Последний подарок

В этот год осень была спокойной. Ветер не тормошил деревья, отжившая листва вальсом кружилась в воздухе, падая с высоты, и ложилась мне под ноги. Редкие дожди монотонно стучали по крышам старого города N, создавая неповторимый аромат запахов мокрого асфальта и старых листьев, а солнце часто появлялось на положенном ему месте и рисовало осенние этюды.
Елизавета Алексеевна жила в большом доме в центре старого города, и ее окна выходили на шумную широкую улицу, по которой без умолку грохотали трамваи, суетливо бежали вечно спешащие куда-то люди и толкались машины. Она родилась в конце прошлого века в этом же городе и вросла в него могучими корнями, подобно столетнему дереву, возвышающемуся за окном, которое, касаясь листвой форточки второго этажа комнаты, живо напоминало ей о прожитой жизни. Когда-то весь дом принадлежал ее родителям, богатство которых легко угадывалось по оставшимся у Елизаветы Алексеевны дорогим украшениям, хранящимся в старой шкатулке, по нескольким именинным чашечкам, стоящим на видавшем виды комоде, и небольшой коллекции фотографий, разместившейся на стене в деревянных рамках начала двадцатого века.Все, что ей оставила советская власть после революции, заключалось в одной маленькой комнатке большой, теперь коммунальной квартиры на двенадцать комнат с бесконечным коридором, местечко на общей кухне, да чудом сохранившийся именной знак на фасаде дома в виде буквы Н.
Год назад, когда Елизавете Алексеевне исполнился девяносто один год, ее подрубила болезнь, долгие годы зревшая внутри и теперь вырвавшаяся наружу. Она больше не сидела подолгу у окна, наблюдая за жизнью шумной улицы, не открывала по утрам тяжелые шторы, чтобы впустить в комнату солнечные лучи, а ждала, прикованная к постели, молоденькую сестру милосердия, которую закрепил за ней Красный Крест, и которая старалась тактично и аккуратно скрасить хоть как-то последние дни Елизаветы Алексеевны. Сестру милосердия звали Валей. Она пунктуально навещала старушку три раза в день, иногда засиживаясь у нее допоздна. Подносила и убирала судно, стирала старое, слежавшееся белье, стригла ногти на длинных тонких пальцах бывшей аристократки, поддерживала относительный порядок в комнате. Иногда, по просьбе Елизаветы Алексеевны, Валя открывала крышку старого фортепиано, и комната, насквозь пропитанная духом болезни уходящего человека, наполнялась давно ушедшими отсюда звуками музыки. Пианино, долго никем не настраиваемое, страшно фальшивило, но от этого счастливый блеск в глазах угасающей с каждым днем старушки не становился тускнее. При звуках, выходящих из-под рук Вали, Елизавета Алексеевна оживлялась и, не имея возможности пошевелиться, закатывала кверху глаза, шепча фразы восхищения на французском языке. Валентина видела, что видимый восторг дается старухе с трудом, и понимала, что показывает она его лишь для того, чтобы не отягощать собой пребывание Вали в доме. Старая и умудренная жизненным опытом, познавшая людскую жестокость, Елизавета Алексеевна даже представить себе не хотела, что однажды, изнуренная вынужденным уходом за больной, Валентина откажется от оказания помощи старухе и больше не придет. Поэтому, собрав остаток сил едва теплившейся жизни, она старалась увлечь Валю рассказами о прошлых своих днях, историями о фамильных реликвиях и игрой на фортепиано, выражая всем видом наслаждение. И Валентина, поражаясь ее стойкости и благородству, с благодарностью смотрела на Елизавету Алексеевну.
Валя была кротким созданием двадцати лет, похожим на настоящую сестру милосердия прошлого столетия, чудом сохранившим в себе женскую покорность, кроткий взгляд и нежный голос. Склонив головку с коротко подстриженными волосами и добрыми красивыми глазами под угловатым разлетом бровей, она внимательно слушала рассказы Елизаветы Алексеевны, мягкими движениями поглаживая ее руку. Каждое утро, расчесывая седые всклокоченные волосы старушки, Валя слышала ее слабый голос:
— Спасибо тебе, милочка. Бог послал тебя. Бога благодарю.
Однажды, по просьбе больной, она в который раз перевернула ее на бок и под задранной ночной сорочкой увидела огромные пролежни, морозом пробуравившие тело. Валя неумело попыталась спрятать промелькнувший в темных глазах ужас, но старуха успела заметить ее замешательство:
— Не волнуйся так, милочка моя,— утешала Елизавета Алексеевна,— я все знаю и чувствую свое положение. Поверь мне, прожив такую жизнь, какую прожила я, смерть становится такой же потребностью, как сон… Я знаю: ты не пойдешь на то, чтобы выполнить мою последнюю просьбу — ускорить мой уход, поэтому твое присутствие, пока я жива, мне необходимо. Ты — исключение из всех правил, вторую такую сестру милосердия Бог мне не пошлет. Не обижайся на меня, старую, за то, что говорю. Ты — украшение моих последних дней.
С этими словами она попросила Валентину подать старую шкатулку, указав рукой на комод. Дрожащими от слабости руками открыв ее маленьким ключом, старуха долго и вяло рылась внутри, выбирая то, что хотела подарить своей последней спутнице. Наконец, найдя то, что искала, она взяла руку Валентины в свою и надела ей на палец перстень.
Необыкновенно поразившись и смутившись, девушка долго не решалась что-либо ответить, глядя на Елизавету Алексеевну темными глазами в обрамлении черных ресниц. Ее бросало то в жар, то в холод, легкий румянец залил щеки, и, наконец собравшись с силами, она взволнованно прошептала:
— Простите меня… Я не могу это принять… Я не для этого… Я не ради чего-то…я для Вас…— она окончательно смутилась и заплакала.
Старуха, с усилием растянув некогда красивые губы в подобие улыбки, ласково провела рукой по волосам Валентины:
— Милочка моя, я не благодарю тебя за то, что ты ухаживаешь за мной. Пойми меня: я хочу, чтобы прекрасное соединилось с прекрасным, и этот перстень украсил твою руку так же, как ты украшаешь мои последние дни. Это — в память обо мне. Носи его с Богом или храни. Она закрыла мудрые глаза и повернула голову навзничь.
Уходя, как обычно, вечером от Елизаветы Алексеевны, Валентина ласково простилась с ней и, медленным шагом бредя домой по освещенным улицам, не могла прийти в себя от случившегося. Перстень, подаренный старухой, лежал в сумочке. Придя домой, она выложила его на стол и долго смотрела на него, будто молча разговаривала с доживающей последние дни подопечной.
Через час после ухода Валентины Елизавета Алексеевна умерла. Ей было девяносто два года. После похорон Вале сделалось плохо. Хотя она видела, что дни старой больной женщины сочтены, и всячески готовила себя к наступлению неизбежного, эта смерть была первой, с которой девушка воочию столкнулась за прожитые двадцать лет, и потому так потрясла ее. Снова и снова она приходила вечерами к старому дому, смотрела на почти столетнее дерево, посаженное отцом Елизаветы Алексеевны в честь ее рождения, на пустые глазницы темного окна, за которым она, Валя, провела много месяцев, ухаживая за немощной старушкой, на большую букву Н. на фасаде... Дерево болело. Огромное дупло недавно почти расщепило ствол на две части, и с одной стороны оно засохло. Но немногие оставшиеся живыми листья еще касались форточки комнаты на втором этаже. Валентина вспоминала фразу Елизаветы Алексеевны о потребности смерти, как сна и не могла понять и принять ее. Ей хотелось разубедить старушку и спасти, хотелось ощутить вечность, и она крепче прижимала к груди перстень, как эликсир этой только своей, молодой вечности, в которую так верила в свои двадцать лет.Она уже знала, что вокруг бродят толпы равнодушных и жестоких людей, накапливающих внутри себя яд отчуждения, создающих вокруг себя непробиваемую оболочку собственного «я», за которой ничего не существует. Но в глубине ее молодой женской души еще жила надежда, что где-то рядом сохранились неискушенные и нетронутые ядом люди, пускай еще маленькие, но которые обязательно спасут ее. Она не ошибалась.