Пуговица
- нет! - Глеб Старчук боялся Милы, потому что был в неё влюблен уже целый месяц, - да. Я про пуговицу?
- а я про мороженое. - Мила протянула руку, - Глеб, давайте уже ваш плащ!
вечером того же дня они шли по стихшей июньской Москве, и Глеб думал, хватит ли на приличное вино, и на такси, и есть ли дома что-то, кроме вермишели и чая, и как пройти по коридору коммуналки так, чтобы никто не увидел Милу и настучал потом Ольге, жене Глеба, но пока все выходило удивительно легко, и Мила болтала без умолку, и они целовались в каких-то чужих подъездах на широких подоконниках, и курили одну сигарету на двоих, и у Глеба голова кружилась от восторга и ужаса, потому что была еще жена Ольга, которая как раз сейчас поехала в Питер со своими студентами, и Глеб понимал, что через полчаса-час, он сделает шаг, который сделает их троих- несчастными, но не мог этот шаг не сделать. Две комнаты огромной коммуналки в Воротниковском, которые остались за семьей Старчуков после революции, сохранили лепнину на потолке, перерезанном перегородкой и кафельную печь в бледно-синих изразцах, и Мила ахала, и всплескивала руками - Васнецов? Подлинный? Веджвуд? А это? Глеб? Откуда? Колокол? Почему? Витраж Волькотта??? Одуреть ... Какая люстра ... Глеб, откуда у тебя "Ma;tresse de maison"? Это ж ... 1897? Глеб! И ты молчал? - а Глеб, понимая, что влюбляется в нее за этот восторг еще больше, говорил и говорил, и успевал целовать Милочкин затылок, приподнимая пахнущие можжевельником и табаком волосы, и думал, как же им идти в душ, вдруг соседи? Но Мила, развернувшись, сказала - к черту искусство, я хочу тебя ... и все произошло так, как представлял себе Глеб, когда сидел у Милочки в мастерской и ждал худсовета и смотрел на её эскизы, разбросанные по полу, и пытался сообразить, как же все это будет жить на сцене в его декорациях, а мысль его перескакивала и он смотрел на её крошечные ушки, в которых качались прозрачные муранские шарики, на её узкие запястья, и все вызывало у него одно - желание обладать Милой, немедленно и - навсегда. Теперь же была ночь, и неподалеку шумела улица Горького, и свет фонаря поднимался до окон, и недопитое вино чернело в стакане, и Глеб курил, стараясь не потревожить спящую Милу, и ему было жарко от счастья. Утром он не знал, куда деть глаза и как объяснить ей, что сегодня вечером вернется жена, но она, умная такая девочка, все поняла сама, попросила ей не звонить, и ушла, не умывшись, и тихонько закрыла за собой дверь. Глеб выдержал два дня, и приехал сам, в театр, и оторвал пуговицу, пришитую Милой, и сказал, что не может больше без неё жить, и было лето, сумасшедшее лето на чьей-то даче, и сосны стучались в окно мезонина, и они ходили на теплую ночью реку - купаться, а днем спали, и ходили вечером на станцию, где можно было поесть в кафе, и смотрели на электрички, убегающие в Москву, и жили так, будто весь мир перестал существовать. Жена Глеба не разыскивала, она знала, где он и терпеливо ждала осени. Осенью пришло разрешение на выезд. Ольга приехала в театр, вежливо улыбнулась Миле и положила перед Глебом бумаги.
Мила не резала вены, не глотала снотворное, она просто лежала на диване в своей хрущовке на Керченской и смотрела на фотографию Глеба, как будто пытаясь вырвать его из пространства и вернуть себе. Чуда не случилось. Мила выжила, но не вылечилась от Глеба, через два года вышла замуж, Глеб развелся с Ольгой уже в Штатах, женился на дочери эмигрантов, ни слова не понимающей по-русски, скучной, глуповатой и ревнивой. Он преподает в Университете, у него две дочери, лабрадор, ипотечный кредит и вид из окон на тихую улицу, застроенную домиками в стиле "крафтсман". Иногда, когда он гуляет с лабрадором, ему чудится запах можжевельника и табака, и его пальцы инстинктивно ищут пуговицу, к которой давно уже нет - плаща.
Свидетельство о публикации №225081700584