Последние слова

Где-то на третьем сроке до меня допёрло: жизнь — это отвесная стена в голый бетон. Я из помойки, а не из семьи. Выбора нет. Было только одно — желание жить. Не существовать, а именно жить.
Его я и попытался предъявить в этот последний момент. А теперь я — просто мясо, распластанное в агонии на грязном асфальте у подножья бескудниковских руин, этой воровской обители. И за секунды до конца вся жизнь проносится перед глазами, как пленка с заевшим звуком.

Вот я, мелкий, бегу в обносках старшего брата. Штанины волочатся по земле, куртка висит, как на вешалке, колышется на ветру, как эта самая половая тряпка на шесте. Первый раз в школу. Пахнет крашеными полами и чем-то сладким из столовой. А потом — пятый класс. Первая кража. Не деньги. Еда. Тот самый сладкий запах из столовой, что сводил с ума. То, чего вечно не хватало.

Ты смотришь на этих сытых, на их жирных, спокойных родителей, как волчица из-под забора на охотника, который пристрелил твой выводок и даже не заметил. Для него — просто шкура. Для тебя — всё.

Воровство — не преступление. Сначала это был инстинкт. Потом — азарт. А потом и вовсе философия: если нельзя купить, значит, твоё по праву. По праву рождения человеком. Разве не все рождаются равными? Значит, всё на свете общее. Я так для себя решил.

Школа... Странное дело. Несколько упитанных котят и стая голодных голубей, которые вьются вокруг, клюют крошки с барского стола и норовят пососать немного сияния с их золотых крестиков. Микромодель всего мира.

Всё в этом мире стоит на деньгах. А если их нет — на воровстве. Одно без другого не живет.

Даже здесь, в зоне, где все воры, воровать у своих — западло. За это опускают. Моего сокамерника Сашку вот опустили. Получается, даже среди воров воровство наказуемо. Но только если ты не главный вор. А главный вор — это государство. Оно — тот самый верховный пахан, который имеет тебя в солянке при каждом удобном случае, а потом ещё и заставит говорить «спасибо».

И что оно мне оставило? Три года колонии за велосипед? Клеймо? Социальную смерть, которая оказалась больнее физической?

Я теперь даже в охранники не могу устроиться. Только грузчиком. Таскать ящики за еду, которой хватит, чтобы завтра снова прийти и таскать ящики. Чтобы однажды сдохнуть у парадной, как пёс. Ровно так, как сейчас.

Итог: нищий. Униженный. Мертвый внутри и снаружи. Моя участь.

Может, я бы и не принял воровство, если бы видел вокруг хоть каплю честности. Но если сам пахан — вор, то живешь по его понятиям. Иначе — смерть.

И за что умирать? За кусок колбасы, который по праву должен был быть моим? За то, что этот амбал в форме, этот цепной пёс системы, решил, что его долг — размазать мое лицо по асфальту за триста грамм чужого мяса?

Странно я, конечно, изъясняюсь. Книги, что ли, виноваты? Те самые, что я в колонии читал, между работой и отсыпанием. Ха-ха... — мелькнула последняя ироничная мысль.

Горло захлестнуло теплой и густой фиолетово-красной кровью. Я подумал о матери. И о том, что ничего из того, о чем мы мечтали, так и не случилось.

Только нарастающий вой сирены, чей-то грубый, полный жизни смех... и точка.
Просто точка,как смысл моей жизни.