Колхознички

Колхоз – дело добровольное, так говорили в наше славное время, но для бывших абитуриентов, а ныне новоявленных студентов Политехнического института это была обязаловка. Не могу сказать, что кто-то сильно обижался, помогать селу считалось правильным, рабочих рук не хватало, и любая помощь, особенно бесплатная, приветствовалась. Сегодня понятно, что у поездки в колхоз был ещё один смысл, который жизнь не афишировала, но считала крайне важной для кучи молодых бездельников. Вчерашний школьник должен попытаться найти свое место, понять кто он, что из себя представляют другие человеческие индивидуумы, начинающие длинный путь во взрослую жизнь с её непростым устройством. Вот для этого и нужно познакомить, объединить, сплотить разношёрстную молодую поросль, которой потом вместе учиться бок о бок пять лет, заложить практические понятия коллективизма, бескорыстности, взаимовыручки, чувства ответственности, да и многих других человеческих и моральных жизненных принципов. По сути, в колхозе создавались основы будущих дружеских отношений, многие из которых просуществовали всю жизнь. Кто из нас думал о высоких материях, уезжая в колхоз? Я точно не думал. Усевшись в автобусе рядом с Людкой Сорвиной, я лихо изображал из себя павлина, такого умудрённого опытом сердцееда и прочая, прочая. Людка снисходительно смотрела на мои жалкие потуги, ибо в силу ряда причин была более чем искушена в жизненных перипетиях, о чём, естественно, тогда не распространялась. Кстати сказать, остальные молодые люди тоже не очень-то отличались от меня своим поведением, поскольку всеми овладел пресловутый дух свободы и жажда новых ощущений.
             Перепроверив последний раз по списку поголовное присутствие всех отъезжающих, запыхавшиеся препы разогнали наконец галдящую толпу по автобусам, и дали команду на отъезд. Скрипя раскалёнными переполненными кузовами, и отплёвываясь сизым бензиновым перегаром, колонна тронулась в путь, навстречу счастливому времечку. Через пару часов, после тряски по асфальтовой и не очень дороге, всех высадили в каком-то захолустье, после чего автобусы быстренько смылись восвояси, оставив городских маменькиных деток наедине с новой колхозной жизнью. Жизнь никуда не спешила. Пока пришёл председатель, потом долго искали завхоза, потом ещё кого-то, и народ маялся на солнцепёке, поскольку пойти было некуда, и лавочек в тени дерев вблизи, да и вдали, не наблюдалось. Ленивые деревенские куры барахтались в пыли под редкими кустами и заборами, местные мухи и оводы развлекались, осваивая новый для них вид двуногих, шарахающихся от жужжащих исследователей. Слегка подуставшие приезжие нервно курили, и изучали от нечего делать часы работы сельмага, накрепко закрытого на здоровенный амбарный замок. Наконец появился «тот, кого ждали», и слегка поутихшая толпа смиренно поплелась за проводником к месту расположения. Увиденное жильё не вызвало особого трепета, скорее, наоборот, озадачило. Здоровенный барак, сбитый их горбыля, приветливо распахнул свои не застеклённые окна, и плохо закрывающиеся двери. Единственным достойным внимания местом была крыша, добротно крытая шифером, который по неведомой причине оставался цел, и обещал хоть защиту от дождя, if any. Не заходя внутрь, сопровождающий первым делом показал всем объект номер один, обозначенный на схеме, как известно, двумя заглавными буквами. Объект был слегка покосившийся с виду, но весьма добротный, и располагал четырьмя отверстиями в полу, что вызвало естественное возбуждение среди приезжего студенчества.
Барак был разделён на три части, в которых вольготно разместились мальчики, девочки, и преподы. Запыленные нары ждали своих постояльцев, сверкая кое-где дырами, которые следовало бы отремонтировать. Все радостно побросали вещи, но унылое ожидание продолжилось. Было такое ощущение, что нас здесь никто не ждал, и мы приехали неожиданно, как дальние надоедливые родственники. Теперь ждали машину, на которой с колхозного склада должны были привезти матрасы, подушки и прочую дребедень, столь необходимую для обустройства новой жизни. Остаток дня пролетел незаметно. Дружно заделывали дыры, стелили матрасы, помогали девчонкам, вешали умывальники и прочая, прочая. Пришёл электрик, и после долгих страстных слов на местном диалекте наконец произнёс долгожданное «Да будет свет», и, мужественно отворотив рожу в сторону, храбро включил рубильник. Под громкие крики «ура!» в бараке загорелись лампочки. Девушки тут же поинтересовались насчёт утюга, странные такие, и пришлось электрику ещё потрудиться над розетками, видно, женатый был, знал, что по чём.
Много чего ещё произошло до отбоя, крик, шум, отбитые пальцы и содранные ладони, поиски питьевой воды и торопливый ужин впотьмах, но к полуночи все успокоились, и крепко спали на каменных матрасах и железных подушках без наволочек, утомлённые перипетиями прошедшего дня. Умаялись, бедные. В этом и есть прелесть молодости, когда ты можешь вырубиться напрочь, и ничего не ощущать, ни жужжащих комаров, ни неровных нар и локтей соседа.
Утро было уже не таким приветливым. Преподы и несколько добровольных помощников расталкивали стонущее юношеское стадо, не желавшее вставать даже с каменной постели. Привыкшие к домашним потягушкам сегодняшние студенты всё ещё находились во власти мамкиного прошлого, и уходить в реальность не желали, особенно с утра. Ну, всё-таки, примерно половина состава была привычна к ранним подъёмам, и началась обычная суета с утренним туалетом. Очередь «туда», очередь к умывальнику, принеси воды для себя и товарища, одолжи зеркальце побриться, и много ещё чего из привычных дома процедур, внезапно превратились в проблемы, решать которые нужно было только самому. Как пели «The Who», you in в колхозе, now, ого-го!
Завтраком нас не кормили, обещали только обед, пришлось на ходу хватать куски из того, что осталось от вечернего пиршества, заботливо приготовленного мамами «тормозка», так беспечно разбазаренного вчера. Вот и урок, думай о завтрашнем дне сегодня.
Наконец, стонущая и не выспавшаяся толпа добралась до конторы, чтобы двигаться на поле, собирать помидоры, чего прохлаждаться. Но курить пришлось снова, так как местные никак не могли определиться, куда же поставить на работу такую ораву народа. Как всегда, приняли соломоново решение, отправить хоть куда, а за оставшееся время потом решить. Вот сейчас, на старости лет, вспоминая дела минувшие, я подумал, что Соломон был не евреем, а вообще не имел национальности, уж больно часто по жизни «соломоновы решения» принимали мои знакомые русские, иракцы, иранцы, американцы, итальянцы, греки, индусы и многие другие явно не семитские личности, которые, похоже, и слыхом не слыхивали о сём многомудром муже.
Бригадир задумчиво почесал затылок, потом обречённо вздохнул, одел видавшую виды кепку, и дал команду садиться в кузова двух задрипанных ГАЗонов. Уместилось человек 50, остальные остались ждать второй ходки. До поля было недалеко, но машины долго плутали между арыков для полива, прежде чем высадили нас в какой-то глуши. Поначалу показалось, что это и не помидорное поле вовсе, а просто брошенный участок земли. Под густыми зарослями всевозможных трав, обильно росших на поливной земле, томатных кустов вообще не было видно, но бригадира это не смутило. Показав на кучу деревянных ящиков, элегантно валявшихся в зелёной траве, он безбоязненно шагнул в заросли, махнув рукой, чтобы шли за ним. Цепочка начинающих сборщиков урожая покорно поплелась следом, осторожно пробираясь среди высокого бурьяна.
Бригадир дождался, когда новички соберутся в тесный кружок, и коротко изложил суть дела.
- Значится, так. Берём вот такие помидоры, они называются бурелые, - он нагнулся, и ловко выудил из-под ног два здоровых помидора зелёно-рыжего цвета.
- Такие кладём в один ящик, а вот такие, красные, складываем в другой, - он снова продемонстрировал трюк с помидорами, на этот раз достав из-под полы красный.
- Ящики с бурелыми складываем в один штабель, с красными в другой. Норма на день двадцать ящиков на человека, соберёте раньше – можете идти домой.
- А вода? – спросил кто-то неуверенно.
- Воду привезут, и ящики тоже. На обед приедет машина, отвезёт в столовую.
Посчитав миссию исполненной, бригадир зашагал к кромке поля, оставив студенческую братию наедине с помидорами. Народ долго настороженно озирался, но потом всё-таки разглядел среди буйства сорняков стройные ряды помидорных грядок, уходящих к горизонту, на которых было бесчисленное количество плодов разной степени зрелости. Вроде бы ничего сложного, рви и складывай, двадцать ящиков играючи. Народ взбодрился, и стал выглядывать себе рядки поурожайней. Подъехала вторая партия сборщиков, которым быстро объяснили суть дела, и работа закипела. Даешь!!!!
Примерно через полчаса стало понятно, что собирать помидоры без привычки простому городскому жителю ой как непросто. Приходилось передвигаться на карачках, перетаскивая за собой неудобные ящики. Помидорные кусты жгли руки, спина болела от неудобной позы, солнце палило спину. Кроме того, полные ящики нужно было носить на край поля, и складывать в штабели, а весил ящик килограмм 20, девушкам явно не под силу. Разбились на несколько групп, и ребята по очереди таскали собранное с поля. Звучит как агитация, но слова «коллективизм» и «взаимовыручка» проявились наглядно во всей своей красе.
Короче говоря, работать с непривычки было трудно. Утешало одно, созревшие помидоры были просто класс, нежные, сочные, сладкие, «сахарные» на изломе. Сейчас таких днём с огнём не сыщешь. К вечеру все уже падали с ног от усталости, и вернувшись в барак сразу завалились спать, к великой радости преподов. Так прошло несколько дней, пока народ не втянулся в работу, а организм не привык к физическим нагрузкам.
             Быт постепенно налаживался, часть девчонок работала на кухне, помогая поварам готовить еду на всю ораву, ребята по очереди дежурили на кухне, таскали воду, помогали чистить картошку, мыли тяжелые кастрюли, то есть, делали то, чего дома никогда не делали. Некоторые так вообще впервые увидели, как варят суп из ничего в столитровой кастрюле, или самостоятельно стирали руками грязные носки, но это уже было просто частью новой жизни, к которой постепенно привыкали.
На помощь местным колхозникам приехали грузовые машины, чтобы вывозить урожай, городские автобазы тоже направили людей на уборку. Каждой машине были нужны два грузчика, чтобы погрузить и потом разгрузить ящики с помидорами, и мы с Сашкой Семёновым (кличка Семён), подрядились на эту работу. Показалось, что работа не пыльная, на поле не корячиться, катайся себе в машине день-деньской. На деле всё оказалось несколько не так. Да, на машине покатались, но погрузить в машину и разгрузить сотню ящиков два-три раза в день физически очень тяжело. Водителю что, ему платят за тонно-километры, вот они и стараются крутиться по максимуму. Нашим водителем был балбес лет двадцати трёх, недавно после армии, и машину ему дали не самую новую, старый ГАЗ-51, с максимальной скоростью 40 км/час. Один из нас всегда сидел в кузове, в кабине разрешалось возить только одного пассажира, да вдобавок ко всему, сидевшему в кузове приходилось прятаться от милиции, когда порожняком возвращались в колхоз за новой партией помидор, но к этому относились как-то легко. Наш водитель был из породы шустрых деревенских, и решил проблему быстро. Заехали на свалку, нашли старый диван, разломали, и из остатков соорудили довольно мягкую седушку, которую использовали в поездках. Доходило до того, что жуликоватый шофёр специально не высаживал нас из кузова, когда взвешивался на весах на овощной базе, чтобы приписать килограммы, но нам было пофиг, мы за тонно-километры не отчитывались. Нам очень нравилось ездить на овощные базы, которые отправляли помидоры в Москву. Там машину разгружали местные грузчики прямо в вагон, им некогда было сюсюкать со студентами, они работали бригадой, и времени зря не тратили. А мы в это время шлялись по базе, и заимствовали, где чего плохо лежит, благо, что никто этому не препятствовал. Что не говори, а жрать молодому организму хотелось, особенно после тяжёлой работы, вот и таскали мы то яблоки, а то и арбузы.
Дни бежали, все перезнакомились, образовались группы по интересам, в том числе смешанные, вечерами играли в карты, на гитаре, и пели песни. Кто привёз гитару, не помню, но певческий коллектив подобрался знатный, и заливался вечерами от души. Поём, кстати, до сих пор, уже 50 лет. Постепенно народ рассредоточился, и разбился условно на четыре группы, которые можно было охарактеризовать как солидные, правильные, ленивые умники и раздолбаи. Первые представляли собой студентов, которые поступили в институт после армии, по действующей тогда льготной системе. Эти ребята были старше нас года на три, и, естественно, не блистали отменными знаниями, но имели совсем другой житейский опыт и взгляды на жизнь. «Армейские», а их было человек десять, быстро скучковались, и держались вместе, как им подсказывала войсковая закалка. Они легко пережили первые тяготы колхозной жизни, и, кстати, помогали всем остальным адаптироваться в новых условиях. Помню, дня через три, они поразили нас, молокососов, тем, что на спор легко распили пузырёк огуречного лосьона, который любезно для эксперимента им предоставил кто-то из ребят. Разлив зелёную мерзопакостную жидкость по кружкам, они добавили туда немного воды, от чего лосьон приобрёл белёсый цвет, и бодро его заглотили. Позже, на БАМе, в замерзающем на 50-градусном морозе купе поезда Чегдомын-Хабаровск, я пил этот огуречный лосьон вместе с другими офицерами, и до сих пор помню его непередаваемый вкус и запах.
Правильные были в основном деревенскими, к которым примыкали приезжие из других городов. Их выдавала бОльшая самостоятельность, солидность в движениях, и неторопливость суждений. Все они жили в общаге, что накладывало определённый отпечаток на их поведение, и я не имею в виду любовь к попойкам, хотя и такое было. Ясное дело, что мозолей поначалу у них было меньше, чем у нас, городских. К правильным поначалу примыкало, кстати, солидное количество просто студентов, в основном, девушек, привыкших к определённому порядку, в школе таких звали «зубрилки». Потом, конечно, многое поменялось, но пока…
В третью группу входила сборная солянка отличников, которые предпочитали вести лёгкую необременительную жизнь, разбившись на клубы по интересам. Если Лёха с Лисом любили расписать «пульку», то мы с Юркой предпочитали попеть на два голоса, Длинный ухлёстывал за девчонками, Семён и другие гоняли мяч, а Лёня балдел от западной музыки. Вместе с тем, никаких проблем перейти из одного братства в другое не существовало, что мы и проделывали в поисках новых друзей и ощущений.
Раздолбаи были просто людьми, попавшими в студенты по ошибке, но время быстро исправило сей недочёт.
В колхозе нас было 4 учебных группы, две по специальности сварка, и две по специальности металловедение. Проходной балл для поступления у нас был самый высокий в институте, 14 после трёх экзаменов, причём основная масса сдала только на пятёрки. По местным меркам долбанного ЕГ, который вообще не отражает способности индивидуума к самостоятельному мышлению, каждый из нас имел не менее 95 баллов. У сварщиков, ясное дело, основную массу составляли юноши, у металловедов сплошь девушки, парней там было, кажется, всего двое. Ясное дело, девушки не остались без внимания, но пальму первенства однозначно захватил мой дружок Семён, у которого случилась горячая любовь с Танькой Дерябиной. Весь наш колхоз с замиранием сердца следил за развитием событий, и все прочие местные любовные шашни, хоть и имели место быть, но как-то отошли на второй план. Почему так случилось, объяснить невозможно, но это был бразильский сериал нашего времени.
Сёма был жгучий брюнет, невысокий, плотный и кривоногий, футболист и волейболист, хотя как с таким ростом он играл в волейбол, не понятно. Танька – хрупкая синеглазая малютка, с рыжими кудрявыми волосами, и веснушками во всё лицо. Хотел сказать, лёд и пламень, но точнее, уголь и пламень. После работы, едва умывшись, Семён сразу мчался к женской половине, ждал, когда она выйдет, а потом влюблённые гуляли среди помидорных полей, забыв обо всём на свете.
- Ах, - томно вздыхали наши дамы, закатывая глаза, - Как романтично.
Ну, парни этого не понимали, но относились доброжелательно, и никто над влюблёнными не подтрунивал. Иногда, когда мы с Сёмой приезжали домой поздно, Танька заботливо хранила наш ужин, чтобы накормить любимого, ну, и меня заодно. Мы сидели за здоровенным дощатым столом в пустой столовой, наворачивая холодные макароны, одинокая лампочка освещала скудное пиршество, ночные мотыльки назойливо бились о горячее стекло, и падали на землю. Танька влюблёнными глазами смотрела на Семёна, сверчки заливались вовсю, дружно исполняя для них ночную серенаду, и никто не обращал внимание на обожжённых бабочек, такова уж наша жизнь.
Как-то раз, когда ночная прохлада уже заставляла одевать одежду потеплее, чья-то умная голова предложила пойти искупаться в последний раз, причём, ночью. Стоит ли говорить, что предложение нашло горячую поддержку среди определённой части студенчества, прослывших в некоторой степени разгильдяями, хоть все и были детьми из «приличных семей». Поскольку официально нам купаться было запрещено, решили отправиться на дальний ерик, подальше от нескромных взоров. Дабы не вызывать подозрений у преподов, договорились начать рассредоточение во время танцев, так повышалась вероятность смыться из скачущей ликующей толпы вроде как на минуточку. О, танцы в колхозе! Это отдельная песня, можно сказать, единственное развлечение, хоть как-то напоминающее затерянным в глуши городским жителям о существовании далёкой цивилизации. Танцами заведовал Лёня Добрушин. Быть во главе любого дела, быть центром внимания, незаменимым в глазах начальства и всемогущим у мелкой сошки, быть, быть, и быть, похоже, становилось его единственной жизненной целью. Нет, парень он был неплохой, и друг настоящий, но вот только его желание быть первым во всём, слегка портило общую картину. Не знаю уж каким образом, но его отпустили в город, и он привёз старый магнитофон, и кучу плёнок с записями. Преподы подумали, что пусть лучше молодая поросль вечерами скачет около барака, чем шляется парочками по окрестностям, и милостиво разрешили тратить колхозное электричество на танцы-шманцы-обжиманцы. Особой популярностью пользовалась «Шизгара», и французский медляк со томными женскими стонами и увлекательным названием «Же тем», под которые самозабвенно танцевали, ставя эти мелодии по нескольку раз за вечер. Откуда нам тогда было знать, что такую прекрасную романтическую песню о любви написал и исполнил знаменитый хулиган Серж Генсбур вместе с не мене знаменитой Джен Биркин, давшей имя безумно дорогой женской сумочке.
Итак, под шумок иностранных исполнителей, и топот сотни студенческих ног, заговорщики улизнули из-под зоркого взора преподов, и направились в сторону ерика. Полтора десятка теней бесшумно проскользнули по улице, и растворились в синеве ночи. Да, синева была очень глубокой, а паче того, отсутствовало какое-либо освещение, даже луна светила вполсилы. Одно дело, идти в потёмках по дороге, но, когда мы зашли в редкий лес поймы, идти стало куда как сложнее. Под ноги всё время лезли какие-то палки, кочки возникали на совершенно ровном месте, а ямы так просто следовали одна за одной. Пришлось вытянуться цепочкой, пустив вперёд самого остроглазого, и пробираться к цели. История так бы и закончилась ничем, но на тропинке возникло препятствие в виде маленького ручья или протоки, что, по сути, не важно. Естественно, через ручей был перекинут ствол какого-то дерева, прямо как в лучших традициях приключенческого жанра, и зловещая чёрная вода маслянисто колыхалась внизу. Мостик был так себе, метра три- четыре, но наши девушки остались верны традициям, и мужественно боялись его переходить. Напомню, в лесу было темновато, но кое-как, взяв бояк за руки, под визги и крики, мы организовали переход через местные Альпы. Семён решил шикануть, как истинный рыцарь, поднял хрупкую малютку Таньку на руки, и шагнул на дерево. Танька сначала яростно сопротивлялась и отнекивалась, но потом притихла, и вцепилась в Семёна. Никто из нас толком и не понял, что произошло. Примерно на середине пути Семён покачнулся, но, поскольку руки были заняты драгоценной ношей, не удержал равновесие, и прыгнул вниз.
Мы ахнули!
Семён не упал, и стоял в воде, доходящей ему до причинного места, продолжая держать Таньку на руках. 
- Ты цела? – Перепуганный Семён изо всех сил прижимал девушку к себе, рискуя сломать ей все кости.
- Да выходи уже! – не вытерпела Танька, и сделала попытку вырваться.
Сёма вышел на берег, и бережно поставил девушку на землю. Вода стекала с его вымокших почти до пояса штанов, оставляя под ногами темные пятна.
- Ты не намокла? – оглядывая девушку, заботливо спросил Семён.
Танька молчала. Внешне, вроде, она была сухая, во всяком случае всем так показалось, но Танькина напряжённость вызывала смутные сомнения.
- Да, я не промокла, - звенящим голосом сказала она, - Кроме этого!
И Танька, как знаменитая избушка, повернулась к лесу передом, а к нам задом. На её заднице красовалось здоровенное, медленно растекавшееся мокрое пятно, не оставлявшее сомнения в том, что промокла она в этом месте до нитки. Ошарашенный рыцарь изумлённо таращился на предмет обожания, явно не понимая, как такое могло произойти. Остальные, кстати, тоже, ведь он не выпускал девушку из рук! Потом-то объяснение невероятного явления нашлось, не зря в наших группах были одни отличники. Когда Сёма прыгал в неведомое, он автоматически при приземлении согнул ноги, спружинил, выражаясь дворовым языком, спортсмен ведь. Учитывая форму зю, в которой оказалась Танька, лежащая на руках кавалера, её самой низкой точкой и оказалось пострадавшее место. Танькина попка, двигавшаяся по инерции вниз вместе с приводнившимся Семёном, аккурат оказалась в воде, причинив хозяйке неожиданное удовольствие.
Когда, наконец, стихли охи и ахи подружек, пострадавших тотчас спровадили домой, переодеваться в сухое, ибо таскаться ночью в мокрой одежде дело пропащее, и для здоровья вредное, хоть Сёма и хорохорился. Была и тайная цель. Поскольку Танька надулась на виновника несчастья, предполагалось, что за время бега обратно к родному бараку милые помирятся, и посмеются над произошедшим.
Когда пыль на тропинке осела после бегства влюблённых, оставшиеся выжившие в экспедиции продолжили свой нелёгкий путь.
Пустынный берег ерика был мрачен, и встретил купальщиков полным молчанием, даже лягушки не квакали. Тёмная вода едва блестела в скупом свете луны, явно не обещая ласкового приёма. Шура Длинный потрогал воду рукой, и радостно сообщил:
- Холодная!
Наступила звенящая тишина. Девушки настороженно переглядывались, соображая, можно ли уже начинать насмешки над горе-купальщиками, ребята стояли насупившись, про себя проклиная минуту слабости, когда они согласились на ночные купания. Деваться было некуда, и все дружно стали раздеваться, но оооочень неторопливо. Свежий воздух приятно холодил кожу, задувая под тёплую рубашку, от чего тело покрылось мурашками размером с вишню. Ледяной песок вцепился в ступни, медленно расползаясь холодными щупальцами вверх по ногам, норовя добраться до самой души. Вода оставалась единственным спасением, во всяком случае, она казалась теплее. Длинный первым не выдержал изуверской пытки, и с диким криком сиганул в тёмную воду, подняв кучу брызг, и мощно поплыл к другому берегу. Чувство самосохранения ещё держало нас за плавки, но мужское эго уже толкало следом за первопроходцем. Дружно размахивая руками, мы кинулись в пучину, и тоже показали класс плавания. Противоположный берег оказался неожиданно близко, и буквально через несколько мгновений руки цапнули песок отмели. Как стадо моржей, мы лежали в воде у берега, выставив наружу только головы.
- И совсем не холодно! – радостно сказал кто-то, и мы стали весело перекликаться со своими друзьями, оставшимися на другом берегу. Действительно, вода в ерике была ещё довольно тёплая, да и наш бешеный спурт разогнал по телу горячую молодую кровь. Долго лежать в воде, однако, никто не захотел, и, не мудрствуя лукаво, мы поплыли обратно. Но теперь уже как герои, выделывая в воде разные выкрутасы, и гордясь собой, совершенно позабыв, что придётся снова выходить из воды. Это было ещё круче, чем раздеваться. Как и все молодые балбесы, никто и не подумал взять с собой хоть малюсенькое полотенце, и теперь оставалось лишь натягивать одежду на мокрое тело. Пришлось просить девушек слегка отвернуться, чтобы мы смогли снять мокрые плавки и трусы, и натянуть штаны. Девушки сделали вид, что ничего не видят, но никуда не ушли. Потом стало понятно, что по сути мы не многим отличаемся от Семёна с Танькой, промокших полчаса назад, и горестно осознали тщетность решения отправить их домой, пусть бы уж стояли со всеми вместе, да и Семёну мокрому проще было бы купаться.
Воздух, однако, холодил, и мы бодрым шагом двинулись к родным баракам, надеясь обсохнуть и согреться по пути. Пловцы бодро рассказывали, как им было совсем не страшно бросаться в чёрную холодную воду, такое они делали через день, попутно пользовались моментом, и обнимали девушек за плечи и талии. Девушки восторженно таращились на своих героев, позволяя при полном попустительстве темноты, некоторые фривольности ухажёров, и прижимались к ним вроде бы как согреть. Было весело, потому что таинственный ерик с чёрной водой остался где-то там, за спиной. У бараков уже соблюдали тишину, народ в основном спал, попадаться преподам было не с руки, и сборная по плаванию рассосалась по своим секциям, мальчики направо, девочки налево, чтобы утром снова окунуться в уже ставший привычным водоворот колхозной жизни.
            Через неделю пришла отличная новость, что срок отсидки заканчивается, и все возвращаются в родные пенаты. Были мы рады? Да! Было грустно? Да! Проведённые трудные дни уже стали покрываться волшебным романтическим ореолом, впереди нас ждала другая новая жизнь, полная не меньших приключений.
Что случилось с Семёном и Танькой? Городская жизнь не предусматривает долгих романтических вздохов при луне, и завораживающего созерцания звёздного неба, фонари мешают. Круговорот студенческой жизни закрутил обоих с первых минут в институте, и колхозная любовь тихо сошла на нет, оставив им только счастливые воспоминания.
И нам тоже.


Владимир Сухов
Июль 2020 г.