Семьдесят восьмая

Это были хорошие деньги в начале 70-х годов, у нас стипендия была сорок рублей в месяц. Хотя, конечно, пришлось нам серьезно попотеть.
Там же, на киностудии, произошел со мной и такой еще интересный случай. Там в то же время великий Василий Макарович Шукшин снимал отдельные эпизоды своего фильма «Печки-лавочки». В один из перерывов я встретил его в буфете. Поздоровался, кратко и представился, рассказал, что смотрел все его фильмы, начиная с самого первого - «Два Федора», который смотрел с отцом еще дошкольником, и попросил позволения посмотреть его съемки. Он вроде даже слегка обрадовался и радушно пригласил в павильон номер такой-то к такому-то часу. В тот день он снимал финальный кадр фильма. Напомню этот кадр: босой главный герой сидит на травянистом пригорке и смотрит прямо в объектив кинокамеры – то есть, в глаза зрителю, смотрит молча. Камера наезжает на его печальное лицо, грустные глаза. Он затягивается папиросой, бросает окурок под ноги и произносит: «Все, ребята, конец». Причем, вначале был отснят эпизодик на реальном лугу, там камера дает панораму, общий вид и выходит на героя, сидящего на пригорке. А потом вот этот краткий миг в павильоне, который аккуратно, даже виртуозно подмонтировался к натуре. Ах, кино, кино! В этом насквозь фальшивом кинопроизводстве все какое-то липовое, мимолетное, все ненастоящее – сплошные обманки (прямо как в кинофильме Андркя Тарковского сталкера, которое по роману братцев Стругацких). Василий Макарович тогда язвой мучился, часто морщился от боли.  Я потом нередко вспоминал его лицо в эти минуты – когда сам валялся в Институте гастроэнтерологии (у меня предварительно диагностировали язву желудка) с такими же гримасками на лице. Тоже терпел месяцами диеты всякие изнурительные, ел слегка подсушенный исключительно белый хлеб (по черному скучал, как наши люди в какой-нить Африке), запорами мучался (извините за подробности). Впрочем, все эти «страдания» компенсировались теплыми поздравлениями со стороны сочувственных собратьев по язве в такой примерно форме: «с облегченьицем Вас!.», которые в язвенных заведениях были строго обязательным ритуалом после трудного, но успешного процесса в известном месте…
   Люди в те годы были, в массе своей, более открытыми  и более честными в своих общественных, так сказать, проявлениях. Более общительными, во всяком случае, и, что в корне отличало нас тогдашних от нынешних,  по годам уже взрослых персонажей, -  менее эгоистичными, не так жестко зацикленными на собственных текущих вопросах, задачах и проблемах.
Кстати, то, что сейчас патетически именуют проблемами, для нас тогда были просто вопросы и задачи, которые следовало cформулировать, составить алгоритмы решения и спокойно решать – последовательно,  шаг за шагом. Мы легче переносили трудности, чем нынешние нытики, хотя уже и не так стойко, как поколение наших родителей, которые за счастье почитали белого хлеба вволю поесть. Мои родители и их ровесники хорошо осознавали цену мира, спокойного существования и относительного материального благополучия. Критерии этого самого благополучия были, конечно, совсем не похожи на теперешние чрезмерно завышенные потребности нынешних самых, так сказать, «широких слоев  населения», которые готовы сожрать, выпить, напялить на себя все, что напихано по магазинам, салонам, маркетплейсам, о чем вопят из всех рекламные клоуны, а теперь даже и постаревшие и «обедневшие» звездуны… Да и вообще -  как-то тогда больше было человечности в отношениях между людьми, родня была более дружной, даже, пожалуй, сплоченной - причем просто на бытовом уровне, без патетики. Люди теплее и терпимее вели себя в социально-общественном плане  - в особенности, в отношении болящих и страждущих. Забавно, что и к пьяненьким согражданам (не буйным или в усмерть нажравшимся, пресыщенным хамам, а именно к таким вот захмелевшим «с устатку и не евши») в широких народных массах бытовало этакое снисходительное и сердобольное даже сочувствие. Особенно – в общественном транспорте – чаще всего, по пятницам или в дни авансов и зарплат, когда простые труженики по дороге домой задремывали в метро или трамвае (особенно – в холодное осеннее или зимнее время). Их мягко будили, пытались усовестить и деликатно, но твердо понуждали направляться в сторону дома. В этих «мероприятиях» особо отличались пожилые тётушки: они всплескивали ручками, сокрушенно корили болезных и призывали общественность к моральной, а иногда и физической (выражавшейся в подъеме этих персонажей в вертикальное положение) поддержке  в их благородном деле. Ну, и как-то не принято было таких бедолаг грабить. Хотя, безусловно, во все времена имелось и некоторое число уголовных элементов, которые «специализировались» в части ограбления пьяненьких сограждан. Но в массе своей народ наш был добр, мягок и благодушен. Вплоть до, не к ночи будь помянутой, «перестройки», которую следовало бы именовать скорее катастрофой.