А если Земля упадёт?

Крыша ветхого дома. Пальцы, вцепившись, ощупывают шершавый шифер, будто он может удержать меня, если мир вдруг дрогнет и сорвётся в темноту звёздной ночи. Вчера опять снилось, что всё ломается — сначала исчезает тяжесть, чашки взмывают к потолку, а потом резко падают, но уже не туда, где находились. Бабушка говорит, что это от жары. Но я знаю правду: мир — шаткий.

Во сне я всегда ощущаю, как это начинается. Сначала замолкают и замирают птицы. Они не улетают, не прячутся — просто застывают на ветках, расправив крылья, будто ждут чего-то. Потом трава прилипает к земле так плотно, словно её придавили невидимым стеклом. А потом... потом я отрываюсь. Не вверх, а вбок, будто кто-то перевернул страницу в книге, и все картинки съехали. Иногда кажется, что и дыхание перестаёт быть моим: оно уходит куда-то и существует отдельно, как туман над речкой, и я остаюсь одна, без воздуха, без веса, без опоры.

Вчера я проснулась с криком и полезла искать ответы. В бабушкином шкафу, между потрёпанных книг о цветах, лежала одна, с потускневшим корешком. На обложке — звёзды, нарисованные чьей-то дрожащей рукой. Я листала её до рассвета. Там не было ни слова о том, что будет, если мир перестанет притягивать всё на свете. Зато были истории о мореплавателях, которые теряли берег из виду и месяцами плыли наугад. О птицах, унесённых ветром за пределы их обитания. О пауках, которые выпускают паутину и летят, куда несёт их воздух. «Значит, можно и не заметить, как всё изменится», — подумала я. Я представила наш дом — маленькую коробочку, плывущую в чёрном небе. Бабушка спит, свернувшись калачиком, её седые волосы плавают вокруг головы, как сотни змей. Я кричу, но звук растворяется в пустоте. Потом я закрыла книгу и прижала её к животу. От страниц пахло пылью и чем-то чужим — может быть, тем самым космосом, который меня пугал.

Днём бабушка развешивала простыни на верёвке и пела тихим, дрожащим голосом. Я рассказала ей про сон, но она только улыбнулась: «Ты слишком много думаешь. Лето для того, чтобы лежать на траве и смотреть на облака.» Но я знала: у бабушки тоже есть тайные сны. Иногда, когда она дремала днём в кресле у окна, её лицо становилось беспокойным, будто она вспоминала кого-то, кто был далеко. Я спросила: «А если Земля упадёт?» Она повесила последнюю простыню и посмотрела на меня поверх прищепки: «Земля любит катиться по кругу. Как прялка. Уронить её некому». Мне хотелось верить. Но в груди по-прежнему жила пустота, как перед грозой.

Мы пошли к морю. Доски пирса были горячими, и я чувствовала, как они дрожат от накатывающих снизу волн. Казалось, что стоит шагнуть не туда — и мир перевернётся. Бабушка сидела на краю, болтала ногами и бросала в воду хлебные крошки. Крикливые чайки слетались и хватали их, а я смотрела, как они пикируют, и всё ждала: вдруг однажды они не поднимутся обратно. Вдруг упадут и останутся там, среди волн. «Ты не доверяешь морю», — сказала бабушка. — «А зря. Оно всегда возвращает то, что берёт». Я вспомнила ракушку, которую мы нашли на берегу: гладкую, розовую, будто сама ладонь моря. Я держала её у уха и слышала, как там шумит бесконечность. Но если бесконечность шумит, значит, она живая?



На берегу я нашла длинную палку и стала чертить линии на песке — словно могла нарисовать карту для тех, кто заблудился в море. Волны всё стирали, но я снова и снова выводила пути и стрелки. Я чувствовала себя навигатором, который готовит корабль к далёкому плаванию, и только бабушка знала, что этот корабль — наш дом, а паруса — простыни, развешенные на верёвке.



На чердаке пахло сухими травами. Я принесла туда звёздную книгу. На стенах висели старые карты — бабушка когда-то учила по ним географию. На одной карте океаны были окрашены в бледно-зелёный цвет, и я решила, что это не вода, а трава, и корабли плыли по травяному морю. Остальные карты я раскладывала вокруг себя и представляла, что они — обрывки большого неба, и я могу собрать его заново, если мир разорвётся. Но всегда не хватало хотя бы одного кусочка. Всегда оставалась щель. Я заснула там, прямо среди карт, и мне снились города на отвесных скалах, лестницы, уходящие прямо в облака, и люди, которые жили на перевёрнутых крышах и ловили звёзды сачками.

Однажды я спросила бабушку прямо: «А ты боишься?» Она долго молчала, потом опустилась в кресло у окна, где на стекло липли тени листвы. «Иногда, — сказала она. — Когда просыпаюсь ночью и не узнаю дом. Или когда во сне хожу по лестнице, а ступеней всё больше, и конца им нет. Но потом я думаю: страх — это как собака. Его можно посадить у ног. Пусть себе лежит. Не прогонять, не кормить. Просто знать, что он есть». Я кивнула. И в тот вечер мне снилось, что земля качается, как лодка, но бабушка крепко держит меня за руку, и собака страха тихо лежит у наших ног.

Дни текли один за другим. Я часто лежала на крыше, щурилась на солнце и ждала, что оно однажды сорвётся и укатится, как мяч в кусты. Но этого не происходило. Бабушка каждый день находила новые заботы: собрать ягоды, прополоть грядку, починить калитку, выбить ковры, наполнить воды в бочку. И каждый раз казалось, что мир держится именно на этих мелочах. Когда я смотрела, как она поливает грядки, вода сверкала на солнце, и мне казалось, что бабушка поливает землю солнечным светом, чтобы она не забывала дышать. Иногда она срезала цветы и ставила их в банку, и вся кухня наполнялась запахом лета, будто в доме поселился сад.

Иногда я открывала книгу про мореплавателей. Теперь мне казалось, что истории в ней — не про море и птиц, а про нас с бабушкой. Мы тоже плывём куда-то, не видя берегов, и держимся только за простыни, которые трепещут на ветру, за пирс, уходящий в воду.

Ночью я снова увидела сон: птицы замерли, трава прилипла к земле, и я вновь оторвалась — не вверх, не вниз, а вбок. Но на этот раз рядом была бабушка. Она держала мою ладонь и улыбалась, и мне стало ясно: даже если мир сорвётся, он всё равно будет держать нас. Потому что мир — это не шифер на крыше и не тяжесть чашек. Мир — это то, что мы держим друг в друге. Я проснулась и услышала, как за окном шумит море. Оно тоже дышало, накатываясь волна за волной по кругу, как прялка. И стало спокойно.