Туда, где цветет папоротник

Далека деревня Землянка. От районного центра тридцать верст, а от областного и того больше — сто тридцать, в самую глубину среднерусской полосы. К моему удивлению, дорога туда оказалась на редкость хороша. Не потому, что была гладко асфальтирована. Она петляла по холмистой местности: густые леса чередовались с перелесками и холмами. Шум автомобильного двигателя поднимал с обочины засидевшуюся птицу, и она, совершив вираж перед лобовым стеклом, мощно взмывала вверх, к тем самым «картофельным тучам». Машина летела сквозь тишину, и лишь ветер рвался в салон через узкую щель приоткрытого ветрового стекла, торопясь обнять воротник моей куртки.
Вспомнились стихотворные строки Крапивина:
«…картофельные тучи
вот-вот прорвут
осенний целлофан…»
Я спешил на встречу с моим литературным приятелем, поселившемся в уединении в далекой деревеньке с русским названием Землянка, вот уже двенадцать лет как.
Сейчас ему сорок восемь. Он невысок ростом и крепок телом. Густую, черную некогда бороду, отпущенную им лет пять назад, украсила седина. Походка напоминает неспешный шаг бродячей собаки, уставшей от поисков мало-мальски пригожего пристанища и гонимой ото всюду. Найдя безопасное место, она осторожно ложится, оглядываясь. Щелчок задетой сухой ветки поднимает из чащи хищника, хозяина здешней округи. И… снова дорога, поиск нового места.
В отличие от походки, речь Крапивина стройна и логична, суждения крепки и точны, голова светла, выражение мысли необычно. Одежда убога. Это не созданный искусно имидж. Это — показатель достатка. Хотя о манере одеваться и степени благосостояния здесь говорить неуместно.
В прошлом — высшее образование, диплом инженера-акустика. Последние двенадцать лет — жизнь в глухой деревне, работа истопником в местной больнице.
…Раннее осеннее утро… Тихо… Окраина деревни… Опушка леса… Деревья высоки и стройны… Старый парк, давно превратившейся в лес. На краю лесопарка серо-синее, старой постройки, двухэтажное здание деревенской лечебницы. Большие, давно не мытые окна, загороженные лесом, уже не пропускают в помещение свет.
Осмотревшись, я вышел из машины и, отыскав тропинку, ведущую ко входу в больницу, направился к дверям. Близкий лай местной собаки, почуявшей незнакомый запах, сбросил с крон деревьев кучу ворон, и они, как очистки от семечек, упали передо мной на асфальтированный пятачок перед входом и важно засеменили мимо. Туда-сюда. Хозяева местного воздушного пространства. Снова тишина потрогала уши.
Я взялся за ручку старой покосившейся двери, потянул на себя и шагнул в темное пространство больничного покоя. Навстречу мне по сумеречной лестнице спускалась старая женщина, тяжело опираясь на костыль. Возраст — к восьмидесяти, дни на исходе. Меня вдруг обдало запахом старого комода, в котором долгое время хранили репчатый лук. Головки давно сопрели, но комода —труха, уцелели лишь шаткие стенки. Старушка тенью продвинулась по коридору и растворилась в темноте его, не услышав моего вопроса, как найти Крапивина. На одной из дверей я разглядел надпись: «Аптека». Так вот о чем у Крапивина:

«…приходят старушки в аптеку —
их боль далеко слышна.
Лягушкою, не царевной,
едва копошится душа.
Иглой костяною
все злее!
штопает смерть глаза.
Томик за томиком ветхи,
сгорбившись, источены,
с куцым теплом, облезлы,
с склянкою в жидкой руке…»
В конце сумрачного коридора-тоннеля показался человек, в котором я по походке узнал Крапивина. Выкрадываясь из темноты, он приближался ко мне — «…серая гора молчания.
Сквозь тюль души — окна запотевшего свет.
В красном тазу сердца пеною кровь закипает.
Света стоваттная гирька
под потолком.
Зеркало лица…
в уголку
черные пятна скопились…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждую веточку чувств
связавши друг с другом
к весне приготовил: мести вдоль себя».

Мой приезд стал для него неожиданной весною среди позднего осеннего холода. Он быстро заговорил, неожиданно — видимо, от волнения — перескакивая с плавной речи на обрывочные фразы. Ироничные, с легким прищуром, глаза всегда наполнены светом, независимо от внутреннего душевного настроя. С их небесно-голубой поверхности собеседника сверлят два лазерных лучика, метко определяя качество представшего перед ним материала.
Беседуя, мы выбрались из «темных аллей» больницы на воздух. Его лицо слегка колыхнул румянец. Неловкость от внешнего вида смущала его в первые минуты встречи, однако с течением разговора к Крапивину вернулось спокойствие.
«… на алую землю ложатся слова
( под крышкой, до этого, жарился я
на докрасна думе проклятой)…»
Невидимая рука подбросила кучу ворон на прежнее место, и они уселись на верхушки крон, громко каркая, бездарно царапая поверхность окружающей тишины. «Что делать?» — вечный терзающий вопрос. Куда девать сотни гениальных строчек-образов — «…я б ложку протянул в малиновый закат и наслаждался б, как бурлак,— покоем!» «Из лесу вышел Тихон-вечер, заулыбался… мягко и тепло».
«Мелким шажком расходились часы». Тропинка привела нас к машине. Я крепко жму его мягкую руку. Сквозь туманные очертания букв «что делать» просвечивает ответ — «…тихо до звонка… донышко дома, бревнышко ручки — на бумажном снегу…».
Извилистая лента дороги несет меня к цивилизации. Туда, где суета, где равнодушие и жестокость царствуют над добротой и искренностью, где фраза «это твои проблемы» звучит девизом из мало-мальски власть предержащих уст. Мимо меня пролетают дорожные знаки лесной пустыни : «Осторожно, дикие животные!». Не сбей… Из чащи на меня смотрят добрые глаза Природы. Она настороженно водит ушами, прислушиваясь к тревожным шорохам леса.
Для животных в необъятном царстве не поставили лесных знаков «Осторожно, дикие люди!».
Изящные косули, важные лоси, суетливые кабаны не могут знать, что, может быть, через пять минут на обочине их вотчины притормозит машина, из которой выйдут «цари природы» и, обожравшись на опушке леса водки, начнут расстреливать их со всех стволов ради забавы и кровавого куска мяса, уверенные в собственной безнаказанности. Уходите в чащу, добрые глаза,— идут дикие люди с оружием!
Передо мной снова встают очертания старой больницы, куча ворон-семечек, старуха с остатками жизни в руке, Крапивин с лучистым взглядом.
Хочется крикнуть: «Уходи в чащу, Крапивин! Дальше и глубже… Идут дикие люди со словами-ружьями. Они расстреляют тебя. Уходи!!! Дальше и глубже!!!...»
Показались фонари большого города. Его огненная пасть открыта навстречу мне, и я добровольно сдаюсь в плен ее сумрачных объятий, сочиняя на ходу тесты для завтрашнего выживания.