Тени старой мельницы

Деревня Скрипуха была не тем местом, куда хотелось возвращаться. Особенно осенью, когда туманы стелились по низинам, а старая мельница на болотистом берегу реки начинала шевелиться. Местные неохотно рассказывали о мельнице, хотя она бросалась в глаза и возвышалась среди почерневших срубов. Дома с захудалыми крышами косились друг на друга, словно пьяные старики на поминках. Окна, затянутые паутиной и сажей смотрели пусто, без отблеска жизни. Только кое-где тускло поблескивали керосиновые лампадки перед образами.

Деревянная церковь святого Власия — покровителя скота, давно забытого в этих краях — тонула в крапиве и лопухах. Крест на маковке покосился, облупился и теперь больше походил на виселицу, чем на символ спасения. Двери были заколочены досками с 43-го года после того, как священник Арсений нашел в алтаре улей и, по слухам, сунул туда руку…

 Дорога в деревню петляла между чахлыми соснами, словно не желая приводить путников к цели. Последний километр Максим ехал по грунтовке. Его "Москвич" громко скрипел, будто предупреждая — дальше ехать не стоит. Но он ехал. Двадцать лет избегал этого места, а теперь возвращался хоронить отца.

Первое, что он увидел — мельницу.

Она стояла черным силуэтом на краю деревни, у темной воды застойного пруда. Три крыла из четырех обломаны, оставшееся торчало в небо, как раздробленная кость. Даже с дороги было видно, как шевелятся остатки ветхой обшивки, и казалось — это не доски скрипят, а скрежещут зубы. Улицы пустовали. Лишь изредка мелькали спины старух, спешащих укрыться за ставнями при виде чужака. А на ветру колыхались выцветшие лоскутья белья на ветхих жердях — будто сами по себе, без хозяев. Скрип флюгера на заброшенной школе, да громкое жужжание диких пчел встречало путника, забредшего в эту богом забытую глухомань.

— Чертова дыра, — пробормотал Максим, сворачивая к отцовскому дому.

Он толкнул калитку и замер. Деревянные ступеньки крыльца прогнулись под его весом, будто вздохнули от нежеланного гостя.

Соседка тетя Груня вышла из дверей его избы и крепко обняла парня. В ее руках мелькнул платок, которым она вытерла невидимую слезу и тут же спрятала его за пояс длинной юбки.

— Опоздал на похороны, — сказала она без предисловий. — Пришлось Ерофея вчера похоронить.

Максим кивнул. Он и не собирался смотреть, как опускают в землю того, кто избегал его все эти годы. В шесть лет отец отвез его к тетке в город и строго настрого запретил приезжать в деревню. Они не общались. Лишь изредка Ерофей присылал поздравительную открытку в день рождения сына с напоминанием — не возвращаться.

Максим тяжело вздохнул, едва переступил порог родной избы. Воздух внутри был спертым, будто дом не проветривали много лет. Пыль лежала ровным слоем на комоде в прихожей, скрывая узоры когда-то резного дерева.

— Как он умер?

Максим подошел к стене, поправил фотографию отца в черной рамке и смахнул пыль с других семейных фото: вот он, шестилетний, с отцом на фоне мельницы — улыбаются, не зная, что через месяц мать умрет. Вот отец молодой, с каким-то мужчиной, голову которого кто-то аккуратно вырезал ножницами.

Старуха перекрестилась.

— На мельнице нашли. Лицо... — тетя Груня сглотнула и снова утерла платком глаза, — лицо будто кто-то изнутри разорвал.

В гостиной все осталось, как в детстве: потертый диван с просевшими пружинами, дубовый стол с царапинами, шкаф с посудой, которой никто не пользовался. На столе вязаная салфетка, пожелтевшая, с темными разводами.

Пол скрипел под ногами. Одна половица у печки проваливалась глубже остальных. Максим помнил, как в детстве боялся наступать на нее. Парень медленно прошел в спальню родителей.

Кровать не заправлена, одеяло скомкано. На тумбе очки с толстыми линзами, пузырек с лекарствами и… свеча. Нагоревшая, с оплывшим воском. Его внимание привлек стол в углу спальни. Он был завален бумагами: вырезки из газет, карты с пометками, листки с бессвязными записями. А посередине тетрадь в кожаном переплете.

Максим подошел ближе. На обложке потускневшая надпись:

«Дневник. 1943 -…»

Он открыл его на первой попавшейся странице.

«12 октября 1963г. Она снова шепчет через пчел. Говорит, что голодна. Говорит, что цикл почти завершен. Надо найти пятого… но я не могу. Не снова. Не после того, что случилось в последний раз…»

Внезапно дневник выпал из рук и обнажил последнюю запись, по всей видимости, сделанную недавно. Чернила свежие, но почерк не отцовский, как если бы писала женщина: круглый и гибкий.

«12 октября. 1983г. Она снова хочет есть. Если я не вернусь — сожги мельницу!»

***

Старик Ерофей шел вдоль реки, спотыкаясь о корни деревьев. Он знал, что идет на верную смерть, но выбора не оставалось — старые грехи тянули его к этому месту.

Луна в ту ночь была огромной, огненно-красной. Мельница, обычно неподвижная, медленно шевелила прогнившими крыльями. Из щелей между досками сочился теплый желтоватый свет.

Ерофей толкнул дверь.

Запах ударил в нос: мед, формалин и что-то еще... что-то живое.

— Мария? — позвал он жену старшего брата, зная, что отклика не будет.

Вдруг жернова заскрипели. На каменном лотке лежали комки темной массы. Ерофей поднял один — липкий, тягучий, с вкраплениями чего-то белого, словно щепки от костей.

Из темноты выплыли руки — длинные, худые, покрытые чем-то вроде пчелиных сот. Они схватили старика за плечи.

— Ты знал, — прошептал знакомый голос, — знал, что твой брат приводил ко мне детей. Что я подмешивала в мед белладонну, лишь бы они не кричали… Ты снова приведешь их. Только сейчас мне нужен твой ребенок!

— Нет. Это пора прекратить! — вскрикнул Ерофей, но тут же завыл и отшатнулся, когда ее лицо — вернее, то, что когда-то было лицом — расползлось, открывая сотни крошечных черных глазков. Последнее, что он увидел — как из разверзшегося рта Марии вырвался рой.

***

Вечером Максим снова взял дневник и, устроившись на старом диване, стал читать отцовские записи.

Из дневника отца:

1943 год.

«…Холодно, очень холодно. Мы сидим здесь третий день. Нестерпимо хочется есть...».

«Сергей привел ее сегодня. Свою жену Марию. Говорит, знахарка с верховий. Красивая. Я видел, как она шепталась с пчелами, а они отвечали…».

«Пятый день прячемся в мельнице. Мария говорит, что знает, как прокормить нас. Привела сегодня мальчишку — сына старосты. Сказала, даст ему меда, чтобы не кричал...».

«…Он не кричал. Даже когда пчелы заползли ему в рот. Даже когда живот начал ДВИГАТЬСЯ. Господи, прости нас...».

«Теперь у нас всегда свежий мед. Черный, с красными прожилками. Мария называет его роевым хлебом».

«…Сегодня привели еще двоих. Девочка долго шевелилась…».

1953 год:

«Опять пропали дети. Их было пятеро. Сашка Вязов вернулся... без языка. В животе у него жужжало...».

Максим проснулся от того, что по его лицу ползло что-то теплое. Он вскрикнул, смахнув со щеки толстую пчелу. Ее брюшко было неестественно раздутым и переливалось черно-красным цветом.

Внезапно окно распахнулось, и ветер обдал плечи Максима потоком осеннего холода. Полная луна осветила подоконник, на котором стояла маленькая глиняная крынка с медом.

— Тетя Груня? — позвал парень, но в доме было пусто.

Мед пах странно — сладко, с привкусом железа. Максим макнул палец, но в последний момент передумал. За окном что-то шевельнулось.

Максим напряг зрение и увидел еле заметную женскую фигуру. Она стояла у мельницы, размахивая руками.

Парень с трудом дождался утра, и едва запылало солнце, бросился в соседнюю избу, к старому деревенскому пьянице Федору.

— Да, твой батя вел дневник, — протянул Федор, наливая самогон и поглядывая на толстую тетрадь в руках молодого гостя. — Во время войны тут исчезло несколько ребятишек. Они пропадают и сейчас. Так и есть, с июля 43-его все началось...

Максим сидел за грязным столом, сжимая в руках граненый стакан с самогоном. Напротив, обложившись пустыми бутылками, кряхтел дед Федор. Его глаза мутные, как стекла в доме, слезились не то от алкоголя, не то от воспоминаний.

— Ты похож на него, — хрипло сказал старик, тыча в Максима кривым пальцем. — На Сергея. Особенно когда волнуешься.

— Я начал читать дневник, но то, что там написано — абсурд! В это невозможно поверить. Дед Федор, вы были другом отца. Расскажите про мельницу. На последней странице отец попросил сжечь ее, — потребовал гость, отодвигая стакан.

Федор засмеялся. Звук был похож на треск сухих веток.

— Ох, мельница… — он наклонился вперед, и запах перегара смешался с чем-то гнилостным. — Твой батя запрещал мне говорить. Но он-то теперь в земле, да?

Старик резко кашлянул, выплюнув на пол что-то темное. Максим успел заметить, как среди слизи зашевелились черные точки.

— Все началось в сорок третьем, — зашептал Федор, озираясь. — Твой дядька Сергей дезертировал с фронта. Привел с собой троих таких же и прихватил твоего отца, царствия ему небесного. И ее — свою бабу. — Федор понизил голос, — Говорят, она пчел в себе носила. В животе. Кормила их... детьми.

— Марию?

Старик дернулся, будто его ударили током.

— Ты и имя знаешь? — он перекрестился дрожащей рукой. — Значит, уже поздно.

Внезапно на улице разразилась гроза. Дождь с неистовой силой застучал по стеклам. Где-то в сенях что-то упало с глухим стуком.

— Она была знахаркой, — продолжил Федор, наливая себе еще. — Лечила травами. Особенно хорошо у нее получалось с пчелами. Говорили, могла шепнуть улью, и тот за ночь новый рой давал.

Старик замолчал, уставившись в стакан, почесал затылок и продолжил:

— А потом дети начали пропадать, — зашептал Федор. — Сначала Васька, потом две сестрички, Сашка Вязов…

Федор вдруг схватил Максима за руку. Его ногти были неестественно длинными, желтоватыми, испещренные черными бороздками.

— Ты знаешь, что они делали в той мельнице?

Максим молчал.

— Сергей приводил детей к ней, к Марии. А она… — голос старика сорвался, — она давала им меда. Особенного. С белладонной, чтобы не кричали.

Стакан в руках Федора треснул. По его руке поползла темная жижа, как будто под кожей шевелился червь.

— Пчелы заходили в них. А потом…

Дед резко встал, опрокинув скамью. Его рубаха приподнялась, и Максим увидел шрам на животе. Не обычный, а правильной шестиугольной формы.

— Я был четвертым, — прохрипел Федор. — Но сбежал. Вырезал это ножом…

Максим недоверчиво выпучил глаза и истерично засмеялся, но смех застрял в горле, когда он увидел лицо старика.

— Не смейся, парень. Она давала им меду с ядом, чтобы не кричали. А потом, — Федор облизал пересохшие губы, — потом пчелы начали менять ее. Делать такой же, как они.

— Как менять? Что за бред?

— Не веришь, стало быть? Прочти весь дневник. Там все написано, — дед Федор вытер потный лоб, и снова закашлялся, — Твой отец записывал это. А дальше... — старик указал на мельницу, — дальше они начали меняться. Сергея нашли с пустым черепом. Будто мозг высосали. А Мария... — голос деда сорвался. Федор опрокинул в себя стакан самогона и снова перекрестился.

***

 Темнота вокруг мельницы была неестественно вязкой, будто ее выдохнуло само здание, но внутри мерцал свет: мягкий и бледный, как от догорающей свечи. Максим сжал в потной ладони канистру с бензином, но пальцы предательски дрогнули.

Дверь мельницы была приоткрытой. Не настежь, а словно кто-то только что вошел и забыл закрыть. Под ногами заскрипели доски. Первое, что почувствовалось — запах: сладковатый, тягучий, как испарения от горячего меда. Парень сделал несколько шагов и ощутил в воздухе формалин, словно в больничном морге.

Стены мельницы дышали. Да, буквально — они слегка колыхались, будто под тонким слоем досок пульсировала плоть. В щелях между бревнами что-то шевелилось — не насекомые, нет… что-то длинное и бледное, словно чьи-то пальцы пробовали вылезти наружу. Жернова стояли неподвижно, но на них свежие темные пятна. Не масло, не вода, что-то густое. Внезапно жернова заскрипели, перемалывая комки воска. Максим подошел ближе и увидел в липкой массе пряди светлых волос.

— Ты пришёл прекратить это? — раздался голос позади.

Максим резко обернулся.

Женщина стояла в луже лунного света. Ее тело было покрыто сотами, сквозь которые проглядывало что-то черное. Лицо... Боже, лицо было словно слеплено из воска — тающее, текучее. Голова наклонилась под неестественным углом, будто шея давно сломана. Глаз было пять. Два человеческих, мутных, с желтыми белками. Один на шее широко раскрытый и два на щеках.

— Они не страдали, — прошептала женщина. — Мед с белладонной усыплял их. А пчелы делали детей частью улья.

Изо рта чудовища вылетел рой. Пчелы кружились вокруг Максима, громко жужжали, но не жалили.

— Отец пытался остановить тебя, — прошептал Максим, отмахиваясь от насекомых.

Восковое лицо исказилось:

— Он пытался спасти своего брата! Твоего дядюшку, который приводил ко мне детей!

Максим отпрянул, упал и увидел рядом с собой тот самый дневник, раскрытый на последней странице с заголовком «Ритуал». Парень бегло прочитал:

«Пятый должен принести огонь, но мельница не даст ему сделать то, что он ожидает…»

Канистра в его руках вдруг стала холодной и шершавой. Максим посмотрел на канистру, и увидел, что вместо нее держит ту самую глиняную крынку, стоявшую в доме на подоконнике. Она была тяжелой, слишком тяжелой для своего размера.

— Ты похож на Сергея, — прошипело то, что когда-то было женским ртом, — Он не хотел быть пасечником, теперь им станешь ты!

Ее челюсть отвалилась, и из отверстия хлынул пчелиный рой.

Мария (если это еще была она) протянула руку, пальцы которой слиплись в соты.

— Хочешь увидеть настоящий улей? — шипела она множеством детских голосов.

Максим закричал, когда ее грудь раскрылась, обнажая десятки мелких скелетов и живые, смотрящие глаза… Пчелы копошились внутри нее, как хирурги, выгрызая гниющую плоть. Ее голова несколько раз качнулась и отвалилась.

Пчелы тут же начали заполнять Максима изнутри, как будто всегда были частью его тела, и теперь просто проснулись. Они текли по сосудам, заменяя кровь густым медом. Их хитиновые лапки щекотали сознания. Парень чувствовал, как его кожа становится восковой и податливой, глаза слипаются, а в грудной клетке что-то перестраивается, освобождая место для чего-то нового.

«Ты не должен был возвращаться!» — шептали ему соты в стенах голосом отца.

Последнее, что он увидел — четверо детей. Они стояли в углу мельницы и улыбались. Их рты были залеплены медом, а в пустых глазницах копошились личинки. Максим с ужасом зажмурился и щелкнул колесиком зажигалки…

«Скоро будет новый рой» — услышал парень перед тем, как провалиться в беспамятство.

***

На рассвете деревня увидела дым над мельницей.

Когда пламя погасло, в пепле обнаружили несколько маленьких фигурок из чистого воска и одну большую — с лицом, застывшим в вечном крике. А на берегу реки сидел Максим. Он улыбался. Из его полуоткрытого рта доносилось тихое жужжание. В руке он сжимал горсть меда — густого, темного, с красноватыми прожилками…

Через двадцать лет в Скрипуху приехала молодая учительница. На школьном чердаке она нашла пять восковых фигурок, теплых на ощупь, записки с рецептами странных лекарств и глиняную крынку с темным медом. Когда стемнело, она услышала, как где-то у реки скрипят жернова, и почему-то очень захотелось посмотреть…