Фритьоф Шуон о духовном горизонте Гёте

В своей книге «Иметь Центр» («To Have a Center») Фритьоф Шуон, один из столпов перенниализма, обращается к фигуре Гёте не для того, чтобы низвергнуть его с пьедестала, но чтобы обратить внимание на глубокую и поучительную трагедию. Это трагедия гения, чей безграничный потенциал был укрощен и направлен в «горизонтальное» русло духом его времени. Критика Шуона — это эталонный пример применения к анализу культуры традиционной метафизики, показывающей духовные патологии, скрытые за внешним блеском.

Что Шуон имеет в виду под «слишком уравновешенным гением»? В обыденном понимании «уравновешенность» — это комплимент. Он говорит о гармонии, полноте, классической завершенности — олимпийском спокойствии, которое и сделало Гёте символом культурного здоровья. Но для Шуона, мыслящего в категориях «вертикали» и «горизонтали», эта уравновешенность становится приговором.

Гений традиционного типа — Данте, Руми, Шанкара — всегда «неуравновешен». Он одержим вертикальной осью, пронзающей все планы бытия и устремленной к трансцендентному Центру, к Богу. Его творчество — это лестница Иакова, воздвигнутая из земного материала, но ведущая в Небеса. Такой гений не может быть гармоничным в земном, психологическом смысле, ибо он разрывается между мирами. Его равновесие — не в широте охвата земного, а в непоколебимой фиксации на Божественном.

Гёте же, по Шуону, достиг идеального равновесия на горизонтальной плоскости. Его гений, подобно идеальной сфере, расширялся во все стороны, вбирая в себя науку, искусство, политику, поэзию, природу. Но это была экспансия вширь, а не ввысь. Он стал идеальным воплощением гуманистического идеала — совершенного, всесторонне развитого человека, но человека, для которого потолком является он сам. Эта «слишком хорошая сбалансированность» и есть симптом отсутствия того священного дисбаланса, той божественной одержимости, которая заставляет гения пробивать потолок имманентного мира и устремляться к трансцендентной Реальности.

Шуон признает, что Гёте обладал «обширной и тонко окрашенной мудростью». Его любознательность была безгранична: от теории цвета и морфологии растений до персидской поэзии («Западно-восточный диван») и алхимии. Это и есть обширность. Его восприятие было невероятно чутким к нюансам, к красоте форм, к психологическим оттенкам. Это тонкость окраски.

Однако, по Шуону, эта мудрость была искажена отсутствием метафизического стержня. Традиционная мудрость (Sophia Perennis) — это не просто сумма знаний, а иерархически выстроенная система, где каждый элемент находит свое место относительно абсолютного Центра. Это знание, которое видит в бабочке не только биологический вид, но и символ Психеи; в камне — не только минерал, но и символ нетленности Божественной Основы.

У Гёте же эта обширность становится самоцелью. Он коллекционирует явления, восхищается их многообразием, но не сводит их к единому трансцендентному Принципу. Его мудрость становится эстетизированной и психологизированной. Он изучает ислам и герметизм не столько как пути к Богу, сколько как интересные культурные и психологические феномены, обогащающие его собственную личность. Это мудрость, лишенная своей вертикальной оси, распластанная по горизонтали человеческого опыта. Гуманизм и кантианство, как говорит Шуон, дали этой мудрости ложную систему координат, где центром стал человек, а не Бог.

Шуон утверждает, что трагедия Фауста — это переход от средневековой мистерии к буржуазной человечности XIX века. Этот переход отравлен двумя философскими ядами: кантианством и спинозизмом.

Философия Спинозы, с ее формулой Deus sive Natura («Бог, или Природа»), пронизывает всего «Фауста». Фауст ищет Бога не на небесах, а в трепете самой жизни, в объятиях природы, в лице Духа Земли (Erdgeist). Это отказ от трансцендентного Бога-Творца в пользу имманентного божества, разлитого в мире. Для традиционного ума это катастрофическое смешение уровней реальности, сведение Абсолюта к Его природной манифестации. Бог становится синонимом космической энергии, а не ее ;;;;;;;;; (сверхсущностным) Источником.

Кант совершил в философии то, что Шуон считает величайшей интеллектуальной катастрофой Нового времени. Утверждая, что наш разум не может познать «вещь-в-себе» (Ding an sich), он воздвиг непреодолимую стену между человеком и метафизической реальностью. Познание Бога через интеллект (Intellectus, Nous) было объявлено невозможным. Что же остается человеку? Моральное действие в мире явлений.

Именно этот путь проходит Фауст. Его первоначальный порыв — познать «что внутренний мир держит в связи» — это жажда метафизического гнозиса. Потерпев неудачу, он заключает сделку с Мефистофелем не ради знания, а ради опыта и действия. Его путь — это череда земных свершений: любовь (Гретхен), власть (императорский двор), красота (Елена), и, наконец, социальная деятельность — осушение болот для «свободного народа на свободной земле». Фауст превращается из мага-гностика в инженера-прогрессиста. Это триумф кантианской этики: раз уж Абсолют непознаваем, смысл жизни нужно искать в неустанном труде на благо человечества.

Формула спасения Фауста, произносимая ангелами, — «Кто вечно стремился, трудясь, / Того мы спасти в силах» (Wer immer strebend sich bem;ht, / den k;nnen wir erl;sen) — для Шуона является квинтэссенцией гуманистической и протестантской наивности.

Почему это банально и наивно с точки зрения Традиции?

Это пелагианство. Спасение ставится в зависимость от человеческих усилий («стремления»), а не от Божественной Благодати, которая требует веры, смирения и подчинения священному Закону.
Это профанация цели. «Стремиться» к чему? Фауст на своем пути совершает чудовищные поступки: косвенно виновен в смерти всей семьи Гретхен, безжалостно уничтожает стариков Филемона и Бавкиду ради своего проекта. Формула предполагает, что важна сама энергия «стремления», а не его духовное и моральное качество. Это прославление титанической воли ради воли, что является прямой противоположностью духовному пути, который есть путь угасания эго, а не его самоутверждения.
Это буржуазная этика. Спасение через труд — это сакрализация мирской деятельности, идеал нарождающегося капиталистического общества. Духовная работа подменяется работой социальной.

Этот «эсхатологический оптимизм» — вера в то, что деятельный человек по определению заслуживает спасения, — игнорирует понятия греха, необходимости искупления и, главное, нужды в ортодоксальной доктрине и сакраментальном пути.
Гёте, по Шуону, представляет собой ходячее противоречие. Его душа интуитивно тянулась к эзотерическим источникам: герметизму, алхимии, каббале, неоплатонизму (мистерия Матерей, финальный Chorus Mysticus). В этом проявляется его подлинный духовный потенциал, его «простор».

Но его разум был пленником своей эпохи. Он пытался влить это древнее, мистическое содержание в современные ему философские формы: деизм XVIII века (Бог как далекий архитектор), пантеизм Спинозы и морализм Канта. В результате получился монструозный гибрид. Христианский апофеоз в финале «Фауста» выглядит, как отмечает Шуон, «пришитым», вытекающим из «христианского подсознания», но логически не следующим из всей кантианской и пантеистической атмосферы произведения. Это попытка соединить несоединимое: мистическое учение о преображении души и гуманистическую веру в прогресс.

Несмотря на беспощадность диагноза, Шуон не умаляет величия Гёте. Он видит в нем «возвышенные и щедрые качества ума» и гениального лирика, способного говорить голосом «народной души», продолжая средневековую традицию миннезингеров, «как будто время остановилось».

Именно это делает его трагедию столь значимой. Гёте — это пример того, что происходит с величайшей душой, когда она лишается трансцендентного компаса. Его гений осветил и упорядочил весь горизонтальный план человеческого бытия, создав великолепный, но замкнутый в себе космос. Он стал последним универсальным человеком Ренессанса и первым пророком современного мира. Он построил самый прекрасный и просторный дом, который только можно вообразить, но забыл, что у дома должна быть крыша, пробитая в Небо.