Из воспоминаний Григория Батурина

Воспоминания бывшего начальника штаба 2-й и 3-й Таманских колонн Григория Батурина были опубликованы ещё в 1923 году, правда в существенно отредактированном (вероятно, самим автором) виде и не полностью.
Предлагаемые вниманию читателя взгляд Батурина (в первоначальной редакции) на причины антисоветских казачьих восстаний на Кубани в 1918 г. и три рассказа о людях, повстречавшихся ему на боевом пути, никогда не публиковались.

ПРИЧИНЫ КАЗАЧЬИХ ВОССТАНИЙ НА КУБАНИ

[К середине июня 1918 г.] возстания казаков против Советской власти захватили большое пространство. Причин к таковым возстаниям было много: неумелая агитация в пользу Советской власти лицами малоразвитыми и политически неграмотными, преследующими иногда личные выгоды и сводящими личные счеты; абсурдные распоряжения властей на местах, честолюбивые стремления некоторых лиц встать у власти и их демагогические приемы, разжигающие страсти масс и тесно связанные с тем грабежи и насилия. Враги революции пользовались всем этим и более умело вели свою пропаганду среди казаков, запугивая последних и призывая к спасению края и казачества. Вспышки возстаний приняли массовый характер повсеместно.
Наши отряды бродили по краю без всякой системы и плана. Руководились лицами, в военном деле ничего не понимающими и часто преследующими лишь цель взять с какой-либо станицы контрибуцию, которую и использовать для себя и своего отряда. Отряды эти представляли из себя толпы вооруженных людей, предводительствуемых самыми отчаянными демагогами и невеждами военного дела, не подчиняющимися ни друг другу, ни каким-либо высшим инстанциям и не имеющие между собой никакой связи. Эти отряды под лозунгом «Бей буржуев» нападали на станицы, где не встречали сопротивления и под видом отобрания оружия грабили станицы, и это называлось наступление; но лишь встречали вооруженный отпор более организованных казаков – обращались в бегство, и это называлось отступлением. Казаки, встречавшие до того Советскую власть с распростертыми объятиями, теперь ждали избавления от нея. Откровенно говоря, и скрывать это не приходится, – для контр-революции в Кубанской Области была подготовлена отличная почва нами самими же.

КВАЧКО

…Был еще такой случай. Когда я принимал 3-ю кавдивизию, которая была отдельная и фактически не входила в состав 6-й дивизии, то уже будучи там в станице […] мне сообщают, что меня хочет кто-то видеть и отрапортовать о состоянии бригады. Я в то время был на квартире и пил чай. Через минут десять ко мне входит человек, высокого роста, немного рябоватый, ухарски заломленная фуражка, уланская форма, синие рейтузы, широкие галуны, т. е. в такой форме, какой не было ни в старой армии, ни в новой революционной. Довольно браво козыряет, расшаркивается и т. п.
Но, конечно, с нескольких слов его можно было определить, кто он. Я ему предложил присесть и поговорить частным образом (он меня заинтересовал).
Начал расспрашивать о состоянии бригады, вообще познакомился с состоянием частей и т. д. А затем задал ему вопрос, кто же он, что он из себя представляет. Он ответил, что был в старой армии ротмистром при таком-то полку (улан с драгунскими отличительными знаками, я сразу понял, что к ротмистру он никакого отношения не имеет).
– «Потом, – продолжает он, – с первых дней революции якобы служил в красной армии там-то и там-то и даже служил в Таманской армии и добавил: «я был командиром этой армии».
– «Ну, – я думаю, – вот так пуля…»
Он продолжал: «вы вероятно слышали, мы Ставрополь взяли».
Я уже вижу, что парень совершенно заврался и говорю ему:
– «Слушайте, товарищ, я с первых дней организации Таманской армии был начальником штаба этой армии и, конечно, каждого командира той или иной части знаю. Вы у нас не были».
Он в это время держал руками вот так блюдце и дул, и когда услышал мои последние слова, то покраснел весь и начал сильно дуть на блюдце, чтобы вероятно «замять», потом поставил блюдце на стол, но я уже старался на него не смотреть. Он «закашлялся».
– «Да, – заговорил он, – это видите ли другая армия, уже после этой была организована до 50.000 штыков на Кавказе».
Еще что-то вспоминать начал, но я решил больше не разговаривать.
Вот вам такой экземпляр. Впоследствии он оказался, правда, боевым. Часто, выполняя какую-либо задачу-поручение, он обязательно еще что-нибудь от себя «пустит», придумает «отсебятину», так что приходилось его частенько одергивать.
Что же он из себя представлял? Видимо, служил в кавалерии солдатом, может быть унтер-офицером. Кстати, я его как-то видал, не так давно, фамилия его Квачко и сейчас он находится в Сальском округе в коневодстве.

РЯБУХИН

…Масса была пленных, в том числе и много офицеров, и вот в числе офицеров был штабс-капитан Рябухин.
Попал он в плен при таких обстоятельствах. Он выехал на бронеавтомобиле с пулеметом. Бронеавтомобиль был под командой капитана, а он был помощником. Когда этот бронеавтомобиль въехал в расположение нашей цепи и начал продольным огнем осыпать нашу цепь, то у нас нашелся очень храбрый красноармеец, проявивший небывалую храбрость (его фамилию я вам потом сообщу), отличный красноармеец. И вот он увлек за собой человек 15 своим примером и они приблизились к этому автомобилю (они попали в «мертвое пространство», пулеметный огонь с автомобиля их не захватывал) и штыками, воткнув в колеса, преградили путь. Этот же красноармеец открыл крышку в автомобиле и бросил туда русскую, так называемую бутылочную бомбу. Взрывом этой бомбы капитан был убит и с ним несколько солдат, а два солдата и вот этот штабс-капитан оказались ранеными. Когда привели его в штаб, то у него было 18 легких незначительных ран от осколков этой бутылочной бомбы. Дорогой я его спрашивал, не били ли его, он отвечал, что нет, так как боялся вероятно жаловаться, но видно было по его синякам и царапинам, что ему попало и в этом я был убежден. Мною был издан приказ в то время не бить офицеров, т. к. они могли дать очень хорошие и ценные сведения, а что же можно было получить от солдата, который кроме своей роты ничего не знал.
Его собственное состояние конечно было нехорошее, он упал духом, смотрел глазами по сторонам и, вероятно, думал, с какой стороны его могут пристрелить. Я же его несколько ободрил, когда заявил ему, что его трогать не будут. Здесь он со мной разговорился, что он мог бы дать много хорошего, что он в добровольческой армии служит по мобилизации и что он попал туда случайно, и лично склонен и хотел бы работать в красной армии, нежели у белых, но что он не знает цели советской власти. Он мне говорил: «вы меня оставьте живым и дайте мне возможность работать, я, может быть, буду еще полезным». Конечно, он не думал и не ждал чего-нибудь хорошего.
Кстати, ему оказали помощь – перевязку, здесь моя жена также оказала ему помощь (она в старой армии была сестрой милосердия) и его поместили в штабе. Он поправился, а когда мы отступали из Ставрополя, то я сказал ему, что он может остаться, что он совершенно не нужен, но он умолял: «возьмите меня с собой».
Его желание работать в Красной армии я объяснял в то время по своему, чорт его знает кто он такой. Быть может контр-разведчик. Но как бы там ни было, я решил его взять с собой, ибо он умолял и так месяца два он путешествовал с нами.
Я уехал в станицу […]. Когда я возвратился оттуда, то Рябухин совершенно поправился. Дельный был, видимо был голова. Кстати сказать, у нас в то время была нужда в опытных адъютантах. Правда, были, но уж малоопытны. Я подумал и сказал ему: «оставайтесь у нас».
Он принялся усиленно за работу. Все обязанности исполнял очень аккуратно. Был опытный и видимо дело свое знал очень хорошо.
И вот, – это нужно отнести к концу декабря мес., – для нас создалась очень сложная и тяжелая обстановка: корпус Врангеля целиком обрушился на Таманскую дивизию (переформированную из Таманской армии); дивизия эта была разбросана, численность ее была тысяч двенадцать. И вот, под натиском противника, части наши стали отступать. Я метался по фронту из стороны в сторону. Захватив с собой три человека, я выехал в селение Елизаветинское (Грязнушко), а Рябухин – остался в главной штаб-квартире. На другой день ночью, в Грязнушках, я получил записку от своего помощника Сильченко, где он описывал тяжелое положение боевой обстановки под Б…, а в довершение пишет, что вот ваш адъютант Рябухин убежал, захватив с собой бланки и штамп, находившиеся у него.
Действительно, это известие было очень неприятно, я совершенно не ожидал, чтобы Рябухин убежал. Через полчаса приехал Хвалев, младший помощник начальника штаба, и подтвердил на словах, что было дело так.
Накануне, ночью, один участок нашего фронта остался совершенно открытым (справа под Б…), частей в резерве не было, кроме комендантской команды, и вот Рябухин сам взялся отвести на позицию имевшиеся 150 человек, чтобы заткнуть дыру, выражаясь нашим военным языком, которая образовалась. Поехал он на лошади. Ехать он должен был (по такому-то направлению), но когда он вывел команду, то поехал на дальние позиции. С ним были и два ординарца, но так как у Рябухина лошадь была очень хорошая, то он ускакал вперед; красноармейцы стали отставать, а затем видя, что он скачет уже не туда, куда нужно, окликнули его, что мол вы не туда едете и когда уже заметили, что он «уходит» – они выстрелили в него, но не попали (было уже темно) и они еще некоторое время слышали лошадиный топот, вскоре стихший.
У меня лично, впоследствии, закралось подозрение, что его просто «ухлопали», потому, что в штабе к нему многие относились недоверчиво, возмущались, что вот мол белый офицер служит при штабе. Это недовольство было заметно, но лично боялись мне об этом говорить, ибо я за это набил бы физиономию, за «свои соображения», которых я не просил, чтобы мне высказывали, но в частности я думаю, что это так и было. Командир бригады Яворский, как будто позвал его к себе в бригаду и с ним «личные соображения» и проявил. Но об этом мне ничего не было сказано. В приказе по армии так и было отдано.
Что не было надобности ему бежать, на это у меня следующие соображения. Удобнее ему было скрыться, остаться в момент отступления из Ставрополя. А сейчас сообщить, что наше положение тяжелое, то это противнику хорошо было известно и без этого. Дальше, он боялся оставаться в Ставрополе. Как он мог бы явиться к себе, что бы он сказал, будучи свыше двух месяцев у красных. Да первый же начальник сторожевой охраны пристрелил бы его, возиться с ним, выяснять кто он такой, и т. д. Что же касается бланков, в доказательство того, что он был в штабе, то это ни к чему не относится, он мог бы их похитить и так. Как же ему, белому офицеру, могли красные поверить. Ясное дело, тут что-то не так. Человек он был неглупый и как военный должен был понимать, что ему предстояло бы.
У нас при штабе было несколько белых офицеров, которые впоследствии были отправлены в академию. Например, был один Лунев, который кончил академию и даже одно время был на Кавказе командиром дивизии.

СУММИН

…Другой – Суммин – жив, шахтер, молодой человек, так лет двадцати пяти (теперь, тогда ему было лет 18–19), был грамотный, но мало, окончил школу двухклассную, умел писать, но плохо, делал ошибки, почерк, конечно, тоже был слабый. И вот этот тип в морозное время, мороз градусов 20, скачет на лошади при сильном ветре, постоянно нараспашку.
Говорю ему: «Простудишься».
– «Ничего, – отвечает, – жарко нестерпимо».
И мы часто его с женой вспоминаем: «Жарко нестерпимо» (его поговорка). Несколько раз через канаву падал, но герой был настоящий.
Был такой случай. Я его послал в начале сентября месяца, когда мы подходили к Белореченской, получить сведения от противника (в это время генерал Гейман формировал «армию спасения», я тогда еще предполагал и не ошибся, что ничего у него не выйдет), и вот я его послал в тыл. Переоделся он рабочим и отправился. Пришел к самому Гейману и говорит: «Я хоть сам и рабочий, но хочу у вас служить. Большевики меня и отца ограбили. Отец мой тоже рабочий, но мы не служим им».
Генерал предложил ему вступить в армию, записаться добровольцем и даже похвалил его. Ты, мол, хоть и молод, но умный, не такие, как они, и т. д.
В армию он записался и, таким образом, он все узнал (армия эта не составляла и шестисот человек) и все точные, хорошие сведения дал мне.
Затем он же, Суммин, это было в январе 1919 года, когда в селе Лагань (150 верст ниже г. Астрахани) мне нужно было послать в разведку, в тыл противника, в местность «Черный рынок», он пришел ко мне, как испытанный разведчик. Я ему начал рассказывать, он, слушая меня, только и отвечал: слушаю, понимаю и т. д., но во время разговора я заметил, что он страшно красный, тяжело дышит и я спросил его: «Что с тобой, Суммин?» Он ответил: «Тов. начальник, у меня жар».
Я предложил ему не ехать, но он уехал, уехал с двумя рыбаками. Решено было проехать верст сто и в тылу противника высадиться, произвести разведку. Рыбаки местами не хотели ехать, говоря, что нас повесят, но он вытащил «Маузер», тогда они взялись грести. В камышах он вылез, а рыбакам заявил, что если к вечеру не вернется, то чтобы они уезжали, но если они раньше уедут, до вечера, и вернутся к себе, то начальник штаба их расстреляет. Так или иначе они должны были вернуться с запиской.
Сам отправился производить разведку и все время находился в тылу. Вечером возвратился. На другой день он приехал и принес очень хорошие и подробные сведения.
Но когда он доносил об этом, то говорит – тысячи полторы их было, но вдруг начал говорить: «Т. начальник, рыбки летят, рыбки падают с потолка».
У него, оказывается, был тиф, сильный жар.
Положили его. На другой день я вижу – идет Суммин (он встал с постели) и говорит: «Т. начальник, я забыл еще Вам сказать…» (я не помню, что-то он мне еще рассказал).
Я спросил его: «Ну как, рыбки не падают? Иди ложись».
Через час я пришел в лазарет и смотрю – он лежит весь в бреду, разбросав руки…


ЦДНИКК. Ф. 2830. Оп. 1. Д. 207. Л. 1 об., 2, 233, 234, 237–239, 204, 205.