По поводу одной цели Исповедь

Аннотация

История о глубоком внутреннем кризисе 33-летнего петербуржца, чей привычный мир рушится после едкого упрека в «бесцельности». В поисках высшего смысла и в пику прагматичным взглядам своего друга, он пытается найти в столичной суете идеальную, одухотворенную любовь. Однако это стремление превращается в жестокий психологический эксперимент, который заставляет его столкнуться с собственным эгоизмом и приводит к мучительному, но очищающему падению.
Повесть представляет собой удачную стилизацию, глубоко проникающую в творческий метод и философские проблемы, характерные для Фёдора Михайловича Достоевского. Это не простое подражание, а осмысленное применение его ключевых тем и приёмов.

Слово от автора

Когда туман сомнений так сгустился,
Что в нем и правый с левым заблудился,
Когда в душе — надломленный хрусталь,
И человек себе не судия, а тать,
Крадущий жизнь у ближнего беззлобно
Лишь потому, что так его удобно
Высокой мысли, — в этот самый час
Родился сей мучительный рассказ.

Не ждите здесь ни легкости, ни лести,
Ни приключений, ни счастливой мести.
Здесь только путь, истерзанный дотла,
Души, что в прах иллюзии сожгла.
Здесь только боль — целительный напиток
Для тех, кто отдал жизнь свою для пыток
Идей, что выше ставят, чем людей.
Смотри же вглубь, читатель, и прозрей.

В наш век сомнений и шатких истин, когда самые прочные, казалось бы, основания трещат под ногами, душа человеческая оказалась в величайшей растерянности. Мы научились искусно рассуждать о высоких материях, но разучились просто чувствовать. Отвлеченная, «головная» идея стала для многих из нас куда реальнее и важнее, чем живая, трепещущая жизнь другого человека.
Герой сей повести — не исключительный злодей и не фантастическое порождение авторского вымысла. Напротив, он — дитя своего времени; его болезнь — это болезнь нашего века. Это история о том, к какой страшной гордыне и какому духовному падению может привести человека одна-единственная отвлеченная мысль, возведенная в абсолют.
Эта повесть написана не для праздного развлечения, но как попытка исследовать один из самых мучительных вопросов: что происходит, когда человек влюбляется не в живую душу, а в собственную идею о ней? И возможен ли путь к воскресению для того, кто, в погоне за призрачной «целью», растоптал и чужое сердце, и самого себя.
А теперь, за мной читатель!..

Глава I

Есть, знаете ли, в нашем петербургском, да и во всяком другом, свете такие понятия, такие идеи, которые витают в воздухе, как чад, как желтый туман, и которыми всякий человек дышит, даже не замечая их ядовитой сладости. Мы произносим слова, высокие, значительные слова, вроде «любовь», «родина», «цель», а сами-то, если остановить нас на полуслове в каком-нибудь пассаже и спросить со всей строгостью: «А что сие есть?» — мы и двух слов связать не сможем, пробормочем какую-нибудь пошлость и поспешим дальше. Ибо мысль, господа, мысль подлинная — это бремя, это болезнь!
Я сам, ваш покорный слуга, Дмитрий Павлович, долгое время пребывал в этом тумане, почитая его за свет. Мне шел уже тридцать четвертый год, возраст, в котором иные уже успели растратить не только имение, но и самую душу свою. Я же... ах, что я! Я прожигал жизнь, как прожигают папироску: с горьким дымом и секундным удовольствием, бродя по бесконечным проспектам и грязным дворам-колодцам нашего города. И вот, давеча, состоялся у меня разговор с сестрицей моей, Катериной, особой серьезной и давно уже обремененной и супругом, и потомством.
Дело было после обеда. Я вытирал салфеткой губы, а она смотрела на меня с тем особливым женским выражением, в котором смешаны и жалость, и праведный гнев.
— Дмитрий, когда же ты остепенишься? Когда начнется в тебе человек? — проговорила она так, будто выносила мне приговор. — Когда-нибудь, сестрица, непременно когда-нибудь, — бросил я ей, а сам подумал: «И тебе ли, милая, судить о человеке во мне?» — Ты проживаешь жизнь без всякой цели, — продолжала она, не слушая. — Матушка вся исстрадалась, дожидаясь от тебя внуков. Один эгоизм в тебе, одно лишь самолюбие!
«Цель! Опять это слово!» — пронеслось у меня в голове. И тут же, как бес какой-то, дернул меня за язык лукавый вопрос. Я прищурился и спросил ее почти шепотом: — Бесцельный, говоришь... Катенька, душа моя, а скажи ты мне, ради самого Христа, что есть ЦЕЛЬ?
О, как она посмотрела на меня! Как будто я спросил ее о составе звезд или о том, почему человек страдает. Она покраснела, замялась и в итоге не ответила ничего вразумительного. Но спасибо ей, о, нижайшее ей спасибо! Ибо с этого самого мгновения вопрос этот впился в мой мозг, как раскаленный гвоздь, и не давал мне более покою ни днем, ни ночью. Я ушел от нее, терзаемый этой новой, незнакомой мне доселе лихорадкой мысли.

Глава II

В тот же вечер, не находя себе места в своей каморке, похожей на гроб, я принял приглашение моего единственного, пожалуй, друга, Алексея Ивановича. Алексей — человек совсем иного склада, нежели я. Учитель, семьянин, человек идеи. Он во всем искал почву, основание, в то время как я вечно парил в какой-то безосновной пустоте. Мы отправились в парк, где он, к слову сказать, обыграл в шахматы какого-то местного самозваного гения, а после предложил зайти в трактир и потратить выигрыш.
И вот там-то, в этом душном, прокуренном трактире, под гомон пьяной толпы, я и выложил ему все, как на духу. И про разговор с сестрой, и про проклятую эту «цель».
Алексей слушал, отхлебывая чай, и в глазах его была та знакомая мне тяжелая задумчивость. — А, понимаю, — прервал он меня. — Когда женщина, будь то мать, сестра или жена, упрекает мужчину в бесцельности, это почти всегда означает одно: ты уклоняешься от главного природного долга своего — от продолжения рода. В этом смысле твоя сестра до ужаса, до животной простоты права.
— Но если я не хочу! — вскричал я так громко, что на нас обернулись. — Если душа моя ищет иного? Если мне нужен не просто брак, а единение душ, та самая единственная, неповторимая... — О-о, батенька, да ты идеалист! — почти весело воскликнул он. — Ты, голубчик, с такими-то запросами не то что семью, ты и себя-то не найдешь никогда. Утонешь в собственном самолюбии. Удачный брак, друг мой, — это не вопрос везения и не поиск идеала, это вопрос воспитания... самовоспитания! Это труд и жертва, а не наслаждение.
Я смотрел на него и чувствовал, как злоба поднимается во мне. — Такое впечатление, что у тебя один лишь голый расчет! — процедил я. — Расчет? — он усмехнулся. — Если взвешивать за и против, зная все недостатки своей избранницы, но все же брать ее и нести этот крест, по-твоему, расчет... то да, я расчетливый человек. А ты, Дмитрий, ты ищешь не женщину, а лишь подтверждение собственной исключительности. Ты — потребитель. Ты берешь их восхищение, их слабость, их... — он понизил голос, — их природное влечение, пользуешься этим и выбрасываешь. Ты не созидаешь, ты лишь расхищаешь чужое тепло. И в этом есть страшный грех, Дмитрий, грех против жизни.

Глава III

Слова его обожгли меня. Мы вышли из трактира. Ночь была душная, петербургская. И в этой духоте, пахнущей гнилью каналов, слова Алексея звучали как пророчество. Он развивал свою мысль, безжалостно, как хирург, препарируя мою душу.
— Пойми, — говорил он, — женщина по природе своей более... материальна, более подчинена законам плоти. В ней живет великая и страшная сила — инстинкт продолжения жизни. И когда она видит тебя — красивого, уверенного, — в ней говорит не душа, а эта самая сила. А ты, вместо того чтобы направить эту энергию в созидание — в семью, в детей, — ты превращаешь ее в минутную потеху для своего тщеславия. Это почти кощунство!
— Довольно! — закричал я. — Ты все сводишь к физиологии, к животному! А где же душа? Где любовь? Где Татьяна Ларина? По-твоему, и Пушкин просто подчинялся инстинкту? Какая низость!
— Низость — это прикрывать свою похоть и свой эгоизм именами поэтов! — отрезал он. — Ты хочешь доказать, что ты выше этого? Что ж, попробуй. Но знай: кто строит на песке своего самолюбия, того дом рухнет при первом же ветре.
Мы расстались холодно, почти врагами. Я шел домой, и во мне все клокотало. «Потребитель! Расхититель!» Я докажу ему! Я найду ее — ту, что живет не инстинктом, а духом! Ту, чья любовь будет опровержением его пошлой, земной правды! Я найду ангела во плоти, и тогда мы посмотрим, кто из нас был прав!
И я начал искать. О, с какой лихорадочной одержимостью я принялся за эти поиски! Я искал ее в театрах, на выставках, в пыльных залах библиотеки. И я нашел. Или, вернее, решил, что нашел.
Ее звали Лидия. Художница. Тихая, с огромными, как у святой на византийской иконе, глазами. Она говорила о «духовном в искусстве», о жертвенности, о красоте, спасающей мир. В ней не было ничего от тех женщин, к которым я привык. Она, казалось, была соткана из лунного света и заупокойных молитв. Я был в восторге. Вот она! Вот живое опровержение Алексея! Я упивался ее неземной природой, я видел в ней не женщину, а идею, символ моей собственной победы над пошлостью бытия. Я уже мысленно писал Алексею письмо, полное сарказма и торжества.


Глава IV

А потом была та выставка. Выставка ее бывшего возлюбленного, Глеба, — человека шумного, талантливого и до неприличия уверенного в себе. Я пошел с ней, снедаемый какой-то новой, доселе неведомой мне тревогой. И там, среди картин и праздной толпы, я увидел то, чего боялся. Я увидел, как моя неземная Лидия, мой ангел, смотрит на этого Глеба. О, она смотрела не на бывшего любовника! Она смотрела на него так, как смотрит самка на сильного, доминантного самца. В ее взгляде, в ее смущенной улыбке, в том, как она покорно следовала за ним, была вся та животная, природная правда, о которой мне с такой жестокостью говорил Алексей.
В этот вечер мой мир, построенный на песке гордыни, рухнул.
Я ушел от нее, не помня себя. Я понял вдруг со всей беспощадной ясностью, что я не просто проиграл спор. Я совершил нечто худшее. Я ведь не видел в ней живого, страдающего, сомневающегося человека. Я видел в ней лишь орудие в моем споре, лишь доказательство моей теории. Я, клеймивший Алексея за «расчет», оказался самым последним, самым подлым расчетливым человеком. Я потреблял не тело ее, а самую душу, превратив ее в абстракцию, в функцию для моего эго.
Вернувшись в свою комнату, эту похожую на гроб каморку, я упал в кресло. Внутри была пустота, холодная, как невский гранит. Гордыня моя была растоптана, а на ее месте зияла черная, отвратительная яма. Я сидел в темноте час, другой, не зажигая свечи. Мысли, одна страшнее другой, роились в голове, как черви. Встать, пойти к нему, к Алексею, признаться во всем — о, это было выше моих сил! Это было бы равносильно публичной порке на Сенатской площади.
Но оставаться одному в этой каморке, наедине с новорожденным знанием о себе, было еще невыносимее. Это была пытка. Внезапно, охваченный каким-то лихорадочным, почти безумным порывом, я вскочил. Нельзя! Нельзя оставаться здесь! Нужно идти. К нему. Сейчас же, немедля!
Накинув на плечи сюртук, я выбежал на улицу. Петербургская ночь окутала меня своей привычной промозглой сыростью. Я шел быстрым, почти бешеным шагом, не разбирая дороги, поскальзываясь на мокрой брусчатке. Желтый, нездоровый свет газовых фонарей выхватывал из темноты лица редких прохожих, и все они казались мне какими-то укоризненными, знающими о моем позоре. Вот он, тот город, в котором рождаются такие, как я, — подпольные, самолюбивые мечтатели!
Вот наконец и его дом. Темный, многоэтажный, похожий на все остальные. Я взбежал по грязной, дурно пахнущей лестнице на четвертый этаж и, задыхаясь, забарабанил в дверь. Долгое время никто не открывал. Я уже хотел было уйти, раздавленный последним унижением, как за дверью послышались шаркающие шаги и щелкнул засов.
На пороге стоял Алексей в домашнем халате, со свечой в руке. Он посмотрел на меня — растрепанного, с безумными глазами, — и все понял без слов. В его взгляде не было ни удивления, ни злорадства. Лишь тяжелая, скорбная тень.
— Входи, Дмитрий, — тихо сказал он и пропустил меня внутрь.
Он привел меня на кухню, зажег лампу, поставил чайник. Я сел на стул и обхватил голову руками. Я говорил долго, сбивчиво, порой плача от злости и унижения. Я ничего не скрыл. Он слушал, и в глазах его была бесконечная скорбь.
— Так вот оно что... — проговорил он, когда я умолк. — Ты дошел до последней черты. До того самого подполья, где человек остается наедине с собственной мерзостью. И знаешь, что я тебе скажу? Это хорошо. — Что хорошего?! — вскричал я. — А то, что только с этого дна и можно начать путь наверх. Ты всю жизнь бежал от себя, а теперь впервые встретился с собой. И этот человек тебе не понравился. Цель, голубчик... она не в том, чтобы найти идеальную женщину или доказать теорию. Цель в том, чтобы найти в себе человека. Выстрадать его. Вымолить у Бога. А это труд всей жизни. И начинается он именно сегодня. С этого твоего унижения.
Он ушел, а я остался сидеть на кухне. За окном занимался серый, болезненный петербургский рассвет. И я впервые в жизни не знал, что буду делать дальше. Но я знал одно: моя прежняя жизнь кончилась. И впереди была либо смерть — духовная, окончательная, — либо долгое, мучительное, но, быть может, спасительное воскресение.




Анализ повести «По поводу одной цели (Исповедь)»

Повесть представляет собой удачную стилизацию, глубоко проникающую в творческий метод и философские проблемы, характерные для Фёдора Михайловича Достоевского. Это не простое подражание, а осмысленное применение его ключевых тем и приёмов.
________________________________________

1. Сюжет и композиция
Сюжет построен как исповедь главного героя, Дмитрия Павловича, что сразу задаёт тон предельной искренности и психологического самокопания. Композиция линейна, но её движущей силой является не внешнее действие, а внутренний идеологический и духовный конфликт.

•Завязка: Разговор с сестрой Катериной, которая обвиняет героя в «бесцельности». Это слово становится «идеей-триггером», запускающей механизм рефлексии и бунта.
•Развитие действия: Идеологический спор с другом Алексеем, который даёт философское обоснование «бесцельности» Дмитрия, называя его «потребителем» и «расхитителем». В ответ Дмитрий, движимый уязвлённой гордыней, решает доказать свою правоту через «эксперимент» с Лидией.
•Кульминация: Сцена на выставке, где теория Дмитрия терпит крах. Он видит в «неземной» Лидии проявление обычной, «земной» природы, что приводит его к осознанию собственного эгоизма и низости своего эксперимента.
•Развязка: Моральное падение и последующая исповедь перед Алексеем. Герой достигает «дна», с которого, по словам друга, только и можно начать духовное воскресение.
________________________________________

2. Главные герои и архетипы

•Дмитрий Павлович: Классический герой Достоевского. Это «человек из подполья» — рефлексирующий, страдающий от своего ума и эгоизма, оторванный от «живой жизни». Он пытается построить свою жизнь на основе «головной», отвлечённой идеи, но реальность жестоко опровергает его теорию. Его бунт против «природного долга» — это бунт гордого разума против законов жизни.
•Алексей Иванович: Идеологический антагонист героя. Он — носитель почвеннических идей: для него смысл жизни кроется в ответственности, семье, труде и принятии своего «креста». Он выступает в роли мудрого наставника и почти духовника, который не осуждает, а помогает герою дойти до последней черты и осознать свое падение. Его имя, вероятно, является отсылкой к Алёше Карамазову.
________________________________________

3. Темы и идеи

Повесть затрагивает ключевые для Достоевского темы:

•Опасность отвлечённой теории: Главная идея повести — крах рационального эгоизма. Дмитрий, как и Раскольников, пытается проверить теорию жизнью, но живая жизнь оказывается сложнее и мудрее.
•Гордыня и унижение: Дмитрий совершает свой «эксперимент» из гордыни. Его падение и последующее унижение в исповеди перед Алексеем — необходимое условие для начала духовного очищения.
•Страдание как путь к воскресению: Финальные слова Алексея («только с этого дна и можно начать путь наверх») прямо формулируют одну из главных идей Достоевского. Страдание и осознание собственной греховности — единственный путь к подлинному преображению.
•«Живая жизнь» против «подполья»: Конфликт между естественным, интуитивным пониманием жизни (семья, вера, ответственность) и искусственными, «головными» теориями, которые рождаются в оторванной от реальности душе «подпольного» человека.
________________________________________

4. Стилистические особенности

Автор успешно воспроизводит уникальный стиль писателя:
•Психологизм: Повествование ведётся изнутри сознания героя, с подробным описанием его душевных терзаний, противоречивых мыслей и лихорадочных состояний.
•Полифонизм: Диалоги — это не просто обмен репликами, а столкновение цельных мировоззрений (идей). Голос Алексея звучит так же весомо, как и голос Дмитрия.
•Атмосфера Петербурга: Город — не просто фон, а полноценный участник действия. Он давит на героев своей серостью, сыростью, «жёлтым туманом», создавая атмосферу безысходности и душевной болезни.
•Характерная лексика: Использование слов и выражений, таких как «батенька», «голубчик», «почти», «как бы», «вдруг», «по поводу», «надрыв», создаёт узнаваемую интонацию.

Вывод: Повесть является глубоким и стилистически точным произведением, которое не просто имитирует форму, но и проникает в суть философских и нравственных исканий Ф.М. Достоевского. Это зрелая работа, демонстрирующая полное понимание творческого метода классика.