Облака

Знавал я одного человека. Был он невысокого роста, коренастый, с длинными руками и большими, как лопата, ладонями. Ходил всегда упруго, прочно ступая ногами на землю и неуклюже болтая руками, иногда пряча их в карманы пиджака. Всю жизнь он прожил в деревне. Женщин знал мало, а может, и вовсе их не имел, детей у него не было. Жизнь его проходила, как один день: работа, получка, пьянка, похмелка, и снова то же самое. Иногда дрался. Не потому, что любил, а, как сам говорил, по острой необходимости, за правду. А что это такое — правда — он уже и не знал к концу одинаковой своей жизни. В молодости пытался искать ее — кулаками ли, разумом, да так и не нашел. Звали его Егором. На любой работе он не задерживался: запьет, прогуляет несколько дней, его и увольняют. Бывало, загуляв на пару дней, выйдет на работу после пьянки, пряча глаза, молча примется за дело, глядишь, полегчает. А потом снова получка, загулы и, глядишь, на новую работу устраивается. При всем том человек он был добрый и на редкость честный. В голубых глазах его иногда отражались облака прошедшей жизни, а порой и тучи так и оставшейся не найденной правды. От этого он частенько мучался, но жестокости не позволял забрести внутрь. В один из своих однообразных дней получил Егор получку. Решил выпить с приятелем горькой. Взяли, как полагается,по бутылке на брата, хлебушка, зелени с летнего огородика да пошли местечко подыскать где-нибудь на опушке леса или в овражке. Устроились. Первую, по привычке, хлебушком закусили, разговор завязался. Приятель Егора, Семен, был лет на двадцать моложе, в сыновья бы сгодился. Слово за слово. Опять за справедливость, да за правду. Семен, сам того не подозревая, полез к Егору в душу, да не увидел, как в его глазах опять поплыли тучи потерявшейся истины.
— А что, Егор,— похрустывая стручком лука, начал Семен,— вот, почитай, прожил ты жизнь, а помрешь — схоронить некому. Всю жизнь правду искал, а где она? Чтой-то не видать. Работать толком не работал, даже пенсию не выслужил.А говоришь, к тебе несправедливо относятся. Да и не нажил ни хрена. Говорят вот, стариков слушайтесь, у них, мол, опыт жизненный. А чему у тебя поучиться? Я бы с твоими руками золотой дворец себе построил. Вон, смотри, Степан живет: ворует себе, машины меняет, и ничего ему.Дом какой отгрохал, деньжищи — куры не клюют. Вот жизнь! И правды не ищет — на кой она ему. А ты со своими поисками и на гроб не наскребешь.
— Да гроб-то я себе уж справил,— наивно ответил Егор, поблескивая слезящимися от выпитой водки глазами.
— Гроб справил! Ну и чудной же ты. А кто ж тебя в него положит, когда коньки кинешь?
— А ты на что? Аль не схоронишь меня?
— Я-то? Да меня, может, и не будет здесь скоро. В город подамся. Там, щас, говорят, миллионами ворочать можно.
— Может, и можно, да не нам с тобой. Что ж деревню-то — бросишь? Ведь родился тут, и родичи твои на здешнем погосте покоятся. Ай, забудешь?
— Почему забуду? Буду приезжать иногда. Да кто сейчас в деревне-то остался — две старухи-калеки да ты. А кто помоложе — все в город за богатством подались.
— Эх, Семен, Семен,— вздохнул Егор,— богатство-то, оно, как правда — где ж его по честности-то сыскать?
— Ну и дурак же ты,— засмеялся Семен, наливая новый стакан,— да кто ж у нас богатство по честности ищет! Только ты если. Да чтой-то нету его у тебя. Не своруешь — не проживешь! — изрек Семен заученную русскую фразу.
Еще выпили, занюхали хлебом. Семен, похрустывая редиской, продолжил:
— Вот и бабы от тебя разбегаются, семьи нету. Комбайн старый: все лето на поле тарахтит, всю зиму в смазке стоит. Так и ты: лето пропашешь — зиму пропьешь. Ни бабы, ни хаты. На хрена ты жил-то, спрашивается?
— Был бы я молод,— вздохнул Егор,— может, и я бы в город подался. Убили у нас деревню. А раньше, бывало, как хорошо жили: сосед с соседом, как братья родные. То ты к нему сходишь, то он к тебе. То в церковь к обеду подашься, то на базар. Жизнь-то и здесь кипела. А теперь от церкви одни камни, мхом поросшие, остались, да и народ, правда твоя, поразъехался. Я-то, Семен, хотел, чтобы все по — честному было. Выпиваю, правда, бывает, но потом и сам мучаюсь, на работе после пьянки стыдно показаться.


«Закончив работу, вернулся к гнезду, сел, положив рядом косу.
— Пускай останется,— подумал,— может, Бог даст, и птенцы вылупятся...»
Правду говорю! А поделать ничего не могу. Да и чем еще заняться? Уж так мы привыкли жить здесь. Дадут получку — чего ж не выпить-то! Бывало, и работаю потом хорошо, а нет-нет, да и попрекнут потом: пьянь он, мол, какой из него работник. Попроси меня кто-нибудь по совести помочь сделать чего-то, я ведь, Сень, душу из себя выну, шедевру сотворю. А благодарят за работу не деньгами — стакан нальют и все тут. Знают, что выпиваю,и думают, что мне больше ничего и не надо. А я ведь чего хочу — чтоб по справедливости было: сделал хорошо, так и заплати хорошо. Да только не видел я этого, справедливости, то бишь. Вот ты у меня раз веревку попросил связать чего-то, так ведь и не отдал с тех пор. Я добрый, и все этим пользуются. Попросят что дать — дам, сделать что — сделаю. Вот и сейчас получку мою пропьем, а ты не вернешь не рубля, да я и не попрошу. Стыдно мне вроде просить, пусть и свое. Такой уж я человек.
— Ну ты дал, Егорушка! — удивился уже основательно пьяный Семен,— и веревку сюда приплел. Да на хрена она мне сдалась, я уж и не помню, где она валяется. Найду — отдам. И лопата твоя у меня лежит, приди да забери. Ну, ты скупердяй, оказывается! А коль про получку свою оговорил, так на хрена зовешь пить на свои!
— Так я хочу, чтоб опять же по справедливости было. С кем же мне еще выпить? А что взял, так отдай. Вон баба твоя, когда тебя нет, попросит то воды принести, то поленце дотащить, так я, Сень, от души ей помогаю. А пришел к тебе денег занять — не дал. Не дал! — Егор утер слезящиеся глаза рукавом.
Долго он вспоминал разные несправедливости, которые, как казалось, не должны были совершаться, если по-честному-то рассудить. Припомнил, как частенько помогал родителям Семена то огород вспахать (отец у того немощный был), то дров наколоть, то за хлебом в город съездить. А придет к ним денег в долг попросить, так отвечали всегда, что нету. И ведро ему вспомнилось, которое не отдали обратно, и еще многое другое. Будь время попроще, может, и забылось бы все это. А тут разобрало его так, что вывалил все Семену. Долго слушал его Семен, поблескивая захмелевшими глазами, но в тот момент не думал он ни о честности, ни о справедливости, да и не хотел думать. Поднялся, шатаясь, с травы, ивдруг ударил Егора по голове, что было силы.
Сколько времени прошло, сваленный ударом Егор не знал. Только когда проснулся, ночь давно опустилась в овраг, где они сидели. Рядом, широко раскинув по траве руки, храпел пьяный Семен. Какая вдруг сила шевельнулась в тот момент в Егоре, не понял он. Да только навалился он на лежащего Семена своим небольшим телом, и длинными руками-лопатами обхватив его за горло, начал душить. Хватка у него, несмотря на видимую хилость, была мертвой. Злость, никогда доселе не тревожившая его, в один миг вылилась в огромные ручищи, выдавливая через них все обиды, накопившиеся за всю его несправедливую и одинаковую жизнь. Мимо глаз пролетали в тот момент оскорбления и унижения, когда-то и кем-то брошенные в его адрес, злые и ехидные лица тех, кому он что-то мастерил или строил и кто выносил ему за работу стакан водки и огурец, невозвращенные бельевая веревка и старое ведро. Он не видел ни выпученных глаз Семена, два раза открывшихся и закрывшихся навсегда, ни пены из его полуоткрытого рта. А когда осознал, что все кончено, без сил свалился рядом и уставился в небо темными, опустошенными глазами, в которых больше не проплывали облака и тучи прошедшей жизни, и даже рассыпавшиеся по небу звезды не отражались в них.
Очнулся Егор под утро в своем дому. Голова сильно болела, саднило у виска. Через мгновенье он ощутил, как навалился на него весь ужас прошедшей ночи. Встать и побежать на место, где вчера душил Семена, он не мог. И даже не чувствовал потребности в этом. Его тело и разум были равнодушны ко всему и отчуждены от окружающего мира. Егор неспеша поднялся, взял косу, наточил ее и, машинально засунув брусок для заточки в карман, отправился на луг косить траву. Трава была вязкой, с большим количеством сорняков, и коса то и дело натыкалась на кочки. Руки почти не слушались. Посередине луга совсем некстати вырос огромный куст репейника, поросший вокруг крапивой. Дойдя до него, Егор хотел было смахнуть куст, но вдруг заметил, что в самой гуще его, на высоте сантиметров тридцати от земли, свито маленькое гнездо, а в нем сидит птаха. Испуганная, она выпорхнула из гнезда, оставив в глубине два небольших яичка. Егор присел на корточки и долго смотрел на птичий приют, в раздумье шевеля губами. Потом встал, обкосил куст вокруг, не затронув ни крапиву, ни репейник, и продолжил косить дальше. Закончив работу, вернулся к гнезду, сел, положив рядом косу.
— Пускай останется,— подумал,— может, Бог даст, и птенцы вылупятся.
Пусть будет так.