Генерал Ордена. Глава 3. Один вдох до эшафота

Глава 3.
Один вдох до эшафота.
Первый шаг к столу дался старику тяжело. И не потому, что был немощен. А ведь уже и был. Но ходить сам ещё мог. И, даже, хвала Господу, сам поднимался по лестнице в свою башню. А башня была высока. Высоту он любил всегда. Глубину под собой терпеть не мог. Ненавидел её люто, до гусиной кожи, до вздыбленных волос по всему телу. А вот высоту – жаловал. К сожалению, уже лет десять как, взбирался он сюда только в сопровождении двух преданных слуг, отдыхая на каждом пятом пролёте. Но, всё едино, - сам. Но вот сейчас – и сделать-то дюжину шагов – ноги не шли. И не грубый мужик за столом тому виной. Отнюдь. Осознание! Осознание, что вот прямо сейчас, сию, траханую всеми чертями секунду, ему предстоит приняться за действительно, ультимативно последнее дело в своей жизни.
«Переломай нечистый все мои старые кости! Измели их в муку. Я боюсь!»
Девяносто пять лет он пёр, как бер на жало рогатины. А сейчас понял, что это такое – страх. Нет не ужас пленения, и не содрогание от прикосновения острейшего клинка мизерокордии к своему кадыку. Страх, как оказалось – совсем другое. От неизбежности не несёт смрадом ужаса. Это он понял только сейчас. Неизбежность порождает страх. Настоящий страх! Просто – страх. Без мишуры превосходных степеней. И вот он-то, способен парализовать, даже железную волю. Оказывается, открыть для себя что-то новое, можно и на краю могилы.
Генерал встряхнул гривой выбеленных временем волос. Не давать слабины. Старый, немощный лев, должен остаться львом, а не превращаться в беспомощного, жалко вякающего слепого котёнка. Может быть кто-то. Может быть… Но только не он.
Старик поднял голову и слезящимися глазами посмотрел на скалящееся существо, что только что покинуло его кресло и теперь с видом актёра, изображающего шута, двумя руками указывало ему на кресло. Садитесь, батенька. Чего медлите?
Убил бы, гада. Однако, не в его это силах.
Он осторожно, держась руками за подлокотники, опустил своё обветшавшее тело в кресло. Долго в нём ёрзал, приноравливаясь; всё казалось страшно неудобным. А ведь мастера делали его, сняв с генерала мерку. Ещё год назад он мог спокойно  в нём спать, и, вставая, чувствовать себя отдохнувшим. Но то было год назад. Господи, - пропасть времени. Вечность.
- Ну, - каркнул генерал, с грехом пополам, устроившись. – Какую гадость ты сейчас для меня измыслил, вражина?
Наглец немедленно надулся, изображая крайнюю степень оскорбления.
- Всё-то я вам, вражина, да изверг, да изувер. Всякими вы меня погаными словесами костерите. А не я ли вашу жизнь спасал: сколько раз и не счесть? И вот она ваша благодарность.
Он стремительно уменьшился в размерах. Обзавёлся парой ослепительно белых крыл. Вспорхнул и собрался усесться на правое плечо генерала.
- Только посмей, - оскалил тот редкие пеньки истёршихся зубов. – Прихлопну, как муху…
* * *
В застенке, как и полагается, было сумрачно, сыро и воняло гадостно. Запах – смесь человеческих испражнений, пота и разлагающейся крови, плотно забивал ноздри, вновь поломанного носа; тугим кляпом – не вытащить, сидел в горле, и, казалось, разъедал, слезящиеся, воспалённые от бессонницы, глаза. Иногда он плотно закрывал их ладонями и тёр, тёр до нестерпимой рези, стараясь этой болью заглушить страх. Наверное, надень на него кандалы и он сошёл бы с ума от одного прикосновения железа к рукам и ногам. Но его пощадили. Его запястья и лодыжки не изведали на себе тяжесть стальных оков. С него хватило того, что жестоко болело всё тело.
Что и говорить, отметелили его тогда знатно. Правда, бил только один из объездных. Второй, в этом грязном деле участия не принимал. Пожалел несчастного Щупа. И даже после, когда мальчишка уже не смог подняться, положил его в украденную тачку, прежде вывалив на землю окаянную рыбу. Так, в королевской сей карете, Щуп и был доставлен к зданию префектуры, и сдан с рук на руки представителям закона. По дороге, чуть оклемавшийся Щуп, в полглаза, - а как иначе, коли вся морда от побоев отекла? – любовался красотами городского пейзажа и людьми, провожавшими его насмешливыми взглядами. Хорошо, хоть не слышал, что они про меж себя говорили. Со стыда бы, наверное, сгорел. Кто-то из хорошо одетых мальчиков, барчук раскормленный, даже швырнул в него камнем. Но, тут объездные проявили милосердие, прикрикнув на мелкого мерзавчика и отогнав его от  беспомощного арестанта. Какая-то тётка, торговка с рынка, при виде изуродованного Щупа, всплеснула руками, и, кажется, заплакала. «Не плачьте, тётенька, всё образуется». Элоизий с трудом сдержал слёзы. Не-ет, никто не увидит, как он разводит сырость. Не дождутся. А особенно… Особенно вон те, двое: монах и, по всему, рыцарь. Да, точно, рыцарь Ордена Святой Церкви, безжалостный изничтожители нечисти и защитники всего честного люда. При них, ты, Элоизий, нюни распускать не смеешь. Пусть теперь твоя мечта уже не осуществится, пусть для тебя открыта только одна дорога на эшафот, но слёз твоих бесстрашные воины Церкви не увидят. Тачка громыхала единственным своим колесом по булыжникам мостовой и полуоглохший Щуп не услышал, как монах, высоченный дядька, коему только в гренадёрском строю маршировать, облачённый в видавшую виды чёрную рясу, с простым медным крестом на груди и тяжеленным палашом у бедра, негромко, но повелительно окликнул одного из объездных. Тот приотстал, стянув с головы шапку. Рыцарей Ордена уважали все, потому как было за что. Они, в войне с прихлебателями нечистого, жизней своих не щадили. И легенды иль даже кабацкие истории об их приключениях, подвигах, деяниях! – всегда рассказывались с восхищённым придыханием. О чём они про меж себя толковали Щупу осталось неизвестным. Собственно и сам факт этой беседы прошёл мимо его затуманенного сознания. В ту минуту он был озабочен только одним, как бы не сомлеть окончательно, как бы, из силёнок своих последних удержать пацанский гонор и форс. Наверное, это ему удалось, потому что у здания префектуры он, руки объездных оттолкнув с брезгливостью, из тачки выбрался сам. И на ватных ногах, что держали его только божьим повелением, переступил порог сначала обители правопорядка, а после и в застенок спустился, только за стеночку придерживаясь. Всё-таки штормило нешутейно.
И вот он уже неделю здесь. Неделя – это только предположение. Сколько в действительности минуло дней он толком не знал. Сначала, когда его  поместили в этот уютный закуток, Элоизию было не до времени. Он вообще ничего не осознавал. Господь свидетель, Щуп даже не обеспокоился о своём повешении. Он просто уснул. Рухнул снопом на солому, служившую арестантам постелью, и уснул. Когда проснулся?.. А чёрт его знает. Узенькое оконце, где-то очень высоко под потолком, так что до него и взрослому, здоровенному дядьке не допрыгнуть, света почти не пропускало. Не то раннее утро, не то вечерние сумерки. Не разберёшь. Щуп и дальше бы дрыхнул. Тело избитое требовало спасительного отдыха, на каждое мало-мальское движение отзываясь тупой болью. Разбудило его неприятное ощущение, которое возникает, когда по тебе ползает крупное длинное насекомое. Так вот по предположению Штармера-младшего по нему тогда ползал бесчисленный выводок каких-то уродливых и мерзких многоножек. Собственно, предположение оказалось не далеко от истины. Щуп подскочил, как пружиной подброшенный и стал лихорадочно сбрасывать с себя извивающиеся хитиновые тела. У-у-у, нечисть!! Элоизий насекомых не жаловал. А от крупных, да ещё и таких вот многолапых со здоровенными кривыми жвалами… Тут, как бы сердце не зашлось. Вот была бы незадача, арестант до виселицы не дожил, потому что жучков до кондрашки перепугался. Мысли о виселице на Щупа подействовали отрезвляюще, как ушат ледяной воды, вылитый на голову. Он опустился под стеночку – возвращаться на солому всё-таки не хотелось, опять ведь наползут всякие разные – и загрустил.
Щуп частенько видел повешенных.  Виселица, на ратушной площади Аушенбурга пустовала редко. В петлю попадали разбойники-душегубы, фальшивомонетчики, беглые каторжники и даже некоторые дворянчики, злоумышлявшие супротив самого короля. На такие представления собиралось полгорода. Тыкали пальцем в несчастных, грубо шутили, бросали в них репу, гнилой лук и яблоки. Иной раз, приговорённый, обладавший сильным характером, вступал с толпой в перепалку, да так остро и находчиво, что такому смельчаку даже аплодировали. Палач, бывало, и тот улыбался. Смелость отчаянная уважение вызывала у всех.
Да уж, поднимались на эшафот отчаянный парни, а теперь… Щуп хлюпнул разбитым носом. Теперь его черёд. И как он сумеет?.. Додумывать не хотелось. Хотелось реветь в голос и звать мамочку. Чёртова рыба. Чёртов управляющий. И он, Элоизий, чёртов дурак. Жгучая кислотная влага разъедала до боли сжатые веки. Титанические усилия не помогли: запруда была прорвана. Щу плакал. Плакал навзрыд. И кто бы его осудил. В смертном приговоре он не сомневался. Убийство при двух свидетелях, да ещё и графского управляющего. Да-а… укоротил он свой век. Хоть бы мама пришла. Но нет. При первом же допросе чиновник префектуры, пряча глаза, сказал ему, что родители братья и сестра официально от него отказались.
- И… мама? – еле выговорил Щуп.
Собеседник молча кивнул.
Элоизия, словно молния поразила. Весь мир перевернулся с ног на голову. В тот день он не сказал больше не слова. И на другой – тоже. Но на третий заговорить пришлось. Потому, что в допросной появился ещё один человек – палач. Нет, мальчишку он и пальцем не тронул, но один только вид этого мрачного и страшного человека развязал ему язык. Элоизий признал всё; дознаватель только успевал записывать. Гусиное, остро отточенное перо так и порхало по грязно-серой бумаге. А потом снова был подвал и многоножки, которых он с остервенением давил сначала башмаком, а потом и вовсе руками, в отчаянии молотя кулаками по каменным плитам. Слёз больше не было. И боли не было. Была только пустота.
К нему уже приходил священник, принял исповедь и даже попытался по-отечески утешить. Элоизий на заботу не откликнулся. Замкнулся в себе. Снова. Дальше была пара дней когда его никто не беспокоил. Приносили еду. На удивление неплохо приготовленную. Щуп подозревал, что так кормят только его. Вряд ли обычных арестантов будут потчевать отменным мясным рагу. Скорее всего, еду ему приносили с кухни дознавателя. Тот и не скрывал своей симпатии к маленькому убийце, и старался, как мог облегчить его последние дни в этом несправедливом мире. Был ли Щуп ему за это благодарен? Наверное – да. Хотя, если быть честным, он бы предпочёл, чтобы дверь его узилища стража, минуты на две оставила приоткрытой и отвернулась. Уж он бы не задумываясь удрал.
Умирать не хотелось. И только эти мысли сейчас блуждали в голове Элоизия. Правда, вчера… Да, что было вчера? Вчера к нему в подвал зашли посетители. Уже известный дознаватель и ещё двое. Щуп, как всегда сидел под облюбованной стеночкой, невидящим взглядом буравя опостылевший сумрак, когда сверху заскрежетали наружные засовы и дверь распахнулась. Элоизий даже головы не поднял. К чему? Видимо за ним пришли и очень скоро всё кончится. Сил у него уже не осталось.
- Вот он, убивец… - услышав этот голос Элоизий встрепенулся. Надо же, его пришёл навестить сам мессер префект: кафтан чёрного бархата с серебром, щегольской берет, толстая серебряная цепь до самого объёмистого пуза, красные щёки и нос, как у вороны. Большой городской начальник. Выше – только бургомистр. И чего он здесь забыл? Щуп медленно поднял голову, и, подслеповато щурясь, посмотрел на гостей. Ещё интересней… Дознаватель и дьявол его разбери кто; высокий, капюшон чёрной рясы почти полностью закрывал лицо этого человека. Медный крест и палаш. Рыцарь Ордена что ли? И какой бес его сюда притащил. Рыцари просто так по казематам не шастают.
Монах очень долго рассматривал мальчишку. Потом повернулся к префекту, что-то тихо сказал ему на ухо и сразу вышел. За ним, почтительно кланяясь в спину, засеменило и городское пузатенькое начальство.
Щуп горько усмехнулся. Откинулся на стену, ощутив затылком сырой холод каменной кладки и смежил веки. Теперь он был уверен – завтрашнее утро станет для него последним.
Он не ошибся.
Когда за ним спустились сразу три вооружённых охранника, Щупа затрясло. Они молчали. Им и не нужно было ничего говорить. Всё стало понятно без слов.
- Уже?.. – едва слышно выдавил из себя Щуп.
Один их стражей кивнул.
- Ты, как, малец, сам дойдёшь или…
- Сам. - Опираясь на стену Элоизий поднялся. – Только… это… вы будьте рядом… пожалуйста. Не хочу… - он всхлипнул. – Не хочу у всех на виду упасть. Позорно будет.
При самом выходе, у дверей его остановили и связали за спиной руки. Кажется, Щуп этого даже не заметил. Он смотрел на площадь заполненную людьми. Почему-то сейчас ему вспомнилось, как он когда-то швырял в приговорённых гнилые луковицы, стараясь попасть им в лица. Выходит сейчас ему всё вернётся. Есть, оказывается, в этом мире суровая справедливость. Есть воздаяние. Он посмотрел на небо. Синее. Какое же оно синее. И глубокое. Так бы в нём и утонул. Ему так подумалось – «утонул». Не взлетел. Не расправил в бесконечной этой синеве несуществующие крылья, а утонул. Взял бы сейчас, и нырнул в небо, как в океан, чтобы никогда больше не всплыть и не видеть гнусных, глумливых рож простых горожан. Как же он их сейчас ненавидел. Ненавидел их и себя, того прежнего. Эх, дал бы господь шанс, он бы никогда больше ни в одного приговорённого…
- Пора… - Кто-то несильно – его жалели – подтолкнул Щупа в спину. И мальчишка, опустив голову, сделал шаг к эшафоту.
Каким же длинным показался ему его последний путь. Длинным и одновременно до ужаса коротким. Его вели сквозь толпу. Горожане расступались, освобождая путь смертнику. Гадко, безжалостно шутили. Вот и первая луковица попала ему в лоб. Потом была репа. А через мгновение на него обрушился водопад овощей, которые торговкам не удалось сбыть на рынке. Стражники прикрывали его собой. Грязно ругались на самых ретивых мальчишек, что пытались плюнуть ему в лицо или подставить ножку. Это ж весело, когда висельник падает моськой на булыжники.
Щуп почти ничего не видел. Он просто шёл и вдруг… Вот она первая ступенька. Как!? Уже!!. Неужели так скоро. Он замялся. Потом набрал полную грудь воздуха. Нужно продержаться. Нужно. Нужно постараться сохранить хоть крупицу мужества. Вот его башмак оторвался от мостовой. Он выдохнул и решительно поставил ногу на ступень.
- Именем Ордена Святой Церкви…