Самые первые впечатления

Мама полгода кормила меня грудью, и запах теплоты от мамы, ещё возможно наиболее древний, ещё долгие годы подсознательно блуждал вокруг меня. ..

Моё первое впечатление (может быть, скорее – рассказанное мне): я лежу в корыте, лето (тепло на улице), что-то опадает, попадает мне в глаз, хлопаю «беньками» но не плачу (я ещё не осознал тогда великой силы слёз; впрочем, никогда и далее не злоупотреблял ими). То закрываю глаза, ворочаясь, но «это» не проходит. Кажется, ненадолго засыпаю. Просыпаюсь: мешает ещё больше! Но вот уже кто-то, знакомо и приятно пахнущий (впоследствии – ненавистной на всю жизнь махоркой) склоняется надо мной и (возможно – с изумлёнными, обеспокоенными возгласами) начинает спасать мой глаз, в нём – целый здоровенный лист, осыпавшийся с яблони, растущей рядом.
Что стояло за этим символом_ любовь к яблокам? Единство с природой?
_________
 Ещё я помню нудный голос диктора областного радио: целыми долгими днями, когда я лежал сам (вёл я себя внешне вначале спокойно, терпел (зато хорошо усвоил, что значит – нудно читать вслух: уже давно могу читать разнообразно, в том числе и нудно! и …рано развитое чувство критиканства, даже определённой страсти в этом роЕщё вспомнилось, что уже встав на ноги, обожал забивать всё молотком (хорошо при этом, если взрослые успевали подсунуть мне что-то необходимо подлежащее забытию!).
Помню также огромную собаку, словно вылетавшую из огромных, казалось, непроходимых для меня, зарослей – и буйно зелёных, и даже тёмных – от густоты…
Помню, конечно, и первые казусы: всегда было убийственно стыдно. Самое подавляющее чувство (пока это «непреходяще» не был поглощён был только этим позором), скорее меня могли утешать, чем ругать. Помню ещё, как братья лазили у соседский сад за фруктами…
Помню, когда я уже начал себя осознавать…Было солнечно, я почти выбежал на улицу, во всяком случае раскрыл уже калитку и…тут же чуть не осатанел (или чуть не потерял сознания) – что плавно накатилось мне на ноги (на левую ногу, уже выдвинутую на улицу), было больно и некуда деться – это было особенно досадно: я не мог оторваться, будто припечатанный этим наехавшим колесом… И только голос отца, ругавшего вслед какого-то гада – велосипедиста, который лишь слегка полуобернулся на переехавшем мне ногу велосипеде и даже ничего не сказал только лицо его выражало сразу и лёгкую досаду и удовлетворение, что всё это для него уже закончилось…
А я ещё некоторое время приходил в себя. Было очень обидно, я, конечно, захромал, пытаясь жалеть перееханную ногу. Родители ещё несколько лет затем вспоминали этот эпизод… Нога эта дала о себе знать – как раз в том самом месте - и значительно позже, после всего, что порой приносит с собой почтенный возраст…
Ещё один случай. Отец везёт меня по моей просьбе на раме велосипеда: тогда я вполне вмещался там, отец при этом предусмотрительно отодвигался вглубь на седле, проверяя время от времени, удобно ли мне и надёжно ли мне на раме…
Вдруг…острая боль в ложбинке, разделяющей мой нос и лоб…
Чувство досады – от прерванного праздника и …ссадины, Мне даже пришлось накладывать швы. Оказалось, что мы с отцом нарвались на натянутую каким-то идиотиком проволоку: тогда это было распространено…
А чуть позже мне довелось лежать одновременно в одной же больнице. У него было прободение язвы желудка, а мне резали шею – напротив горла: так плохо за мной ухаживала служанка. Подробностей не помню. Но то, что я пытался содрать душившие меня бинты, представляю живо.
Отчётливо помню переезд с мамой на новую для нас квартиру. Мама только что пришла с работы: с нею ещё бидончик с молоком для меня. Но она не знает, кого раньше надо придерживать в этой неудобной кабине грузовика, - полной рычагов нижней части кабины, - то ли меня (на коленях), то ли бидончик. Дорога не ахти какая ровная, и молоко стекает неровной струйкой по алюминиевому боку бидона. В конце-концов я догадываюсь придерживать бидон. А мама нахмурилась, видимо, из-за того, что я не догадался сделать это сразу…
Это ведь заработанные нелёгким трудом её денежки вытекают…
Ещё позже вспомнил впечатления от первых посещений детского садика. Впрочем, особенно продолжительными они так и не стали. Я пошёл уже в среднюю группу, потому и не очень-то плакал, только всё равно чувствовал себя словно отшибленным. На шкафчиках для одежды надо было запомнить «свою» картинку (переводную) с каким-то зверем.
Из игрушек в группе чётко помню, что было несколько «Кремлей» - разборных пирамид из нанизываемых разноцветных кружочков.
К этому же периоду относятся и мои первые познания из реальной жизни – грустные и не очень.
Из грустных – моя первая вирусная болезнь - «Ветрянка». Это случилось после того, как я был вначале больной понарошку. А моей лечащей сестрой (врачом – для меня тогда это было одинаковым) была вернувшаяся в садик после этой болезни Леночка Красникова: я присматривался – присматривался к ней, вроде бы ничего болезненного на её лице уже нет – «одни шелушки какие-то на лице, но ведь это пройдёт!» Вот и подумал, что можно с ней поиграть, не боясь простудиться: мама приказывала, чтобы я с этой девочкой, переболевшей, не очень-то играл…
А когда всё-таки заболел, то уже сильно испугался, что теперь мама всё же будет ругать меня за это. Но она очень испугалась, потрогав мой лоб (она и далее всегда так делала, проверяя, не болен ли я) и была, на удивление, предупредительной ко мне и даже нежнее обычного (если её работа позволяла). Леночку я не любил. Помню только, что как-то смутно волновало приближение её лица, руки к моему лицу, но и не более.
А вот к кому любовь таки была – так это к воспитательнице. Хотя она, оказывается и говорила маме, что я балованный, что ли в общем – что-то не лестное, короче, что из меня ничего хорошего не получится. И что мне в ней нравилось – плотность фигуры, ясность форм ног, здоровый цвет (чулок?), какие-то загадочные тени под глазами, мягкость грудность голоса, ласковые, будто в чём-то купающиеся глаза – разве мало!
Ещё помню: мальчишки любили подглядывать за лавчонками. Я, конечно, не ходил подглядывать: и неинтересно – чего же в этом может быть интересного, и стыдно даже – это главное (Но однажды всё же воспитательница встретила нас с мамой в этом районе и наказала именно меня, в том числе. Я ей не стал возражать: надо бы вовсе не показываться было в этом районе, да и против мнения ребят, что я всё-таки смотрел не хотелось возражать: это чувство стадности развито и у взрослых.
К этому же «садиковому» периоду относится и ставшее притчей событие под наименованием «Годи балакаты, давайте йысты!». Привели к нам в группу какого-то парнишку из деревни (родители переехали в Харьков). Ну вот, - расспрашивали его откуда он, зачем переехали, откуда родители родом, затем развлекали игрушками и играми, заманивали всем, чем могли.  А он, с крестьянской непосредственностью и нетерпеливостью, не выдержал терпеть до обеда и решительно, и авторитетно заявил: - «Годи балакать, давайте йысты!».
Смеху было и у воспитателей, дома мне тоже приходилось рассказывать на «бис».
Летом детсад вывозили на дачу, в» Зелёный гай». Красиво звучит, и место великолепное, буйное – от зелёного моря деревьев, насколько я запомнил. И ещё – беспременное молоко я запомнил. Кажется, за него платили особо. и меня попрекала какая-то старушка – уборщица, что ли, что мать ведь платила, а я его плохо пью: приходилось стараться.
Но вот ехать туда мне никак не хотелось, - расставаться с мамой, знать, что она теперь не сможет забирать каждый день: вытерпеть это добровольно не было никакой возможности и я, вначале терпевший, стыдившийся ребят вокруг, не выдержал и, прижавшись к борту грузовика, куда нас посадили, закричал сильно:
- Мама, беги за машиной! – хитёр я был мужик…
И мама бежала, пока хватило ей сил, но машина была сильнее её в беге, и постепенно отстала и пропала из виду. Однако, для меня было очень важно, что она всё же облегчила мою участь, как могла (как ми всё время ко мне относилась), и я постепенно поуспокоился, хотя и не переставал быть грустным и… искусанным то ли мухами, то ли чем-то ещё… Вёл себя, как подобает грустящему, умному мальчику – с достоинством, некоторым критичным отношением ко всему…И даже протирал штанишки, как и все, спускаясь с деревянной горки. Кажется, ничего больше, особо примечательного, и не было – ну, конечно, полно листьев, жёлудей. Когда родители приехали меня проведать, мама охала, как я искусан, и, возможно, именно поэтому забрала меня ранее других.
Надолго запомнился запах свежеокрашенной застеклённой беседки, в которой мы пили молоко, и как нянечка кричала к неудовольствию нас, «избранных»; - Молоко пить, молоко! – созывая нас из близлежащих кустов и покрывавшей нас щедро листвы деревьев: мы тогда были очень невелики, чтобы затеряться этих чащобах…
Помню ещё, что среди нас был и врачихин сын, живший где-то по соседству. И потому не было так стыдно, когда врач нас осматривала: ведь она была матерью одному из нас. Но какое-то чувство неловкости осталось, что-то она говорил отдельно девчонкам, отмечая какие-то особенные их качества, и они ходили такие напуганные немного и одновременно злые (оттого, что у неё, врачихи, был сын, наверное, и она могла ему это «что-то» рассказать).
А в словах врачихи и в ней самой проскальзывала какая-то слизь, когда она говорила о девочках (Ещё - когда осматривала нас, как будто чему-то незаметно радовалась).
И «мёртвый час», и самостоятельные одеванья (которые преподносились, как важна помощь родителям, как наше маленькое дело, и, конечно, мои критические взгляды на неумёх и барчуков).
И ещё вспоминался из дачи детского сада в «Зелёном гаю» неизгладимый запах новой клинки на столах в столовой.
Вот всё перечисленное и заполняло почти все культурные впечатления каждого дня там.
Да, вспомнилось ещё, что та самая Ленка жила в квартире, выходящей на какую-то лесенку в том же доме, что и наш дет.садик. И мы с мамой определяли, не опоздали ли мы в садик. Ленка жила совсем рядом, но её мама её провожала. Ленка была с бантами, а мама её провожала, как принцессу, царицу какую-нибудь. Не хватало только гимна, но он наверняка звучал в их женских головах, и даже до меня чуть-чуть долетал…
А когда нас принялись фотографировать, я тогда уже почти привык ко всему: даже смог скорчить довольно похожую на счастливую, обаятельную физиономию. Я, конечно, уже не верил, что из ящика фотографа что-то выскочит и полетит, но понял, что именно от меня хотят (код) и сделал так что кое-кому до сих пор нравится. Я был в сшитой в старинном русском духе дореволюционной косоворотке – как у дядек, висевших в рамочке у «модистки» Мари Сергеевны и Нюни-Муни. Как оказалось, рубаха эта была сшита из лоскутной ткани, но мягкой и гладкой, и долго, и приятно носилась мною, пока я ни вырос из неё, мама была очень довольна.
Приблизительно к тому же периоду лет относится и эпизод, неприятно поразивший меня и папу. Помню, я залез на широкоствольную яблоню «Пепенку». Отец рядом готовил эмульсию для опрыскивания. Я тоже «помог» ему:
- Папа, разреши, я очищу немного дерево, - сказал я, держа в руках нож и намереваясь срезать колечко коры с гладкого яблоневого ствола.
- Вот молодец, сынок, - отвечал он (подразумевая, что я буду собирать гусеницу, что ли).
Каково же было наше разочарование, когда мы попробовали сравнить наши впечатления от содеянного: я любовно поглаживал свежеобрезанный ствол, спрашивая у отца, ну как же я поработал, отец, не глядя, хвалил меня. Но так было неинтересно, я даже был готов обидеться за невнимание. Но когда он взглянул, в то мгновение, я стал молить Бога, что б отец этого не делал.  Моему стыду, позору, отчаянию не было конца – лучше бы кончиться самому враз.
Был у меня в детстве и юности дружище – Жорж (Евгений). Мы жили на разных улицах, но дома выходили как раз напротив друг дружке, и калитки дворов – тоже. Он даже, кажется, ходил до последнего в дет.сад, а я нет (посещение сада для меня окончилось ветрянкой, за этим у нас были только прислуги – одна за другой), да и не хотел я больше в сад, а мама не стала насиловать мою волю. Жека всего на полгода старше меня (хотя по паспорту на год), и это в определённой мере заставляло меня считаться с этим (а иногда и» догонять» его развитие в чём-то). Жили они обеспеченнее нас: отец его работал на какой-то очень выгодной для семьи должности (кажется, зав. отделом снабжения на Сабуровой даче). Был ещё брат отца Жени – дядька Виктор. На мне они (вишь как ставили!) злили своего пса (ради Женьки я терпел это), - особенно их устраивало, когда я приходил в старой домашней телогрейке…