Эпиграмма с предисловием на рифмоплёта Лёню

   Приветствую вас, дорогие гости моей страницы! Особый привет шлю и вам Леонид.

На днях, перелистывая томик Роберта Бёрнса, изданный ещё в семидесятых годах, я невольно вспомнил о вас, мой давний оппонент.
   Ибо и вы, подобно иному персонажу из старинных книг, к своим преклонным летам так и не научились ни добродушной шутке, ни радости бытия. Всё ваше витиеватое творчество пронизано ядовитыми стрелами, пущенными в сторону России и её народа. В стихах ли, в прозе ли — ни капли живого юмора, лишь желчь да сетования, что всё не так, и даже государь не тот...

   Пробежав глазами ваши последние пасквили, я поймал себя на мысли, что ваше отношение к моей Родине, которую вы представляете «тюрьмой народов», до странности напоминает мне зловещую надпись над вратами Бухенвальда: «Каждому своё».
   И вот, покинув Отечество, вы продолжаете своё «творение» с исторической родины, из города, что зовётся Беэр-Шева, или, по-нашему, «Семь колодцев».

   Так, с томиком Бёрнса в руках, передо мной снова возник ваш образ.
   И я решил посвятить вам несколько строк. Один мой сведущий приятель-филолог, мою оду, определил жанр как эллинистическую эпиграмму, что повествует о нравах и быте своего героя. Что ж, пусть будет так. Эта эпиграмма — вам и вашему «творчеству».

А начну я, с вашего позволения, эпиграфом, позаимствованным у того же Бёрнса:

«О ты, кого поэзия изгнала,
Кто в нашей прозе места не нашёл.
Ты слышишь крик поэта Марциала:
„Разбой! Грабёж! Меня он перевёл!“»
   
ИТАК.
В Одессе, где акаций пряный дух,
На свет явился наш говорливый "друг".
Потом в Москву, в гранит наук манящий,
Он прибыл, взором будущность сулящий.

Кишинёв, Новороссийск... Мелькали города,
Как в мутном сне былые господа.
Он вёрсты жизни жадно измерял,
Но, видно, сердца корень потерял.

И вот, когда седины пали нитью,
Решил он с Родиной порвать сожитье.
К родне, в свой древний, в знойный мир,
Отправился опальный наш сатир.

Теперь в Семи Колодцах он сидит,
И на Россию издали сердит.
Скрипит клавиатурой, слагая пасквиль злой,
Считая край покинутый — тюрьмой.

Он мнит, что русский люд — лишь рой слепых,
Рой глупых мух в оконных стеклах зыбких,
Что бьются лбом, не видя ясный свет,
И выхода из этой кухни нет.
 
Он шлёт проклятья, позабыв про честь,
И в каждом видит рабскую лишь лесть.
Но что ж ты, Лёня, так ожесточился?
Иль сок полыни в сердце затаился?

Ты сам, как муха, бился столько лет,
Искал, где слаще, где теплее свет.
Теперь, найдя свой личный подоконник,
Ты стал Отечества хулитель и законник.

Но муха бьётся, к воле устремлённа,
А ты — шипишь, обидой опьянённый.
Народ велик в терпеньи и в делах,
А злобный крик твой — обратится в прах.