Глава III Осколки прошлого

Москва, март 1939 года

В зале пахло потом, пылью и свежей канифолью, которой боксёры натирали подошвы перед каждым боем. Тяжёлые тени ложились от верхнего света на обмотанные шнуровками руки боксёров. На трибунах — пара десятков зрителей: знакомые, тренеры, кто-то из физкультурников. Турнир был ведомственным, без особого размаха, но в воздухе висело напряжение.

Капитан Чернов — тогда ещё просто сержант разведки, только-только переведённый в Москву — стоял в углу ринга, разминал плечи и ждал гонга. Напротив, в чёрных трусах, раскачивался Борис Григорьев. Он был выше, чуть легче, и двигался с ленивой грацией кошки. Глаза — внимательные, чуть прищуренные. С первого взгляда — совсем не боксёр. Но Чернов знал, что таких стоит опасаться.

Гонг.

Первые два раунда прошли в равной борьбе. Григорьев уходил от ударов, словно предугадывал их. Чернов шёл в лобовую, плотно, сдержанно. Он не любил зрелищность. Он любил точность. В третьем раунде, во время обмена ударами, Григорьев врезал прямым и ловко рассёк Чернову бровь. Кровь залила глаз, но он всё равно дожал. Победа — по очкам.

Уже вечером, с ватой на брови, Чернов сидел на табурете на кухне у Григорьева. Полученная родителями Бориса квартира на Плющихе имела все атрибуты хорошей жизни того времени: высокие потолки, ковёр на стене, тяжёлая мебель, на полке рядом с новеньким МС-539 — томики Лескова и Тэффи. На столе мерно, под живой разговор, покачивалась настойка на клюкве.

— Ты бьёшь слишком жёстко, — сказал Григорьев, ставя на стол гранёные стаканы. — Как будто на смерть, а не за очки и грамоту.
— Не люблю проигрывать, — ответил Чернов.
— А я — не люблю кровь. Но иногда приходится. Слушай, хочу тебе одну вещь рассказать.

Чернов приподнял бровь.

— Не думай, не мистику. Просто странность. В прошлом году, летом, я был в Ярославле, на раскопках. Храм, старый, запущенный. Там... — он на мгновение замолчал, — был найден камень. Большой. Голубой, с резьбой. Мы его не трогали, но один парень... пропал. Просто исчез. Остались сапоги и блокнот. В нём — странная запись. Что камень "дышит".
— Ты веришь в такие штуки?

Чернов потянулся за стаканом, но вернул руку к пепельнице с тлеющей папиросой и пожал плечами. Григорьев растревоженный своим рассказом продолжал:

— Я — археолог. Я верю в структуру земли, в её слои, во временные пласты. Но там... что-то было не так. А потом, когда мы вернулись в Москву, профессор Ремезов умер. И две девушки из экспедиции — с ними тоже что-то случилось. Они начали бродить по ночам, говорили про "паутину" и "нити". В итоге их забрали в Кащенко вроде как не отпустили.

Москва молчала за окном. Сквозь стекло виднелись огни, гудели трамваи. Чернов молча затянулся, посмотрел в глаза Григорьеву и налил по второй.
_ _

Ярославль, июнь 1943 года

Лидия не спалось. Её снова тревожил странный голос из радиотишины. Он приходил не как звук, а как ощущение. Женский, тонкий, будто материнский. Он не звал — он ждал. Её пальцы по-прежнему механически перебирали диапазон, но эфир был пуст. Всё было тихо. Или даже слишком тихо — как бывает перед  страшной грозой.
_ _

Утром на раскопках было оживлённо. Рабочие углубились уже на полметра, но каменная плита уходила всё дальше. После долгой очистки камня жёсткой щеткой - знаки на его поверхности проявлялись всё чётче. Чернов стоял рядом с Григорьевым и молча следил за его аккуратными движениями, словно тот извлекает из земли и пепла тончайшую фарфоровую вазу империи Цин.

— Смотрите, — сказал Григорьев, наклоняясь. — Здесь знак ветра. А рядом — что-то вроде линии. Может, путь, может, нить. Это похоже на чертёж. Или на карту. Не исключено, что они передавали знания через такие схемы. Не текст, а последовательность символов.
— Ты думаешь, это какой-то зашифрованный план?, - отозвался Чернов.
— Вроде того. Может быть, схема. Или ритуал. Не знаю. Но это не просто плита. Это как... соединение. Много разных слоёв, много культур. Всё свалено вместе, как будто специально. Чтобы понять верхние символы надо знать и понимать нижние.
Он потянулся рукой к одной из выемок, где виднелась блестящая вставка, и резко её одёрнул:
— Чёрт! — коротко выругался он. Из ладони сочилась кровь. Каменный край был острым, как лезвие.
Чернов склонился:
— Глубоко. Надо в больницу.
_ _

Уже через 10 минут они прибыли в размещенный здесь недавно военный госпиталь. Белый фасад, запах хлорки. Григорьев, бледный, держал руку у сердца, прижимая платок к ране. В приёмной на дежурстве сидел молодой врач по фамилии Савченко — худощавый, с внимательным взглядом и светлыми волосами.
— Что тут у нас?
— Порез. Глубокий.
Савченко кивнул, проводил взглядом Чернова:
— Товарищ, можете подождать в коридоре.
Чернов остался на скамейке у окна. Смотрел, как медсестра вместе с Савченко уводит Григорьева внутрь. Когда дверь в отделение за ними захлопнулась с лёгким треском в Чернове проснулось чувство подозрения ко всем его окружавшим. Было это профессиональным качеством или врожденным неизвестно, но он снова испытывал это чувство. Что-то в этом молодом враче ему очень не понравилось. Голос немного наигранный, а глаза цепкие и быстрые. Два качества, которые обычно не сочетаются в обычных людях. Спустя ещё пару мгновений по улице с быстротой кометы пронёсся гремящий на ямах грузовик и Чернов выпал из раздумий. 

_ _

Тем же вечером, в столовой госпиталя, Савченко наливал себе чай. Он не смотрел на кружку, а думал о чём-то своём, рассматривая почти спрятавшееся за горизонтом солнце. В этот же момент к нему без приглашения подсел пожилой санитар и тяжело вздохнув завёл разговор:
— Слыхал, у церкви что-то вырыли. Камень какой-то. Страшный, говорят.
Савченко улыбнулся, будто про себя:
— Самое страшное — не то, что под землёй. А то, что рядом, - и очень мило, но с явным недовольством улыбнулся в ответ.

Санитар попятился и быстро пошёл за соседний стол, где его коллеги играли в домино после тяжёлой смены. Савченко сделал глоток чая, не спеша достал из кармана кусок сахару, и посмотрел в окно. В отражении стекла его лицо на миг стало чужим.
_ _
Лидия после смены шла по пустынной улице, сжимая плоскую плёнку в кожаной папке. Воздух был влажный, пахло землёй и гарью от печей, накормленных в честь прошедшего ливня торфом. Когда она проходила мимо госпиталя, её внимание привлекло движение в одном из боковых окон на первом этаже.
Свет там давно должен был быть выключен. Но внутри — тускло мерцала синеватая полоска, как от переносной лампы. Лидия остановилась. За стеклом — силуэт. Он стоял совершенно неподвижно, спиной к окну, словно вслушивался во что-то вглубь стены. Его губы шевелились, будто он разговаривал. Но рядом — никого.
Лидия шагнула ближе. Свет исчез. Фигура резко повернула голову, прямо к окну, но в полумраке её лицо было неразличимо. Только глаза — два блика в стекле.
Она отпрянула, замерла, но сердце её колотилось в бешенном ритме. Всё внутри подсказывало уйти. Но разум цеплялся за объяснения: переутомление, воображение, блики от фар. И всё же... Она шла дальше, не оборачиваясь. И только когда госпиталь остался за поворотом, Лидия наконец позволила себе выдохнуть.