1812 - Миф об украденной победе. Липранди

1.
Кто не знает этих бодро-томительных слов из стихотворения «Бородино»:

Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…

Но лермонтовский ветеран, если он и был на батарее Раевского, физически не мог годы спустя, в 1837 году, рассказать такую историю – французы, во второй и окончательный раз овладев небольшой Курганной батареей, перебили всех ее защитников до последнего. Это был настоящий Мамаев курган 1812 года.

Идея о том, что русские могли вести сражение на следующий день, сформировалась среди живых – причем живых, которые далеки были от желания проводить бой. Она сформировалась не сразу. С течением времени по удалении от временной локализации события происходило переосмысление, вызванное необходимостью найти и приписать себе победу над Наполеоном. Иначе говоря, чем дальше от события, тем более оно искажалось и преломлялось в свете памяти, в свете Эвнои – эта река в загробном мире древних греков обозначала «добрые воспоминания». Все участники событий, пройдя через Лету (очищение от памяти, забвение), погружались в Эвною, и к пятидесятилетию Бородинской битвы, выдавали в свет божий новые воспоминания, значительно перетолковывая ход событий в свою пользу.

 Показательным примером последнего может служить книга одного из участников Бородинской битвы – Ивана Петровича Липранди «Пятидесятилетие Бородинской битвы, или Кому и в какой степени принадлежит честь этого дня» (1867), брата Павла Липранди, который в Крымской войне командовал в сражении под Балаклавой. Иван Липранди в Отечественную войну служил обер-квартирмейстером при генерале Дохтурове, иначе говоря, был ответственным по тылу. Место хлебное, спокойное и довольно теплое, на передок не пошлют; оно и полагается именитым офицерам-аристократам, которые не хотят возиться с солдатней.

Отличился Липранди и с пером в руке. Он один из яростных и бессменных критиков историка Модеста Богдановича, первого автора истории Отечественной войны, написанной не участником и не очевидцем – а человеком младшего поколения. Именно это обстоятельство сильно омрачало ум и возмущало желчный пузырь Ивана Петровича (помните Сильвио у Пушкина – это портрет Липранди) – он не мог смириться, что историю войны пишет человек, которому в 1812 году было семь лет.

Итак, в чем же главная пружина книги Липранди? В ней автор, на основе многочисленных свидетельств от противников, а также на основе собственного свидетельства об эмоции, владевшей участниками после многочасового боя, утверждает и доказывает победу русских в Бородинской битве.

Но не будем упускать из виду одной важной вещи: все эти воспоминания французов, немцев, поляков, итальянцев, русских – написаны не по горячим следам событий, а много лет спустя, когда стало известно о победе Антинаполеоновской коалиции, о победе при Ватерлоо, о Венском конгрессе, перекроившем карту Европы. Русские при таком раскладе выступали победителями, а французы – великими проигравшими, пораженцами. Историю, как известно, пишут победители. Вторые не могли писать воспоминаний, которые не понравятся первым. Это был неписанный закон поствоенного устройства.

2.
Дело было так. В пять часов вечера артиллерийская канонада прекратилась и 9-часовая (а не 12) битва закончилась. Наполеон не двинул свою гвардию в атаку и с некоторых позиций отвел основные силы, оставив кордоны. Кутузов отдает устный, а затем письменный приказ о подготовке к бою на следующий день. Причем устный приказ говорит об атаке русских войск, а письменный о готовности к отражению атаки французов. Началось перегруппирование русских войск. Но выяснилось, что потери существенны, а перегруппировка мало что дает, поскольку потери в отдельных подразделениях превышали 50–70%. Следует учесть, что с вечера начался непроизвольный отток живой силы вместе с ранеными, в качестве сопровождения. Часто было и так, что солдаты без офицеров, возвращающиеся с поля боя, не могли найти своих частей и самовольно отступали на Можайск. Помните трех дезертиров, которые накормили Пьера Безухова и провели его к Можайску – они не с неба упали. Ближе к полуночи появляется устный приказ о снятии с позиций и отступлении за Можайск. Письменный приказ датирован следующим днем (27 сентября), но он мог быть написан и задним числом, и описывает лишь порядок отступления по двум дорогам.

Как оценить эти события? Русские сохранили боевые порядки на правом фланге и не пустились в паническое бегство – это жирный плюс. «Русские выстояли», – воскликнул Федор Глинка. Можно даже сказать, что русские вынудили Наполеона отказаться от планов бросить в атаку Старую Гвардию. Это то самое непоражение, которое русские считают своей победой. Но это и все. Кутузов называл итоги сражения победой и победой же оправдывал необходимость отступления сначала на Можайск, затем на Москву, а затем сдачу Москвы. Под Москвой стало ясно, что дееспособность русской армии значительно пострадала. Эта двойственная оценка принята как норма, и она упрочилась уже после взятия Парижа. Теперь стало ясно, что историю пишут победители. И они попытаются избавиться от разных двойственностей и разночтений истории.

3.
И вот что говорит Липранди. Во вступлении он приводит несколько доказательств в пользу победы русских в бою при Бородине, и один из самых важных – последний 14-й аргумент: «Дух и бодрость нашей армии не представляли и тени уныния, более или менее в разных видах проявляющегося в войске, когда оно почитает себя вынужденным силою к отступленью. Потеряв около половины своей числительности, армия, с радостью, готовилась на следующий день к атаке неприятеля».
 
Вы понимаете? При потерях, превышающих половину войск, русские с радостью готовились к атаке неприятеля! Это, действительно, было возможно: ажиотаж, адреналин и прочее. Но с одной оговоркой – дикая радость наблюдалась у тех, кто еще не был задействован в сражении или поучаствовал в незначительной мере. Да вспомните хоть Пьера Безухова. Он ничего не делал, а сколько наблюдал смертей вокруг? И у него была дикая радость оттого, что еще что-то происходит, а он остается жив и еще делает общее дело. Так же бравурно вел себя на поле и Петр Вяземский, прототип Пьера Безухова: вместо того, чтобы быть с ополчением и там сложить головушку, он рысью на скакуне исполнял всякие мелкие поручения по тылам. Под ним и лошадь убили. Герой! Ветеран!

Так же и Липранди. Проведя весь день, словно на учениях, в исполнении необходимых поручений в тылу, он вдруг – к юбилейному году – вспоминает день боевой славы русского солдата как вчерашний. Но где: опять в тылу. «Я очень хорошо помню, а есть и еще свидетели негодованию генерала Дохтурова, графа Маркова, Уварова и других, съехавшихся к первому. Генерал Раевский, чрез которого Кутузов объявил войскам свое предначертание, как сказано выше, еще во время битвы, был поражен неожиданностью. Между тем казалось, что все обещало нам полный успех (впоследствии и французы, участники в битве, в повествованиях своих, пророчили нам оный).»

Что-то тут не то. Мы знаем, и Толстой нам это расшифровал, что Кутузов принимал устное решение о завтрашнем разгроме французов («Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли Русской») исключительно для того, чтобы поднять градус «духа армии», опираясь на искаженные донесения Раевского. Раевский позже признается, что ошибался в оценке ситуации вокруг Курганной батареи (центр). Нужно было это делать или нет, но дезинформация об истинном положении на поле боя разнеслась по войскам на правом фланге, которые использовались в качестве резерва. А последующее, более трезвое и реальное видение картины боя показало, что даже на защиту от последующей атаки нет сил. Что же тут непонятного? Но махина создания мифа уже запущена.

Слово «трезвый» тут неслучайно. Липранди пишет в качестве аргумента в свою пользу, что у солдата еще оставалось русское оружие – водка: «Бывшая уже армия, хотя и значительно уменьшенная, подкрепив себя винною порцией и пищею, в чем не было недостатка, с большим бы еще ожесточением вступила в бой, а тем более наступательный, столь свойственный удальству русского человека». Насчет водки Липранди прав, половина русской армии с водкой вырастает числом до квадрата суммы (когда и море по колено). Насчет пищи – сомнительно. Барклай де Толли, получивший письменный приказ Кутузова (это именно Барклай вытребовал письменное подтверждение от напрочь лживого Кутузова), покачал головой: «Если бы кто-то захотел немедленно снова атаковать французов, это, возможно, было бы более осуществимо. Но завтра истощение солдат, которые в течение двенадцати часов находились в состоянии величайшего напряжения без еды и теперь не могли ничего получить ночью, будет настолько велико, что о новой атаке не может быть и речи» (Memoiren des k;niglich preussischen Generals der Infanterie Ludwig Freiherrn von Wolzogen 147). 

Многие аргументы Липранди держатся на представлении, что русские всегда и при любых условиях побеждают: находясь в невыгодной позиции, малым числом, трехбатальонными полками (вместо четырех), в любых погодных условиях, на сверхусталости, что наступательный бой русскому солдату более приемлем, чем бой оборонительный. За этим за всем можно увидеть извечную надежду на русское авось, действие наудачу, нежелание видеть и думать о последствиях и не замечание того факта, что во всех битвах с Наполеоном русские терпели поражение. Главным выразителем такой русской тактики случайности был генерал от инфантерии Багратион; он готов атаковать и контратаковать всегда по принципу: «Или пан, или пропал». И как результат: в первом же столкновении Багратион был ранен и увезен с поля, а войска дрогнули и побежали… Это называется «пропал». Впоследствии ввиду невозможности скоординировать оборону флеши были и вовсе оставлены. Вот тебе и «смелыми владеет Бог», а хитрости и смекалки Бог не дал.

Безусловно, жар и порыв продолжать схватку был в рядах русских солдат и офицеров; как раз этого не наблюдалось у французов, у них скорее преобладало чувство досады. Поэтому они до 11 часов утра следующего дня не предпринимали никаких действий – желания атаковать у них не было. Но были ли силы для продолжения битвы у русских? Является ли эмоция, владевшими воинами, основанием для утверждения, что победа была гарантирована. Для ответа на этот вопрос нужна была прежде всего трезвость и взгляд со стороны. Этот сторонний холодный взгляд был у немецких офицеров в русской армии. Тот же самый Барклай (нелюбимый Толстым и многими националистами) делал свое дело под прессом недоброжелательства, нелюбви в солдатской массе и интриг в русском генералитете. Для него приоритетом было сохранение боеспособности русской армии, а не запись успехов и победные реляции. Результат Бородинской битвы он так и не оценил, но послушно организовал отступление. В записках же он, стремясь опорочить Кутузова, точно так же как Липранди, начинает говорить об украденной победе. Но здесь причина понятна: Кутузов перенес на Барклая обвинения за сдачу Москвы, а Барклай возложил на Кутузова ответственность за «преступный» приказ об отступлении. Логика Барклая была как у Липранди, но мотивы разные.

И главное, что помнит наш очевидец, это приказ об отступлении. «Все казались недовольными, повторяю, только тем, что замышленное Главнокомандующим, в самый разгар сражения, возобновление на следующее утро битвы, нападением с нашей стороны, было отменено около полуночи (т. е. спустя более шести часов после окончания битвы)». Липранди трудно понять, что за шесть часов светлые головы главнокомандующего и его свиты протрезвели и пришли к соответствующему выводу.
 
Этот приказ, как красная, тряпка раздражает, нервирует, бесит Липранди. По его мнению, этот приказ обрушил все планы воодушевленных русских выпустить кишки Наполеону и его маршалам на следующий день. Этот приказ убил надежду закончить все и похоронить Великую армию здесь и сейчас. Этот приказ, собственно, украл у русских победу. Этот приказ отдал настоящий военный преступник, саботажник, предатель: «По окончании битвы начали делать к тому распоряжения, и диспозиция в главных основаниях была уже начертана и многим известна. Как вдруг, совсем неожиданно, намеренье было изменено: много говорили о главном виновнике тому, но здесь не место об этом распространяться». Интересно, кого Липранди имеет в виду. Может быть самого главнокомандующего? А почему тогда умалчивает его фамилию? Много вопросов. И все это напоминает плохо склеенную комедию. Когда приходится отступать или признавать поражение, всегда есть виновный и на этого виновного надо свалить все грехи. Всегда найдется тот, кто крикнет «Здрада». И это украинское слово понятно каждому русскому. И главное, всегда найдется он, козел отпущения, которому и кишки вывернут наружу, и на штыки возьмут, и под расстрельную статью подведут. В лучшем случае, чтобы сор из избы не выносить, добросердечные люди дадут револьвер и запрут в комнате.

И возможно, этот приказ на воспаленные умы подействовал так, как действует выброшенное полотенце на ринг. Бойца бьют, избивают на глазах у публики, у него нет силы сражаться и отвечать, и чтобы его не добили, тренерский штаб выбрасывает полотенце. Конец боя. Но у боксера с разбитым лицом работает одна-единственная эмоция: как же так, я еще не добит. Он обвиняет своих партнеров в предательстве: по его мнению, они явно поспешили сдавать бой. И здесь боксера не переубедишь – сознание изменилось.

Липранди описывает как раз такую ситуацию, в которой должен разбираться историк, а не очевидец. Ограниченность кругозора очевидца связана с тем, что он не везде бывает и не все наблюдает в единый момент времени. Командный пункт, ставка главкома, куда стекается вся информация, прекрасно описаны Толстым и Богдановичем (собственно, Толстой списал у Богдановича сцену с Кутузовым в Горках). Но по факту мы имеем полнейшую дезориентацию: Кутузов не верит Вольгоцену, принесшему дурные вести, и верит генералу Раевскому, потому что тот сладко и приятно лжет. А что говорить о полковниках, которые ходили в атаку? Это первый парадокс Бородинского сражения: полное отсутствие информации относительно того, что происходит на поле боя. И второй: с течением времени ретроспектива подкорректировала картину боя. Чтобы собрать воедино этот пазл, потребна не эмоциональная память очевидца, а холодный ум историка и большая временная дистанция.

Поэтому Липранди со своими запоздалыми эмоциями, как бы он естественным и убедительным ни казался, абсолютно неуместен в ситуации, когда нужно просто увидеть и понять элементарный факт – что же вообще происходило после Бородинского сражения. С этим может разобраться только историк, но никак не очевидец. Поэтому Богдановичу больше доверяешь, чем Липранди.

4.
И наконец, самое интересное – к 14-му аргументу Липранди приписывает 11-ую сноску на четырех страницах, а в ней он развивает мысль, что русские не только победили врага на поле боя, но и готовы были разбить его в пух и прах на следующий день. Были готовы, да только вот последовал преступный приказ об отступлении. Мы всегда так говорим, когда у нас отнимают возможность доказать свою правду. И как правило, это бывает, когда непреложная и необратимая цепь событий привела нас на суд и бросила за решетку.
Приведем эту сноску целиком. Те, кто заинтересован, прочтут ее целиком и сделают свои выводы. Тогда будет повод поговорить и поспорить. Но мое мнение таково: Липранди создает не что иное, как миф об украденной победе. И в некоторых фразах он проговаривается и сам себе противоречит.

Итак, Иван Липранди пишет:

«Все казались недовольными, повторяю, только тем, что замышленное Главнокомандующим, в самый разгар сражения, возобновление на следующее утро битвы, нападением с нашей стороны, было отменено около полуночи (т. е. спустя более шести часов после окончания битвы). О предприятии этом было объявлено войску еще во время сражения, и оно приняло извещение с восторгом. По окончании битвы начали делать к тому распоряжения, и диспозиция в главных основаниях была уже начертана и многим известна. Как вдруг, совсем неожиданно, намеренье было изменено: много говорили о главном виновнике тому, но здесь не место об этом распространяться. Я очень хорошо помню, а есть и еще свидетели негодованию генерала Дохтурова, графа Маркова, Уварова и других, съехавшихся к первому. Генерал Раевский, чрез которого Кутузов объявил войскам свое предначертание, как сказано выше, еще во время битвы, был поражен неожиданностью. Между тем казалось что все обещало нам полный успех (впоследствии и французы, участники в битве, в повествованиях своих, пророчили нам оный). Неприятель был, по их же засвидетельствованиям, в беспорядке, истомлен усталостью, изнурен голодом, упал духом (frapp; de stupeur); мрачность, безмолвие заменили природную веселость французов: «не было слышно ни обычных острых слов, ни шуточных рассказов, ни песней – все исчезло. В самой ставке Наполеона грусть, молчаливость и даже, как замечают очевидцы-историки: «без льстецов, не так, как бывало это прежде,» — тогда как мы были сыты и бодры духом в высшей степени; один помысл схватиться с врагом воспламенял всех и каждого. Сами французы говорят, что мы «отступали с гордостью, не упавшими духом и, казалось, вызывающими их». Неприятельская конница наполовину погибла в битве, другая половина находилась в совершенной невозможности выдержать чрез несколько часов еще сражение. У нас же, напротив, независимо от двадцати Казачьих полков, весь корпус Уварова был свеж и мало пострадал во время демонстрации; остальная же конница имела чем подкрепить и силы людей, и силы лошадей, не изнуренных долгим походом – без корма, и с тою же отвагою и натиском вступить в битву. Осьмандцати тысячам французской гвардии, большею (XIX) частью не трогавшейся с места, мы могли бы противопоставить такое же число, если еще и не более, сытых, бодрых, одушевленных святом делом и рвавшихся в бой , тогда как противники, что видно и из общих их свидетельств, и и из самого приказа Наполеона, читанного пред началом сражения, должны были биться, чтобы избегнуть голодной смерти. Независимо от казаков Платова и Карпова и корпуса Уварова, мы имели Преображенский и Семеновский полки в трехбатальонном составе, мало потерпевших и не бывших в схватке, даже гвардейский егерский полк (также три батальона) имел все время отдохнуть после кратковременной (около часа) битвы, при самом начале сражение в с. Бородине; несколько егерских полков отряда полковника Потемкина, находившихся в резерве, и другие егерские батальоны, расположенные по Колоче, на правом крыле, и, сверх того, более десяти тысяч ополчения, которое, в наступательном действии, работало бы, конечно, не хуже других (Полоцк, Данциг, Дрезден) служат тому доказательством) . Бывшая уже армия, хотя и значительно уменьшенная, подкрепив себя винною порцией и пищею, в чем не было недостатка, с большим бы еще ожесточением вступила в бой, а тем более наступательный, столь свойственный удальству русского человека . Французы, будучи атакованными, преимущественно при тогдашних условиях, не так страшны, как иногда бывают они в своих наступлениях, в особенности, когда, по предначертанной у нас диспозиции, Платов должен был, ночью, перенестись в окрестностях, пониже Беззубова, чрез р. Войну, и на их тыл, к Колоцкому монастырю, беспорядочно заваливаемому, в продолжении целого дня, ранеными, и где скоплены были все парки и многочисленные разного рода обозы, коими загромождена была дорога до самого Гжатска и далее (такое движение наше, по сознанью впоследствии самих французов, сделалось бы гибельным для их армии), произвело бы беспорядок, которого результаты могли быть неисчислимы. При этом следует принять в соображение, что, по окончании дела, когда совершенно уже стемнело, французы оттянули свое сильно пострадавшее и расстроенное войско, лишившееся множества начальников, и расположили его опять на тех местах, с коих оно пошло в битву, выдвинув только в Семеневские флеши около шести тысяч человек молодой гвардии, для ограждения с этой стороны армии и преимущественно главного пребывания Наполеона со старой гвардией при Шевардине. Заняв таким образом в мраке первоначальные места в порядке (XX) наступательном войско, по свидетельству собственно своих историков, изнуренное физически и пораженное нравственно, оставалось всю ночь без пищи и большая часть без огня. Само собою разумеется, что после столь ужасного, упорного и продолжительного боя, войско, возвратясь на свое прежнее место изнуренным, прежде всего должно было озаботиться, чтобы удовлетворить свой голод, а для сего издавна уже не было никаких других средств, как только тотчас же идти отыскивать убитых или падлых лошадей; часть пошла в эту ночь на фуражировку, еще более затруднительную и сопряженную с опасностями (пятьсот фуражиров попались в  руки казакам); должно было отправить людей за дровами, за водой, а изнуренные конники тащить лошадей на водопой; наряд для подобрания раненых и переноски их в Колоцкий монастырь и т.п. Сверх всего в эту ночь должно было озаботиться пополнением из парков израсходованных в битве артиллерийских и ружейных зарядов, а при общем изнеможении, с ослабленною дисциплиною, при огромной потере ближайших начальников, успело ли бы войско, в столь короткое время, ночью, до рассвета, снабдить себя сими последними? Сомнительно. Все это требовало множества людей, энергии, а по засвидетельствованию очевидцев-повествователей самих французом, ни того, ни другого, не было и как это будет видно в своем месте, что при знаменах осталось едва нужное число для охранения оных. Мы же были, во всех этих отношениях, совершенно противоположно. Кроме того, неприятельские парки оскудели и, по свидетельству историков, Наполеон даже колебался, идти ли ему далее, до присоединения парков, бывших уже на пути. Вся артиллерия его и даже часть гвардейской находились в действии, между тем как у нас такого недостатка в снарядах не показывалось, и артиллерии, не введенной в дело, оставалось в резерве значительное количество. В таком положении неприятельская армия, будучи за час до рассвета внезапно и быстро атакована, и при тревоге в тылу (а что значит эта тревога, видно из французских писателей, говорящих о демонстрации, произведенной еще засветло нашим правым флангом), и ей трудно было бы, при общей суматохе (и не усмотреть вовремя наших направлений и построения), скоро перестроиться в надлежащий оборонительный порядок, положительно можно сказать, что, при тогдашних условиях и до рассвета было бы вовсе не возможно: события Ватерлоо (XXI) могли совершиться тремя годами прежде. Наконец, потери Французов в действительности не многим уступали нашим: конница их была почти уничтожена. Генералами они потеряли более, чем вдвое, против нас: у них сорок девять генералов (49) и тридцать девять (39) полковых командиров, у нас двадцать два (22) генерала. Для предначертанного нами нападения, большая часть наших лучших вождей была пощажена в этот кровавый день: Барклай де Толли (распоряжавшийся уже при Горках для наступления), Бенигсен, Милорадович, Герцог Александр  Виртембергский, граф Марков, Платов; Корпусные: Дохтуров, Раевский, Багговут, граф Остерман-Толстой, Лавров, Уваров, барон Корф, граф Пален, князь Голицын, Васильчиков, и дивизионные: граф Строганов, принц Евгений Виртембергский, Паскевич, Коновницын, Канцевич, Дука, граф Орлов-Денисов и др. А за такими вождями, жаждавшими нападения на другой день, войско пошло бы с с полным самоотвержением и уверенностью на успех, и никакие, даже видимые опасности не остановили бы его. Словом, еще раз повторяю, отмена упомянутого предприятия одна была поводом к какому-то чувству досады, даже негодования, распространенному в войсках. Предмет этот, вместе с демонстрацией Платова и Уварова, требует подробного критического рассмотрения, на которое, еще скажу, как бы вызывают нас все иноземные историки, описавшие Бородинскую битву, как участники, говоря об этих двух эпизодах более или менее пространно, с некоторыми критическими замечаниями; между тем как наши историографы упоминают о них вскользь. Прошло полвека; история не должна никого щадить для истины: дельная критика все выяснит. Нельзя умолчать о непостижимом (для меня) суждении Г.-М. [генерал-майора] Богдановича (т. 2, с. 222), будто предначертанное предприятие наше напасть на другой день «не подавало нам ни малейшей вероятности на успех» (!!). На чем почтенный историограф основывает это умозаключение свое? Неизвестно! Сам он не мог быть в битве, неприятель говорит, что такое предприятие наше «было бы для него пагубным[»]; все генералы наши, и в голове их Барклай, понимавшие дело (конечно, не менее нашего историографа) и рассуждавшие о том, на месте, предусматривали успех . По словам же самого Г.-М. Богдановича, Барклай, распоряжавшийся при Горках, для предположенного предприятия, когда получил приказание отступать, «хотел ехать к Князю с просьбой об отмене отданного приказания, но, получив (XXIII) сведение об выступлении Дохтурова, принужден был с сокрушенным сердцем, исполнить повеление Главнокомандующего.» Г.-М. Богданович ищет, как бы оправдать неосновательность предположений Барклая, что «тогда невозможное казалось возможным.» Подобное выражение может быть приписываемо запальчивому кавалерийскому офицеру, пусть иногда и полковому командиру подобного же свойства; но оно никак уже не приличествует Барклаю, коего светлый ум, глубокие познания военного дела, опытность, невозмутимое хладнокровие, расчетливость на каждый шаг, были всегда неотъемлемыми его качествами. И если он, будучи главным деятелем и зорким наблюдателем при Бородине, предвидел успех в предначертанном нападении на неприятеля, что разделяли с ни, как преданные, так и лицеприятствующие ему, Генералы и вообще все, понимающие дело , то каким образом и какой авторитет, в глазах беспристрастных и сведущих людей, может иметь, чрез полвека, лице, не делавшее этой кампании , без всяких ссылок на какой-либо современный авторитет, а только на свой собственный, произносит так определенно совершенно противное! Нельзя даже понять, что такое разумеет он под словом: «принять сражение.» Дело шло не о том, чтобы нам принять сражение, что сведущими военными людьми понимается выждать и на другой день неприятеля, а такого безрассудства, уже всеконечно, никому не могло прийти в голову! При уменьшении армии почти наполовину, позиция, и до того уже растянутая, не могла быть занятой с той выгодою, что и сам и историограф находит; но у нас было намерение совершенно противоположное: мы хотели не принять, а дать сражение, т.е. атаковать неприятеля и заставить его или принять сражение, или обратиться в бегство. Все, понимающие военное дело, видят в значении этих слов большую разницу, а почтенный историограф рассуждает об этом намерении нашем, и между тем говорит и не один раз: «принять сражение»!!! Грустно в наше время видеть такие созерцания, и когда? Тогда, как и сам неприятель пишет противное, т. е. в пользу нашего предприятия, как это в своем месте будет видно.»

В окрестностях Колоцкого монастыря, 213 лет спустя.
понедельник, 18 августа 2025 г.