Бека выполнил свое обещание. Он уготовил мне восемь лет заключения по 3 п. 59 ст. Когда меня посадили в тюрьму, он поклялся моему брату, что он не виновен в том, что меня посадили, что про¬тив меня он не
сказал ни одного слова. Я верю в бога. Клянусь, Всевышним Аллахом, что совершенно безвинно провел в тюрьме восемь лет...
                А. Мурадов, житель с. Рошни-Чу.

***
— Я родился и вырос в хуторе Хайбах Галанчожского района. Когда выселяли чеченцев и ингушей, я со своей семьей, как и многие другие, жил за селом на кутане и пас колхозный скот. О выселении мы узнали через несколько дней. По горам прошла страшная весть, что в Хайбахе, заг¬нав в сарай, сожгли людей. Мы собрались и пошли туда. Не верили в это, пока сами не увидели. Крыша длинного сарая сгорела и провалилась. Вокруг стоял специфический запах, разлагающихся трупов... Моих спутников Мохди, Мохида и Муму потянуло к рвоте. Мы стояли оцепенев. Когда пришли в себя, вошли вовнутрь и увидели ужасную картину. В сарае остались одни обуглив¬шиеся кости, мясо сгорело дотла. Нас собралось там около сорока человек. Выкопали ямы и закопали в них останки. В одну яму мы укладывали остан¬ки двенадцати человек. На краю кутана у противоположной стены я нашел останки Аднана, Пети, моих двоюродных брата и сестры и Азы, дочери Пети. Аднан был обут в вой¬лочные сапожки, его ноги стояли в навозе, поэтому его тело не сгорело полностью. Видимо, их первыми загнали в сарай. Я их троих захоронил в одной яме... Когда я дотронулся до Аднана, его тело разломилось на две части. Мы работали там трое суток, и эти дни я запомнил на всю жизнь. Вокруг этого сарая стояло много саней с вещами, взя¬тыми людьми в дорогу. Видимо, здесь их останавливали и загоняли в сарай. Потом мы узнали, что солдаты предлага¬ли остаться больным, старикам, тем, кто не хочет уходить. И оставались. Среди них были женщины и дети, юноши и девушки. Спустя 4—5 дней после выселения основной массы людей оставшихся заперли в сарай и расстреляли. (Об этом свидетельствовали отверстия в костях.) После этого сарай подожгли. Вместе со мной хоронили останки Хабилаев Муса, Ку¬наев Мохди, Эльмарзаев Абдул-Азим, Газмагомадов Салауди, Жанхотов Мохид. Сколько их было: Кати, Яндар, Язу?!. Среди сожженных было семь детей Абдулхаджи из Гехи- чу и вся семья его дяди Ибрагима. ..При выселении нам помог Абдул-Халид, сын Солса- Хаджи. В дорогу взяли много зерна и муки. Высадили нас в Талды-Кургане. Не голодали, трудностей не встречали, из нас никто не умер. Устроились на работу. А тех, кого высе¬лили до нас, постигла та же участь, что и многих чеченцев и ингушей, которым не разрешили взять в дорогу ничего. Их косил голод и холод. Начались болезни. Многие умирали, особенно дети. Люди не были в силах хоронить покойников. Из семей семи братьев моего отца осталось только 3—4 человека. Полностью умерли семьи моих дядей Вахаба, Чочи, Хамди. Если бы им, как и нам, разрешили взять с собой в дорогу продукты, то потерь было бы значительно меньше.
...Число сожженных в хуторе Хайбахе доходит до 150 человек. В том, что все они безвинны, никакого сомнения. Также были сожжены люди и в других хуторах, таких как Ялхара, Мержой, Пешхой, Никара, Нашха...
                Э. Хамзатов, пенсионер

***
Советские солдаты, где-то с октября 1943 года пришли в наше село Гордали и в другие села, якобы для учений в горных условиях, как будто по всему Советскому Союзу больше не было гор.
Они выбрали самое возвышенное место горного хребта и разбили там свою базу дислокации. Многие солдаты были молодыми подростками, даже их винтовки на плечах почти волоклись по земле, когда они шли в строю. Возможно, что это были новобранцы, так как всё население старшего поколения находилось на военных фронтах против немецких захватчиков. Начальство этих воинских подразделений контачило с руководством села, вело какие-то записи, а остальные солдаты были на разных учениях и знакомились с горной местностью, обследуя все дороги и тропинки. Руководство военнослужащих подсобником и переводчиком для своей работы взяли нашего сельчанина Мусу, который имел семиклассное образование и хорошо владел русским языком. Население нашего края не знало о конечной цели визита такой массы военного контингента нашей республики. Начальник воинской части, которая находилась в нашем селе, видимо открыл эту тайна Мусе и сказал, чтобы он весь свой скот и всё, что можно продать, как можно быстрее продал, так как нас будут выселять. Но, он предупредил Мусу, что если он об этом расскажет кому-либо, то он вынужден будет его расстрелять, за разглашение военной тайны. Он заставил Мусу поклясться на Коране, что об этом не расскажет даже родной матери. Муса собрался погнать весь скот на базар, кроме дойной коровы. Но мать категорически воспротивилась и на помощь вызвала своих золовок. Те тоже набросились на Мусу с упрёками: «Ты что с ума сходишь, когда скот зимой ничего не стоит на базаре, продавать его?» Мусе ничего не оставалось,
как смириться с натиском женщин. Так и семья осталась без гроша в кармане, а скот всего края достался даром нашим недоброжелателям.
А рано утром 23 февраля 1944 года военнослужащие заполонили наше село и стали сгонять всё население от 15-ти и старше лет, кроме больных, женщин и детей, в здание конторы колхоза. Мой отец и его брат, мой дядя, были больны, поэтому их оставили дома. Я должен был идти в школу во вторую смену, но, услышав с утра танцевальную мелодию гармони, в сопровождении барабанной дроби помчался туда, чтобы увидеть всё своими глазами. Когда я пришёл на место сбора, тут уже развернулось праздничное гулянье, играла музыка, гордалинцы лихо танцевали лезгинку. Пока собравшиеся сельчане веселились по случаю Дня Советской Армии, солдаты, не спеша, устанавливали с четырёх сторон ручные пулемёты, а солдаты вокруг занимали боевые позиции. Всё делалось хладнокровно, без суеты, как на заранее натренированных и усвоенных учениях. Когда все сельчане были в сборе, явилось сюда военное начальство, одетое в белые полушубки. Сельчан оттеснили в одну группу, а военное начальство стало на расстоянии 10 шагов напротив массы сельчан. Несколько солдат стали по одному человеку подводить к военному начальству наших сельчан, а начальство снимало с поясов шашки, кинжалы, ощупывая тело каждого, изымало даже ножи. Огнестрельного оружия ни у кого не было. Всё изъятое оружие скидывалось в одну кучу, из которого к концу осмотра получилась огромная куча. Проверенного сельчанина передавали другой команде солдат, которые стояли поодаль от начальства. Оцепление солдат, которое стояло вокруг всего этого мероприятия, стояло с взведённым оружием, готовое вести огонь на поражение при малейшем возмущении толпы. Так праздничное мероприятие, начатое за здравие советской армии, кончилось печальным тостом за упокой наших сельчан и всего чеченского и ингушского народов. Пока военное начальство стало говорить с разоружённым населением, я побежал в школу, где нашим учителем был Кайсаров Саидсалах, а в другой школе, Гордали, за речкой, был учителем его брат Салах. Обычно нам в школу приносили из зареченской второй школы газеты, видимо поэтому, меня сразу же Саидсалах послал в ту школу за газетами. Я отправился за речку, но ни около школы, ни внутри её не обнаружил ни души. Даже собаки не лаяли и исчезли куда-то. Я удивился такой тишине. Ведь обычно здесь было шумно, здешние мальчишки были задиристыми, всё время цеплялись между собой, а если замечали чужака, то обязательно звали его на поединок померяться силой и ловкостью. Но сегодня тут всё вымерло. Двери школы были открыты, хотя и было зимнее время. Я быстро вернулся назад. Саидсалах спросил меня: « А где газеты?» Я сказал, что школа пуста, там нет никого – ни учителя, ни детей. Учитель с иронией спросил меня, наверное, испугавшись зареченских мальчишек, вернулся, не дойдя до школы. Я стал оправдываться всевозможными клятвами, что был там, но, действительно, там никого не застал. Оказалось, зареченцев ещё вчера увели солдаты на свою базу, которая была далеко на окраине села. Тех же, кто дополнительно прибывал в село, уводили на базу и не позволяли вернуться, поэтому мы и не знали об этом. Саидсалах продолжал с недоверием смотреть на меня. Но в это время в школу заглянул один русский солдат. Он что-то сказал на русском языке Саидсалаху. Возможно, он сказал учителю, чтобы он опустил детей и выходил на улицу. Я в то время ничего не знал из русского языка, кроме слов «да» и «нет». Саидсалах, выслушав солдата, сказал: «Дети, расходитесь по домам, сегодня уроков не будет». Он вместе с солдатом вышел на улицу, и они ушли к колхозной конторе. В послеобеденное время, всех разоруженных сельчан, способных передвигаться на своих ногах от 15-ти и выше лет, тоже увели на базу дислокации военных. Нам, детям-школьникам кто-то на нашем языке сказал, чтобы разошлись по своим домам и не высовывались оттуда. Их повели на базу, а мы направились к своим матерям, которые ждали нас дома под охраной всё тех же советских солдат. В это время раздался крик во дворе одинокой женщины, Езы: «К нам пришли вооружённые солдаты, нас выселяют! У нас много детей-сирот, в чём провинились мои сироты? Как я буду их выхаживать, ведь выселение нас обрекают насмерть?» Люди слышали стенания Езы, сочувствовали ей сердцем и душой, но физически ничем ни ей, ни себе не могли, все были беспомощны перед до зубов вооружённой бандой палачей, так называемой Красной Армией, которая пришла глумиться над безвинным народом, сыны которого защищали Советский Союз от гитлеровского фашизма. В это время к нам во двор зашли ещё трое солдат. Один из них, приставив к стене лестницу, полез на крышу дома. Там он под вениками обнаружил старое кремнёвое ружьё, которое уже никем не использовалось даже для охоты. Спустившись с этим трофеем с крыши, он закричал истерично: «Три минуты на сборы!» Тут же больше не задерживаясь нас, не позволив ничего прихватить с собой, все наши три семьи погнали на базу. Правда, ночью некоторым всё же удалось пробраться в село, то ли договорившись с солдатами, то ли тайком и захватить кое-что из еды и одежды. Все кто мог, всухомятку, подкрепились на ночь. Нас, детей, уложили спать на разное тряпьё, а взрослые развели костёр и всю ночь бодрствовали вокруг него. Ночью повалил обильный снег, который к утру укрыл, спящих нас, толстым слоем. Днём с утра ярко засияло солнце, и снег стал таять. От яркого солнечного света и тепла и людям легче стало на душе. Аллах всё же милостив к своим рабам, хотя они прогневили Его чем-то. Утром детей и немощных стариков погрузили на телеги, а остальная масса людей своим ходом двинулась по размываемой тающим снегом горной дороге к селу Саясан.На протяжении всего пути от села Гордали до высадки в Казахстане я не видел умирающих людей, хотя много раз слышал, что смертность на пути следования среди чеченцев была очень высока. В селе Саясан колонна, выселяемых увеличилась вдвое, за счёт населения окрестных сёл и хуторов. Из Саясана нас, пешим ходом повели в село Нажай-Юрт, районный центр. Там наши люди развели костры и устроили зикр – священный ритуальный молебен. В это время на вершине Нажай-Юртовского хребта расхаживал армейский трубач, выводя на трубе звуки мелодии то ли сбора команды, то ли подъёма. Сюда подогнали крытые брезентом грузовые машины, нас погрузили на них и повезли в Дагестан, на железнодорожную станцию города Хасав-Юрта. Там нас поджидали товарные вагоны, оборудованные двухъярусными нарами и одной печью, «буржуйкой». Дровами и углём должны были запасаться на станциях пути следования старшие по вагону из переселенцев. С нами в одном вагоне ехали Обургхаджиев Ибрагим, Мохсанов и много зереченских жителей. Очень сильно нам помог Джунаидов Ибрагим. В печь-буржуйку надо было постоянно подбрасывать дрова и уголь, чтобы как-то поддерживать тепло и готовить еду из кукурузной муки. Лепёшку из кукурузной муки прижимали к боковым стенкам буржуйки. Подержанная на горячей боковине печи лепёшка покрывалась румяной корочкой и нагревалась внутри. Это уже для нас был готовый чурек, а сверху буржуйка готовила нам кипяток. Джунаид вместе с мужчинами отделили в нашем вагоне, шириной в один метр один торец вагона и завесил его одеялом, посреди отделённой части,
сделав перегородку, устроив, таким образом, походный туалет для женщин и мужчин, предварительно побив отверстия в полу вагона. Таким образом, были созданы условия исправления естественных нужд, как для мужчин, но и для женского пола. Ходили слухи, что в других вагонах страдали в основном женщины, так как там устроили один туалет на весь вагон. Женщинам было стыдно ходить в один туалет с мужчинами, поэтому были случаи, когда девушки и молодые женщины умирали от разрыва мочевых пузырей.  18 дней мы находились в пути. Наконец, 15 марта мы прибыли на станцию города Петропавловска Северного Казахстана. Нас выгрузили в самом холодном месте этого края. Здесь лежал глубокий снег, дул пронизывающий холодный ветер. Сюда съехались местные жители в длинных тулупах, полушубках и валенках. Одни из них приехали развезти нас по разным хозяйствам, а другие просто поглазеть на каннибалов, о которых слава докатилась до них с момента начала высылки нашего народа с Кавказа. Мы стояли на вокзальной площади полу босые, полу одетые, изнурённые дорогой, завшивевшие. Толпа местных жителей держалась у самых дверей вокзала. Когда мы перекидывались между собой словечками и открывали рты, то толпа устремлялась в здание вокзала, видимо думала, что мы договариваемся напасть на них. Было здесь невыносимо холодно, но ни один из нас не ёжился, не поднимал ноги от мёрзлой земли. Мы были как контуженные, не чувствуя ни холода, ни голода. Духовная свобода и сила воли жила в наших сердцах и их сломить не под силу никому презренной смерти, и то только забрав душу. Не для пустой бравады живёт в народе пословица: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Да, нелегко нам было гордо стоять перед глазеющей толпой местных зевак, но Аллах давал нам силу стоически переносить удары судьбы. Со станции нас повели в баню. Одежду нашу сразу забрали и сожгли. Тем, кто остался совершенно голым выдали мешки. На дне мешка вырезали отверстие для прохода головы, а по бокам для прохода рук. Получалось женское платье. Пусть не модно, но прикрыто всё тело. Затем нас распределили по разным хозяйствам. Обурхаджиев Ибрагим, Мохтадаев Ибрагим, я и ещё несколько человек попали в одну группу. Забрали нас со стации на двух санях и ночью привезли в какое-то село. На краю села стоял одинокий домик, в него быстро выгрузив наш скарб, возчики шустро укатили в село. Домик состоял из одной комнаты с сенями. Наши вещи лежали в сенях. Когда мы заглянули в комнату, то увидели страшную картину: комната была сырой, со стропил потолка свисали полуметровые сосульки, окна, не застеклённые и пол сырой. Оказывается, здесь была русская печь, но мы её не заметили, в комнате не было отверстие, где бы можно было затопить печь. Обургхаджиев Ибрагим сказал: «Сюда нас заселили, видимо, чтобы мы здесь этой ночью же околели. Выберите самое тёплое одеяло. Этим одеялом мы окутаем свои ноги. Оконные рамы без стёкол нам ни к чему. Их мы выбьем и пустим на дрова. Посреди комнаты разожжём костер и будем по очереди поддерживать его до утра. Придётся потрясти  изгороди и заборы местных жителей, хотя и жаль будет жечь штакетник наших будущих соседей. Детей уложим вокруг костра, а сами будем по очереди бодрствовать или спать как лошади стоя». Мы быстро раздобыли дрова из местных изгородей, и жгли костёр до рассвета.  Дым выходил наружу из окна, второе мы завесили одеялом. В комнате было тепло, оказывается,  русская печь была затоплена до нашего прибытия, засыпанная углём. Когда полностью рассвело – вся комната была покрыта копотью, сами мы были, как черти чумазые. Тут женщинам особенно и нам пришлось потрудиться, чтобы избавиться от копоти и гари. Но потом вошли в контакты с местными жителями, они поняли, что мы такие же люди, как и они. А горя хлебнуть нам всё же пришлось до ноздрей и выше. Вспомнился мне тогда один случай, который произошёл на сборном пункте ещё в селе Саясан. Там нам повстречался старик по имени Чхарна. Он был знакомым моего отца, которого Чхарна окрестил своей кличкой «Гайша», что означало, как я понимаю, «пузатый». Увидев нас, Чхарна сказал: «Вы тоже прибыли сюда «Гайша!» Солдат, стоявший позади Чхарны, ударил его палкой, которая находилась в его руке. Им не дали возможность больше перекинуться словами. После этого, не помню, в какой день послышался, женский плачь. Я хорошо помню того старика Чхарну и Делимхана – они были мастерами золотых изделий. Может быть, я и запомнил их, как мастеров золотых дел, хотя я, несмотря на малый возраст, помню многих людей того времени, среди которых я вращался. Пошёл слух, что Чхарна и Делимхан сбежали из колонны, выбрав удобный момент. Я спросил свою мать, почему устроили здесь плач. Она сказала, говорят, что Чхарна и Делимхан умерли. Я подумал, что столь коренастые и здоровые Чхарна и Делимхан умерли, то ни одному гордалинцу не выжить на этом безвестном пути, и тоже стал плакать. Тут подходят ко мне мои сёстры и спрашивают, почему я плачу. Я им отвечаю, все гордалинцы умирают, и мы тоже – умрём. Услышав мои слова, они тоже расплакались с воплями и стенаниями. Много горя перенесли мы за годы выселения и возрождения, трудно поверить, что у нас хватило сил и упорства всё это вынести, выжить и остаться в здравом уме и с не очерствевшей душой. Трудно поверить. Что живыми выбрались из этого ада, и смогли вернуться домой, сохранив человечность и веру во Всевышнего Аллаха. В 1947 в Петропавловске и Асагае началось наводнение. Наводнение уничтожило уже окученные картофельные поля и злаковые посевы. В 100 км. от нас жил мой дядя по матери. Там было много гордалинцев, поэтому отец мой решил переселиться туда. Мы переселились к нему, хотя и он сам с семьёй кое-как перебивался. По признанию дяди, у него на тот момент на руках было всего 23 рубля. А тут ещё прошла денежная реформа в конце 1947 года начале 1948 года. Там мы прожили некоторое время, кое-как сводя концы с концами. Мой дядя по матери рассказывал, что по прибытии в Казахстан их разместили на одной базе свыше тысяча человек. Комендант сам лично, построив людей в одна шеренгу , избивал спецпереселенцев пока они держались на ногах. Видимо он тренировался на «живых грушах», как боксёр. Тогда мы стоявшие рядом десять человек договорились его убить, т. к.он этого заслуживает. Он на глазах женщин и детей избивал каждого до тех пор, пока, избиваемый, не валился трупом на землю. Тогда мы к нему послали троих, здоровых парней, чтобы спросить, за что ты избиваешь и без того несчастных людей? Кто тебя уполномочил быть таким жестоким? И долго ли ты намерен продолжать эту экзекуцию над этими людьми. Неужели ты не видишь наше плачевное состояние? И всех ли ты намерен пропустить через такое унижение перед своими семьями? Он ответил, что он не намерен всех избивать, и больше сюда не явится. Действительно, он больше здесь не появился. Среди нашего брата здесь в лагере распространился педикулёз, а следом за ним и тиф. Люди начали умирать. Дядя говорил,что когда он запускал руку за пазуху и проводил ладонью под мышкой, то выгребал целую жменю вшей. Надо было любой ценой бежать из этого лагеря. И дядя сбежал оттуда вместе с семьёй в Салашкино, куда и мы переселились к ним после наводнения. Когда нас везли в вагонах, на некоторых станциях нам выдавали то ли супы, то ли похлёбка из каких-то круп. На получение этого дорожного пайка ходили по два человека от каждого вагона. По сути дела – это была одна вода, в которой плавало несколько крупинок комбикорма и картофеля. Мы её почти не ели, обходились, прихваченным провиантом из дома. Тут тоже, за счёт «кормления» нас, кто-то наживался из интендантской службы. Пассажиры нашего вагона заподозрили в нечестности наших посыльных, получавших на станциях. Они попросили моего отца пойти за продуктами, подменив одного из двух прежних получателей. Отец пошёл получать нашу порцию на вагон. И чтобы вы подумали – суп преобразился, там уже были кусочки мяса, больше картофеля и само варево стало гуще. Да, и на этом трудном пути были, как и в сегодняшней нашей жизни, хапуги и нечестные люди и среди нашего брата. По прибытии в Казахстан, в первое время мы вырыли землянки и жили в них. Зимы там были суровые, снегу выпадало много и наши землянки засыпало снегом. Если дверь открывалась наружу, то выбраться из неё было невозможно, т.к. дверь была прижата к косяку наглухо. Поэтому нужна была помощь с наружи, чтобы освободить дверь от снежного сугроба. Первую зиму провели в землянках, во всём помогая друг другу. Наступила весна, зазеленела трава, стало тепло. Тут мы стали нарезать целину по пол метр в ширину и 30-40 см. в длину и из этого дёрна возводить стены дома, укладывая его как кирпичи с глиняным раствором. Работали все вместе, устраивая национальные субботники (белхи), что позволяло за считанные дни поселить семью под крышу своего жилья. Так мы построили себе дерновые дома. Посреди просторной комнаты устанавливали опорный столб. Через него на торцовые стены укладывали деревянную балку (матку). На неё от боковых стен ложились стропила. На стропила укладывали хворост и солому или тот же дёрн и засыпали землёй. Потом после лёгкой утрамбовки замазывали глиной. Получалась двухскатная крыша. Внутри тоже стены обмазывали глиной и потом стены белили. Некоторые хозяева укрывали крышу поверх глины толью, чтобы крыша всегда оставалась сухой. Государство в деле строительства нам не помогало, а работать заставляло на трудодни, за которые ничего кроме натуроплаты по 100-150 грамм за трудодень не выплачивало ничего. Мне крепко врезался в память и запомнился один эпизод. Когда нас выселяли многие люди других национальностей, которых мы приютили у себя и сделали их полноправными членами чеченского общества, сочувствовали нам и глубоко сожалели об акте насилия над нами. Но я видел и тех, которые, воспользовавшись нашей бедой, когда нас солдаты уводили на базу комплектования, они
уже набросились на наше имущество и растаскивали его по своим домам. Работать должны были все трудоспособные «спецпереселенцы» и выработать в году минимум 280 трудодней. Я пошёл работать с 14 лет. Работали на полях колхоза: пахали, сеяли, орошали посевы, убирали урожай. Пахали, запрягая в однолемешный плуг две коровы, а в двухлемешный – четыре коровы. На однолемешном плуге два человека, а на двухлемешном – три. Один из них пахарь, он управляет плугом, держа в рабочем состоянии плуг. А другие поводыри коров – на две коровы по одному поводырю. Режим питания не соблюдался, перекусывали на ходу, всухомятку, а когда останавливались на отдых, доили коров и пили молоко. Иногда привозили борщ общепита, но мы уже в нём не нуждались. Трудяги – коровы спасали нас от голода.  Поэтому мы очень бережно ухаживали за этими животными. В 1953 году я пошёл работать на тракторе. Быть механизатором и шофёром было в то время почётно. Трактористом я проработал там до возвращения на родину. После того, как объявили о нашей реабилитации и восстановлении ЧИАССР, председатель нашего колхоза, собрав всех чеченцев, спросил нас, хотим ли мы возвратиться на родину. Все ответили, конечно, хотим, что за разговор. Тогда председатель сказал, когда будете готовы, транспортом довезти ваши вещи на вокзал мы вас обеспечим, готовьтесь. Он сдержал своё слово, и мы через неделю уже были на вокзале. Продали мы только живность, у кого она была. Дома оставили соседям, ждать, пока появится покупатель, не было терпения, хотелось скорее увидеть родной край, утолить жажду его родниковой водой, вдохнуть его горный воздух, приобщиться к буйному и свободному духу предков. Когда мы прибыли на железнодорожную станцию, здесь уже сидели наши односелчане: Муса, Абуха и д. Мы поздоровались с ними и спросили, не заняли они очередь на приобретение билетов и для нас. Они сказали, что они заказали билеты только для себя. Я сказал им: «Ну что же, и мы поступим, как Аллах велит». Я подошёл к дяде и сказал, что наши сельчане заказали билеты для себя, как мы теперь поступим? Дядя сказал, постучи в дверь вокзала, скажи вахтёру, чтобы он выслушал нас. Я постучал в дверь и пальцем поманил вахтёра. Тот приоткрыл дверь и спросил, что надо. Дядя плохо владел русским языком, поэтому он сказал мне. Скажи ему, что нам нужны билеты на Москву, за ценой дело не станет, заплатим столько, сколько он скажет. Я перевёл слова дяди. Вахтёр спросил, сколько вас человек? Когда вы договоритесь в кассе, выгляньте снова, мы вам назовём точную цифру. С нами были сёстры и их дети, поэтому и нам понадобилось время, чтобы уточнить, сколько взрослых и детских билетов нам понадобится. Когда вахтёр выглянул на улицу, мы назвали количество необходимых билетов.
Спросили у вахтёра, какую цену он хочет, он не назвал необходимую сумму, но быстро удалился. Через некоторое время прибыл поезд на платформу. Люди засуетились и стали выстраиваться в очередь. Наши сельчане, заказавшие билеты, тоже стали у дверей вокзала. И тут, приоткрыв дверь, вахтёр четко назвал нани фамилии (Аббасов, Уликулиев) и сказал: «Проходите на перрон». Тогда я сказал нашим сельчанам: «Посторонитесь, видите, вызывают нас на перрон!» Вахтёр помог нам погрузить на вагон и пожелал счастливого пути. Добрым человеком оказался этот вахтёр, поэтому и мы его хорошо отблагодарили. С этим поездом мы прибыли в Москву. Тут в Москве Саид-Селим (да простит его Аллах) говорит мне, там под землёй ходят электрические поезда, давай покатаемся на них. Я сказал: «Да ты что с ума сошёл, мы ведь тут заблудимся и потеряемся». Он убедил меня, что ничего не случится, мы проедем до конечной станции и опять вернёмся сюда. Купив билеты, мы спустились в подземку, а там народ кишмя кишит, как на базаре. Я растерялся и говорю: «Давай вернёмся, я не хочу кататься». Но мой напарник рассмеялся и пригнул в вагон, сказав, поступай, как хочешь, а я покатаюсь! Я вернулся к своим на вокзал. Они спрашиваю меня, где твой напарник. Я сказал, что он отправился кататься по подземке. Мы все волновались за него, а он долго не возвращался. Наконец, он вернулся и стал рассказывать о своих впечатлениях. Он говорил, что Москва гораздо больше под землёй, чем над ней. Что под землёй много магазинов, киосков, увлекательных зрелищ. Когда мы прибыли на родину, дома наши были заняты дагестанцами. Мы попросили у дагестанца впустить нас в бывший наш сарай для скота, в котором новый хозяин хранил кукурузные стебли. Мы обещали вынести их и сложить на улице, но хозяин не дал согласия. Поэтому мы вынуждены были два месяца провести в Дагестане, снимая квартиру в городе Хасав-Юрте, платя деньги опять же дагестанцам. Правда, когда чеченцы массово стали прибывать на родину, тогда они начали продавать нам наши дома. Мы все полной семьёй вернулись на родину, кроме одного дяди по отцу. Он умер в Петропавловской области Казахстана зимой. Там зимой трупы люди не хоронили до весны, так как копать могилу лопатой и киркой – это был адский труд. Поэтому трупы складировали в морге города Петропавловска. Когда набиралось определённое количество трупов, экскаватором или скрепером выкапывали котлован, складывали туда трупы и засыпали землёй. Получалась, так называемая, братская могила. Мой дядя тоже побывал после смерти среди трупов города Петропавловска. Он умер в тот день. Когда мой отец поехал к ним. Чтобы забрать его к нам в село Асаново. Оказывается, в тот злополучный день он по своим делам побывал в городе. Но когда возвращался обратно, он несколько раз падал, поднимался, но снова падал. И так на обочине дороги испустил дух. Труп его какие-то люди увезли в морг города Петропавловска. На второй день отправился его искать в город. В морге он узнал своего брата и привёз его домой. Я знаю, что его привезли из морга, но и где его похоронили, этого я не знаю и не помню. Саваном для трупа в то время, в лучшем случае служило одеяло, или собственное нижнее бельё. Труп зимой до весны лежал во льду или снегу и только весной предавали земле. Когда умерла мать Яхьйи, ему тогда было 3 года. Муса, я, Умар и Магомед мы четыре дня копали ей могилу и на пятый день похоронили её кое-как. Несмотря на свою молодость, Яхья запомнил место захоронения своей матери. Он 3-4 раза ездил на могилу матери. Он заказал железную изгородь и поставил её  вокруг могилы, в изголовье поставил стелу, привёл в порядок могилу. Хорошим сыном оказался Яхья! Дай Аллах, чтобы все дети так обожали своих родителей. Многие чеченцы при возвращении на Кавказ вывезли останки своих родителей и близких родственников и вновь похоронили на родной земле. Хотя там и было казахское кладбище, но чеченцы хоронили своих умерших людей на своих приусадебных участках, дворах, не открывая через сельский Совет своего национального кладбища. Да упокоит Аллах души умерших там, на чужбине наших соотечественников, да вознаградит он их райскими садами и утехами в потустороннем вечном мире! Когда мы прибыли в своё родное село Гордали, всё село было в запущенном состоянии, многие дома были разрушены, не было построено за время нашего отсутствия здесь ни одно новое здание. Видимо, люди чувствовали, что они временные гости здесь в нашем краю, поэтому сидели на чемоданах, готовые в любое время суток покинуть этот чужой край. В селе не было даже прежней начальной школы. Тут я вспомнил про своих учителей Салахе и Саидсалахе Кайсаровых. Хотя они и были родными братьями, но по характеру резко отличались друг от друга. Первый был очень добрым, мягкосердечным человеком, который был не прочь поиграть и повеселиться с детьми. А второй был строгим, требовательным, но справедливым педагогом. С нами учился в школе один увалень по имени Чага. Этот парень был ленивым в учёбе, и всё время оставался в каждом классе на второй год обучения. Тогда учитель, Салах, говорил его одноклассникам: «Потормошите его, ребята, может он заговорит и скажет нам хоть слово». Ребята набрасывались на Чагу всей гурьбой и подминали его всем классом. Но Чага, притихнув внизу, только улыбался и молчал. Салах, вместе с детьми, от души радовался такой забаве. Саидсалах же был энергичным человеком. Помню, однажды мы на концертное представление приезжих артистов в сельский клуб. Там один здоровый русский мужчина набросился на нас с руганью и упрёками, зачем, мол, мы пришли. Видя такой приём, мы вышли из здания клуба. Тут к нам подошёл Алимсултан, возможно он был заведующим работником этого клуба. Он нас остановил возгласом: « Трусы несчастные, куда помчались, а ну остановитесь!» Мы сказали, что нас выгнали из помещения, поэтому мы расходимся по домам. Он приказал нам идти за ним. Когда мы вошли в клуб. Алимсултан поманил этого русского пальцем к себе и с ходу влепил ему пощёчину по лицу. Русский спросил: «Алимсултан, за что?» Алимсултан сказал ему: «Открой окна клуба и пусть дети смотрят всю программу. Если дети уснут, после концерта разбудишь их и отошлёшь домой. Ты понял меня?»  – Да, Алимсултан, – сказал наш обидчик. Алимсултан после этого ушёл по своим делам. Вот таким молодцем был Алимсултан, наш гордалинец.
                Аббасов Мовлади, с. Гордали.