Швейк как голем

Швейк как голем

Я чужой на этом празднике смерти. Как и Ярослав Гашек сто лет назад. О чем и книга. Автор серьезно запотел с названием своего авантюрно-гротескно-антивоенного романа:
«Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны»
еще сильно урезанный редактором тайтл, там Гашек вообще накидал несколько спойлеров прямо на будущую обложку – вообще не понимал, как всё должно работать. Ему таки удалось уничтожить весь возможный саспенс прямо в предисловии бестолковым признанием, что Швейк до сих пор бродит по улицам Праги то ли как бомж, то ли как бесплотный дух.
Поэтому, не взирая на зубодробительный контент, эпопея была обречена на выхолощенный хэппи-энд, так как Швейк неубиваем по природе своей как мутант в трико из позорного комикса, а главный злодей, Австро-Венгрия, была повержена, попущена и от обиды разложилась на Боснию, липовый мед и прочую Транслейтанию, а злосчастные чехи обрели кратковременную свободу. Без сомнения, автор готовил какой-то хитрый поворот в конце, но, к безмерной скорби, умер, так и не дописав роман, а некий Ванёк со своим фанфиком пошел лесом, чтобы альтернативное окончание там и сгинуло вместе с ним. Так что Швейк завис в полупозиции, но никто не заметил, ведь редкая грамотная птица добралась до четвертой (последней) части.
Почему же Швейк неожиданно бессмертен (в ранних рассказах он вообще выживает при падении с огромной высоты или находясь в эпицентре им самим спровоцированного взрыва), если он не супергерой, не обладает уникальными способностями и даже элементарными человеческими достоинствами?
Для ответа нам понадобится еще один пражский баснописец и фривольный фантазер этой жуткой эпохи – Густав Майринк. В своих продвинутых оккультных практиках он разузнал, что исполнительного денщика изготовить очень просто: замесить глины в форме добродушного толстячка, обжарить равномерно со всех сторон и не забыть вложить бумажку с каббалистическими письменами и военным уставом прямо в его хитро ухмыляющийся рот. Разве вы не знали, что голема можно вызвать только в Праге, а последним големом и был Швейк? Казалось бы, чахоточный бред вечно пьяного фельдкурата, но тому есть неопровержимые доказательства! Заметьте, мы ничего не знаем о родителях Швейка или каких-либо других близких, о его детстве, вообще обо всем его бэкграунде до начала романа (кроме собственно военной службы). Голем – пугающий символ массовой души человечества, Швейк – персонификация всего пушечного мяса первой мировой. Гашек, подвизавшийся в отрочестве подмастерьем у старого аптекаря-каббалиста, подлыми ухищрениями выведал рецепт голема практически из первых уст.
Оттого Швейк и знает эти тысячи жутких историй, невероятных баек, приправленных черным юмором и беспримесным садизмом на уровне тех самых детских стишков: он как мировая душа аккумулирует в себе боль всего человечества, но также его тупость, жестокосердие и безалаберность. С таким нитро-зарядом он способен вышагивать днями напролет с полной выкладкой, когда все остальные валятся от усталости: выносливость голема легендарна; он может сделать круг через всю Моравию и Богемию лишь на одном пиве и паре кнедликов.
Швейку не свойственны обычные человеческие мотивы, переживания, рассуждения. Но он и не идиот, которым только длительно и успешно прикидывается, так как он способен ставить задачи и добиваться целей, просто внутри иной, внегуманистической системы мышления и логики.
Каждый встречный после разговора со Швейком чувствует себя интеллектуально униженным (как современники после общения с нейронкой), так как невозможно не только переспорить, но даже найти общий язык с существом, способным без умолку говорить о чем угодно, но не имеющим напрочь никакого человеческого разума или сознания. 

По легенде Голем своим появлением предвосхищает массовый ужас, кровавые расправы, цепочку беспричинных злодеяний. Как гамельнский крысолов, Швейк увлекает поручика Лукаша и всю его тыловую роту на фронт, по сути, обрекая их на убой лишь по причине своего клоунского идиотизма.
 Первая мировая война стала квинтэссенцией бессмысленной бойни; массовый патриотический и милитаристский психоз в каждой воюющей стране за пару месяцев превратил прогрессивную Европу в филиал Вселенского сумасшедшего дома. Для любого адекватного человека камнем преткновения становилась тщетность любых усилий обрести хоть какой-то смысл в абсурде происходящего и преодолеть жуть осознания всей грошовости своей такой вероятной гибели.
Война только для тыловых восторженных мудаков видится как вишенки подвигов на жирном пироге стратегических маневров, но по свидетельствам участников это только ужас и разложение на низовом уровне и мясные штурмы, суицидальные атаки для карьерных взлетов с иконостасом орденов у офицеров; плюс исключительный штабной кретинизм и бессовестное воровство со спекуляцией для интендантов и поставщиков всего на свете, что может пригодиться для убийства себе подобных.
Универсальный рецепт для выживания в таких экстремальных условиях от расхристанного голема: быть бесчувственной сволочью и самую жуткую трагедию переводить в пошлую шутку.
Быстро становится ясно, что приснопамятная народная душа вовсе не про героизм; это конформизм и покорность, равнодушная готовность выполнять самый дикий и бесчеловечный приказ ровно до точки кипения, после чего детонация, от которой рушатся империи, в том числе и раздерганная Австро-Венгрия.

Ни один человек в здравом уме не дочитал Швейка до конца, потому и не знает, что роман не закончен (а тот страстотерпец, кто дочитал, автоматически оказывается не в здравом уме – такой эффект у избыточно затянутых, во всех смыслах великих книг). Но что же случилось с героем после последней, недописанной страницы?
Швейк вернулся в трактир «У чаши», травил под пивас байки и анекдоты, пока какой-то доброхот не додумался поставить его на небольшую сцену. Так в Праге в 20-х годах изобрели стендап, что выдвинуло Чехию в лидеры европейского юмора (на второе место после легендарной «одесской школы», конечно).
А когда Чехословакию аннексировали нацисты, сразу запретили стендап и кнедлики, забрили Швейка и определили охранником в концлагерь. И как повел себя «непризнанный герой»? С традиционными шутками и прибаутками направлял евреев в газовые камеры. И колыхнулось хоть что-то у него внутри? А было ли там чему возмутиться? Одно слово – голем, бездушная тварь, квинтэссенция конформизма.
После войны отсидел за коллаборационизм и попритих до поры до времени. Но в 1968 году это именно он указывал дорогу советским оккупационным танкам на центральную площадь, это он танцевал вокруг живых костров из тел Яна Палаха и Яна Зайица, а потом в пивных травил байки о провале освободительного движения «Пражской весны», ведь текущая повесточка требовала от каждого квасного конформиста именно такого малодушия при напускной браваде. 
Закончилось всё весьма прозаически. Однажды Вацлав Гавел ехал в машине поздно вечером по неосвещенной улочке. Вдруг под колеса бросилась огромная тень. Будущий президент ударил по тормозам, выскочил из авто и увидел рядом с бампером какой-то пыльный куль. Это и был Голем-Швейк. Гавел заметил, что пострадавший не дышит, и попытался сделать существу искусственное дыхание. Ему помешали какие-то трухлявые бумажки. Он выковырнул их изо рта и голем тот же превратился в кусок засохшей глины. Так чехи избавились от духа конформизма, взалкали свободы и скинули просоветское правительство.
Обещанный хэппи-энд.