Необъяснимая модальность жизни

Он сказал мне, что задумал шедевр.
Такой, какой свет не видывал ещё с начала 20 века. Модернизм.
Сравнивает себя с евреем, прикидывающимся рыжим пьяницей.
Верю ли я в него? Конечно нет. Ему нужен серьёзный критик.
А для него лучшие критики - Я и сгнившие евреи.
Джон Деклин, 1942 год


Опрятный, причёсанный Эйзел Мехт сидел в кресле, балансируя чашкой с чаем, нашедшей своё место на раскрытой шершавой ладошке. Взгляд его был тупо уставлен в черноточину, окружающую всё помещение, поглощающую каждый предмет, поддающийся её влиянию. Приглядевшись, любой уважающий своё самолюбие джентльмен бы воскликнул. Это же просто зеркало! Но задеть художника может каждый. Помните, как три года назад начался массовый геноцид? Не помните, откуда вам знать. Всё началось с картин и человека. Так что лучше своё эго и гордость засунуть в аналхол и продолжить наблюдать за Мехтом. Так вот. На чём. А, точно.

Взгляд его был тупо уставлен на черноточину, разверзнувшуюся в кофоцветной оболочке хрусталя. Рыжевсплески бушевали в его разуме, цветногни загорались и полыхали в том месте, куда не дозабраться ни одному еврепиоиду, жив(или тут должно сосуществовать ещё  “у”?)ш/( “щ”?)ему на этом свете. Глазёнки-то смотрят, насмотреться не могут, но они всё видят в времетоке, не осознают всех вещей, а мозг Г - он осознаёт всё. Именно Г, не С! Сознаёт и запечатывает у себя настолько глубоко, что даже ракета не долетит и не вскроет бункер вечнамяти. То, что глазёнки видят лишь раз, мозг Г запоминает навсегда, так ещё и впечатления бесконечно усиливает.

Черноточина. Модальность зримого. Видимое на плоскости может быть объёмным в реальности. Картины грибов могут передать весь их кошмар, хотя люди вживую не видели их объём, не слышали звук, лопающий перепонки. Видишь гриб в ста километрах - уже мёртв. Модальность слышимого. Слышим звук после того, как появился гриб. Сначала молния, потом звук грома. Ложное восприятие. Мёртвый не узнает, от чего он пал. Сначала видим/ощущаем, затем слышим. Это неотменимо.
Так и в голове у мерзокраснейшего мистера Мехта навекивечные осталось то, что он видел далеко за пределами Ингландии. Ужастывшие лица людей в ямах, ветреющие чёрнобелокрасные знаки, рыжие грибы, кровопятна.

Черноточина. Раз наяву, и тысячу - во сне. Кто думает, что за пределами не страшно, тот, очевидно, лишь глупец.

Расписанная хохломскими запредельцами чашка продолжила балансировать уже по окружности блюдцевидной ладони. Джентльмены, молчите. Поберегите свои мысли для более важных ежедроцедур. Ведь в этой окружности отпечатались все беды, которые запредельцы пережили за это трёхлетье. Не знаете - посрамитесь открывать ротверстия, не то опозорите всех своих тёзок. В этой окружности можно лучезреть все те грибы, знаки, пятна, лица, отпечатавшиеся в вечнамяти и времетоке.

Черноточина. И не только там. В истории Запределья останутся все эти чуждые нам знаки, так и не дошедшие до Ингландии. И слава Дью. Пусть лучше для нас это будет такая же модальность зримого в картинах и литературе и слышимого в фильмах. Жаль только, что не успел получить все те экземпляры. Они бы пригодились. “Одиссею” потерял там. Она больше и не понадобится.

Черноточина затягивала в себя всё больше и больше. А это тоже модальность зримого? Смотрю на глаз, а вижу лишь тьму. Интересно, что бы на это сказал Стиви. Сколько людей всматривались во тьму, и в итоге были поглощены ею? Нет, не тьмою. Не всегда. Иногда там было солнце. Ангел-хранитель забирал их. Бог умер. Тогда Валькирии. Но Асы ведь тоже боги. Модальность значимого? Мехт без помех вырвал смех из тех мест. Людской. Они больше не смеются. Никогда не смогут. Почему до нас не дойдут? Остров. Но у них корабли. О нас не знают. Наименование острова смешное. Смесь европейских. Ингландия. Ограниченные, и всегда будем. И слава Дью. Только я знаю это всё. Больше никто. А там не знают Дью, не знают нас, не знают, что мы читаем от них. Да и мы не знаем, что именно мы читаем. Бессмыслица. Так мы всё и называем. Пустое развлечение. Что для нас Шекспир, Достоевский, Дойл, Джойс - пустышки. Зато мы возвеличиваем Эйлса, Манна и Дженкинса. А там о них никто не в курсе. В сравнении мы проигрываем. Мы хуже. Но кому я это докажу? (представьте, джентльмены… и дамы… что тут драматичная пауза в разуме Мехта) Ручка. Может быть. Бумага. Вырву из книги. То, что писал? Нет, другое. Шедевр. Не тот, что хотел. Другой. Краткий. На страницу, не более. Чтобы поместился. Опубликовать рассказы? Они не поймут. Пусто. Значение имеют для меня. И запредельцев.

Черноточина вспыхнула всеми возможными цветами. Говорят, что рыжий стал гибелью и возрождением поэмы мастера. Феникс тоже оранжевый. Похож на жёлтый. Такой вдохновил на убийство. Смерть. Ещё есть чёрный. Бедный Йодди! Смерть бывает и красна. Яблоко отравления. Но это и кровь, любовь, жизнь. Возможно Джомер во время создания “Одиссеи” видел все эти цвета. Они мелькали перед ним, входили в бункер мозга Г и оставались там до окончания работы над романом. Зелёный - башня, коричневый - история, чёрный - смерть, синий - океан, почки, лёгкие, глаз - это история не про нас. Но она будет! Мы едины! Они. А мы - не едины. Нор шин фейн. Объединить весь мир во славу Дью. Во славу людей. Во славу лебедей. Песнь такая есть ещё. Ох уж эти термины Запределья. Так и рождаются шедевры? Из агонии и страдания?

Черноточина исчезла.

Теперь можете выдохнуть, джентльмены и джентльвимен. Теперь можно с полной уверенностью сказать, что взгляд его был уставлен на своё собственное отражение в зеркале, украшенном деревянным обрамлением в стиле кельтскологии. Чашка перестала кругансировать и перешла в состояние покоя на всё той же неизменной модальности шершавости ладони. Или шедевры рождаются именно так? Когда ты резко закидываешь голову, вливаешь чайдержимое чашки прямо в рот, переходящий в горложелудокишечныйтракт, тепло разливается по всему телу, вечнамять проясняется, вспоминает всё, что ты пережил, и в итоге начинает создавать текст прямо у тебя в мозгу Г? Вместе. Шедевры создаются в страдании, боли и надежде. Занавес. Антракт.

Мехт резко вскочил со своего места, дикой кошкой (не спрашивайте всё равно в наших краях такой не сыскать) рванув к искусно выструганному топором и смазанному соком дуба шкафу. С рёвом могучего зверя, исполинскими когтями Дикий Помехтик сорвал с петель дверь и вытащил наружу молящий о пощаде древнегреческий шедевр произведенного искусства, вместе с этим обнажив шрамы на руках. Прыгнув к столу, Звехт своей правой лапой смёл все владения царя Хирурга Ножечного, императора Литератора Классикого, диктатора Физика Надменного, в то время как левой лапищей он вырвал двуликого раба из оков господа Гомера, замазал лица его белым пламенем, сделав навеки чистым и возродившемся. И положил двуликого он на землю грешную, выстраданную под натиском топора, ставшую вечной рабой господа Эйзела, восседающего за ней в течение сотен лет, и взял он в лапы орудие каллиграфии великой, славится она во веки веков. И понял Мехт, что это хорошо.

Черноточина долго и пристально вглядывалась в только что сотворённый чистейший лист бумаги. Места мало. Надо уместить. Как? Чайка за окном. Куда ты летишь, отвечай-ка, милейшая белая чайка. Как она долетела? Почему никто не сбил? Терренс так говаривал. Земля ему пухом. Небо тебе ватой. Так правильнее будет. Из Ада в Рай. Или от Данте снова в Пандемониум. Думаю, он сейчас на родине Адама, благородный был человек. Как там говорят? Он простит. Дью - нет. Ложный? Нет. Настоящий. Наш. Просто слабый. Всё же ложный. Дью, если ты существуешь в нашем бренном мире, я надеюсь, ты видишь, за что распяли твоего пастора. Он в итоге воскресе. А ты умересе и остался вечно гнить в землесе. Туда тебе и дорога. Но он не твой пастор. Ты его украл. Ложный мир. Ложный Бог. 

Слюна Демехта оскорбила чистоту двуликого раба господня. Он заскулил от ужаса как дворняга у помойки, на что был обдан горловым пламенем, испарившем влагу, только что снизошедшую оттуда же. Из головы павшего отродья выросли кривые рога, пробившие крышу дома и на небесах вонзившиеся в их создателя. Орудие в копытах его вспыхнуло ярчайшим пламенем преисподней, и первые искры его окропили бедные лики раба, навеки утратившего бывший образ. Вместе с тем, как дьявольское отродье приобретало очертания, хозяин его обретал крылья за спиной. И то было ангельское оперение, обагренное кровью и сломанное в 12 местах святыми апостолами, убившими своего Дью и предавшими пастора его. И понял Мехт, что это хорошо.

Демиург-Мефистофель припечатал раба своего к остальным искажённым двуликим на доске мира. Их было множество: писатель, мать, сын, мёртвый, другие. Все их лики были обезображены ангелом, падшим с высшего мира. Прометей желал принести смертным блага цивилизации, в итоге пал от жестокости людской и наивности своей, обречённый вечно ковать себя в цепи кресла, ожидая орла, поедающего мозг, заставляющего искажать лики ради утешения горечи спасителя грешного. И даже если обнаружит их племя, из которого пришёл дарователь огня и блага, не поймёт он того, ради чего, господи, ты, мерзокраснейший Эйзел, уродуешь их чистейшие лица?

Мехт достал из ящика бутылку вина, которую даровал ему народ, считавшийся автором сего труда культурнейшей цивилизацией Запределья. Знать название её, джентльдамы, вам не обязательно. Для очевидности, скажу, что оттуда автор также привёз интересную для многих книжку, сотворённую год назад, о мальчике, розе и лисе. И это вино является самым обжигающим благом, до которого Ингландцам ещё расти и расти. Прометею до него ещё расти и расти. А пока наш демобог наслаждается плодами своих трудов-рабов, взглянем-ка на тот экземпляр, который он сотворил на наших глазах (или нет… модальность зримого(?)):

“Белоснежные голуби пролетели над маленьким городком, с высоты их полёта кажущегося неприлично маленьким и смешным. Летит их столько, что считать даже нет смысла, как и перечислять имена: Свобода, Надежда, Любовь, Верность, Сводежда, Вербовь, Надебода, Люрность, и много других. Мелкие точки под ними издавали звуки, похожие на крики радости и восторга. Можно было расслышать: “Это наши голуби! Мы спасены! Наконец-то весь кошмар закончился! Слава королю и королеве!”. Приветствия, свисты и аплодисменты со всех сторон сыпались на птиц, которые снились этим точкам так часто, что они уже потеряли надежду. А она вот, летит вместе с остальными! Конечно, опустившись чуть ниже голуби бы осознали, что это не точки, а люди. Но для них это не имеет значения. У них есть цель, они ей следуют.
Так было на протяжении всего их полёта. Точки смеялись, бросали вверх цветы, на стенах домов распускались полотна с вдохновляющими фразами: “Да здравствуют король и королева!”, “Свобода вернулась в королевство!”, “Проклятые снорки отправились в преисподнюю!”. “Ура! Ура! Ура-а-а-а-а!” слышалось со всех сторон, со всех концов маленького городка, считавшего себя частью целого королевства. Спустившись чуть ниже, голуби бы осознали, что эти точки воздают им почести. Но для них это не имеет значения. У них есть цель, они ей следуют.
Наконец, белоснежная туча долетела до небольшого каменного здания, из которого доносились звуки удара камня о сталь, шипения горячего металла, опущенного в холодную воду, пыхтения точек, снующих туда-сюда, надеющихся на счастливое будущее. Один из голубей присел на крышу ближайшего дома, когда огромная туча быстро влетела в открытые двери здания. Внутри были слышны звуки переполоха: крики, шум трения сапог о камень, и другие. В итоге около десяти птиц вылетело из здания, а за ними выбежали три маленькие точки, смеясь над чем-то. Затем они начали благодарить Бога за то, что тот даровал им спасение, после чего легли целовать землю под ногами, да так и заснули, отдавая почести леди-природе. Если бы один из голубей спустился на землю, он бы осознал, что это не точки, а люди, которые не благодарят Бога, а молятся о сохранении своих жизней, а заснули они настолько крепко, что и через двести веков ни одно сражение великанов не пробудит их от святого отдыха. Но для него это не имеет значения. У него была цель, и он её выполнил.”