Мария фон Эбнер-Эшенбах Шпиц

Мария фон Эбнер-Эшенбах
       Шпиц
Цыгане разбили лагерь недалеко от кладбища за деревней. Их женщины и дети слонялись по окрестностям, прося милостыню, мужчины чинили цепи и котлы, и им разрешили остаться на некоторое время, пока для них есть работа и они смогут немного заработать. Этот срок ещё не истёк. Однако, как-то летним утром место, где жили цыгане, опустело. Они уехали куда-то на своих повозках, покрытых рваным брезентом и запряжённых жалкими клячами. Никто не слышал и не видел, как они ушли; должно быть, всё произошло в полной тишине ночи. Крестьянки пересчитывали свою птицу, крестьяне осматривали амбары и конюшни. Все думали, что цыгане присвоили часть их имущества и скрылись. Но вскоре стало ясно, что подозреваемые не только ничего не украли, но и кое-что оставили. В высокой траве у церковной ограды спал совершенно голый маленький мальчонка. Ему едва ли исполнилось два года, у него была очень белая кожа и редкие светло-русые волосы. Вдова колесника, обнаружив его рядом со своим свекольным полем, сразу же сказала, что это ребёнок, которого цыгане украли, бог знает где, и теперь бросили, потому что он был жалок и несчастен и не мог бы им пригодиться.
Она взяла мальчика на руки, без конца, снова и снова разглядывала его, утверждая, что у него наверняка есть какая-то примета, по которой родители, несомненно, искавшие его, узнали бы его, «если бы об этой примете напечатали еще и в газете». Но никакой конкретной приметы обнаружить не удалось, и даже позже, несмотря на все расследования, объявления и запросы, не удалось обнаружить ничего о происхождении ребёнка. Вдова старого колесника приютила его и разделила с ним свою нищету не только из доброты, но и с тайной надеждой, что родители когда-нибудь приедут в блеске и славе, чтобы забрать его и вознаградить её сторицей за то, что она сделала для их ребёнка. Но она умерла через несколько лет, так и не получив ожидаемой награды, и теперь никто не знал, что делать с её наследством – подкидышем. В деревне не было богадельни, и благотворительность там тоже не процветала. Кто, ради всего святого, этот полуголодный человечек, о котором никто даже не знал, крещён ли он? «Ему нельзя давать христианское имя», – заявил дьячок с самого начала, ко всеобщему согласию; но, когда жена колесника спросила: «А какое тогда можно?», он не ответил. «Дать ему временное имя» (provisorischen Namen)* – в конце концов решил учитель, а полу-глухая старушка поняла только первые два слога и назвала мальчика «Прови» и, по месту, где его нашли, дали фамилию «Кирхгоф»*. После её смерти все согласились, что для Прови Кирхгофа не следует желать ничего лучшего, чем скорейшего избавления от жалкого земного существования. Этот отверженный питался объедками, одевался в лохмотья – обноски, доставшиеся как от мальчиков, так и от  девочек, ходил с непокрытой головой и босиком, его били, оскорбляли, презирали и ненавидели, и снова били, оскорбляли, презирали и ненавидели. Когда пришло время идти в школу, ему дали третье имя к двум уже имеющимся: «мерзавец», и он делал всё возможное, чтобы оправдать это. В деревне жила достойная жена стогометателя. Прошлой осенью Прови смертельно заболел в углу своего амбара, не имея ни врача, ни ухода. Только жена стогометателя приходила каждый день, чтобы проверить, не умер ли он, и каждое утро оставляла ему маленький кувшинчик молока. Она продолжала кормить его завтраком даже после того, как он поправился. Он приходил ровно в пять, становился у хозяйского порога и кричал: «Мое молоко!» Он получал то, что хотел, и отправлялся дальше. Но тут случилось нечто совершенно необычное. Хозяин, обычно отсыпавшийся после вечернего похмелья в постели, в ту ночь проспал на скамейке в трактире и проснулся в тот момент, когда Прови переступил порог, и крикнул: «Мое молоко!»
 «Что этот негодяй спрашивает? Чего он хочет?»
 Стогометатель потянулся и зевнул. У него было неудобное, жесткое ложе с острыми углами, и его конечности болели после сна, и настроение было скверное. На него-то и нарвался Прови сегодня и получил грубую отповедь. «Не требовать, а просить научись, негодяй!  Не умеешь просить!» Мальчик широко раскрыл бесцветные глаза, его узкое лицо вытянулось ещё больше обычного, большой бледный рот скривился, и он сказал: «Ну!»
  Плоды, которые должно было принести это слово, созрели немедленно. Стогометатель набросился на него, хорошенько избил его вместо завтрака и вышвырнул за дверь. Однако такие мелочи не произвели на мальчика никакого впечатления. Как обычно, он явился на следующее утро и, по своему обыкновению, потребовал «своё молоко». Хозяйка дала ему его, но с хорошим выговором: «Тебе нужно научиться вежливо спрашивать, мальчик, понимаешь? – вежливо просить. Ты уже достаточно взрослый, – да, достаточно вполне! – тебе уже должно быть четырнадцать. Так что запомни, с завтрашнего дня: если не будешь вежливо просить, то не будет и молока». Она не отступала от своих слов, хотя ей было трудно. Как трудно, Прови видел, и это было для него удовольствием, удовлетворением его мерзкого тщеславия. Ему, изгою, безымянному, была дана власть беспокоить самую богатую женщину в поселке и портить ей настроение. Она с грустью смотрела, как он, не поздоровавшись, прошел мимо ее двери, направляясь на работу в карьер.
          Там он теперь работал подёнщиком у дорожного строителя, который взял его к себе и приютил в хлеву вместе с козами.. Дорожному строителю, в отличие от остальных, не нужно было опасаться общения Прови со своими детьми. Этот негодяй не мог научить пятерых мальчишек-дорожников ничему плохому; они и так всё знали и были настоящими мастерами жестокого обращения с животными. Свидетелями тому были козы, кролики и куры, находившиеся под их «опекой», а также член семьи, несчастный шпиц; их шрамы, а также повреждённые ноги и сломанные крылья, свидетельствовали об этом. Прови радовался зрелищам жестокости, которыми он теперь мог наслаждаться каждый час. Он ловил птиц для младших мальчиков и давал им играть, и этим жертвам везло, если их жизнь не была слишком тяжёлой. Однако самым бедным из бедных животных в семье дорожных строителей была старая собака породы шпиц. Она ходила только на трёх ногах и была одноглазой. Пинок старшего из её мучителей сделал ее хромой, брошенный в неё камень – слепой на один глаз. Несмотря на эти недостатки, она держала свой дерзкий маленький носик высоко и хвост поднятым, яростно лая на каждую чужую собаку, которая попадалась ей на глаза, и её лай даже эхом отпугивал чужих собак, пока они не исчезали из виду. Сыновья дорожника боялись её, а она ненавидела их отца за то, что он всегда отнимал у неё новорождённых детёнышей и топил их всех до единого в озере. В то время, когда Прови откалывал камни и просеивал песок для дорожного мастера, у немолодой уже собаки, родилось ещё четверо детёнышей, трое из которых должны были сразу же отправиться в воду. Она едва могла их прокормить, ведь она была слишком стара и слаба, и казалось, что и жить ей осталось недолго. На этот раз отец поручил утопить щенят своему старшему сыну, Антону, который не находил удовольствия в том, чтобы причинять боль другому существу. Шпиц была свирепа, как волчица, когда у неё были детёныши. «Отец её боится» — сказал Антон, обращаясь к  Прови, — «поэтому и послал меня. Пойдём со мной, подержи её, пока я возьму детёнышей, и держи её пасть закрытой, чтобы она меня не укусила».
    В деревянном сарае рядом с загоном для коз, свернувшись калачиком на охапке соломы, лежала чёрный померанский шпиц, а под ней и вокруг неё ползали её маленькие щенки, скулили, искали всё слепыми глазами и шарили вокруг мягкими, беспомощными лапками. Шпиц подняла голову, когда мальчики приблизились, издала враждебное рычание и оскалила зубы. «Глупая, ужасная тварь!» — крикнул Антон, протягивая руку — наполовину со злостью, наполовину со страхом — к одному из щенков. «Держи её! Держи! Не дай ей меня укусить!» Ладно, если и укусит, подумал Прови. Ему и в голову не пришло ввязываться в опасную драку с сукой ради Антона; его заботила только собственная безопасность. Тогда он прибегнул к военной хитрости, присел на землю и жалобно запричитал: «Ах, бедный шпиц, ну-ну,! Успокойся, бедный шпиц, ну, мы ничего плохого тебе не сделаем, так... мы не причиним тебе вреда, мы просто заберем щенков, ну…ну же!»
    Шпиц колебалась, слегка рыча, но скорее для порядка, чем от злобы. Она не понимала слов, которые Прови ей говорил, но понимала его мягкий, успокаивающий тон и поверила ему. Что шпиц могла знать об обмане и лицемерии? Когда человек говорил с ней по-доброму, то и она отвечала добром. Она снова легла, позволила себя погладить и закрыла глаза от необычайно успокаивающего прикосновения, словно в блаженном сне. Она положила мордочку на сложенную чашечкой ладонь Прови и благодарно и нежно лизнула её. «Давай, давай!» — позвал он своего товарища. «Забирай! Быстрее!»   
  Антон мгновенно схватил трех щенят и в следующее мгновение выскочил из вольера, радостно перепрыгивая улицу и спускаясь по набережной к озеру. Прови поспешил за ним; он не мог упустить возможность понаблюдать, как тонут щенки.
     Странно, что с этого момента соседство с собакой стало для Прови неприятным. Только плохо пригнанные доски отделяли его спальное место от нее и каждую ночь он слышал, как она жалобно скулила. В голове старой собаки что-то перевернулось, иначе она бы через какое-то время поняла: мальчики исчезли и никогда-никогда их не найдут, и нужно наконец прекратить их искать. На этот раз она не остановилась. День за днём она забывала, что уже вчера тщетно обыскивала каждый уголок. Она шмыгала носом, царапала дверь, раздвигала и снова собирала свою соломку, заползала за поленницу, вжималась в угол, где лежали инструменты, опрокидывала пару лопат и в ужасе убегала. На какое-то время воцарялась тишина, затем она снова металась, искала и искала! Её шебуршание и возня будили его, чей сон когда-то не потревожило бы даже ревущее стадо скота. Когда он спал, он спал – спал, несмотря на голод и усталость; для этого ему прежде всего был нужен смертельно крепкий сон, а теперь он вздрагивал от беспрестанного хождения и обнюхивания «старухи». И холодные капли пота стекали по его лбу в его «бараке», на крышу которого весь день светило солнце, и где было так жарко, что жарче не бывает даже в аду. Было ли всё это сделано преднамеренно, не было ли за этим чего-то сверхъестественного? Конечно, Антон говорит, что ничего сверхъестественного не существует вообще. Но, в конце концов, Антон не самый умный человек, а Прови иногда даже считал его полным ослом. Впрочем, это не то, что можно сказать открыто, не получив от него и его отца жуткой порки; Прови знал это по собственному опыту.
       Он нашёл себе хозяев среди дорожных рабочих; они приручили его побоями и голодом. «С жиру бесишься?» — кричали они за малейшее неповиновение, и хозяин отнимал половину его жалкого и скудного пайка. Любой другой уже умер бы, убеждал он себя; но он не хотел сдаваться; ему нужно было время, чтобы отплатить людям злом за всё зло, которое они ему причинили. Но были и те, кто делал ему добро, хотя оно давно было им забыто; а что касается хозяйки дома жены стогометателя, старой жабы, то он затаил на неё непримиримую обиду. Почему она больше ничего ему не даёт, ведь у неё столько денег и столько вещей? Она, конечно же, не знала, что делать со своим богатством, ничего не давала даром и хотела, чтобы у неё попросили несколько скудных капель молока. Как она смотрела на него, когда он проходил мимо... почти с вызовом: «Попроси, попроси!» — «Старая жаба, ну, погоди!»  Однажды она даже обратилась к нему: «Ты выглядишь как само воплощение голода! Ты ещё не научился просить?» Он грубо выругался в ее адрес и пошел дальше. Прошла неделя. Шпиц всё ещё не совсем успокоилась, всё ещё рылась и искала щенят в своем обиталище, особенно по ночам. Так случилось, что однажды она разбудила Прови в особенно неподходящий час. Он смог вытянуться на своей постели из древесных стружек и грязного сена так поздно только потому, что после рабочего дня ему нужно было перегнать коз, которых дорожный строитель продавал, в соседнюю деревню.
     И даже сейчас, нет конца проклятой каторге, нет хотя бы нескольких часов спокойного сна! Шпиц царапалась, искала, искала, а Прови угрожал и бил ногами о деревянную стену. Она не выдержала, и её кусок отвалился и врезался в пространство шпица. Она испуганно залаяла, малыш заскулил, и всё стихло. «Черт, все кувырком, ты дашь покой, сволочь?» – пробормотал Прови, потягиваясь и подтягивая колени к подбородку, потому что это был «лучший способ уснуть». Но сейчас, несмотря на тишину и сонливость, он не мог заснуть! В голову лезли всякие мысли, совершенно новые, никогда прежде не приходившие ему в голову. Да, эта шпиц была в его восприятии злобным зверем в своих поисках, но, если бы его мать была похожа на неё, искала так неустанно, она бы его непременно нашла; О нём писали в газете, его приписали к местному управлению. В конце концов, она даже не стала его искать. Цыгане его не украли; его мать – «Презренная!» – в конце концов отдала его им, возможно, даже приплатила за то, чтобы они его забрали... Ну и ладно! Может она стыдилась его; может, она была знатной, дочерью фермера. Или дочерью трактирщика... Проклятая кукушка! Будь она дочерью трактирщика и оставила бы его у себя... Он бы пил каждое воскресенье, а по понедельникам бы прогуливался, курил, пил и дрался в трактире и в кегельбане. Он представлял себе такую жизнь божественной, когда б –не эта сволочь! – соседский шпиц снова начал стонать и царапаться, вырывая его из блаженных снов. Полный гнева, он встал, взял бревно, перешагнул через упавшие доски в собачью «берлогу» и принялся с силой, с хрустом ударять по полу, а шпиц испуганно метался в темноте. Он не видел, куда попал; он махал направо и налево, взад и вперед, и наконец – вот он ее и поймал – что-то мягкое дернулось под ногами. Что-то живое под его яростным ударом. Раздался короткий, жалобный, вой, пронзительный и почти болезненный. Он потряс его. Какой странный вой... «Ну да! » – «сволочь» уже устала, сдастся, по крайней мере, на время.
         Он вернулся в постель, свернулся клубочком и тут же уснул. Через несколько часов он внезапно проснулся. Восходящее солнце бросило ему в лицо яркий красный луч, пробившийся сквозь щель в двери сарая и сквозь пролом в стене. Он открыл глаза и встал. Внезапно и неприятно вспомнился померанский шпиц. Если бы он убил её сегодня ночью «вот так», дорожник, не терпевший посягательств на свою собственность, сам бы забил его до полусмерти. «Ах да», – подумал он, проводя десятью пальцами по пыльным волосам, чтобы выпутать запутавшиеся в них стебли сена. Вдруг что-то зашевелилось между досками, медленно подползая ближе. Померанский шпиц пополз вперёд, таща за собой детёныша. Она схватила его за кожу на загривке и обрызгала его своей кровью, ибо кровь тонкой струйкой текла из её рта по груди. Она подтащила своего детеныша к Прови, положила его перед ним, прижала его мордой к его босым ногам и посмотрела на него снизу вверх.
    И её глаза говорили на языке, более красноречивом, чем любой язык, способный сложить самые прекрасные слова. Она выражала безграничное доверие, мольбу, и её невозможно было не понять. Как солнечный свет проник сквозь закрытые веки Прови, так и выражение этих глаз пронзило броню, которая прежде защищала душу юноши от всех добрых чувств. «Да! Да!» – сорвалось с его губ. Он ответил ей, которая теперь падала, дергалась, вытягивалась… той, которую он убил, и которая пришла доверить ему своего маленького ребёнка, когда умирала.
   Прови задрожал. Странная, непреодолимая сила охватила его, закружилась вокруг, словно буря. Она бросила его на землю, заставив прижаться лицом к мертвой собаке, целовать и ласкать ее. Это она кричала из него: «Эй, ты! Эй, ты! – Ты теперь ему мать!» Сердце готово было разорваться; поток дикого страдания, мучительной боли бушевал в нем и сотрясал его до глубины души. Ребенок, исполненный небесной боли сострадания, корчился на земле, рыдая, оплакивая старуху-шпица и оплакивая ее малыша, который прижимался к матери, скулил и искал пищи в роднике, который когда-то струился скудно, а теперь совсем пересох.
     «Всё кончено, больше ничего не получишь», – сказал Прови, взяв щеночка на руки, приложив его к щеке и подышав на него; собачка дрожала и жалобно скулила. «Ты голоден, ты голоден, нет, нет, нет!» – Что делать с вверенным имуществом? «Проклятая кукушка», –если бы козы остались! Он бы подоил одну, сделал бы это, несмотря на ужасное наказание. Но коз больше нет, и ему придётся долго ждать, пока кто-нибудь в доме дорожного рабочего даст ему каплю молока для собаки. «В воду!» – скажут они, как только узнают, что шпиц умер. «В воду», – сказал он щенку, который, должно быть, унаследовал от материнского сердца его доброе отношение. Он прижался к его шее, пососал мочку уха и жаловался на голод стонами и скулежем.
 «Нет, да!» Он уже знал, но не знал, как помочь. Что дать ему есть? Чтобы выдержать то, что он сам ел, ему нужен был желудок, отличный от желудка такого малыша… Но – проклятая жаба! – теперь его осенило, теперь он вдруг понял, как помочь. Но – проклятая жаба! Он не мог принять это лекарство – лучше умереть с голоду. Решение прочно засело в его упрямом «верхне-австрийском» черепе… Конечно, его осенило осознание, о котором он вчера даже не подозревал: позволить ему голодать – это совсем не то же самое, что голодать. Малыш перестал сосать мочку уха; это его всё равно не удовлетворило. В безмолвном отчаянии его едва приоткрытые глаза закрылись, и Прови почувствовал, как он слегка дрожит. С болью и робостью он посмотрел на мёртвого шпица. Да, если детёныш должен жить, нельзя убивать его мать.
      Ну, пойдём!» – вдруг воскликнул он, выпрыгивая из хлева в сарай и решительно шагая к деревне, стиснув зубы до скрежета, не глядя ни направо, ни налево и неумолимо продвигаясь вперёд. В полях пока ничего не двигалось; лишь возле домов жизнь начала немного оживляться. Сонный подручный пекаря перешёл дорогу к колодцу; слуга фермера привязал к патрульной машине откормленного чалого жеребца. Старая дева, давний враг Прови, вышла из ворот хозяйского двора. Она с подозрением наблюдала за его приближением, подняла кулак и приказала схватить его. Это его не смутило; он прошёл мимо неё, словно собираясь проломить стену. Мрачный и решительный, прижав подбородок к груди, он шагнул в открытую кухонную дверь. Хозяйка, стоявшая у печи, обернулась... «Просто ужасно», —мальчик выглядел ужасно, и голос его прозвучал так грубо и болезненно, словно рвал горло, через которое его насильно проталкивали: «Уважаемая хозяйка, уважаемая госпожа хозяйка, я прошу у вас молока». Это был первый поворотный момент в человеческом сердце и в человеческой судьбе.
• Дьячок предложил дать мальчику временное имя, по-немецки provisorisch, то есть временный, отсюда и первые пять букв, которые расслышала вдова: прови
• Кирхгоф  означает в переводе с немецкого Церковный двор
( Die Kirche – церковь, der Hof – двор).