Сказка часть 1

Сказка
 (Экспозиция)


С чего начинается любая дорога?.. С первого шага… С чего начинается свет? С первого робкого лучика…  С чего начинается любая история? С первого слова… И с первого слушателя,.. или читателя… Ну, что ж, здравствуй мой дорогой слушатель,.. или читатель,.. а может собеседник?.. Я расскажу тебе о том как плывет в необъятном мире наш собственный маленький мирок, который мы зовем землей, поворачиваясь, то одним, то другим боком к звезде, которую мы зовем солнце. Как пробиваясь сквозь ночную тьму появляется первый лучик, предвестник восхода… Как скользят люди по грани между светом и тьмой, как делают свои первые шаги в новый день, не зная какая дорога их ждет… (мы ведь с вами прекрасно знаем, что это она нас выбирает, а не мы ее)…
И неведомо нам что ожидает нас на пути: голову ли потеряем, коня ли, или обретем то, что ищем… Где мы окажемся через мгновение?.. В гостях у сказки? В стране жутковатых фантазий Стивена Кинга? На улице разбитых фонарей? Или посидим «за жизнь» на тесной кухне?..  Одно могу пообещать твердо: если ты нацелен на дорогу, то скучно не будет... Так  где же начинается наша история, или сказка, или..?...  А начинается она в городе Ленинграде в девяностых годах прошлого столетия, в одной небольшой квартирке, где снимает комнату молодой человек по имени Иван. И начинается прямо сейчас…

Глава 1
Иван

Иван не был суеверным, и всё же недолюбливал число тринадцать, особенно если на эту дату выпадала пятница. Но когда наступила суббота четырнадцатое, он понял, как глубоко  заблуждался. Этот день преподнёс ему столько малоприятных сюрпризов, что его  мнение про пятницу  подверглось  глубокому сомнению. ; Как он  любил сетовать в таких случаях: "и жизнь моя полна лишений и выгоняний…". Началось всё с самого утра. Проснулся Иван от  нарочито громкого  бряканья  посудой  на кухне (встал с левой ноги). Бабуля - "божий одуванчик", у которой он снимал комнату, в какой уже раз кипятила чайник. Он посмотрел  на часы. Большая стрелка болталась у цифры десять, а маленькая едва-едва отползала от пяти…
- Мне бы такую батарейку, - сердито проворчал Иван.
В ванной, бреясь не особо осторожно, он порезал верхнюю губу. Струйка крови  потекла  вниз по подбородку. Он посмотрел на себя в зеркало и тут из его груди вырвался хриплый стон, руки вцепились в край  умывальника, ноги подкосились, глаза  начали закатываться. Он пару раз судорожно кашлянул и прохрипел:
- Какой актёр гибнет во мне...
Кончив кривляться, он ополоснул лицо и пошёл на  кухню. Бабуля, увидев его, вздохнула:
- Бессонница проклятая, всю ночь глаз не сомкнула. А тебе, внучек, тоже не спится?
- Кто рано встаёт, тому Бог даёт, бабушка! - бодро отрапортовал Иван.
- И то верно, внучек, - согласилась, кивая, старушка.
До самого обеда Иван проторчал за учебниками, изредка делая перерывы для того, чтобы покурить и попить чаю. Хотя попытка поступить в Ленинградский финансово-экономический институт закончилась провалом, Иван не отчаялся. Ребята, коренные ленинградцы, с которыми он сдавал экзамены, посоветовали ему подождать результатов первой сессии. Бывает, кто-то вылетает, кто-то переводится, а он до проходного балла не добрал всего ничего, - говорили они многозначительно.
В общем, он решил не возвращаться домой в родную Вологду, а пожить до зимы в Питере. Дядя Миша, младший брат его матери, помог утрясти вопрос с временной пропиской, а в начале августа один из новых знакомых подкинул Ивану небольшую работу в коммерческом ларьке, и у Ивана появилась возможность съехать от родственников и снять небольшую комнатенку.
Днём, трясясь в  трамвае, он  ехал  на  работу. Сзади  раздался  голос, требующий предъявить «билеты, а также проездные документы». Иван протянул контролёру свой проездной. Тот бегло посмотрел на него и сказал:
- С вас штраф, молодой человек.
- С какого это…? - удивился Иван, - Вот  роездной.
Контролёр посмотрел на него как доктор на слабоумного пациента:
- Ваш билет действителен до двенадцатого числа, а сегодня у нас что? - спросил он и  сам  себе  ответил, - Сегодня у нас четырнадцатое. Так что кончайте разыгрывать спектакль и платите штраф.
Иван, подумав пару секунд, решил, что доказывать что-то бесполезно, и, достав бумажник, вручил контролёру деньги. Тот выписал квитанцию и  протянул её Ивану.
- Не в деньгах счастье, - улыбнулся Иван, - Правда?
- Совершенно точно, - улыбнулся в ответ контролёр.
- Шутка, - холодно поставил точку Иван и вышел.
Через несколько  минут, он подошёл к ларьку. Дверь открыл Роман, которого он должен был сменить. Тот встретил его с порога фразой:
- У меня  для  тебя  две новости, одна плохая, другая ещё хуже. Какую сначала?
- Давай плохую, - вздохнул Иван.
- Нас вчера ночью грабанули, так что вполне возможно, что  босс  оставит нас на этой неделе без денег, - Роман пристально посмотрел на Ивана, - Но ты-то свои деньги, наверное, получишь.
- Да? С чего бы это? - удивился Иван.
- А это уже вторая новость, - невесело усмехнулся тот.
- Ну, тогда не тяни, давай вторую.
- Босс решил, что  ночные  смены  приносят  больше хлопот, чем доходов. Поэтому он решил работать только днями и  сократить  штат. Так  что это твоя последняя смена.
- Ммм... - картинно заламывая руки, застонал Иван, - Это крест на  всей моей карьере! Я  знал, что "большие" деньги до добра не доведут. На что же мне теперь жить?!
- Попробуй пойти в киллеры, - мрачно пошутил Роман, - Говорят, они неплохо зашибают.
- Ага, или в гробовщики. Они, кажется, тоже без работы в наше время не сидят.
Роман передал  смену  Ивану, и тот остался один. Работу нельзя было назвать весёлой, но у неё были свои плюсы. Можно было посидеть с учебником, кроме того, павильон ларька был не совсем маленький и там помещался диван и телевизор. Время шло медленно, покупателей было не много, брали в основном сигареты, пиво и шоколад.
Так прошёл весь вечер. Ближе ко второму часу ночи у ларька остановилась белая "Тойота" с тонированными стёклами. Из машины вышел человек в длинном кожаном плаще и направился к ларьку. Небрежно бросив в окошко крупную купюру, он попросил пачку "Dunhill". Иван наклонился за сигаретами под прилавок и в этот момент услышал глухой хлопок. Он поднял голову и не увидел покупателя. Раздался ещё один хлопок и откуда-то снизу появилась незнакомая физиономия. Вслед за ней возникло  дуло  пистолета. За долю секунды  весь мир для Ивана сошёлся в этой "чёрной дыре". В голове. Хаотично запрыгали мысли, перебивая друг друга:
...успею уклониться ...нет, шлёпнет...
...дверь заперта? ...надо в сторону...
...нельзя смотреть на дуло ...гипнотизирует...
...блин, заканчивается неделька ...геройски ли я смотрюсь?..
...НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!..
...НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!!!
За небольшой  отрезок времени дуло пистолета трансформировалось в ствол мортиры. Иван увидел как из темноты отверстия  что-то медленно появляется. Словно  сама  тьма  потянулась к его лицу. Сознание Ивана зафиксировало трещину  на  ногте  пальца, вдавившего  курок. Яркий свет вспыхнул  в голове, что-то с силой опрокинуло его на спину. Последнюю мысль, промелькнувшую в затухающем сознании, вряд ли можно было назвать подходящей для завершения жизненного пути:
...баста, карапузики, кончилися танцы...

* * *

Я скорблю вместе с уважаемым читателем по поводу трагедии, произошедшей с  Иваном, ибо  пуля  из  пистолета убийцы была самая, что ни на есть настоящая. Здесь, как говорится, уже ничего не попишешь. И поэтому я перехожу к  другому персонажу. Что же тут поделаешь, коли такова наша суровая действительность.
Чтобы читатель особо не расстраивался и не подумал, что я настолько кровожаден, торжественно клянусь финал этого  произведения  сделать  по возможности счастливым. Итак, пойдем дальше.

Глава 2
Гог-рр

Листья папоротника хлестали Гог-рра по лицу, как плети разгневанных духов леса. Он несся вперед, оглашая окрестности радостным улюлюканьем, от которого с деревьев сыпались недозрелые шишки и перепуганные птицы. Его дубина, тяжелая, как нога мамонта, рассекала воздух, угрожая снести голову любому соплеменнику, рискнувшему оказаться на пути. Кровь кипела в жилах, сливаясь в единый гулкий ритм с топотом десятка босых ног и шлепанием каменных наконечников о сплетенные из жил ремни. Это был священный хаос Охоты! Азарт, затмевавший голод, страх и даже мысль о том, куда делись спрятанные вчера пьяные ягоды.

Впереди, сквозь стену папоротника и молодых, трещащих под напором березок, мчалось само Воплощение Ужина – огромный, рогатый, смертельно напуганный лось. Он ломал кусты, как травинки, оставляя за собой тропу из сломанных сучьев и панического лосиного духа. Загонщики, плотной цепью, словно зубы гигантской ловушки, сжимались, гнали, направляли. Гог-рр, опытный, бывалый, с рубцами от клыков кабана на бедре, был вторым справа. Он чувствовал лося кожей, слышал его храп сквозь гул собственной крови. Еще немного! Еще пара прыжков – и зверь окажется в ловушке Ахр-рра!

Молодой охотник, Кхрум-кхрум (прозванный так за странную привычку хрюкать от усердия), бежал слева от Гог-рра. Глаза его горели священным огнем идиотизма и голода. Он видел Славу! Видел, как его копье, идеальное копье, выточенное дедом с наконечником из цельного куска первосортного кремня, вонзается в бок лося! Видел, как Ахр-рр хлопает его по плечу, а старейшины отдают ему самый жирный кусок... и самую волосатую женщину! Адреналин ударил Кхрум-кхруму в голову сильнее дубины. Он заорал нечеловеческим голосом (что-то среднее между воплем гиены и скрипом несмазанной телеги), сделал три невероятных прыжка, обогнав даже Гог-рра, и с размаху, вложив в бросок всю мощь своих восемнадцати зим и неутоленного либидо, метнул копье.

Оно полетело. Красиво. Смертоносно. Прямо в бок лосю! Стая замерла на миг в предвкушении удара... Но Лось в этот момент решил резко дернуться влево, спасаясь от внезапно выскочившей из-под ног ядовитой, но очень медлительной змеи (которая, кстати, так и не поняла, что происходит). ЩЕЛК! Наконечник копья Кхрум-кхрума чиркнул по могучему дубовому суку – не тому, на котором сидят совы, а тому, который торчит, как кость из горла земли. Сук был старым, сухим и обладал чувством черного юмора.

(Здесь надо представить идеальную траекторию рикошета: угол падения равен углу отражения, помноженному на коэффициент первобытного идиотизма).

Копье, вместо того чтобы сломаться или уйти в небо, с диким звоном отрикошетило. Оно описало в воздухе дугу такой нелепой кривизны, что даже лось на мгновение замер, удивленно косясь на этот летающий кусок кремня. ВЖЖЖЖУУУХ! Оно пронеслось в сантиметре от носа Ахр-рра, который уже готовился метнуть свое копье, заставив вожака неловко пригнуться и выругаться словом, от которого потом желтели листья. Копье просвистело над головой одного загонщика, задело шкуру на плече другого (оставив царапину, которая потом загноится, но это уже другая история), и с тихим, почти ласковым Чмок – вонзилось Гог-рру прямо в то место, где у нормального человека находится печень.

Гог-рр остановился. Не потому что захотел. Просто ноги вдруг перестали слушаться. Он посмотрел вниз. Торчащий из его бока древок копья Кхрум-кхрума выглядел крайне неуместно. Как цветок, выросший на камне. "Э-э?" – успел подумать Гог-рр. Ощущение было странное: не больно, а... очень удивительно. И как-то влажно внутри.

В это время лось, наконец, достиг засады. Раздался победный рев Ахр-рра, глухой удар копья о лосиные ребра, топот ног и торжествующие крики. Началась возня с добиванием и дележкой.

Гог-рр медленно осел на колени. Кровь теплой струйкой побежала по ноге. Он видел, как молодой Кхрум-кхрум, забыв о своем копье (которое теперь было частью Гог-рра), с размаху опустил дубину на голову поверженного лося и заорал: "Моё!". Видел, как Ахр-рр отвесил ему подзатыльник за поспешность. Видел, как начинается привычная перебранка за лучшие куски... Мир начал плыть. Шум стихал, превращаясь в гул. Земля пахла... влагой и лосиным пометом.

"Вот черт," – подумал Гог-рр с последней искоркой осознания абсурдности ситуации. – "Погибнуть от копья соплеменника. Да еще от Кхрум-кхрума. Это же... несолидно." Он грохнулся лицом в папоротник, который еще недавно так весело хлестал его по щекам. Кровь из раны и носа стала заливать землю, образуя небольшое, но очень личное озерцо.

Ахр-рр, отогнав от туши размахивающих руками молодых охотников, огляделся. Его взгляд упал на неподвижную фигуру Гог-рра и торчащее из бока знакомое древко. Вожак подошел, наклонился, потормошил Гог-рра. Никакой реакции. Только лужа крови становилась больше. Ахр-рр вздохнул, почесал затылок, оглядел поле боя: поверженный лось, соплеменники с синяками, Кхрум-кхрум, потирающий ухо и тупо смотрящий на свою пустую руку. Вожак махнул рукой в сторону Гог-рра и изрек с философской грустью, подходящей для констатации очевидного и нелепого:

– Гог-рр. Хороший охотник. Был…

* * *

Ой! Опять у  меня  главный  герой  погиб! Что  делать, ума не приложу. Вроде обещал, что всё будет тихо-мирно, а  получается  мясорубка  какая-то. Прямо неудобно  как-то  за  себя. В настоящем стреляют, в прошлом - дерутся. Может, в  будущее  попробовать? А, чем  чёрт  не  шутит. Давай рискнём. Поехали!

Глава 3
Фимиларий

 25 декабря 3047 года

За прозрачной карбон-керамической оболочкой флоттера проносились стайки пёстрых геномодифицированных рыб-неонов, выведенных для украшения прибрежных зон. Лучи солнца, клонившегося к закату где-то там, на поверхности, пронзали наискось толщу воды, преломляясь в слоях разной температуры и солености, создавая не столько очарование, сколько психоделический стробоскоп. Иногда вдалеке мелькал неясный силуэт робо-акулы-мусорщика или стаи барракуд с чипами отслеживания (чтобы не кусали туристов). Подводный мир дышал спокойствием и величием, тщательно срежиссированным эко-инженерами ООН-ЭкоКорп. Мимо проплывали громады искусственных рифо-блоков из переработанного пластика Тихоокеанского мусорного пятна, поросших ГМО-водорослями и биопринтерными ракушками. Кораллы, выращенные по старым голо-схемам "Садов Семирамиды", сказочно оживляли дно и придавали какую-то загадочность, слегка подпорченную вмонтированными в них сенсорами чистоты воды. Над сферой важно профланировала гигантская черепаха Archelon ressurectus. Длина её панциря достигала пяти метров. Когда-то их предки наводняли океан, но потом вымерли. Лишь когда в эру Водолея научно-технический прогресс смыли в унитаз истории после Третьей Пластиковой Чистки и всерьез занялись проблемой экологии (читай: начали панически клонировать и заселять всё, что осталось в генбанках), черепахи вновь, откуда ни возьмись, появились и начали активно размножаться под присмотром дронов-зоологов. За ними появились и многие другие виды, вроде Стеллеровых морских коров (Hydrodamalis gigas v.2.0), которые теперь водились не только у острова Беринга, но и у подводных дач нуворишей в Средиземном море. Одним из хобби Фимилария было разведение этих милых, генетически усовершенствованных (чтобы меньше пукали метаном) добродушных животных. Вообще Фимиларий был человеком увлечённым и имел много интересов: от коллекционирования артефактов эпохи "ДоСети" (вроде клавиатур и кнопочных телефонов) до экспериментального театра на астероидах.

Сейчас он нёсся на свою подводную дачу "Канатчикова Дача" на автономном флоттере модели "Наутилус Люкс", любуясь сквозь самоочищающиеся, антибликовые стенки на проплывающие мимо пейзажи, синхронизированные с расслабляющим саундтреком "Океанские Глубины". Только час назад закончились съемки 15,782-й серии вечной "Санта-Барбары: Реинкарнация", где он играл  молодого (благодаря био-модам и голографическому гриму) Брендона в очередном любовном треугольнике с клоном Иды и андроидом Мэйсоном. Сообщение, пришедшее с дачи на его нейро-браслет, заставило его сорваться с места, едва смыв с лица остатки голо-грима. В нём говорилось о том, что выращиваемый Фимиларием в нанобаке кристалл временного резонанса (на основе стабилизированного кварца и пыли лунного реголита) наконец достиг заданных параметров. Кристалл был ему нужен, чтобы осуществить давно задуманную идею, ради которой он и купил нелегально доработанный китайский "Хроносетчеллер Модель 3".

Когда-то в старину некоторые люди занимались поисками материалов о своих давно умерших предках – генеалогией. Интересовались - кем они были, как жили. Здесь между ними и Фимиларием можно было бы провести некоторую параллель, но Фимиларий в отличие от них занимался не поисками прадедов, а собирал свои прежние инкарнации. При помощи хроносетчеллера, подключаемого к облачным хранилищам Глобального Ноосторона (гипотетического информационного поля Земли, существование которого так и не доказали, но зато хорошо продавали оборудование для его "сканирования"), ему удалось установить примерное время и местонахождение своих прежних воплощений. Теперь, чтобы открыть к ним прямой канал сознания (а не просто смотреть записи в нооскопе), Фимиларию нужен был этот кристалл как фокусирующая линза и стабилизатор. Наконец он его получил.

Флоттер, бесшумно бороздивший глубины, приблизился к шлюзу "Канатчиковой Дачи". Над шлюзом мигающими неоном-биолюмином (выращенными светящимися бактериями) буквами было написано:
КАНАТЧИКОВА ДАЧА
(САНАТОРИЙ ДЛЯ ДУШИ И ХРОНОСФЕРЫ)

В погоне за оригинальностью все жители Земли старались дать своим жилищам наиболее броские и интересные названия: "Вилла Транзистор", "Резиденция Хаоса", "Бункер Любви". Как-то, роясь в цифровых архивах "Гугл-Пыль" эпохи Раннего Интернета, Фимиларий наткнулся на это словосочетание – "Канатчикова дача". Оно показалось ему забавным, архаично-загадочным. Вот только что оно означало – то ли фамилию, то ли профессию, то ли сленг – он так и не смог узнать, даже заплатив лингво-искусственному интеллекту "Вавилон-5". Архивы той эпохи были сильно фрагментированы после Великого Мем-Краха.

"Канатчикова дача" располагалась в живописном месте на склоне подводного каньона. Со стороны она напоминала замок в неоготическом стиле, напечатанный из морозостойкого биопластика с напылением под камень. Что-то подобное было когда-то в древности на северном побережье Черного моря и называлось "Ласточкино гнездо". Фимиларий видел его точную голо-реконструкцию во Всемирном Виртуальном Музее, и этот стиль ему понравился своим романтическим упадничеством.

Когда он обратился в роскошное агентство "КОМФОРТ-ДОСУГ Плюс Гравитация", то ему предлагали различные варианты: дача в куполе на Марсе (с видом на ржавые дюны и завод по производству кислорода), дача в лавовой трубке под поверхностью Луны (с искусственной гравитацией и вечным видом на Землю), дача на геостационарной орбите "Отель 'Звездная Пыль'" (с невесомостью в душе и туалете) и множество других. От дачи на Марсе Фимиларий отказался сразу. На это у него было несколько причин. Во-первых, зузры – местная назойливая фауна (результат неудачного эксперимента по терраформированию, помесь геномов зеленой мартышки, игуаны и опоссума) – постоянно грызли термопластовые шлюзы куполов, а если их кто-нибудь заставал за этим преступным занятием, они дико визжали и шлёпались в обморок, чем в свою очередь пугали дачников, особенно представительниц слабого пола, вызывая панические атаки и портя дорогие нейро-маски для лица. Во-вторых, оттуда чересчур долго (даже с субпространственным скачком) было добираться до Земных студий, где снимали "Санта-Барбару". И, в-третьих, это было довольно дорогое и сомнительное удовольствие: песчаные бури забивали фильтры, а вода стоила как жидкий платиноид. Перспектива иметь дачу на орбите его тоже не устраивала. Жители центральных регионов галактики (в основном нувориши с Альфа Центавра) повадились устраивать свои шумные пикники и гонки на антигравицапах прямо на орбите Земли. После них там летала куча мусора – от оберток от космической еды до отработанных батарей дронов-официантов, что создавало опасность для корпуса орбитальной дачи. Фимиларий долго выбирал и, наконец, остановился на морском дне: тихо, красиво, экзотично, и до студии – полчаса на флоттере.

Шар флоттера плавно втянулся в приемную камеру шлюза "Канатчиковой дачи". После быстрой дезинфекции ультразвуком и осушения струей теплого воздуха, внутренняя дверь открылась. Фимиларий оказался в просторной прихожей, оформленной в стиле "Рассвет Первобытной Культуры" (дизайн-проект "Пещерный Шик"): стены имитировали грубый камень с голо-проекциями костров и бегущих мамонтов, пол был покрыт шкурой синтетического саблезубого тигра, а вешалка представляла собой стилизованное дерево. Бросив куртку из ткани с памятью формы на ближайшую ветку (которая тут же подхватила ее механической "рукой"), он, радостно улюлюкая (давняя привычка после удачных дублей), помчался по коридору в свою лабораторию хроноизысканий. Всепоглощающий азарт первооткрывателя (или сумасшедшего ученого) кипятил кровь. Листья искусственного папоротника, свисавшие с потолка, хлестали его по лицу...
(стоп, что-то это мне напоминает? Дежавю однако...)
У порога лаборатории, стилизованной под высокотехнологичный шаманский чум (с центральным голо-костром вместо монитора), Фимилария встретил робот-лаборант модели "Ассистент-Шаман v.7", покрытый узорами, имитирующими ритуальную роспись. Он молча показал зеленый светодиод на груди (все в порядке!) и голографически спроецировал отчет: кристалл извлечен из нанобака, помещен в кристаллодержатель квадрогенератора временных полей. Эксперимент вступил в завершающую стадию. Фимиларий с благоговением взял кристалл – теплый, пульсирующий едва уловимым внутренним светом. Он установил его на консоль квадрогенератора, похожую на алтарь из черного стекла с золотыми контактами. Пока генератор набирал нужный объем энергии (тихо гудя, как спящий дракон), он при помощи нейро-интерфейса подключился к "Хроносетчеллеру" и в последний раз проверил заданные параметры: координаты, биометрический шаблон души. Затем, подключив кристалл к общей системе через пучок оптоволоконных "жил", он вывел на центральный голо-костер изображение одной из своих первых инкарнаций. Кристалл начал мерцать ровным зеленоватым светом, отбрасывая танцующие тени на стены. Всё шло по плану. До того, пока установка не наберет должной мощности, оставалось еще минут десять, и Фимиларий решил связаться со своим персональным Ламой – программным пакетом "Цифровой Гуру Премиум", купленным по акции. Он устроился поудобней в кресле из искусственной кожи мамонта, послав мысленный сигнал компьютеру через нейро-браслет.  Лама, покачиваясь в воздухе в позе лотоса, начал материализоваться... но вместо просветленного лица перед Фимиларием предстал затылок и пиксельная спина желто-оранжевого одеяния. Видимо, сбой в системе позиционирования.
Фимиларий поморщился. "О-о-ом," – неуверенно начал он, глядя на виртуальную спину. Лама невозмутимо продолжал парить, слегка покачиваясь.
"Гм... кхм-кхм!" – Фимиларий нарочито громко прочистил горло, чувствуя себя еще глупее.
Лама вздрогнул всем пиксельным телом, словно очнувшись. С легким жужжащим звуком он плавно развернулся в воздухе на 180 градусов. Теперь перед Фимиларием было его спокойно-просветленное, хотя и ощутимо пиксельное лицо.

Падме ом, - ответил Лама синтезированным баритоном с легким индийским акцентом (опция "Аутентичность").

Дай совет встающему на путь знаний, - продолжал Фимиларий, чувствуя себя немного глупо, но традиция есть традиция.
Лама, поёрзав виртуальной попой для устойчивости в воздухе, закрыл глаза и начал медитацию (на экране его "лба" появилась анимированная мандала). Фимиларий на всякий случай тоже закрыл глаза и, чтобы сконцентрироваться (и убить время), стал считать проплывающих мимо иллюминатора морских коров. На 486-ой корове (он дошел до больших чисел, коров было много) Лама заговорил, открыв глаза (мандала погасла).

- Мастер дзен годами подметал двор. Каждый день в одном углу он натыкался на тот же серый камешек. Подметал – камешек возвращался. Ученики видели в этом глубокую медитацию.
Однажды в городе мастер увидел в витрине робот-пылесос "Безмятежный Шум". Щелчок в сознании! Он купил его.
Вернувшись, мастер запустил пылесос. Машина деловито проползла к злополучному углу и всосала камешек. В тот миг мастер достиг Просветления: Истина не в вечной борьбе с камешком, а в понимании, когда пора купить пылесос!
Но наутро пылесос лежал бездвижно. Батарея села. Мастер взглянул на зарядный провод и далекую розетку. "Ом..." – прошептал он. Ибо помни: пылесос требует розетки. Истина требует питания.
Так мастер познал двойственность современного Сатори: освобождение от старой проблемы рождает новую. Ом.
Лама задумчиво посмотрел на Фимилария (камеры слежения в комнате зафиксировали движение зрачков) и сгинул, растворившись в пикселях.

В это время раздался мелодичный, но настойчивый сигнал квадрогенератора, дающий понять, что установка готова к работе. Фимиларий ввёл последние коды пространственно-временных континуумов. Компьютер, похрустев предварительно виртуальными шестеренками (эмуляция "атавизмов живучи" работала на славу) и помигав разными лампочками на панели (синие – хорошо, красные – тревожно, зеленые – непонятно), благополучно их "проглотил". Сердце Фимилария бешено колотилось. Он сделал глубокий вдох и дал мысленный сигнал к старту всей системы.

Зеленый свет кристалла вспыхнул ослепительно ярко, заполнив всю комнату. Голо-костер погас. Звуки гудения генератора слились в один нарастающий гул. Воздух затрепетал. Фимиларий почувствовал, как его... затягивает. Не в трубу, а словно в самую яркую точку кристалла. Последнее, что он увидел перед тем, как сознание отключилось, было довольное мигание зеленого светодиода на груди робота-лаборанта. "Ассистент-Шаман" фиксировал успешный запуск процесса.

1 января 3048 года

Робот-полицейский модели "Патруль-Горгон" (три сенсорных "глаза" на поворотной платформе) допросил робота-лаборанта с "Канатчиковой дачи" через стандартный интерфейс "Свидетель-Машина". Из протокола допроса, автоматически сгенерированного системой "Правда v.5", вытекало, что хозяин дачи, Пейлист Фимиларий (гражданин Земной Конфедерации, ID: GC-77432-FIM), занимался несанкционированными опытами с пространственно-временной средой III категории опасности (эксперименты с сознанием и локальными временными аномалиями) с использованием несертифицированного оборудования ("Хроносетчеллер Модель 3", модификация "Черный Хронограф"). Вследствие чего 25 декабря 3047 года в 18:47 по Гринвичу бесследно исчез, оставив после себя лишь записи в логах "Хроносетчеллера" и недоеденный синтезированный бутерброд в форме динозавра на столе. Все материалы по этому делу автоматически переданы в Следственный Отдел по Аномальным Происшествиям (СОАП) ЗемСовета. Робот-лаборант был изъят как вещдок. "Канатчикова Дача" перешла в режим карантина под охраной дронов-стабилизаторов пространства. В глубине, у искусственного рифа, мирно паслась 487-я морская корова.             

* * *

Как смог заметить дорогой читатель, кровопролития в этот раз я не допустил. А это уже кое о чём говорит. Но всё же  интересно, куда  пропал наш Фимиларий? Вас это тоже интересует? Ну, тогда пошли, поищем...

Глава 4
Иван

Сознание всплывало неохотно, как утопленник из черной, маслянистой глубины. Оно цеплялось за обрывки ощущений: боль – огненная игла, вонзенная в переносицу и раскаленная добела; давление – словно голову зажали в гигантских тисках, готовых вышибить глаза из орбит, чтобы они повисли на окровавленных нитках нервов; тошнота – липкая волна, подкатывающая к горлу с каждым неудачным вздохом. И поверх всего – чувство. Не зрение, не слух – чистое, животное ощущение пристального, недоброго взгляда, впивающегося в него сквозь пелену беспамятства.

Собрав всю волю в комок боли, Иван перекатился на спину. Звезды взорвались перед глазами. В ушах зазвенела дурацкая фраза: «Баста, карапузики, кончилися танцы...» – навязчивая, как зубная боль. Он застонал, и звук собственного голоса, хриплый и чуждый, испугал его сильнее невидимого наблюдателя.

Зрение возвращалось мучительно, словно автофокусировка фотоаппарата, заляпанного грязью. Мир проступал пятнами:

Свет. Ослепительный, безжалостный. Не рассвет, не закат – высокий, полуденный зенит. Солнце висело почти прямо над головой, раскаленным шаром, заливавшим все желто-белым сиянием. Оно не грело – оно жарило, выжигая последние остатки сна.

Пространство. Опушка. Трава – неестественно яркая, изумрудно-зеленая, сочная до одури. Она пахла... летом. Настоящим, Вологодским летом – нагретой землей, пыльцой, дикими травами. Этот знакомый, родной запах, такой контрастный всему остальному, вызвал внезапный, острый приступ тоски по асфальту, гудящим троллейбусам, запаху жареных пирожков из за соседских дверей.

Угроза. В пяти метрах, под сенью раскидистого куста с листьями странной, ланцетовидной формы, сидело оно. Обезьяна? Да, но... неправильная. Размером чуть меньше йети. Ее лапы, невероятно длинные и цепкие, сжимали увесистую, сучковатую дубину. Но самое страшное – глаза. Глубокие. И в них – не звериное любопытство, а холодный, расчетливый, почти человеческий интеллект, смешанный с плотоядным интересом. Взгляд скользнул по телу Ивана, оценивающе, как мясник осматривает тушу. По спине пробежали ледяные мурашки.

Этот миг ясности длился меньше вздоха. Мир снова поплыл, почва закачалась, словно палуба, черные точки перед глазами слились в сплошную, пульсирующую тьму. Невидимая кувалда обрушилась на затылок, и сознание снова рухнуло в бездну...

Похмелье Мироздания.

Вы знаете, что такое настоящее похмелье? Не легкая утренняя мигрень после пары бокалов, а кафкианский кошмар наяву? Когда каждая клетка вашего тела вопит о предательстве, когда желудок – осажденная крепость, готовящаяся к штурму, когда язык – кусок наждачной бумаги, а в голове – безумный карнавал: веселые гномы чугунными шарами играют в гольф прямо по вашим вискам под оглушительный марш духового оркестра, набранного из пациентов ближайшей психушки? Когда реальность кажется злобной, отвратительной галлюцинацией?

Забудьте.

То, что обрушилось на Ивана, когда он открыл глаза во второй раз, было похмельем лишь по названию. Это было послевкусие Смерти. Не физической, возможно, но куда более глубокой, экзистенциальной. Тело ломило так, будто его сбросили с крыши пятиэтажки и протащили по булыжникам. Каждый мускул, каждая кость кричали о непоправимом уроне. Сухость во рту была такой, что казалось – горло ссохлось в узкую, растрескавшуюся щель, и любой вдох мог разорвать его на части. Голова гудела, как трансформаторная будка.

Но хуже боли была пустота. Сознание, цепляясь за острые осколки памяти, пыталось собрать пазл: холодный металл... запах табака и пыли... лицо в окошке, искаженное гримасой... черный круг дула, смотрящий прямо в лоб... ВСПЫШКА! И – провал. Абсолютный, зияющий. Словно кто-то взял и вырвал целую главу из книги его жизни, оставив лишь обрывки фраз на рваных краях. Отчаяние, холодное и липкое, поползло изнутри.

«Вода...» – единственная связная мысль, выкристаллизовавшаяся из хаоса. Не мысль – вопль инстинкта. Царство за глоток? Нет. Всё. Душу, прошлое, будущее – всё за глоток живительной влаги.

Поднялся он не с первой, не со второй попытки. Ноги, словно налитые свинцом, предательски подкашивались. Земля упрямо тянула вниз, гравитация вдруг ощущалась как злобная, осязаемая сила. Он упал, вдохнул запах нагретой травы и земли – родной, до боли знакомый запах русской природы, такой же, как в деревне у бабушки под Кирилловым. Этот запах, такой земной и реальный, стал якорем. Дыши. Поднимайся.

Жажда оказалась сильнее страха, сильнее боли, сильнее этой чудовищной слабости. Пошатываясь, как заправский пропойца на третий день запоя, Иван побрел вдоль кромки леса. Память услужливо ставила железный занавес перед вопросами «как?» и «почему?». Оставался лишь примитивный, животный кодекс выживания: найти воду. Пить. Выжить. Сейчас.

Счастье, если это слово применимо здесь, пришло минут через тридцать мучительного, спотыкающегося блуждания под палящим солнцем. Заросший колючими кустами, осокой и жгучей крапивой овраг. На дне, в тени корней старого дуплистого дерева, поблескивала лужица воды. Теплой, мутновато-коричневой, с плавающими травинками и личинками комара. Райский источник. Он не шел – рухнул вниз, срывая кожу на коленях о камни и корни, и жадно припал губами к жиже. Грязь, тина, возможные личинки – ничто не имело значения. Он глотал большими, хрипящими глотками, чувствуя, как влага растекается по иссохшему пищеводу, принося почти болезненное облегчение. Жидкость. Жизнь.

Затем, превозмогая боль в ребрах (где-то внутри кольнуло остро), он стянул промокшую, грязную футболку и обмотал ее вокруг головы и шеи, как тюрбан. Прохлада была блаженством.

Выбравшись наверх, потратив последние силы, Иван почувствовал себя чуть менее разбитым. Огляделся. Поле, бескрайнее, золотисто-зеленое под солнцем. Лес – темная, почти черная стена вековых деревьев, чьи кроны шелестели на ветру таинственным, настораживающим шепотом. Небо – неестественно синее, без единого облачка. Тишина стояла гулкая, звенящая. Ни гула машин, ни далеких голосов, ни привычного гула самолета в вышине – только шелест травы, стрекот кузнечиков (звук, такой обычный, такой земной) да редкие, трели птиц из чащи. Солнце начало клониться к западу, отбрасывая длинные, уродливо вытянутые тени, похожие на черные пальцы, тянущиеся через поле.

Ресурсы. Мысль пришла сама собой, голосом того самого инстинкта выживания, что гнал его к воде. Он тяжело опустился на примятую траву. Достал помятую пачку «Честерфилда». Зажигалка «Cricket» щелкнула капризно, но огонек вспыхнул. Он закурил, глубоко затягиваясь, чувствуя, как знакомый, едкий дым заполняет легкие, немного проясняя мутную голову. Начал методичный осмотр, как сапер перед минным полем, как Робинзон на необитаемом острове. Каждый предмет – улика, ключ к разгадке.

Карман джинсов (правый): Четырнадцать сигарет «Честерфилд», темно-синяя зажигалка «Cricket» (потертая, с царапинами, но живая – маленькое чудо), пять подушечек «Стиморол» (арбузные – его любимые), связка ключей (два от квартиры в Вологде, один маленький – непонятно от чего, один от комнаты в Питере) с дурацким брелком отзывающимся на свист.

Карман джинсов (левый): Паспорт гражданина. Рассказов Иван Алексеевич. Фотография – глупая, напряженная улыбка, волосы торчком. Дата рождения. Прописка – Вологда. Вологда. Родной город. Мысль о нем вызвала новый приступ тоски. Механические часы «Полет» со сломанным кожаным ремешком – стрелки замерли на 23:47. Просроченный трамвайный билет (еще один кусочек нормальности). Китайский «шведский» нож (красная пластмассовая рукоять, три лезвия, отвертка, штопор – лезвие основное тупое, но хоть что-то). Горсть мелочи. Богатство.

Куртки нет. Осталась висеть на гвозде в ларьке. Вместе с бумажником, блокнотом с глупыми стишками. Вместе со всем прошлым.

«Богатенький Буратино, – горько усмехнулся про себя Иван, разглядывая жалкий скарб, разложенный на траве. – Особенно трамвайный билет пригодится. В сказочном трамвае прокатиться. И подушечки жвачки – главное стратегическое сырье. От голода помру, хоть дыхание свежим будет. А ножом... ножом масло на бутерброд намазать». Ирония была слабым щитом от накатывающей паники.

Сигарета догорала, пепел осыпался на траву. Мысли, наконец, начали выстраиваться в подобие логических цепочек, но от этого легче не стало. Он начал анализировать, как следователь на месте преступления, используя каждый крошечный факт:

Пуля не убила / Не настоящая?

Доказательства за: Лицо целое. Нет входного/выходного отверстия, ХА! Нет крови на одежде (осмотрел себя – только пыль и грязь поляны).

Доказательства против: Он помнил удар чудовищной силы в переносицу. Треск кости? Или это был звук выстрела? Должен был остаться синяк, ссадина, хоть что-то. Ничего. Как будто... его не стреляли. А что тогда? И самое главное: Как он попал сюда? Природа – точно не под Питером. Слишком дико, слишком... первозданно. Солнце в зените – значит, скорее всего, около полудня. Но когда? Если это тот же день... как он оказался за..  сотни километров? Если нет – сколько времени прошло? И почему он не в больнице? В милиции? В лучшем случае – в психушке.

Версия: Пластиковая пуля? Капсула со снотворным? Газ? Но тогда – где следы инъекций? Осмотрел руки – чистые. И эффект слишком мощный – перемещение в пространстве? Бред.

Бандиты. Похищение.

Доказательства за: Мотив – устранение свидетеля. Они могли вывезти его.

Доказательства против: Зачем оставлять паспорт? Ключи? Это улики! Зачем оставлять нож? И самое необъяснимое: почему не добили? Бросить в лесу – ненадежно. Он мог выжить (как сейчас) и пойти в милицию. И опять же – лицо. Ни следов побоев, ничего. Если бы его тащили, били, в лицо точно бы попало. Ничего. Нелогично.

Психоз. Галлюцинация. Сон.

Доказательства за: Абсурдность ситуации. Знакомые запахи в незнакомом месте (трава, земля) – может, мозг генерирует утешительные образы?

Доказательства против: Боль слишком реальна. Усталость в мышцах. Жажда. Голод. Трава под ногами – упругая, настоящая. Запах леса – сложный, многослойный, его не придумаешь. Вкус грязной воды – отвратительно-реальный. Сон так не ощущается. Галлюцинации не бывают такими цельными и длительными. Это физический мир.

Эксперимент?

Новая версия: Может, он подопытный кролик? Какой-то секретный проект? Усыпили, вывезли, бросили с минимумом вещей – посмотреть, что будет? Проверить выживаемость? Но зачем тогда паспорт? Или это часть теста – оставить его с документами, чтобы проверить реакцию? Бредово, но не невозможно…

«Хроники Амбера». Иной мир.

Версия: Может, он какой-нибудь принц? Заблудшая душа из другого измерения? Попал сюда через Тень?

Анализ: Он фыркнул, но уже без прежней уверенности. Нет, он слишком хорошо помнил свою обыденную, серую жизнь: провал на вступительных в институт (математика! чертова математика!), нудную работу в душном ларьке, крохотную комнатушку, вечный недосып, пустой кошелек, одиночество по выходным. Ничего героического, ничего королевского. Он – Иван Рассказов, лузер из Вологды. Никаких скрытых сил, никаких королевских кровей. Но... как он здесь оказался? Если это не галлюцинация, не похищение... тогда что? Параллельный мир? Лазейка в реальности? Мысль казалась дикой, но все остальные версии трещали по швам.

Оставалось одно: идти. Пока не найдет людей. Дорогу. Хоть какие-то признаки цивилизации. Или пока люди (или что-то иное) не найдут его. Ночь в незнакомом лесу без теплой одежды, с тупым ножиком против... обезьян с дубинами? Перспектива леденила душу. Солнце клонилось к горизонту с пугающей скоростью, окрашивая небо в тревожные оттенки охры и багрянца.

Он встал, отряхнул джинсы от прилипших травинок – тщетная попытка вернуть хоть каплю достоинства и контроля. Собрал свой жалкий скарб, сунул в карманы. Взял нож – лезвие тускло блеснуло в косых лучах. И двинулся вдоль кромки леса, стараясь держаться открытого места – здесь хотя бы видно приближение... чего угодно. Шел медленно, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому щелчку ветки в чаще. Лес молчал, но это была тяжелая, настороженная тишина.

Через час, когда солнце уже касалось верхушек самых высоких деревьев на западе, окрашивая их в огненно-золотой цвет, Иван понял: дальше идти сил нет. Ноги подкашивались, боль в голове (от падения? от несуществующей пули?) ныла тупо и настойчиво. Нужен ночлег. Укрытие. Огонь.

Он выбрал небольшой, поросший жесткой, седой от пыли травой холмик у самой опушки. Отсюда был неплохой обзор на поле и подходы к лесу – лучше, чем в низине. Следующий час ушел на сбор хвороста. Сухостоя было мало, пришлось заходить в чащу на несколько шагов. Темнота под пологом леса сгущалась быстрее, чем в поле. Воздух стал влажным, пахнущим грибами, прелой листвой и чем-то... звериным. Он торопился, чувствуя на спине незримый взгляд. Тот ли, обезьяний? Или чей-то еще?

В чаще, недалеко от опушки, он наткнулся на малинник. Ягоды – невиданно крупные, размером с фалангу пальца, темно-малиновые, почти черные, вытянутые, налитые как капли крови. На вкус – кисло-сладкие, с терпким, диким послевкусием. Он набил ими живот до отвала, а затем превратив футболку в импровизированный мешок, натаскал припасов к месту будущего костра.

Разжечь огонь удалось не сразу. Пальцы плохо слушались, дрожали. Зажигалка щелкала капризно, ветерок срывал первые, жалкие язычки пламени. Но Иван упорствовал, вспоминая пионерские навыки. Он соорудил гнездышко из сухой травы, мелких прутиков, потом – покрупнее. И вот, наконец, огонь ожил! Сначала неуверенно, потом все увереннее, ярче, с веселым, успокаивающим треском. Пламя затанцевало, отбрасывая длинные, пляшущие тени на траву холма, отгоняя сгущающиеся синие сумерки и даруя тень тепла и иллюзию безопасности.

Иван сидел, прислонившись спиной к стволу молодой березки на краю холма, и механически отправлял в рот кисло-сладкие ягоды. «Пару дней такой диеты, – подумал он с горькой иронией, глядя на свое «богатство» – футболку с ягодами и тупой нож, – и стану как Мересьев. Только без самолета и без госпиталя. Буду ползать по этому лесу, питаться шишками да кореньями. Если, конечно, мишки тут не водятся... или обезьяны...» Он посмотрел на чернеющую стену леса, уже сливающуюся с темнотой. Тишина стала иной – напряженной, звенящей, полной невидимых жизней. Кузнечики смолкли. Даже ветер стих. Только огонь потрескивал, да где-то очень далеко, в глубине чащи, прокричала однажды незнакомая птица – звук был резкий, отрывистый, как сигнал тревоги. Неуютно. Холодно, несмотря на огонь.

Уснуть не получалось. Тело валилось с ног, веки наливались свинцом, но стоило закрыть глаза – сон ускользал, как вода сквозь пальцы. Мысли метались: ларёк, выстрел, лицо грабителя, желтые глаза обезьяны, этот бесконечный лес, ощущение чужого взгляда... Страх и усталость вели свою войну. Наконец, физическое измождение взяло верх, погрузив его в тяжелый, беспокойный полусон... который быстро превратился в кошмар.

...и он очутился в Вологде. Но это была не его Вологда. Это был город-призрак, город-труп. Глубокой ночью. Небо – черное, бездонное, без единой звезды, как крышка гроба. Воздух – спертый, пахнущий пылью и... чем-то сладковато-гнилостным, как в заброшенном морге. Он стоял на набережной реки. Рядом – памятник Батюшкову, но поэт смотрел на него пустыми глазницами, а в руке вместо свитка сжимал обломок ржавой трубы. А за спиной... За спиной высилась немыслимая громада. Не скромный вологодский Софийский собор, а Исаакиевский собор из Питера, перенесенный сюда неизвестно какими силами. Его золотой купол был тусклым, покрытым черными пятнами, как струпья, а колоннада казалась кривой, перекошенной, готовой рухнуть.

Фонари на Кремлевской площади лили свет, которыя растекался по пустым гранитным плитам, не освещая, а лишь подчеркивая мрак. Пустота. Абсолютная. Ни души. Ни машины. Ни звука. Звенящая, давящая тишина была громче любого крика. Она давила на барабанные перепонки, заставляла кровь стучать в висках.

Он пошел. Куда? К дому? Но улицы были чужими. Знакомые названия (Октябрьская, Мира, Батюшкова) висели на кривых, покосившихся табличках, но дома... дома стояли не на своих местах. Деревянные вологодские особнячки соседствовали с бетонными коробками хрущевок, а кое-где торчали остовы небоскребов, обрубленные, как сломанные зубы. Окна – темные, пустые глазницы. Двери – черные пасти. Он шел по улице-тоннелю. За спиной шелестело – не ветер, а множество мелких шагов, шарканье босых ног по асфальту. Он оборачивался – никого. Только тень мелькала в переулке.

Мимо гостиницы «Спасская» (ее вывеска висела криво, буква «к» отвалилась). Пустота. Абсолютная. И вдруг – афиша. Единственное пятно цвета в этом черно-бело-желтом кошмаре. Ярко-красная, кричащая, приклеенная к фонарному столбу.

ТОЛЬКО ОДИН ДЕНЬ!
В ВАШЕМ ГОРОДЕ!
ЦИРК-ШАПИТО!
НЕВЕРОЯТНОЕ! УЖАСАЮЩЕЕ!
В ПРОГРАММЕ:
Свирепые молчуны (Голод воплоти!)
Иллюзион (магия ЧЕРНАЯ! БЕЛАЯ! ЗАПРЕДЕЛЬНАЯ!)
Виртуозное владение ножом..
Конт…

Нижний край был грубо оторван, как будто кого-то стащили за ноги со стены. «Конт...» что? Контактный зоопарк? Контрабас? Контракт с дьяволом? Иван почувствовал, как ледяной ком сжимается в груди, перекрывая дыхание.

И тут, как по волшебству, он увидел его. За поворотом, на автобусной остановке. Ларек. Убогий, знакомый до каждой царапины на облупившейся крашеной жести, до трещины на грязном стекле окошка. Оно было подсвечено изнутри тусклым, мерцающим светом, как свеча в склепе. Точь-в-точь как его собственный, проклятый ларёк на краю света. Сердце забилось, как бешеный барабан, угрожая вырваться из груди. Не надо. Не подходи. Это ловушка. Разум вопил об опасности. Но ноги понесли сами. Будто его тянула невидимая нить, будто он был марионеткой в чьей-то жуткой пьесе. В руке сами собой оказались деньги. «Честерфилд», – прошипел он сквозь ссохшиеся губы, протягивая купюру в темный, зияющий проем окошка. Внутри, спиной к нему, копошилась фигура. Молодой парень? Одежда была знакомой – дешевая куртка, кепка. Он молча взял деньги. Иван услышал звяканье монет – звук был нереально громким в мертвой тишине города. Парень протянул пачку «Честерфилда» – синюю, такую же, как в кармане Ивана сейчас.

Иван автоматически сунул сигареты в карман джинсов. Зажигалки нет. «Потерялась», – мелькнула мысль. Голос его, когда он заговорил, был чужим, хриплым, полным немой мольбы: «Огоньку...» – он сглотнул ком в горле. «...еще не найдется?»

Парень за спиной замер. Полная, зловещая тишина. Потом он начал поворачиваться. Медленно. Очень медленно. Словно его кости скрипели и ломались. Каждый градус поворота длился вечность. Иван не мог оторвать глаз, ноги приросли к месту. Вот показался край кепки... плечо... и наконец...

Лица не было.

Там, где должно было быть лицо, клубилась мгла.. Слепая, непроглядная.. И поднимающаяся рука из которой на Ивана смотрело холодное, круглое жерло пистолета.

«Конечно, земляк, – прозвучал голос. Он отовсюду сразу – из стен домов, из-под земли, из черного неба. Голос был неестественно веселым, до тошноты слащавым. – Какие проблемы! Огоньку? Лови!»

Палец на спусковом крючке... сжимался...

Глава 5
Колдун

Еще до того, как его силуэт обозначился на опушке, где густой лес уступал место покатым холмам и лугам, мир содрогнулся. Небо, за минуту до этого бездонное и безоблачно-лазурное, будто выцвело, хотя солнце продолжало палить с той же безжалостной силой. Но свет его стал иным – жестким, колючим, лишенным тепла. Словно невидимая туча, холодная и тяжелая, накрыла солнце, отбрасывая на землю беззвучную, леденящую тень. Бархатный, пропитанный ароматами нагретой травы и смолы воздух вдруг выстыл. Тепло испарилось, как вода на раскаленном камне, оставив после себя лишь зябкое дуновение, пахнущее сыростью погреба и увяданием.

Эта перемена была мгновенной и всеобъемлющей. Стрекот кузнечиков, щебет птиц в кустах шиповника, жужжание пчел над луговым клевером – все слилось воедино, а затем оборвалось на полуслове, на полуноте. Наступила гнетущая, звенящая тишина. Даже листья на деревьях перестали шелестеть, замерли, будто придавленные невидимой рукой. Природа затаила дыхание, втянула голову в панцирь, ожидая удара.

Деревенька в излучине речушки, обычно живая и шумная в это послеполуденное время – с криками детей у воды, лаем собак, скрипом телег и перекличками женщин, – в считанные мгновения вымерла. Окна домов, еще секунду назад распахнутые навстречу лету, захлопнулись с такой поспешностью, что кое-где звенели стекла. Засовы щелкнули глухо, словно захлопывая крышки гробов. Жизнь ушла внутрь, спряталась за толстыми бревенчатыми стенами, затаилась в темных углах. Дворы опустели. Курица, клевавшая зерно у самого края тропы, ведущей из леса, вдруг встрепенулась, испуганно кудахтая, и юркнула под крыльцо ближайшей избы. Над деревней повисло напряженное ожидание, густое, как смола.

И тогда он появился.

Медленно, не спеша, словно давая миру время осознать его присутствие, он спустился по тропинке, натоптанной поколениями местных жителей. Длинный серый плащ, грубый и бесформенный, свисал с его плеч почти до земли, колыхаясь при каждом шаге. Он не был сшит из кожи или ткани в привычном понимании. Казалось, плащ соткан из самой лесной пыли, из пепла давних костров, из тени вековых елей. Он впитывал свет, не отражая его, сливаясь с дорогой и окружающей мглой. Когда полы плаща распахивались от движения, под ним вспыхивали шаровары невероятно яркого, кроваво-красного цвета. Как огонь, пробивающийся сквозь толщу холодного пепла. Как свежая рана на сером теле земли.

На его худой, жилистой шее висели амулеты – кости, причудливо сросшиеся коренья, зубы неведомых зверей, подвешенные на ремешках из сухой кожи. Они тихо позванивали при ходьбе, звук был сухой, костяной. К широкому поясу из воловьей кожи были привязаны несколько мешочков из грубой ткани, туго набитых – угадывались очертания трав, корешков, ссохшихся грибов. Запах от него шел странный, нечеловеческий – смесь сухой полыни, гниющего пня, старой крови и чего-то еще, невыразимо древнего и чуждого.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто это. Весть о его приближении, казалось, пришла не по ветру, а проросла из самой земли, из потемневшего неба, из замершего воздуха. Колдун. Странник из чащи, несущий неведомую весть. Человек, чье появление предвещало лишь одно: перемены. И перемены эти редко бывали добрыми.

Он вошел в деревню неторопливым, мерным шагом. Не гостя, робко ступающего на чужую землю, а хозяина, обходящего свои владения. Его шаги по твердой земле главной улицы были почти беззвучны, лишь пыль легким облачком поднималась из-под его сандалий, сплетенных из коры. Он поворачивал голову то вправо, то влево, его взгляд, скользящий из-под глубокого капюшона, был тяжел и неспешен. Казалось, он не просто смотрит на дома, а видит сквозь стены, ощущает биение сердец за ними, слышит сдавленное дыхание спрятавшихся.

Напряжение в воздухе сгущалось, становилось почти осязаемым. Лишь по мельчайшим, едва уловимым признакам можно было понять, что деревня не пуста. Вот качнулась занавеска в окне крайней избы – кто-то отдернул руку, испугавшись, что его заметят. Вот глухо, с металлическим скрежетом, задвинулся засов в крепких дубовых воротах. Вот тихо, жалобно скрипнула половица внутри одного из домов – шаг ребенка, забившегося в самый дальний угол. В тех домах, мимо которых Колдун проходил, не замедляя шага, люди испытывали неимоверное облегчение, граничащее со слабостью. Сердце, замершее в груди, начинало биться с бешеной силой, выбиваясь из ребер. Но у тех, к чьим воротам, к чьим окнам обращался его безликий взор из-под капюшона, кровь стыла в жилах. Казалось, сама жизнь замирала в ожидании приговора.

Он шел по улице, мимо крепких, недавно срубленных домов, мимо покосившихся избушек, мимо колодца с тяжелым журавлем. Деревня была невелика, всего два десятка дворов. И вот, пройдя почти всю ее, он остановился у предпоследней избы. Небольшой, но крепкий дом, с резными наличниками, побеленный известью. Ухоженный двор, забор из жердей. И качели – простая веревка, перекинутая через толстую ветку старой липы, с привязанной к ней гладкой отполированной детскими руками перекладиной.

Колдун постоял у калитки несколько долгих мгновений. Его неподвижность была зловещей. Казалось, он принюхивался, вслушивался в тишину дома. Потом калитка, не скрипнув, отворилась сама собой, будто ее толкнула невидимая рука. Он вошел во двор. Не глядя по сторонам, подошел к качелям. Они слегка раскачивались, будто только что с них вскочил ребенок. Колдун нагнулся, его длинные, костлявые пальцы с грязными ногтями копнули густую траву у основания липы. И изумрудной зелени он извлек тряпичную куклу. Грубо сшитую, с нарисованными углем глазами и ртом, в платьице из пестрого ситца. Кукла была грязная, одна рука оторвана. Он поднял ее, повертел в руках, словно изучая. Потом зажал в левой руке, кулак с куклой спрятался в складках пыльного плаща.

В избе, в горнице этой самой избы, перепуганная девчушка лет десяти, Марика, с силой, от которой хрустнули кости, втянула под кровать своего младшего братишку, шестилетнего Петро. Они лежали, прижавшись друг к другу, на холодном, пыльном полу, заваленном старыми тряпками и забытыми игрушками. Сердце Марики колотилось так, что она боялась, его стук услышат на улице. Петро дрожал мелкой дрожью, как заяц в капкане, его лицо было мокрым от слез, но он кусал губу, стараясь не всхлипнуть. Они слышали, как скрипнула калитка. Слышали мерные шаги по двору. Слышали жуткую, гнетущую тишину, наступившую после того, как шаги замерли у качелей. Маринка знала про куклу. Она выронила ее сегодня утром, когда бежала домой, услышав от соседки страшный шепот: "Он идет! Из леса!" И вот он нашел ее. Нашел ее куклу. Как будто взял в заложники часть ее самой.

С детства они слышали о Колдуне. От бабки, от соседей, от странников, заходивших в деревню. Рассказы были разные, путаные, полные суеверного ужаса. Кто-то говорил, что он лечит травами, но требует за это страшную цену – годы жизни, удачу первенца. Кто-то шептался, что он наводит порчу, насылает мор на скот. Кто-то клялся, что видел, как он разговаривает с волками и воронами. Но все рассказчики сходились в одном: дом, в который заходит Колдун, посещает Смерть. Не всегда сразу. Иногда через день, через неделю. Но она приходила. Брала кого-то. Старого или малого, здорового или хворого. Брала неумолимо.

Марика услышала, как заскрипели ступени крыльца. Старые, дубовые, они никогда не скрипели так громко, так... настойчиво. Братишка вздрогнул всем телом и прижался к ней еще сильнее, его маленькие ручонки впились ей в руку. Она зажмурилась, молясь всем богам, которых знала, чтобы он прошел мимо. Чтобы он не вошел. Но шаги остановились у самой двери. Наступила тишина, еще более страшная, чем скрип ступеней. Тишина ожидания. Из избы не доносилось ни звука – родители их, видимо, замерли в сенях или в горнице, боясь пошевелиться. Даже печь не потрескивала.

Колдун стоял на крыльце. Он приложил ладонь к грубой, теплой от солнца поверхности дубовой двери. Ладонь была бледной, с синеватыми прожилками, с длинными пальцами. Дверь тихонько, жалобно скрипнула, и щель между косяком и полотнищем чуть расширилась, как будто дверь вздохнула под его прикосновением. Он стоял так несколько долгих, бесконечных мгновений. Марике казалось, прошла целая вечность. Ей хотелось вскочить, закричать, выбежать, отдать ему все, что он захочет, лишь бы он ушел. Но тело не слушалось, скованное ледяным страхом.

Потом шаги отодвинулись от двери. Скрип половиц на крыльце. Маринка приоткрыла один глаз, глядя в щель между кроватью и полом в сторону сеней. Она увидела краешек его серого плаща, мелькнувший в щели притворенной двери. Он не вошел! Он уходит! Облегчение, сладкое и головокружительное, хлынуло на нее. Петро тоже почувствовал это, его дрожь стала чуть меньше.

Но Колдун не ушел. Он аккуратно поставил тряпичную куклу, на перила крыльца. Усадил ее, как живую, прислонив спиной к столбику. Игрушечные глаза, нарисованные углем, смотрели прямо в щель под кроватью, прямо на Маринку. Потом он развернулся и быстрыми, уверенными шагами спустился с крыльца. Но он не пошел обратно по улице. Он направился прочь от деревни, к самой ее окраине, где у старой, кривой ивы стояла покосившаяся, почерневшая от времени избушка. Избушка, где жили двое стариков – дед Никифор и бабка Лукрея.

Марика осторожно вылезла из-под кровати, подползла к окну, затаив дыхание. Она видела, как серая фигура скользит по дороге, удаляясь к дому на отшибе. Облегчение сменилось новой волной страха, теперь уже смешанного с жалостью. "К дедушке Никифору...", - прошептала она. Петро выполз следом, в его больших глазах полных слез читался вопрос.

Дверь в избушку стариков была не заперта. Колдун толкнул ее, и она бесшумно подалась внутрь. Воздух здесь был тяжелый, спертый, пропитанный запахом лекарственных трав, старости, немощи и печного дыма. В маленькой горнице, куда проникали лишь косые лучи света из крошечного оконца, было полутемно. В углу, на широкой деревянной кровати, под грубым домотканым одеялом лежал дед Никифор. Паралич, сразивший его два года назад, сковал половину тела, превратив крепкого когда-то мужика в немощного, безгласного старика. Его лицо было перекошено, рот полуоткрыт, взгляд мутный, устремленный куда-то в потолок. Он почти не двигался, лишь изредка тихо стонал. Рядом, на низкой табуретке, сидела бабка Лукрея. Маленькая, ссохшаяся, как лесной орех, вся в морщинах. Она держала руку мужа в своей – жилистой, узловатой, но еще сильной. Увидев вошедшего, она не вскрикнула, не встала. Лишь чуть сильнее сжала руку Никифора, а ее мутные, выцветшие от слез и возраста глаза широко раскрылись, наполнившись не страхом, а каким-то странным, почти животным пониманием. Она ждала. Ждала давно.

Колдун не стал смотреть на стариков. Он прошел к грубо сколоченному столу, стоявшему посреди комнаты, и сел на табурет. Стол, пара кроватей (вторая, видимо, бабкина), сундук в углу да несколько табуреток – вот и вся мебель. Бедность была уютная, привычная, но сейчас она казалась зловещей в этой тишине.

Тишину нарушил скрип половиц. Это Лукрея встала. Медленно, с трудом разгибая спину, она прошла мимо него, не глядя, к печке. Приоткрыла заслонку, откуда пыхнуло жаром, и вытащила ухватом небольшой, закопченный горшок. Поставила его на стол рядом с Колдуном. Потом достала из глиняной миски на полке деревянную ложку и тоже положила ее на стол с негромким "бряк". Все действия были медленными, точными, лишенными суеты. Она налила в миску густой, темной похлебки – пахло капустой, луком и какой-то дешевой крупой. Поставила миску перед Колдуном. Потом так же молча вернулась на свою табуретку, снова взяла руку мужа и уставилась в ту же точку на стене перед собой. Ни слова. Ни вопроса. Ни мольбы.

Колдун снял капюшон. Под ним оказалось худое, изможденное лицо неопределенного возраста. Кожа желтоватая, пергаментная, натянутая на скулах. Глубоко посаженные глаза темного, почти черного цвета, без блеска, как у мертвой рыбы. Короткие, седые волосы. Он не глядел на старуху. Взгляд его был устремлен куда-то внутрь или сквозь стену. Он взял ложку. В полной тишине, нарушаемой лишь редким шелестом листвы за окном и далеким карканьем вороны, он начал есть. Неторопливо. Тщательно. Смакуя каждую ложку бедняцкой похлебки, как гурман редкое яство. Звук его жевания, тихий, но отчетливый в этой гробовой тишине, казался кощунственным. Бабка Агафья не шевелилась. Только рука ее сжимала руку мужа все крепче, суставы побелели.

Он доел. Поставил ложку в пустую миску. Поднялся. Медленно направился к выходу. Но на пороге остановился. Обернулся. Взгляд его скользнул по кровати.

Дед Никифор спал. Но сон его был слишком глубок, слишком неподвижен. Грудь не поднималась. Перекошенное лицо обрело странное, почти умиротворенное выражение. Колдун перевел взгляд на бабку Лукрею. Она сидела все так же прямо, все так же держала руку мужа. Но глаза ее, широко открытые, смотрели в пустоту перед собой. В них не было ни мысли, ни страха, ни даже печали. Только пустота. Бескрайняя, бездонная пустота. Если бы не эти застывшие, невидящие глаза, можно было бы подумать, что старушка просто задремала, утомленная долгим бдением.

Колдун медленно подошел к ней. Его тень легла на ее скорбную фигурку. Он наклонился. Его длинные пальцы осторожно, почти нежно коснулись ее век и мягко опустили их, прикрыв пустые глаза. Веки были теплыми, сухими. Он поправил складки ее темного платка на лбу. Потом выпрямился и вышел, не оглядываясь.

На пороге, ступая на высохшие, серые от пыли половицы сеней, он заметил непросохшие водяные пятна. Они были темными, почти черными на выщербленном, некрашеном дереве. Незадолго до его прихода бабка Агафья мыла полы. Старалась, видимо, встретить гостя в чистоте. Или готовила дом к чему-то неизбежному.

Колдун вышел из деревни тем же путем. Он шагал бодро, почти легко, по тропинке, петляющей меж холмов, уже снова залитых золотистым, теплым светом заходящего солнца. Смеркалось. Воздух снова стал теплым и бархатным, наполненным вечерними звуками просыпающихся сверчков и кваканьем лягушек у реки. Птицы снова запели на опушке. Жизнь вернулась в мир, как будто ничего не случилось.

Настроение у Колдуна было хорошее. Он был сыт. Простая похлебка, казалось, придала ему сил. В кармане его красных шаровар лежала маленькая, твердая вещица – старый, стертый медный грош, который он нашел на полу у печки в доме стариков, когда бабка отвернулась. Плата за услугу? Сувенир? Он не задумывался. Он шел вперед, растворяясь в сгущающихся сумерках, направляясь к далекой лесной чаще, откуда пришел. За его спиной, в маленькой деревушке на излучине речушки, в доме у липы плакала девочка над куклой, оставленной на перилах, а в покосившейся избушке на отшибе стояла мертвая тишина.

Глава 6
Иван

Сигарета дрожала в пальцах Ивана, как пойманная стрекоза, пытающаяся вырваться на волю. Пламя дешевой зажигалки трижды лизнуло конец сигареты, прежде чем неохотно уцепиться за него. Иван затянулся глубоко, до хриплого стона в легких – табачный дым, горький и знакомый, стал якорем в этом безумном мире. И только тогда, сквозь пелену усталости и отрешенности, он заметил: костер угасал. Лишь пара толстых, обугленных веток-великанов еще тлела в темноте, как пара рубиновых глазниц исполинского черепа, испуская последние, прерывистые вздохи тепла и света. Он подполз к куче хвороста – настоящему кладбищу сухих костей леса, выбеленных временем. Тонкие прутья захрустели под рукой. Он сунул их в умирающее пекло. Минута терпеливого ожидания – и крошечные огненные духи, словно проснувшись, жадно облепили сушь, заворчали, загудели басовито, выплевывая в ночное небо целые фейерверки искр-звездочек, которые гасли, не долетев и до половины высоты могучих стволов. И сразу же, словно обидевшись на вторжение света, тьма вокруг сгустилась, стала плотной, обволакивающей, как черный деготь. Очертания деревьев-колоссов растворились, куст на склоне превратился в бесформенное пятно, остался лишь этот дрожащий островок света в бездонной, враждебной бездне. Воздух пах сыростью, и чем-то сладковато-приторным, напоминающим перезревшие фрукты.

Иван запрокинул голову, чувствуя, как затекает шея. Над ним разворачивалось Чудо, от которого захватывало дух и щемило сердце тоской по привычному, маленькому небу дома. Оно было не просто темным – оно было бездонным. Черный бархат, на котором безумный, щедрый ювелир рассыпал все сокровища своей мастерской. Звезды здесь были не точками – а огромными, ледяными алмазами, вонзившимися в саму ткань вечности, сверкающими с такой пронзительной ясностью, что казалось, до них можно дотянуться рукой. Луна висела точно в центре – не спутник, а исполинская, холодная жемчужина, выловленная из океана времени, одинокая и величавая королева этой немой, ослепительной выставки. Знакомы ли ему созвездия? Иван тупо переводил взгляд с одной гигантской звезды на другую. Нет. Ни Медведицы, ни Кассиопеи. Только хаос ослепительных огней. И странное гнетущее ощущение гигантизма всего вокруг: деревья, чьи верхушки терялись в темноте, словно колонны храма забытых богов; звезды-софиты; ягоды малины размером с кулак, словно сорванные с мичуринского древа чудес. И он сам – песчинка, маленький, дрожащий муравей у жалкого костра на самом краю непостижимой бесконечности. "Добро пожаловать в Страну Великанов, Ваня," – ехидно процедил внутренний голос, знакомый по ларьку. "Теперь ты точно знаешь, что такое падать в кроличью нору."

Страх, разбудивший его от кошмарного сна, постепенно отступил, утонул в звенящей тишине этого чужого мира. Рядом успокаивающе потрескивал костер – старый, надежный рассказчик. Где-то в непроглядной темноте за кругом света деревья шептались листвой – не привычным шелестом, а низким, перекатывающимся шуршанием, словно старухи на скамейке. Луна лила свое серебряное, сказочное спокойствие, окутывая все мертвенным, но красивым светом. Спать не хотелось, хотя тело ныло от усталости. Иван просто лежал на спине, уставившись в гипнотизирующий танец языков пламени, машинально подбрасывая в то ветку, то сучок. Хвороста было натаскано вдоволь вчера – целый склад древесных теней и костей. Вспомнилась знакомая пословица: можно бесконечно смотреть на огонь, на воду и на то, как другие работают. «Лежать бы так и лежать, – пронеслось в голове, – пока этот чертов мир не решит сожрать меня окончательно. Или пока не кончится хворост». Время текло густой, тягучей смолой. Воздух, еще недавно ледяной, теперь пах утренней сыростью – свежестью промытого камня, влажным дыханием спящей земли и какой-то сладковатой гнилью.

Рык. Он не просто разорвал тишину – он распорол ее, как нож щёлк. Звук пришел, низкий, грудной, вибрирующий, наполненный такой яростью, что сердце Ивана сжалось в ледяной комок, а потом забилось с бешеной скоростью. Адреналин, знакомый и ненавистный, ударил в виски. Иван представил того, кто ревел: огромного, лохматого, с пастью, полной кинжалов, и глазами, пылающими как угли из самой преисподней. «Мишка? – мелькнула мысль.– Или местный аналог?» Тишина, навалившаяся после рыка, была гробовой, зловещей, давящей тяжелее камня. Даже ночная птица – огромная, похожая на филина, – сорвалась с ветки где-то высоко и, шурша крыльями, похожими на пергаментные свитки, бесшумно умчалась прочь, растворившись в черной вышине. "Умная птичка," – подумал Иван с горькой завистью.

Рык повторился. Ближе. Намного ближе. Казалось, его источник сейчас выйдет из-за ближайших стволов. И следом –грохот. Не просто шум приближающейся опасности. Мини-землетрясение. Сотни копыт (лап? когтей?) выбивали бешеную дробь по земле, ломая сучья с сухим, болезненным треском, как будто ломались кости самого леса. Глухие, тяжелые удары сотрясали почву – словно кто-то невидимый бил кувалдой по стволам вековых гигантов. "Стадо? Волки?.. Или нечто совершенно новое из местного бестиария?"* – пронеслось в голове, пока рука уже нащупывала в кармане рваных джинс холодную металлическую рукоять.

Иван вскочил на ноги, сердце колотилось о ребра, как молот. Он выхватил нож – верного спутника со времен ларька. Лезвие блеснуло в отблесках костра – жалкий осколок стали, все те же пять с половиной сантиметров против ночного кошмара. Но привычный вес в руке давал тень уверенности, крошечную опору. Затем он резко нагнулся, и схватил из костра самую большую, яростно пылающую ветку. Факел! Древнейшее оружие Прометея против порождений тьмы. Огонь обжег пальцы, но он лишь крепче сжал рукоять. Он повернулся лицом к ревущей, грохочущей темноте, став живым, пылающим маяком и мишенью в кольце огня. "Ну что ж, – подумал он с горькой иронией. – Сцена готова. Выходите, звери мои дорогие. Посмотрим, чья возьмет."

Шум нарастал, как прилив перед штормом, заполняя собой все пространство. Минуты тянулись, каждая – как вечность. И вот на границе дрожащего света и непроглядной тьмы заплясали тени. Сначала смутные, неясные, сливающиеся с общим мраком. Они метались, скользили, перебегали, сливались и снова разделялись, как ртутные капли. Хриплое, прерывистое, свистящее дыхание пробилось сквозь общий грохот и топот. Любопытно: дышал, казалось, один зверь. Один источник этого хриплого, влажного звука. Но ног, выбивающих эту бешеную дробь, создающих этот гул многоголосого топота – было явно легион "Так не бывает! –пронеслось в голове.– Или в этом мире бывает?"

И все же, как он ни готовил себя мысленно, увиденное, когда первый из ночных гостей ворвался в световой круг, ввергло его в оцепенение, как в тяжелом сне. Он влетел не вперед, а проехал по траве на заднице. Первая, мгновенная ассоциация: волк! Позже, когда удалось разглядеть этих тварей ближе, он понял, что ошибся, но отчасти. Кто-то, словно в кошмарной генной лаборатории самой Природы, скрестил волка с французским бульдогом и добавил щепотку чистого ада. Короткая, щетинистая шерсть грязно-мышиного цвета, торчащая клочьями. Кривые, толстые, мускулистые лапки, будто привинченные наспех к массивному туловищу. Сплюснутая, морщинистая бульдожья морда, но с неестественно вытянутой, волчьей пастью, усеянной двумя рядами мелких, но острых, как иглы дикобраза, зубов, блестящих в огне слюной. Хвост – короткий, закрученный в тугой поросячий крючок. И только уши – острые, грязные треугольники, да глаза... О,… эти глаза, напротив!... Узкие зеленые щели, светящиеся из глубины черепа неестественным, ядовитым фосфоресцирующим светом. В них читалась не просто злоба – древняя, безумная, нечеловеческая ненависть ко всему живому и светлому. Кровь стыла в жилах. Это были волчьи глаза, вставленные в бульдожью маску сумасшедшим демоном.

Влетев в круг света, тварь проехала несколько метров по росистой траве, издав короткий, хриплый звук, больше похожий на сдавленный кашель, чем на лай, вскочила с удивительной ловкостью и тут же нырнула обратно в спасительную тьму, как призрак. Слева, на границе света и тени, мелькнула еще одна такая же серая, коренастая тень, проскочившая как шальная пуля. Иван только успел повернуть голову...

А потом пришла Волна.

Не отдельные особи, а серая, лохматая, клыкастая лавина выкатилась из мрака, накрывая его островок света. Их было с десяток, не меньше. Иван инстинктивно отпрянул, едва не угодив спиной в пекло костра – тепло жгло пятки. Первые мгновения твари его словно не замечали. Они метались по освещенному кругу, сталкивались друг с другом, рыли землю кривыми когтями, выдергивая клочья травы и черной земли, огрызались друг на друга тихим, шипением. Запах накатил волной – резкий, звериный, смесь псины, пота и той сладковатой гнили, что висела в воздухе. Потом одна морда – ближайшая – резко повернулась в его сторону. Зеленые фосфоресцирующие щели впились в него с животным любопытством. Еще глаза. Еще. Вскоре на него смотрел добрый десяток пар этих адских фонарей. Что-то черное, низкое и стремительное, клубком перекатилось через самый край костра, разметав тлеющие угли и горящие головешки во все стороны. Оно исчезло в ночи, оставив за собой шлейф паленой шерсти и унося на боку несколько тлеющих звездочек-углей. Половина стаи, с шипением рванула следом.
Иван мельком глянул за границу света, туда, куда умчался черный клубок и половина стаи. Там кипела своя, невидимая битва. Слышались яростные, хриплое шипение тварей, резкие, отрывистые звуки ударов – глухих шлепков и сухих щелчков, как будто били по пустым тыквам. Вспыхивали и гасли зеленые огоньки глаз, мелькали серые тени в хаотичном танце. И среди этого хаоса, как черная молния, металась более крупная, вертикальная тень. Иван успел заметить, как она, отпрыгнув от одного зверя, лапой с размаху ударила другого от чего зверь завизжал и откатился. "Держит удар, – с уважением мелькнуло у Ивана. – И не зря они за ней гонятся". Он понял: пока она отвлекает часть своры, у него есть шанс.
В это время другая половина, пять-шесть особей, развернулась и пошла на него. Шли не спеша, методично, переваливаясь на кривых лапах, скаля кинжалы зубов. "Вот и познакомились, – подумал Иван с ледяным спокойствием отчаяния. – Добро пожаловать, друзья мои клыкастые."

И тут Ивану открылось странное знание, знакомое еще по темному переулку у ларька: его сознание не было монолитным. В стрессовой ситуации оно раскалывалось на целый парламент невидимых ораторов, каждый со своим мнением и темпераментом. Голоса вспыхнули разом, налезая друг на друга, споря, визжа и оскорбляя в теснине его головы. И хотя мысленный вихрь пронесся за долю мгновения, он успел различить отчетливые фразы, как обрывки радиопередач в эфире. Бесстрастный судья и регистратор, голосом диктора сводки погоды, констатировал: Началось. Этап первый: психологическое давление. Истеричный юнец, сорвавшимся фальцетом, взвизгнул: «Мамочка! Забери меня!». Густой бас, словно сошедший с подмостков провинциального театра, где играют исключительно трагедии, продекламировал с пафосом: «Ни сна, ни отдыха измученной душе! Мне ночь не шлет отрады и забвенья!». И наконец, циничный резонер, голосом бывалого дворового кота, подвел черту одним смачным, непечатным словцом, универсальным и емким, чей смысл сводился к старому, затасканному: баста, карапузики, кончилися танцы. "Спасибо, парни, прояснили," – мысленно фыркнул Иван, сжимая нож и факел.

Первый зверь, видимо, не знал инструкций по технике безопасности при работе с открытым огнем. С низким, хриплым урчанием он ринулся вперед, не видя преграды, одержимый лишь голодом и яростью. Его морда ткнулась прямо в пылающий конец ветки. Раздался Свист! Нечеловеческий, раздирающий душу, полный боли и глубочайшего удивления. Зверь буквально замер в воздухе, будто врезался в невидимую стену. Передние лапы подломились, задние по инерции понесли тушу вперед. Нелепый кувырок через голову. Падение к самым ногам Ивана. Вскакивание с ошалелыми глазами и... стремительное бегство в темноту с воем обожженной плоти, напоминающим плач обиженного ребенка. Стая замерла. Звери ощетинились, шерсть встала дыбом. Зубы, острые и желтые, как старые кинжалы, обнажились в зеленых, слюнявых пастях. Они начали медленно обходить Ивана по кругу, замыкая кольцо. Беззвучно. Ни рыка, ни предупреждающего лая. Только хриплое, сопящее дыхание да мерный топот десятков когтистых лап по земле. Жуткая, дисциплинированная, немая атака. "Учатсья," – подумал Иван с ледяным ужасом. "Проклятые твари быстро учатся."

Иван вертелся на месте, как волчок на оси своего страха. Он отмахивался факелом, описывая перед собой огненные восьмерки. Огонь шипел и потрескивал, кусая воздух, отгоняя серые тени на шаг-два. Жар пылающей ветки обжигал лицо, дым щипал глаза. Он знал: долго так не продержаться. Рано или поздно факел погаснет, рука устанет, и они прорвутся. Страх перед смертью, знакомый холодок в животе, вдруг отступил, растворился. Его место заняла знакомая ледяная злость. Злость на этот мир, на тварей, на свою беспомощность, на пулю в Ленинграде, которая почему-то не добила. «Столько раз подряд не умирают, –прозвучал внутри спокойный, усталый голос.– Раз уж выжил тогда, выживу и сейчас. Просто надо очень постараться». Плечи сами собой расправились. Кулаки сжались так, что костяшки побелели, а кости сладко захрустели. Ноги, казалось, вросли в землю, впитывая ее силу. Он сделал шаг навстречу ближайшей тени! Факел со свистом прошелся по оскаленной морде. Шерсть затрещала и запахло паленым. Живая стена попятилась. В зеленых глазах ближайших зверей мелькнуло... удивление? Настороженность? Они почуяли перемену, новую, опасную энергию. "Боитесь? –мысленно усмехнулся Иван.– Отлично. Бойтесь."

И в этот самый миг, когда его внимание было приковано к фронту, что-то стремительное и темное, как комок ночи, перелетело через костер сзади. Удар в спину был оглушительным, как удар мешком с песком. Иван почувствовал, как хрустнул позвоночник, воздух вырвало из легких. Он рухнул вперед, навзничь. Факел выскользнул из ослабевшей руки, покатился по траве, шипя и рассыпая искры. «Перепрыгнул... Самый умный... самый отчаянный...» – успела пронестись мысль, пока он падал, видя над собой перевернутый мир: огромную луну, черные силуэты деревьев, прыгающие зеленые огоньки глаз. Еще не коснувшись земли, он инстинктивно перевернулся на спину. Первая тварь, почуяв легкую добычу, метнулась к его горлу, широко разинув пасть. Иван, действуя на чистой звериной реакции, рванул рукой с ножом навстречу. Холодная сталь вошла во что-то мягкое и влажное с глухим, противным хрустом. Раздался настоящий, дикий, исступленный Визг! Полный боли, ярости и непонимания. Зверь откатился в сторону, царапая землю когтями, тряся головой, с торчащим из глаза ножом. Остальные на мгновение замерли.

* * *

Рассвет подкрадывался неслышно, как вор. Он не гнал тьму, а разбавлял ее, превращая чернильную гущу неба в бледно-молочную, потом в серо-жемчужную муть. Над полем битвы стлался холодный, влажный туман – дыхание спящей земли, пытающееся скрыть следы ночного кошмара. Он цеплялся за высокую, странную траву, похожую на осоку, но с фиолетовыми прожилками на листьях, обволакивал обугленные остатки костра, лизал окровавленные клочья земли. Иван сидел, сгорбившись, как старик, уткнувшись лбом в колени. Дремал ли он? Скорее, проваливался в бездонные колодцы забытья, где не было ни боли, ни страха, только тяжелая, свинцовая пустота. Костер умер окончательно. Лишь под толстой серой шапкой пепла, когда легкий ветерок-озорник приподнимал ее край, иногда вспыхивала и тут же гасла одинокая оранжевая искорка – последний привет ушедшего пламени, последнее воспоминание о тепле и свете.

Боль. Она вернулась, настырная и неумолимая. Тупая, нудная – в прокушенной кисти правой руки, сведенной в неестественный коготь. Острая, жгучая волна – в разодранном левом боку, накатывающая с каждым вдохом, с каждым шевелением. Ноги... чудом почти целы. Только одна потрепанная кроссовка была опалена и сплавлена, когда он в суматохе падения сунул ногу прямо в раскаленные угли. Запах паленой резины все еще висел в воздухе. Бок, если не загноится, пожалуй, заживет через неделю. Но рука... Рука была катастрофой. Мощные челюсти твари превратили середину ладони в кровавое месиво из плоти, сухожилий и осколков кости. Он боялся смотреть. Пальцы, перевязанные окровавленным лоскутом футболки, лишь слабо шевелились, как у парализованного. Холодный ужас сковал сердце при мысли о будущем этой руки, о гангрене, о беспомощности в этом мире. "Без руки я здесь – труп на прогулке,"* – пронеслось с ледяной ясностью.

Адреналин еще бурлил в жилах, когда стая внезапно, по невидимой команде, отхлынула, растворившись в предрассветном тумане так же стремительно и необъяснимо, как и появилась. Боль пришла позже – настырными, злыми толчками, заставляя скрежетать зубами. Осмотрев раны бегло, сквозь пелену тошноты, Иван сорвал с себя грязную, пропитанную потом и кровью футболку. Разодрал ее пополам зубами и руками. Половина пошла на бок – грубая, тут же пропитывающаяся алым повязка, которую он едва затянул левой рукой и зубами. Вторая половина – на изуродованную кисть, превратившись мгновенно в тяжелый, теплый, быстро краснеющий комок. Первая самодеятельная медицинская помощь окончена. "Завтра придется жертвовать джинсами, – подумал он без особой эмоции.– Если, конечно, доживу до завтра. И если эти джинсы еще на что-то годны". Мысль была тусклой, как последний уголек.

Только тогда, подняв глаза, он заметил Ее. Чуть поодаль, на корточках, сидела на толстом, покрытом мхом корне та самая крупная обезьяна (или то, что он принял за обезьяну). Его ночной «соратник» по отражению атаки тварей. Она сидела неподвижно, ее темные, очень умные глаза внимательно наблюдали за ним. Шерсть на ней была густой, бурого цвета, с серебристыми прожилками на плечах. Лицо – не обезьянье, а скорее... гуманоидное, но покрытое мелкой шерсткой, с тяжелым подбородком и глубоко посаженными глазами. Странно, но ее присутствие не вызвало ни страха, ни удивления, только глухую, всепоглощающую апатию, тяжелую, как свинцовая плита. Веки налились свинцом. Голова неудержимо клонилась к груди. Силы покидали его. Он задремал, сидя.

И именно в этом тонком, зыбком льду между сном и явью, ему явилось видение: две кривоногие, твари, удирающие с поля боя к лесу, вдруг слились на самой границе рассвета и уходящей ночи. Слились в одну – высокую, мощную фигуру, мгновенно обрастающую густой, косматой шерстью цвета ночи. Существо на миг обернулось – и во мгле тумана сверкнули два огромных, нечеловечески умных глаза. Полных не злобы, а усталого знания. И затем оно просто растворилось, как мираж, в предрассветном тумане, поднимающемся от реки где-то внизу.

Бред? Галлюцинация запредельной усталости и боли? Иван, окончательно проваливаясь в пучину неспокойного сна, был абсолютно уверен: видел это наяву. На все сто. В этом мире тени умели не только танцевать. Они умели сливаться, обретая иную форму. Гораздо более древнюю и опасную. Или... мудрую? "Спи, Ваня, – шепнул последний обрывок сознания.– Утро вечера мудренее. Хотя в этом месте… это не факт".



Глава 7
Уилл
Разбудили его обычные утренние звуки, ставшие за годы почти родными: глухое, настойчивое гудение воды в старых трубах, когда кто-то открывал кран в ванной; веселое шипение масла на раскаленной сковородке, тонкий, заливистый посвист чайника на плите, набирающего обороты перед кипением. Иван поворочался в кровати, уткнувшись лицом в подушку, еще пахнущую вчерашним сном. Пятки нащупали прохладный линолеум, а пальцы – старые, растоптанные шлепанцы. Он натянул их, зевнул во весь рот, почувствовав, как кости скрипят от утренней одеревенелости, и, шаркая, потянулся в ванную.
Проходя мимо кухни, он по привычке, сквозь слипающиеся веки, буркнул в сторону плиты:
– Здравств...
Вторая часть слова – «ствуйте» – застряла у него в горле, словно рыбья кость. Он замер на пороге, широко раскрыв глаза. У плиты, спиной к нему, возвышалась мощная фигура в... бабушкином переднике? Да, именно в том самом, белом, из грубоватой ткани, в крупную, кричаще-яркую красно-синюю клетку, который обычно висел на гвоздике у двери. Но фигура эта была шире бабушкиной раза в полтора и на голову выше. И кожа... Кожа была цвета крепко заваренного кофе.
– И тебе не хворать, Ваня, – раздался спокойный, бархатистый бас, абсолютно не сочетавшийся с клетчатым фартуком. Фигура ловко перевернула что-то на сковороде. – Омлетик будешь? С сыром?
Голос звучал так естественно, будто этот человек стоял здесь каждое утро последние десять лет. Иван почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он сглотнул комок не то страха, не то дикого изумления.
– А... а где бабуля? – выдавил он наконец, голос сорвался на писк. Он сжал кулаки, стараясь взять себя в руки. Что за черт? Грабитель? Но зачем тогда омлет жарить? Сумасшедший? Выглядит слишком... собранным.
Негр – другого слова просто не подобрать – обернулся. Лицо его было открытым, скуластым, с коротко подстриженными волосами и внимательными, очень светлыми, почти янтарными глазами, в которых мелькнула искорка веселья. Он широко улыбнулся, обнажив белоснежные зубы.
– Я за нее! – Он засмеялся, и смех его был теплым, заразительным, что только усилило сюрреалистичность момента. – Бабуля твоя в порядке, не волнуйся. Отдыхает. А я тут... подменяю. Проходи, не стесняйся, садись. Скоро все будет готово.
Он жестом пригласил Ивана на кухню, затем снова повернулся к плите, где уже благоухал свежесваренный кофе – густой, терпкий аромат, перебивавший запах масла. Иван стоял как вкопанный. Его мозг лихорадочно соображал.
– А вы... кто? – спросил он наконец, стараясь вложить в голос твердость, но вышло лишь хрипловато. Он чувствовал себя полным идиотом, стоящим в растянутых спортивных штанах и драных шлепанцах перед этим невозмутимым великаном в бабушкином фартуке. Порядком охреневший – это было еще мягко сказано.
Негр не сразу ответил. Он аккуратно сдвинул сковороду с огня, выключил конфорку под чайником, который уже перешел на угрожающее шипение пара. Потом обернулся, оперся о столешницу и посмотрел на Ивана тем проницательным янтарным взглядом.
– Давай, спроси меня еще: «Как пройти в библиотеку?» Или еще какую-нибудь расхожую глупость, – предложил он с легкой усмешкой. – Потому что, Ваня, не так уж и важно, кто я. Куда важнее – почему ты здесь. И почему я здесь. А пока – проходи, садись. Завтрак стынет.
Он махнул рукой в сторону кухонного стола, накрытого старой, но чистой клеенкой в ту же сине-красную клетку, что и фартук. Аромат кофе и горячего омлета становился невыносимо соблазнительным. Иван, все еще ощущая себя во сне, ночном кошмаре наяву, помялся секунду, потом решительно шагнул вперед, протиснулся между столом и холодильником и опустился на стул. Сиденье скрипнуло под ним.
На грабителя не похож, – лихорадочно думал Иван, украдкой разглядывая гостя. Слишком спокоен. Слишком... дома. На дальнего родственника? Да ни в жизнь! Откуда у бабушки в Питере негритянские родственники? Да и одет... Тут Иван присмотрелся внимательнее. Под смешным клетчатым фартуком просматривалась безупречная белая рубашка с галстуком, заправленная в идеально отглаженные черные брюки. На ногах – черные лакированные туфли, начищенные до зеркального блеска. Весь ансамбль кричал о чем угодно – о деловом визите, о спецслужбах, о дорогом ресторане, – но только не о ранней готовке на кухне хрущевки.
Да он одет как... как агент ФБР из кино! – мелькнуло у Ивана. И можно биться об заклад, что где-то в прихожей, на бабушкиной вешалке, висит черный пиджак. А на полочке у зеркала в коридоре лежат такие же черные, зеркальные очки.
– Есть, есть, – вдруг отозвался негр, словно прочитав его мысли. Он ставил перед Иваном тарелку с пышным, золотистым омлетом. – И пиджак висит – черный, шерстяной. И очки лежат – «авиаторы», зеркальные. И «Смит-и-Вессон» тридцать девятого калибра в кобуре на щиколотке. Показать? – Он наклонился, делая вид, что закатывает штанину.
– Да нет, что вы! Не надо! – Иван чуть не опрокинул чашку, которую негр как раз ставил перед ним. Кофе плеснул на клетчатую клеенку. – Это я так... просто подумал. – Он почувствовал, как кровь приливает к лицу. Он же не произносил ничего вслух!
Негр выпрямился, достал из кармана фартука (этот контраст все еще сводил с ума) чистую тряпку, вытер лужу.
– Если тебе так проще, – сказал он спокойно, садясь напротив Ивана с собственной тарелкой, – можешь звать меня Уилл. Уилл Смит. Нет, не тот, – он усмехнулся, видя выражение лица Ивана. – Просто совпадение. И считай, что я нахожусь здесь по делам службы. Очень важным. И разговор нам с тобой предстоит непростой и серьезный, Ваня. Очень серьезный. Так что постарайся отнестись ко всему, что я скажу, со всем возможным вниманием. Каждое слово важно.
И тут Ивану стало по-настоящему страшно. Холодный комок страха сдавил горло, перебив даже запах кофе. Неужели он вляпался во что-то? Сам того не ведая? Мысли понеслись вихрем. КГБ? ФСБ? Но на опера он не похож – слишком броский. Да и негр... Слыхал ли я когда, чтобы у нас в органах... Нет, бред. Хотя... чем черт не шутит? Агент иностранной разведки? Допустим. Полный бред: негр-разведчик в Питере, да еще и у меня на кухне омлеты жарит. Но допустим. Но я-то ему зачем? Я же никто! Никаких секретов не знаю, к архивам не допущен, в политику не лезу...
Уилл тем временем аккуратно ел омлет, запивая кофе. Он выглядел абсолютно расслабленным, будто обсуждал погоду. Иван машинально ткнул вилкой в свою порцию. Есть совершенно не хотелось. Ком стоял в горле.
– Видишь ли, в чем дело, Ваня... – начал Уилл, отодвинув тарелку. – Ничего, что я к тебе так фамильярно? – спросил он, вытирая салфеткой губы.
– Да нет... – пробормотал Иван. – Как вам... как тебе удобно. – Он чувствовал себя не просто не в своей тарелке, а словно на чужой планете.
– Ну, хорошо. Видишь ли, Ванюша... – Уилл вдруг усмехнулся. – Ты не стесняйся кушай, кушай,. Ох, смотри-ка, я уже чуть ли не стихами заговорил. Он откинулся на спинку стула, сложил руки на груди. Его взгляд стал тяжелым, неотрывным. – Видишь ли, проблема, Ваня, не в том, что тебя убили...
Иван поперхнулся воздухом. Не кофе, не крошкой – просто воздухом. Он закашлялся так, что слезы брызнули из глаз. Мир поплыл. Уилл мгновенно вскочил, перегнулся через стол и сильно, но заботливо похлопал его по спине.
– Тихо, тихо... Дыши, Ваня. Глубоко. Вдох... выдох...
И в этот момент, под ударами по спине, сквозь кашель и слезы, память опрокинулась на Ивана как ушат ледяной воды. Не метафорически – он почувствовал этот ледяной удар. Всплыло все: резкий, оглушительный хлопок, больше похожий на удар, чем на звук. Дикая, рвущая боль ... Ощущение падения в темноту. А потом... потом этот кошмарн... Холодный лунный свет. И твари... Твари с горящими глазами, с клыками и когтями… кидающиеся на него из темноты. Отчаянный, безнадежный поединок. Последний рывок... и пустота.
Он сидел, задыхаясь, уставившись на клетчатую клеенку стола..
– Чья-либо смерть сама по себе, Ваня, – голос Уилла звучал теперь как издалека, спокойно, почти бесстрастно, – даже насильственная, как твоя, значит в глобальном плане не так уж много. Представь себе наш мир... все мироздание... как огромное, бесконечно сложное полотно. Ткань. Слышал, наверное, выражение «ткань мироздания»?
Иван тупо кивнул, не отрывая взгляда от стола. Его руки дрожали.
– Так вот, обычная смерть – это как укол иглой на этом полотне. Появилась крошечная дырка. Но ткань живая, эластичная. Через мгновение ниточки сходятся, дырочка затягивается. Шрам, да, остается, но структура цела. – Уилл помолчал, давая образу уложиться. – Но теперь представь, что появился кто-то... или что-то. У кого в руках оказался не игла, а ножницы. Или, что страшнее, инструмент, который не прокалывает, а... выдергивает нити. Волокна. Из самой основы ткани. И вот там, где он поработал, полотно начинает не затягиваться, а... расползаться. Нити расходятся. Образуется брешь. И брешь эта имеет свойство расти.
Иван медленно поднял голову. Глаза его были огромными, полными непонимания и ужаса.
– А... зачем? – прошептал он, выныривая из оцепенения. – Кому это нужно? Зачем кому-то... разрушать мир?
Уилл вздохнул. Впервые на его лице появилось выражение, похожее на усталость и глубокую озабоченность.
– Я бы отдал многое, чтобы задать этот вопрос лично тому, кто за этим стоит, Ваня. Но пока... пока некому его задать. У нас нет ответа. Есть лишь догадки. Может, он добивается Хаоса. Полного, тотального. Потому что Хаос – это смута, безвластие, отсутствие любых правил. А в мутной воде, как известно, можно поймать порой не одну золотую рыбку. Ухватить то, что в упорядоченном мире было недоступно. Но это... лишь гипотеза. Домыслы. Сейчас гораздо важнее другое: остановить уже начавшийся процесс. Залатать брешь, пока она не стала необратимой. Пока ткань не расползлась окончательно.
– И... что я могу сделать? – спросил Иван, и в его голосе прозвучал слабый отблеск надежды. Если он здесь, значит, я могу что-то изменить? Значит, не конец?
– Ты должен вернуться, Ваня, – твердо сказал Уилл. – Вернуться в свой мир. В ту точку, где нить была оборвана. Но не для того, чтобы умереть снова. Для того, чтобы восстановить связь.
– Да! Конечно! Хоть прямо сейчас! – Иван оживился, его глаза загорелись. Он даже привстал. – Я готов! Помогите мне! Что нужно делать? Как вернуться?
Уилл покачал головой, и в его янтарных глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие.
– Нет, Ваня. Все не так просто. Я бы с огромным удовольствием протянул тебе руку и выдернул отсюда прямо сейчас. Но... это не в моих силах. Физически. Ты находишься сейчас в... своего рода промежуточной зоне. Буферной реальности. Попасть сюда напрямую, в живом теле, очень сложно. Слишком тонки границы, слишком нестабилен слой. – Он сделал паузу, глядя на Ивана, который снова опустился на стул, разочарование написано крупными буквами на его лице. – А то, что ты видишь перед собой... – Уилл слегка развел руками, – это не я в полном смысле. Вернее, это мой аватар. Временная проекция, в которую загружена матрица этого разговора, моего сообщения тебе. Конечно есть другие каналы, но сейчас это самый простой способ предупредить..
Иван уставился на него.
– Ава...тар? Это как?
– Ну, примерно как персонаж в играх. Только гораздо сложнее. По этому каналу, через сон, через пограничные состояния сознания, можно передать информацию. Но только односторонне. Как... как очень сложное, очень детализированное СМС. Я – настоящий Уилл – сейчас далеко. Я просто отправил тебе сообщение. Этот, – он указал большим пальцем на себя, – лишь носитель информации, голограмма, запрограммированная на диалог. Понимаешь? Реального контакта здесь и сейчас нет. Это запись, которая умеет реагировать на твои слова. Поэтому я и не могу тебя просто взять и вытащить. Моя функция – предупредить, объяснить и дать инструкции. Все остальное – на тебе и на тех, кого ты встретишь.
– На тех? – переспросил Иван, чувствуя, как почва снова уходит из-под ног. Аватар? Голограмма? Это еще безумнее, чем негр в фартуке!
– Да. Ты не один такой, Ваня. Есть еще двое. Ты должен найти их. Держаться вместе. Первого зовут Фимиларий. Второго... – Уилл чуть поморщился, – Гог-рр. Да, странное имя. Не спрашивай. Вы трое – не просто случайные жертвы. Вы – особые точки. Звенья одной цепи. Вернее, одной из многих нитей, составляющих ткань мироздания в вашем секторе. Ты, Фимиларий, Гог-рр – вы вместе формируете критический узел стабильности. Если связь между вами будет восстановлена, если вы объединитесь и выполните свою функцию, брешь можно будет залатать. Но если кто-то из вас троих сгинет в этом пограничном мире... – Уилл выразительно развел руками, – то восстановить связь будет невозможно. Ниточка окончательно порвется, и расползание ускорится. Поэтому первое правило: ищи их. Держитесь вместе. Втроем у вас больше шансов.
– А как их найти? – спросил Иван, чувствуя, как ответственность тяжелым камнем ложится ему на плечи. Фимиларий? Гог-рр? Кто это?
– Они почувствуют тебя. И ты их почувствуешь. Будет... как притяжение. Тонкая вибрация. Но не жди, что это случится сразу. И второе, не менее важное правило: вам нужно двигаться. Постоянно. Нельзя оставаться долго на одном месте. Ни в коем случае. Этот мир зыбок, как дым, но тот, кто выдергивает нити, умеет в нем ориентироваться. Если он обнаружит вас до того, как мы – настоящие я и мои коллеги – возьмем ситуацию под контроль и создадим коридор для вашего возвращения... – Лицо аватара Уилла стало жестким. – Ничто не спасет ни вас, ни нас. Он сотрет вас без следа, как стирают карандашную помарку.
– А может... – Иван робко заглянул в янтарные глаза аватара. – Может, тогда нас просто спрятать? Где-нибудь... у вас? В безопасности? Пока вы не подготовите этот... коридор?
Уилл покачал головой, и в его движении была окончательность.
– Не выйдет, Ваня. По двум причинам. Во-первых, мир, в котором ты сейчас находишься... он по самой своей природе текуч. Зыбок. Он постоянно меняется, переливается, как бегущая река или песок в пустыне под ветром. Остановиться – значит стать неподвижной точкой. Камнем посреди потока. И обнаружить такой камень, такой статичный объект в вечно движущейся среде, тому, кто ищет, не составит никакого труда. Вы станете маяком. – Он сделал паузу, его взгляд стал еще серьезнее. – И, во-вторых, причина более важная и страшная: мы не знаем, кто ведет игру против нас. Есть... подозрения. Сильные подозрения, что это кто-то из наших. Из организации, которая как раз и должна защищать Ткань. Если мы спрячем вас здесь, то можем оказать ему неоценимую услугу: подать всех троих на блюдечке с голубой каемочкой, как говорится. Без шансов на спасение. Поэтому вы должны быть там, где вас сложнее всего вычислить – в этой пограничной зыби. И двигаться.
Уилл-аватар посмотрел на кухонные часы. Большой настенный блин с помутневшим пластиковым циферблатом и стрелками, которые вечно отставали. Время на них показывало без десяти семь.
– Мне пора, – сказал он. Его голос вдруг приобрел легкий механический оттенок, как у плохо настроенного радио. – Сообщение почти доставлено. Канал закрывается.
Он поднял руку. Движение было плавным, неестественно точным, как у робота. Пальцы сложились в странную, незнакомую Ивану фигуру – не то жест фокусника, не то сакральный знак. И из воздуха, прямо перед пальцами, материализовались темные, зеркальные очки в тонкой металлической оправе. Уилл неторопливо надел их на переносицу. Теперь его глаза скрылись за непроницаемыми линзами, отражающими испуганное лицо Ивана и бабушкины занавески. Затем он опустил руку к нагрудному карману белой рубашки (клетчатый фартук вдруг показался Ивану призрачным, полупрозрачным) и вынул оттуда небольшой прибор. Он был похож на дорогую авторучку из черного матового металла, но без колпачка. На одном конце виднелась маленькая, почти незаметная кнопка.
– После того как ты проснешься, – голос Уилла звучал уже как запись, с легким эхом, – ты будешь чувствовать... – Он нажал кнопку. Кончик «ручки» засветился тусклым розовым светом. – ...В общем, нормально ты себя будешь чувствовать! Не бойся. Просто помни.
Розовый огонек начал разгораться. Сначала он был тусклым, как светодиод, но очень быстро набрал яркость, превратившись в маленькое, ослепительное солнце. Его свет был гипнотическим, приковывающим. Иван не мог оторвать взгляда. Свет заполнял все поле зрения, выжигая кухню, клетчатый стол, фигуру Уилла в фартуке и очках. Оставался только этот розовый шар, пульсирующий и растущий.
– Да, и еще, – голос Уилла донесся как будто из самого центра света, уже почти бестелесный, но с теплой ноткой в тоне. – Это сон, и он будет стремиться удалиться из памяти, но постарайся запомнить все! Каждое слово. Каждую деталь. Возможно вскоре мы опять увидимся.
Розовый свет хлынул волной, накрыл Ивана с головой. Он не почувствовал ни тепла, ни холода – только мгновенное, всепоглощающее погружение в розовую пустоту. Последнее, что он успел заметить – это то, что контуры Уилла, его очки, фартук, начали дрожать и расплываться, как изображение на плохом телевизоре. А потом мир вокруг – кухня, запах кофе, скрип стула – растворился, сменившись сплошным, беззвучным, розовым сиянием. И в этом сиянии не осталось ничего, кроме эха последних слов и абсолютной тишины.

Глава 8
Мельница

      Адреналин, что лихо гнал Ивана сквозь ночную схватку и помог перевязать раны клочьями футболки, давно выдохся, оставив взамен ледяную, пронизывающую слабость. Каждый шаг отдавался жгучей болью в разорванном боку и тупым, пульсирующим мучением в искалеченной ладони. Рука висела плетью, перевязь из второй половинки футболки давно пропиталась темной, липкой кровью и оттягивала плечо. Мысли путались, плыли, как дым от давно потухшего костра. Он помнил дикий танец теней в огненном круге, хруст костей под ножом, свирепые морды полуволков-полубульдогов и... то странное слияние двух тварей в одну, крупную, мелькнувшее на грани сна. Бред? Наверное. Но бред этот казался сейчас единственной реальностью.
Он шел по краю леса, инстинктивно стараясь не выходить на открытое пространство, но и не углубляясь далеко. Лес был неестественно тих. Ни пения птиц, ни стрекотания насекомых – только монотонный шелест листвы где-то высоко-высоко, да скрип старых сучьев под редкими порывами ветра. Деревья стояли исполинские, их стволы толщиной с небольшую избу уходили в непроглядную высь, где кроны сливались в сплошной темно-зеленый свод, пропускавший лишь крохи дневного света. Воздух был густым, влажным и пах сырой землей, прелой листвой и чем-то еще... металлическим? Кислым? Иван не мог определить. Этот мир, как предупреждал Уилл-аватар, был зыбким, чужим, неправильным. Все было слишком большим, слишком тихим, слишком... живым в своей угрожающей статичности.
Он шел, вернее, брел, почти не глядя под ноги, ориентируясь просвет в чаще справа, там где было поле. Куда? Зачем? Память услужливо подкидывала инструкции: Двигаться. Нельзя оставаться. Ищи Фимилария. Ищи Гог-рра. Как? Где? Имена звучали как бред сумасшедшего. Фимиларий... Гог-рр... Кто они? Такие же несчастные заблудшие души, как он? Или нечто иное? И главное – как почувствовать их? Эта «тонкая вибрация», о которой говорил Уилл, была для него пустым звуком. Он чувствовал только боль, усталость и всепоглощающий страх, что следующее движение будет последним.
Ноги подкашивались. Сознание уплывало. Он наткнулся на корягу, упал лицом в сырой мох, пропитанный влагой. Лежать. Просто лежать. Закрыть глаза. Может, это и есть тот самый «камень посреди потока», маяк для того, кто «выдергивает нити». Пусть. Все равно. Силы кончились. Темнота за краем зрения сгущалась, готовая накрыть с головой.
И тут он услышал.
Не звук. Не шум. Скорее... дрожь. Очень слабую, едва уловимую вибрацию, идущую сквозь землю. Как далекий гул работающего механизма. Она была чуть заметнее, чем биение собственного сердца в висках. И она была... направленной. Шла откуда-то слева, из-за стены вековых стволов.
Вибрация...
Мысль пронеслась, как искра. Уилл? Фимиларий? Гог-рр? Нет больше похоже на шум… Чего?.. Неважно. Это был хоть какой-то ориентир. Хоть какая-то цель в этом бессмысленном блуждании.
Собрав последние крохи сил, Иван поднялся. Опираясь здоровым плечом на ближайшее дерево, он сделал шаг навстречу вибрации. Потом еще один. И еще. Казалось, прошла вечность. Лес редел. Сквозь стволы забрезжил сероватый свет. И вот, наконец, он увидел ее.

В каждой мало-мальски уважающей себя сказке должна быть заброшенная водяная мельница. Ну, пускай не на первом плане, пускай на периферии, так легкий намек на что-то овеянное местечковыми легендами о повесившемся, утопившемся, застрелившемся, спившемся (нужное подчеркнуть) от безответной любви, жадности, глупости старом мельнике. Расположенная обязательно (вопреки здравой логике) посреди леса. Именно к такой мельнице вывела нашего Ивана тропинка. Надо отметить, что даже в этот солнечный погожий денек вид данного архитектурного изыска не внушал оптимизма. Уже то, что мельница, несмотря на возраст, еще не развалилась, могло быть поводом для разговоров о проклятии и нечистой силе. Но Ивану в тот момент она показалась вратами в рай. Ведь наличие построек, подразумевает наличие людей их построивших. Nes pa?

Мельница предстала перед ним как видение, одновременно жуткое и спасительное. Она стояла на краю небольшой прогалины, у самого обрыва над темной, неширокой, но бурной речкой. Вода с грохотом падала на огромное, покосившееся мельничное колесо, заставляя его с жутким скрипом и стоном медленно, неохотно проворачиваться. Казалось, каждое движение дается ему с последним усилием, вот-вот разлетятся почерневшие доски, рассыплются ржавые скрепы. Само здание мельницы, сложенное из темных, поросших мхом бревен, кренилось куда-то вбок, словно пыталось убежать от собственной тени. Окна, больше похожие на бойницы, были темны и пусты. Черепичная крыша провалилась в нескольких местах. Воздух вокруг был напоен влагой от брызг реки и пах древесной гнилью, ржавчиной и... чем-то еще, неуловимо старым и печальным.
Но для Ивана это было спасение. Крыша. Стены. Возможность спрятаться. Возможность остановиться, пусть и ненадолго, вопреки запрету Уилла. Он уже не мог идти.

С трудом перебравшись через полуразрушенный плетень, обозначавший когда-то границу подворья, Иван направился к зданию. Тропинка, вытоптанная в высокой, мокрой от росы траве, вела к массивной дубовой двери. Она была приоткрыта. Сквозь щель виднелась темнота.
Осторожно, прислушиваясь к каждому шороху (кроме гула воды и скрипа колеса, царила мертвая тишина), Иван толкнул дверь плечом. Она с визгом подалась, открывшись внутрь. Запах пыли, старого дерева, сырости и чего-то затхлого, возможно, давно забытого зерна, ударил в нос.
Он шагнул внутрь.
Полумрак царил в просторном, низком помещении. Справа угадывались очертания огромных жерновов, покрытых толстым слоем пыли и паутины. В дальнем углу, за стеллажами предназначенными скорее всего для мешков с мукой, он наткнулся на грубо сколоченный топчан. Не в силах больше держаться на ногах он рухнул и провалился в объятия разверзнувшейся пустоты

Когда Иван проснулся, за окном уже стемнело. Не просто стемнело – лил дождь, стучащий по старой крыше и разбитому где-то стеклу сплошным, монотонным шумом. За стеной, заглушая дождь, скрипело и стонало мельничное колесо, подхлестываемое разбушевавшейся рекой. Он лежал на чем-то жестком и узком, покрытом грубой тканью, пахнущей пылью и травами. Ах, да, топчан!..
Он осторожно приподнялся на локте, ощущая, как боль в боку и руке тут же напомнила о себе. Пахло дымом, мокрой шерстью и... чем-то серным?
Иван огляделся, щурясь в полумраке. Судя по всему, он находился в небольшой пристройке к основному залу мельницы. Здесь кто-то явно жил. Кроме топчана, в углу стояло несколько грубо сколоченных табуретов, пара сундуков с коваными уголками, здоровенный дубовый стол, заваленный какими-то кореньями, склянками и пучками трав, и две длинные лавки вдоль стен. В дальнем углу потрескивал камин (вы спросите, где это видано – камин на мельнице! Где, где… в сказке! И давайте договоримся так - кто за рулем, тот и рулит). Огонь в камине отбрасывал дрожащие тени на стены, заставленные полками с непонятной утварью – горшками, ступками, связками перьев и костей.
Из-за перегородки, отделяющей эту комнатушку от основного зала с жерновами, доносились голоса. Не один, а три. Говорили негромко, но настойчиво, с каким-то бубнящим призвуком, словно сквозь зубы.
– ...а потом, говорят, пошел и сжег ту деревню дотла! Всех! От мала до велика! – визгливо произнес один голос, явно молодой.
– Врешь, Кривохвост! Не было такого! – перебил другой, чуть погрубее, но тоже не взрослый. – Дед, скажи ему! Врет же!
– Тише вы, шелупонь мокрая! – раздался третий голос, скрипучий, но с неожиданной бархатистой ноткой. – Сказка она и есть сказка. А в сказке бывает по-всякому. Главное – мораль. А мораль-то какая? А?
Он осторожно сполз с топчана, стараясь не скрипнуть. Ноги дрожали, но держали. Подкравшись к перегородке, он заглянул в зал.

 
В полумраке у камина, освещенные дрожащим пламенем, сидели три фигуры, отбрасывающие на стены и потолок гротескные, прыгающие тени.
Старый черт аккуратно поворачивал к огню то один, то другой бок, попыхивая потертой трубкой с невероятно длинным, изогнутым мундштуком. На голове у него, аккуратненько примостившись между двумя острыми, темными рогами, красовалась черная вязаная шапочка с помпоном. Он выпускал сизые клубы дыма, которые тут же обволакивали двух его визави, заставляя их кашлять и тереть покрасневшие глаза.
– Расскажи, расскажи еще что-нибудь, дедуля! – заканючил младший из пары, тощий чертенок в коротких, заплатанных штанишках с одной лямкой через плечо и здоровенной, болтающейся пуговицей на пузе. Его хвостик нервно подергивался.
– Да, дед, давай, просвети подрастающее поколение, – вставил второй, явно пытающийся казаться старше и круче, чем он был на самом деле. Видимо, из этих самых побуждений, он напялил на себя фуфайку на пару размеров больше, из-под которой торчали худые ручонки, и такую же несоразмерно огромную кепку с козырьком, почти закрывавшим его рогатое личико (ну вылитый попугай Кеша, в деревне). Его хвост был обмотан каким-то шнурком.

Дед затянулся поглубже, его желтые, узкие глаза блеснули огнем, и выпустил в сторону «подрастающего поколения» особенно плотную, целенаправленную струю дыма. На пару секунд все трое погрузились в густой, едкий туман. Когда дым начал рассеиваться, проступили их очертания, и раздался тот самый скрипучий, но вместе с тем удивительно приятный и размеренный голос старого черта:
– Ладно, шишколобы. Слушайте, да на ус мотайте. Быль это, небыль – не вам судить. Когда-то давным-давно, а может, и вчера – время у нас, знаете, штука гибкая – жил на этой самой мельнице мельник со своей женой. Звали его Тремил, а жену его звали Лесса. Жили они, как говорят иногда люди, душа в душу... (Чертенок в кепке на эту фразу язвительно хмыкнул, за что тут же заработал легкий, но звонкий подзатыльник от деда). ...Душа в душу, говорю! И был у них в доме покой и достаток. Мельник молол зерно, и лучшей муки, пожалуй, на сто верст вокруг не сыскать было. Белая, воздушная, духовитая! А жена его такой умницей, да рукодельницей была, что даже полотенца ей вышитые сделали бы честь не только крестьянской избе, но и самым что ни на есть царским палатам! Цветы на них цвели, птицы пели – глаз не отвести! И все бы было хорошо и ладно, да почувствовала Лесса однажды, что занемогла она. Не по дням, а по часам чахла. И немило ей стало ни солнышко весеннее, ласковое, ни травка зеленая, шелковая, ни пение птах лесных – все в уныние впало. Испугался Тремил, сердце у него в груди как колокол застучало. Запряг он телегу свою, уложил в нее женушку хворую, укрыл тулупом самым теплым, да и повез по ухабистой лесной дороге в деревню. К бабке, что травки лесные собирает да зелья целебные из них готовит, слава о ней шла добрая. Проделали они путь не близкий, солнце к закату клонилось, когда подъехали к маленькой избушке, что вросла в землю на самом краю деревни, под старой плакучей ивой. Тук-тук постучал мельник в потемневшее окошко...
- Знаю, знаю, зачем пожаловал,- проскрипел в унисон отворяемой двери старушечий голос. Только, не смогу я горю твоему помочь, не в моей это власти. Вступила твоя женушка уже на ту тропинку, по которой только в одну сторону ходить можно. Как пожар лесной, что под землей прячется, сжигает ее болезнь изнутри…
Заплакал тут мельник слезами горючими:
- Нет мне жизни без Лессы моей! Уж коли ей не суждено рассветы встречать и мне тогда жить незачем! Уйдет она, стало быть и мне вслед за ней дорога…
Сжалилась старуха, - ладно, - говорит, - утро вечера поди мудренее будет! Положи свою ненаглядную на печь, а сам на лавке ложись. Если есть хоть какой-нибудь шанс спасти твою супружницу, я тебе утром поведаю…
Послушал мельник, распряг телегу, уложил Лессу на печь, а сам на лавку лег, да так и не сомкнул глаз до самых первых петухов...      
Иван, затаив дыхание, прильнул к щели. Боль, страх, Уилл, Фимиларий, Гог-рр – все отступило перед магией скрипучего голоса, рисующего картины в дрожащем свете камина. Он был здесь. Он был жив. И он слушал сказку в самом логове чертей. Настоящая сказка только начиналась.

Глава 9

Мельник
На смену дождливому, но теплому июню, пришел по летнему солнечный и ласковый июль. В лесу появились первые грибы: разноцветные бегунки и крупные, мясистые грязевики. Самая пора заняться заготовками к зиме. А как восхитительно Лесса готовит беличьи ушки!
Насвистывая незатейливый мотивчик, Тремил въехал на двор. Настроение было под стать погоде: солнечное и беззаботное. Из под крыльца вылез старый пес и помахивая пушистым хвостом поплелся навстречу хозяину.
- Ну, что, обормот, - потрепал собаку по голове мельник, - как день прошел, без приключений? Пес зевнул, давая понять, что самое большое возможное приключение для него, это поход до оврага с целью убедиться: на месте ли та кость, которую он закопал «на черный день», позавчера.
Тремил распряг лошадь и отвел ее в стойло. Бросив охапку сена в ясли, он подумал о том, что не плохо бы подлатать до осени крышу. Он собирался сделать это еще в прошлом году, но вот как-то руки не дошли.
В доме его ждал накрытый стол. Вареная картошка под желтой шапкой топленного масла, кулебяки с капустой, накрытые полотенцем, горшочек со сметаной. За окном раздался мелодичный смех Лессы.
- Лучик, мой ласковый, - улыбнулся Тремил, - как же сильно я тебя люблю! Он выбежал во двор, чтобы подхватить свое счастье на руки, сгрести в охапку, поцеловать и закружить вместе с ней под синим, бескрайним небом. Только во дворе было пусто. И страшное осознание ледяной иглой пронзило его сердце. Лессы - нет. И не будет. Никогда…
…Как утопающий хватается за соломинку, так человек потерявший надежду, готов пойти на что угодно, для того чтобы ее призрачный лучик мелькнул маячком в беспросветной тьме. Надежда, словно порох вспыхивает от одной малой искорки, и так же быстро может сгореть дотла.
Но лишь не для отчаявшегося, которому она вдруг дарует Шанс. И тут логика и аргументы враз отступают на второй план. И искры вспыхивают с новой силой…
         

* * *

Прошло неделя, с той поры как он покинул дом деревенской ведьмы. Далеко позади осталась, лежащая без сознания жена, дом, пропахший травами и настоями, и даже лошадь с телегой, на которой он привез Лессу. Запасы еды, которые он взял с собой, кончилась. Но это его заботило постольку - поскольку.
Вперед его вел страх. Страх проснуться и понять, что твой сон сбылся. И правдой стало то, что мир остался, но уже без частички тебя. Какая-то часть, самая важная часть украдена, безжалостно вырвана из твоего сердца. И даже собственная смерть ничего не изменит. Мир сузился, до одного родного лица, до знакомого, до боли знакомого голоса.
Семь дней назад, он вышел за околицу, и начал путь. Точнее начал он его с того самого момента, как старуха произнесла первые слова, после бессонной ночи:
- Нет твоей женушки в мире мороков. Значит не время ее еще. Но и здесь ее тоже нет.
Было видно, что говорить ведьме не легко. Толи от усталости, толи от какой-то неуверенности. Словно боясь сболтнуть что-то лишнее, после каждого короткого предложения она делала паузу.
Она сидела вполоборота к окну, так что ее профиль был хорошо виден Тремилу, в лучах клонящегося к закату солнца. Он сам не заметил, как проспал целый день. А проснувшись, он обнаружил, что Лесса лежала так как он ее вчера уложил, и казалось даже не дышит, а старуха сидит на стуле, глядя на темнеющий лес..
- Стоит у ее изголовья сила темная, мне неведомая, - продолжала ведьма, - и не дает мне эта сила узреть будущее. Скрыто все за пеленой туманной.  Не вижу я там жизни… (Тремил стиснул края лавки, на которой только что спал, едва ли не оставив на ней отпечатков) Но и смерти тоже не вижу. – она вздохнула - Только не говорит это ни о чем.
Ведьма встала, прошла к столу, и налив из кувшина воды в глиняную чашку медленно, словно оттягивая продолжение разговора, выпила до дна. Тремил сидел не решаясь пошевелиться, или произнести хоть слово, опасаясь того, что любой звук может спровоцировать приговор, который оборвет тонкую ниточку надежды. И в тишине слышно было только шарканье старческих ног, когда она возвращалась на свой стул.
  - Знаю я только одно место, где могут тебе помочь.
В каждой фразе есть ключевое слово. И вот за это слово ухватился Тремил - Помощь! Значит есть возможность все вернуть! Он осторожно, чтобы не спугнуть робкую надежду, перевел дыхание. И словно воздух поменялся вокруг. Стал свежее. А сердце взлетело вверх, и зависло где-то там.
Очередная пауза затянулась. Он все-таки набрался храбрости спросить, что же это за место. Но пересохшее горло издало только какой-то шипящий, как проткнутое колесо, звук.
- Это место ты найдешь сам. Не под землей, не на земле, и не на небе живет чудодей. Имя ему Марвин. – Старуха вновь задумалась, словно решая говорить ли дальше или нет. –Пойдешь пешком. Держись направления звезды, которая словно стрела, пущенная с востока на запад, перечеркивает небеса. Когда пути конец случиться поймешь сам.
Тремил знал, о какой звезде толкует старуха. Появилась она на небосклоне около месяца назад. За пару недель до того, как Лесса почувствовала головную боль. Тогда еще слабенькие симптомы. Которые, через некоторое время обрушились катастрофой. И в один из дней она не смога встать с постели, а еще спустя пару дней не открыла утром глаза. И не ответила.
- Пойдешь ночью. И только ночью, запомни это! Завтра. Жена твоя останется здесь. Присмотрю за ней.
Тремил понял, что на этом разговор закончен. Он был готов сейчас же сорваться с места, искать спасение для возлюбленной. Но что-то подсказывало ему, что противится наказу ведьмы не стоит. И вот, на следующий вечер, он вышел на крыльцо и шагнул навстречу сгущающейся тьме.
Идти по дороге пришлось совсем чуть-чуть. К середине ночи дорога шедшая через лес, повела в сторону от нужного направления. И мельник, застыл на пару минут в ожидании, словно по волшебному мановению ему должна открыться новая дорога. Но чуда не произошло и он, подобравшись, осторожно шагнул в придорожные кусты.
Счастье человеческое зыбко и нереально, также как зыбок и нереален мир, в котором мы живем. Тремил знал это наверняка. «Держи этот мир в руках», - учил его отец, - иначе, мир сам возьмется за тебя. И это было правдой. Всегда надо быть начеку. Нельзя безоглядно доверять, ни глазам, ни ушам. Мир не стоит на месте, мир движется. И мы все движемся вместе с ним. И это движение нельзя остановить, можно лишь под него подстроиться. И оседлать его. Ослабь хватку, и оно сбросит тебя, как неопытного наездника. И не важно, упадешь ли ты в траву, или на острые камни. Результат один. Ты остановился - значит ты умер.
Он не останавливался, он шел напролом, через заросли кустов, вырывая с корнем цепляющуюся за подошвы башмаков траву, повторяя про себя: я держу этот мир в руках.
То, что он больше не видит неба и путеводной звезды, Тремил понял внезапно. Кроны деревьев стали густыми, образовав над головой непроницаемый свод. Даже свет полной луны проникая сквозь редкие просветы не столько помогал, сколько сбивал с толку. Он заблудился. Поначалу Тремил не придал этому большого значения. Как любой деревенский житель, он умел ориентироваться в лесу. Его не пугала возможность не выйти из леса. Но перспектива потерять направление тоже не радовала. Днем он мог достаточно уверенно определить стороны света, но вот ночной практики у него было маловато. Да и звезда эта как ориентир не внушала доверия. А может не звезда это даже, а морок кем-то навеянный? Не появляются звезды на небе так внезапно, да к тому ж такие необычные.
Но, тем не менее, сперва это не представилось ему такой уж проблемой.  Всего-то делов – влезть на высокое дерево, осмотреться, и продолжить путь, но оказалось, что это проще решить, чем сделать. А вы пробовали когда-нибудь ночью лазить по деревьям? Ободрав кожу с рук, и едва не сломав ногу, упав с высоты нескольких метров, мельник сел на землю прислонившись спиной к толстому стволу.
Воздух был тяжелым и влажным. Через несколько часов, займется рассвет. Тремил чувствовал почти физически, как уходит время. Пока он сидит, его жена все глубже и глубже погружается в путину морока. Он чувствовал, как с каждым часом ее дыхание становится все реже и реже, как замедляется биение ее сердца. И паника, которую он старался загнать внутрь, медленно и неумолимо всплывает из глубины, словно распухший утопленник со дна темного омута.   
Страх, боль.
Мир вокруг летел в бездну. А перед ним стояла Лесса. Нет, она не спала. Она просто молча стояла и плакала. Что он теперь мог  сделать? Что? Что?!
И вдруг, Тремил увидел, как из тьмы на него смотрит два желтых светящихся глаза. Где-то неподалеку взвизгнул мелкий лесной зверек, которому перекусил позвоночник более крупный хищник, но мельник этого не услышал, все его внимание было приковано к этим огромным желтым глазам. А затем он услышал голос. Это был женский голос. Низкий и грудной.
- Ты смотришь на дорогу, но не видишь ее. Ты слушаешь ответы на свои вопросы, но не слышишь их. Тогда я задам тебе вопрос. Ответь на него, и ты получишь ответ на свой. Почему ты здесь?
Не трогайте загнанную в угол крысу, она может на вас кинуться. Не играйте в шарады с доведенным до отчаянья человеком, он может стать крысой загнанной в угол.
- Убирайся, морок! – Тремил выкинул в сторону светящихся глаз руку с пальцами сложенными в «козу». – Запутать меня вздумал? Запугать? Чего надо? Может, душу мою хочешь? Так нет ее у меня! Выгорела вся! – Мельник хрипло рассмеялся, и смех этот был очень похож на смех безумного человека. – Не чем тебе поживиться! Убирайся к своим хозяевам, если они у тебя есть. Оставь меня в покое!
Он замолчал, тяжело дыша. И казалось, сам лес затаился, в ожидании развязки. В повисшем безмолвии глаза потухли, потом вспыхнули вновь, и тот же голос, с той же самой интонацией, как и в начале этого диалога ответил:
 - Это неправильный ответ. Суть агрессии – разрушительное начало.
Глаза еще раз моргнули и потухли окончательно. Тремил остался один. Потихоньку звуки леса вновь возвращались в этот мир: где-то запела первая ранняя птаха, прошелестела в траве ящерица, где-то вдалеке захрустели ветки – кто-то продирался сквозь чащу. Постепенно успокоившись, Тремил встал и пошел, в сторону противоположную той, где недавно видел глаза неведомого лесного жителя. Сквозь листву проглядывало светлеющее небо. Нужно двигаться и держать в руках мир. Нужно двигаться, даже если не знаешь направления.
Когда первые лучи солнца, где-то далеко от того места, где плутал измученный, не чувствующий даже предрассветного холода,  одинокий человек, распороли горизонт, он вышел на лесную поляну.
Вечером того же дня, Тремил сидел на поляне, и смотрел, как огонь превращает в золу сухой валежник. Огонь перебегал с ветки на ветку. И это волшебное и умиротворяющее зрелище будило детские воспоминания. Из глубин памяти всплыл такой же теплый летний полдень, когда он со старшими братьями возвращался из леса с полной корзиной грибов. Как на середине пути, когда он устал и они взяли его корзину с двух сторон, а свои корзины один в левую, другой в правую руку. Как дома их встретила мама, и как наперебой братья хвастались, как они несли тяжелые корзины, а мама с отцом звонко смеялись и называли его наш маленький добытчик. И как начинался этот день.
* * *
Детские сны просты и незатейливы, легкие как перышко они летят неподвластные земному тяготению. Мир волшебных детских снов, как часто нам его не хватает во взрослой жизни. Сны, которые еще не попали в силки взрослых заморочек. Сны, где нет ужаса, одиночества, и боли. И даже страх, перед страшным бабаем, растворяется от теплого прикосновения маминой руки.
Маленький Тремил летел над полем из одуванчиков. Деревянный коняшка, которого ему выстругал отец, превратился в прекрасного белого коня, с потрясающей, развевающейся на ветру гривой. И вот уже копыта перестают касаться земли, и они поднимаются все выше и выше. Эге-гей! – восторженно кричит маленький всадник. Только он уже не тот мальчик, ноги которого не достают до пола, когда он сидит за столом. Он большой и сильный как его папа. А внизу, проплывает поле и лес, а слева блестит излучина реки. И вода в ней синяя-синяя.
Вот под ним проплывает его родной двор. Эге-гей, - кричит он, - мамочка посмотри, я лечу! И мама, улыбаясь, говорит: - не улетай далеко, скоро обедать.
Он летит над рекой, где отец собирает сети. Папа! – он делает широкий круг, - смотри, как я умею. И отец, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрит и машет ему вслед.
Два старших брата, бегут за ним и кричат, - возьми нас с собой!
- Ждите меня, я скоро вернусь, - отвечает он. Натягивает поводья, и  влетает в облака.
Облака теплые и пушистые, внутри них танцуют вихри цветочной пыльцы. И Тремил чихает. Раз, другой. Он слышит, как где-то рядом смеются его братья. Он не удивлен тому, что они оказались рядом. Пыльца лезет в нос и рот, мешает дышать. Он снова чихает и открывает глаза.
- Проснулся, наконец! – один из старших братьев держит в руках перышко, которым только, что щекотал его. Они стоят рядом с его кроватью. Два близнеца Милослав и Милосвет. Они похожи во всем. Оба рослые, на голову выше Тремила, которому в прошлом году исполнилось шесть лет. Их, пожалуй можно было бы перепутать, если бы один не был темноволосым, а голова другого была светлая как высушенная солома.
- Вставай, лежебока! Иначе без завтрака останешься!
Тремил быстро вскочил, и натянув штанишки, шлепая босыми ножками побежал во двор умываться. Братья остались в избе.
- Слушай! А может оставим его здесь, а? – протянул Милосвет. Среди двоих, он явно был ведомым. И судя по выражению лица брата, задавал этот вопрос не первый раз за утро.
- Нет, мама сказала, идем втроем, значит идем втроем.
- Так ведь он всю дорогу канючить будет, а потом еще по лесу его за собой таскай. Так мы никогда, никаких грибов не наберем.   
- Как мама велела, так и поступим. Все, точка. А дойдем до леса, там видно будет. – темноволосый повернулся к брату спиной, - Пошли к столу, пока маленький оболтус все не слопал. Слышишь, за ушами трещит?
- У кого?
- У того, кто сейчас по этим самым ушам огребет, за то что старших не подождал.

Тропинка вела через поле то поднимаясь на небольшие пригорки, то сбегая вниз. Трава была выше мальчишек и поэтому казалось, что они идут зажатые с двух сторон зелеными стенами. В воздухе стоял дурманящий запах травы, которой в ближайшем будущем предстояло стать сеном.
За грибами они собрались за дальний хутор, это было без малого километров семь. Нужно было перейти поле, затем небольшой пролесок, пастбище, и оставив в стороне хутор, выйти к лесу. Солнышко уже припекало, и путь обещал быть не близким. Они поднялись на очередной холм и увидели, как по левую руку призывно блеснула речка Колдома.      
- А может, искупнемся, а пацаны? – предложил Милосвет, - ползти еще кучу времени, мы изжаримся по дороге.
Темноволосый мотнул головой, - нет, вот доберемся до леса, там охолодишься.
Тремил промолчал. Хотя, он конечно был не против окунуться в прохладную речку, но понимал, что его мнение никого не интересует.
- А вы слышали про бабку Агафею с дальнего хутора? – Милослав сорвал травинку и хитро прищурившись, посмотрел на отставших братьев.
Милосвет пожал плечами, а Тремил замотал головой. – Нет, а кто это?
- Ну, так вот. – Начал Милослав. – Живет она на самом краю хутора, в древней-древней избе. И сама она старая-старая. Говорят ей лет сто, а может и все двести. Сидит она дома никого к себе не подпускает, и сама никуда не выходит. Только по ночам видели, как уходит она в лес, и чего она там делает неизвестно. Не знает никто. А кто видел, уже никогда не расскажет.
Играли как-то недалеко от ее дома ребята местные. А один из них, его Гриняшей звали, возьми да и скажи: а слабо ночью к дому Агафеи пробраться и заглянуть в окошко, чего она там делает? Все притихли, а он посмотрел на них, мол эх вы, мамины сынки. Мне вот не слабо, ну, кто со мной? И двое только отважились проводить его до ведьминого плетня.
Перелез Гриняша через плетень и пополз, между грядок. Добрался до избушки. И заглянул в светящееся окошко. И увидел такое!.. – Милослав остановился и многозначительно посмотрел на братьев. Они тоже замерли, а маленький Тремил даже дышать перестал. Первым не выдержал Милосвет. Стараясь, придать своему голосу максимум безразличия он спросил: - Ну, и чего такого он там увидел?
А вот, что, - Милослав понизил голос, и продолжил тихо-тихо, так что братьям пришлось придвинуться к нему почти вплотную.
- Увидел он, что стоит у печи косолапый медведь и варит что-то в огромном котле, помешивает варево поварешкой, а там нет-нет да мелькнет то чья-то рука, то нога. А волк серый стоит на задних лапах и миски по столу расставляет. А на печи лежит Агафея, а ей сам леший пятки чешет и про дела лесные рассказывает. И вдруг черный ворон, которого Гриняша не заметил, как каркнет громко. И все посмотрели в окно, Гриняша замер, а ведьма на него пальцем показала и молвила голосом от которого кровь в жилах застывает:

- все что видел ты, укрою черным мороком,
все что слышал ты, я скрою темным пологом,
уста онемеют, уши одеревенеют
пусть навечно все забудет,
как сказала, так и будет!

Хлопнула Агафея в ладоши, тут же онемел и оглох Гриняша. Стоит дурачок, дурачком. Разве что и может, только мычать да скалиться. Увидели друзья-сотоварищи, что с ним стало, и ну бежать. Побежали они, глядь, а впереди поле с травой высокой. А из-за травы крыши домов виднеются. Решили они через поле напрямик перебежать. Бросились в траву, да так их с той поры больше на хуторе и не видели. А Гриняше уже почитай восьмой десяток,  он так и ходит до сих пор: мычит и скалится, скалится и мычит.
Милослав закончил свой рассказ, а братья прижались к нему с двух сторон, испугано озираясь по сторонам. Солнце палило так, что казалось они уже варятся в котле у страшной ведьмы. Разговаривать как-то враз расхотелось. И они не обмолвившись ни словечком, сначала перешли на быстрый шаг, а потом и вовсе побежали. Словно сам черт гнался за ними, пронеслись они до конца поля. А выбежав на лужайку, все трое тяжело дыша, повалились на траву.
- Слушай, - отдышавшись, спросил Милосвет у брата-близнеца, - если Гриняша сбрендил, а те двое пропали, кто же все это рассказал?
- А мне почем знать, - пожал плечами тот, - хочешь, спроси у Агафеи, враки это или нет, я покажу где она живет.
- Нет уж, спасибо, - помотал головой Милосвет.      
 Дорогой, что вела через кустарник, а затем и через поле на котором местные жители пасли скотину они шли стараясь не касаться тем, которые бы напоминали о давешнем разговоре. И испуг растворялся, как утренний туман, под лучами солнца. Мгновение, другое и его нет. Так уж они устроены, маленькие человечки. И только когда впереди они увидели хутор, который лежал в низине, светловолосый спросил, глядя на дом, стоявший ближе всех к лесу, - Это, он?
- Да, - коротко ответил мальчишка с темными волосами. Тремил догадался о чем говорят братья и промолчал.
- Пойдем вдоль оврага, он упирается в речку, пройдем по берегу, и войдем в лес. – Милослав указал направление рукой. Никто спорить не стал, и вскоре они стояли на опушке.
-Сделаем так, - сказал Милослав, обращаясь вообщем-то  к одному Тремилу, - мы сейчас идем в лес (я и мой брат близнец), а ты останешься здесь. Мы далеко уходить не станем, если что зови. Ты еще мал, а в лесу сам знаешь всякое бывает. – как бы оправдываясь закончил он.
Тремил подчинился. А разве у него был выбор?
Конечно сомнительно, что такое решение старшего брата одобрили бы родители. Но ведь их рядом не было.
Старшие подхватили корзинки  направились в лес. Еще какое-то время были слышны их перекликающиеся голоса, а затем они затихли. Одному оставаться было неуютно, хотелось кинуться вслед за братьями, но младший знал, что ослушаться он не посмеет. Да и посмей он, ни к чему хорошему это и не приведет.
Но сидеть просто так, тоже не хотелось. Поэтому Тремил начал ходить взад вперед, вдоль опушки леса, ныряя, то за одно деревце, то за другое. Ведь, вообщем-то, если держать опушку в поле зрения, заплутать сложно. И как это бывает и в сказках, и в жизни, он незаметно забрался в лес достаточно глубоко, чтобы не найти самому дорогу обратно. Когда мальчик это понял, было уже поздно.
Сколько он не кричал, никто не отзывался. Даже эхо затерялось где-то среди стволов деревьев. Только ветер шумел листвой где-то высоко-высоко. Несомненно ветер знал в какой стороне опушка, которую так опрометчиво покинул недавно наш маленький грибник, да вот незадача, как его о том спросишь?
Тогда Тремил заплакал, сев прямо на мох усыпанный хвоей и мелким лесным мусором. Штанишки сзади намокли, но он не замечал этого, продолжая плакать, то затихая не надолго, то начиная с новой силой. Но рано или поздно все иссякает, даже слезы. И он вытирая мокрые глаза и нос рукавом побрел куда глаза глядят, потому что сидеть на месте было ужасней, чем двигаться вперед.
Он даже не сразу остановился, когда вдруг увидел, что впереди среди деревьев, стоит и смотрит на него здоровый белый волк. Он уронил корзину, из которой вывалилось на землю несколько грибов, которых он успел найти до того как заблудился, и сделав по инерции еще пару шагов взревел во весь голос.
- Не вой так, - раздался рядом женский голос, - а то собаку у меня напугаешь. Тремил продолжая рыдать повернулся и увидел пожилую женщину, которая стояла от него всего в нескольких шагах. А «волк» помахивая хвостом чуть не задев его, прошел мимо и сел рядом с ней. Мальчик немного успокоился, но продолжал поскуливать, шмыгая носом.               
  - Ну, вот. Уже лучше. – Женщина подошла ближе и подняв оброненную корзинку, протянула ее Тремилу. Слезы продолжали катиться у него из глаз, но уже несколько по другой причине: он не один! Он нашелся! Еще не в силах поверить в это, он взял корзинку и прижал ее к себе.
- Что ж, давай рассказывай. Кто ты такой, и что здесь делаешь?
- Я грибы с братьями собирал и за.. за.. блудился! – Он едва снова не разрыдался, но все-таки пару раз судорожно глотнув воздуха, сдержался.
- Да. Хороши у тебя братцы, ничего не скажешь. Всыпать бы им по первое число, что бы знали вслед, как такого мальца одного в лес пускать.
- Нет, они не пускали, - окончательно успокоившись, несмело заступился за братьев Тремил, - я сам…
- Вот я и говорю, всыпать. И тебе за компанию, чтобы никому обидно не было. – Она усмехнулась, - ну, что пойдем, что ли. Или так и будешь здесь стоять, ждать пока дом сам к тебе придет?
И она пошла, легко перешагивая через упавшие на землю ветки, нисколько не сомневаясь, что мальчик пойдет за ней. И он пошел. А кто бы остался на его месте? Только пес нырнул в сторону и растворился в лесу. Чтобы изредка мелькнуть то слева, то справа, то выскочив сзади обогнать их и унестись куда-то вперед. Уж он то меньше всего опасался заплутать, ибо пес и его хозяйка знали этот лес, как вы знаете свои, ну скажем пять пальцев.
- Лес не терпит глупости и бахвальства. И не прощает ошибок. А тебе еще уму-разуму набираться и набираться. Вот смотри, я покажу тебе кое-что.
Она остановилась и развернулась в сторону, противоположную той, которой они пришли. – Видишь эти капельки смолы на стволе?
Тут и там на коре хвойного дерева блестели в проникающих сквозь листву солнечных лучах, маленькие янтарные ручейки.
- Все на свете к солнышку стремится. В нем наша жизнь, в нем наша сила. Вот и мы пойдем ему навстречу, глядишь нас солнечные лучики к дому и выведут.
Она улыбнулась ему простой и чистой улыбкой, и он улыбнулся ей в ответ. Они шли, а деревья словно расступались уступая дорогу, и пели птицы в ветвях и ласково пробегал по волосам ветерок.
Когда просветы между деревьями стали совсем частыми, она вдруг спохватилась:
- Слушай! А ведь ты кажется за грибами в лес отправился?
- За грибами. – Кивнул Тремил.
- Ну, так негоже с пустой корзиной возвращаться, а ну-ка, собирай, - она отвела в сторону ветку дерева, а там… целая россыпь беличьих ушек. Тремил застыл от удивления. – Ну, чего встал как вкопанный? Давай помогу. – И они вместе, за каких-то пару минут набрали корзинку с верхом.
Когда идти до того места, где он расстался с братьями, оставалось совсем немного, маьчик обернулся к своей нежданной спасительнице и смущаясь спросил: - тетя, а как тебя зовут?
- Агафеей меня зовут, Агафея-травница, - увидев как у него округлились глаза и открылся рот, в полный голос расхохоталась, - иди уже. Слышишь братья твои тебя уже обыскались.
И действительно совсем недалеко послышались встревоженные голоса Милослава и Милосвета. Он посмотрел в сторону откуда они раздавались, а когда оглянулся назад, рядом никого не было. Ни той, которая назвалась Агафеей, ни ее собаки, похожей на волка. Только стояла на земле корзина полная грибов, как неопровержимое доказательство того, что все это было взаправду, да разносился эхом постепенно затухая, звонкий смех.
Когда он вышел из леса, братья налетели на него и начали тискать и ощупывать, не забывая время от времени отвесить подзатыльник, другой. И только убедившись в том, что он жив, здоров, они заметили полную корзину отборных грибов.
А потом была дорога домой. И неизвестно по какой причине, но Тремил утаил про встречу в лесу. А если бы и рассказал, вряд ли бы ему поверили.

***

Ситуация в которой оказался мельник, была почти патовая. С одной стороны, нужно было идти вперед, с другой стороны, как только он войдет в лес, тут же потеряет направление. Пожалуй, единственное, что он мог предпринять, это пытаться идти по косвенным ориентирам: мох на камнях, смола на деревьях.
Как только стемнело, и в небе высветились звезды, Тремил двинулся в путь. Поначалу он продвигался вперед достаточно уверенно, иногда останавливаясь и ощупывая стволы деревьев. Постепенно он даже увеличил скорость движения. А к середине ночи и вовсе воспрянул духом. Когда меж деревьями начинал клубиться туман, Тремил вышел… на поляну ,с которой он ушел семь часов назад. Это был удар ниже пояса. Он устало опустился рядом с остатками вчерашнего костра.
Неизвестно сколько прошло времени, пока его не вывел из состояния близкого к ступору, голос обладательницы желтых глаз:
- Хоть ты доказал вчера, что совершенно не умеешь общаться с дамами. Я все-таки прощу тебя, и повторю свой вопрос. Почему ты здесь?
Сил, для того, что бы искать ответ не было. Просто выплеснулось, все, что болело и нарывало последнее время:
- Почему я здесь? Ты хочешь знать, почему я здесь? Хорошо. Я тебе отвечу. Я здесь, потому что жена моя лежит на  печи у деревенской ведьмы и дышит едва-едва. И никто не может ей помочь. Никто даже не знает, чем она больна. И я не знаю, доживет ли она до сегодняшнего утра. Я не знаю, - он запнулся, - жива ли она сейчас. Потому что кто-то, или что-то решило, что простое человеческое счастье, это слишком много для меня. Потому что старуха, которая подарила мне надежду отправила меня в этот долбанный лес! Потому что кроме меня, у моей Лессы нет никого! Потому что она молода, и не заслужила этого! Поэтому я здесь! Ну, как, тебя устраивает такой ответ? Или ты будешь дальше издеваться надо мной?
Голос ответивший ему был тих и печален:
- Горечь и отчаянье не лучшие спутники на твоем пути. Это не правильный ответ.
И вновь Тремил остался совсем один. И он заплакал. Он плакал, словно ему опять было шесть лет, и он не мог выйти из леса. Только на этот раз причина была другой, но очень похожей. Эта причина уместилась в два слова. Два слова, которые мы так часто встречаем в своей жизни. Встречаем и почти всегда проходим мимо них. Почти всегда. Два слова, звучащие как приговор: ВЫХОДА НЕТ.
Еще две ночи он блуждал по лесу. Снова, и снова возвращаясь на ту же поляну. А на третьей он увидел ее. Лесса стояла среди деревьев и ласково смотрела на него. Он бросился к ней, но как не старался расстояние между ними не сокращалось. Она спросила его:
- Почему ты здесь?
Ее вопрос его не удивил, и он не задумываясь дал ответ. Единственный возможный ответ:
- Потому что я люблю тебя.      
- Это правильный ответ.
Открыл глаза Тремил днем на опушке леса. И потому не видел как с первыми лучами солнца, с высокого дерева, мигнув напоследок круглыми желтыми глазами, слетела крупная сова и исчезла в лесу.
Глава 10

Фимиларий

Тишина.
Не та благословенная тишина подводного сада, где единственными звуками были успокаивающее гудение флоттера и нежное посапывание морских коров. И даже не напряженная тишина лаборатории перед запуском квадрогенератора. Это была... плотная тишина. Тишина, которая не просто отсутствовала, а наваливалась. Как тяжелое, влажное одеяло. Тишина-невидимка, заполнившая пространство между древними, непривычно крупными стволами деревьев, чьи кроны терялись где-то в невидимой вышине, поглощая даже эхо собственных мыслей.

Фимиларий открыл глаза. И тут же зажмурился. Слишком ярко. Слишком... зелено. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь разрыв в лиственном шатре, били прямо в сетчатку, рисуя на веках кроваво-оранжевые пятна. Он лежал на спине. Под ним – не гладкий, прохладный пол «Канатчиковой дачи», а что-то упругое, колючее, пахнущее сыростью, прелостью и чем-то неуловимо сладковатым, как перезревшие ягоды. Запах леса. Настоящего, дикого, не виртуального аттракциона в парке развлечений Эры Водолея.

«Падме ом... – первая осмысленная мысль пронеслась, как эхо последнего диалога с Ламой. – Где я, блин?»

Он осторожно приподнялся на локтях, морщась от непривычной работы мышц – тело словно одеревенело после долгого сна. Голова гудела, будто в нее встроили миниатюрный промышленный вентилятор. Фимиларий огляделся. Лес. Густой, старый, дышащий первозданной силой. Гигантские папоротники, выше человеческого роста, раскинули свои резные вайи, как опахала для невидимых великанов. Стволы деревьев, обвитые лианами толщиной в руку, уходили ввысь, теряясь в переплетении ветвей, где мелькали незнакомые птицы с кричаще-ярким оперением. Воздух был влажным, теплым, густым от пыльцы и спор. Дышать им было непривычно тяжело.

«Декорации... – подумал он, пытаясь применить знакомую логику. – Слишком реалистичные для голо-проекции. Слишком... тактильные. И запах. Системы ольфакторного сопровождения такой точности еще не изобрели. Значит...»

Значит, это не декорации. Значит, эксперимент пошел не просто не по плану, а по какому-то совершенно немыслимому сценарию. Хроносетчеллер сгенерировал не канал связи, а... портал? Телепорт? Черную дыру в пространстве-времени? Фимиларий мысленно проклинал себя за самонадеянность. «Давно задуманная идея... Идея, которая привела его не к предкам, а в декорации к третьесортному историческому боевику о дикарях. Только здесь не было даже бутафорских деревень. Только лес. Бесконечный, немой, чуждый.

Он встал, пошатываясь. На нем был легкий комбинезон из терморегулирующей ткани – стандартная «домашняя» одежда для подводной дачи. Обуви не было. Тонкая подошва комбинезона мгновенно ощутила каждую веточку, каждый острый камешек под ногами. «Задница, – констатировал Фимиларий про себя. – Абсолютная задница.»

Первым делом – диагностика. Он мысленно скомандовал импланту: «Статус. Локация. Выход в сеть.» В ответ – мертвая тишина. Ни привычного легкого щелчка в височной кости, ни голографического интерфейса перед глазами. Ничего. Как будто имплант, связывавший его с миром информации, просто выключили. Вырубились и миниатюрные сенсоры, вшитые в ткань комбинезона, призванные мониторить окружающую среду и биометрику владельца. Теперь это был просто кусок ткани, уже начинавший промокать от росы у корней папоротника.

«Хорошо, – мысленно взял он себя в руки, стараясь дышать глубже. – Хорошо. План Б. Анализ доступными средствами.»

Он осмотрел себя. Ни видимых повреждений, ни следов воздействия неизвестной энергии. Карманы комбинезона пусты, кроме... Фимиларий достал небольшой плоский предмет, похожий на зеркальце – ручной сканер окружающей среды, примитивный, но надежный. Нажал кнопку. Экран остался темным. Он тряхнул прибором, постучал по нему – ноль реакции. Разрядился? Или местная физика несовместима? «Великолепно. Просто великолепно. Я как дурак с каменным топором посреди цифрового рая. Только рая тут не наблюдается.»

Он поднял голову, пытаясь сориентироваться по солнцу. Светило стояло высоко, но сквозь густые кроны определить точное направление было сложно. Воздух казался неподвижным. Ни малейшего ветерка. Эта звенящая тишина снова начала давить на барабанные перепонки. Фимиларий напряг слух. Ни птиц, ни насекомых. Только собственное дыхание и навязчивый гул в голове. Это было неестественно. Пугающе.

«Надо двигаться. Стоять – значит мишень. Для чего? Пока не знаю. Но инстинкт самосохранения – он вне времени и технологий.»

Он выбрал направление, где деревья стояли чуть реже, и двинулся, осторожно переступая через корни и валежник. Каждый шаг давался с трудом. Непривычная поверхность, отсутствие обуви, общая слабость и нарастающее чувство дезориентации. Мысли путались. Он то пытался припомнить последние показания хроносетчеллера, то представлял, как сейчас на его даче робот-лаборант в панике вызывает робота-полицейского, то ловил себя на абсурдной мысли: «А как там Брендон? Кто будет играть его в следующей серии?»

Через некоторое время (сколько прошло времени? Часы? Минуты? Он не мог сказать – имплант с внутренними часами молчал) тишину нарушил звук. Негромкий, журчащий. Вода! Фимиларий ускорил шаг, продираясь сквозь заросли папоротника. Он вышел к небольшому ручью, сбегавшему по камням. Вода была чистой, прозрачной, холодной. Он опустился на колени, зачерпнул ладонями, жадно напился. Холодная влага оживила его, немного прояснила мысли. Он умыл лицо, ощущая, как грязь и пот смываются, оставляя кожу свежей, но уязвимой.

«Приоритеты: вода есть. Еда? Неизвестно что съедобно. Укрытие? Огонь? Оружие?» Список выживальщика вертелся в голове, словно насмешка. Он, Пейлист Фимиларий, звезда сериалов и исследователь временных аномалий, думает о том, как бы не сдохнуть с голоду в лесу и не стать обедом для местной фауны. Ирония судьбы, блин.

Он решил идти вдоль ручья. Вода – путь. Она могла вывести к людям. Или к чему-то еще. Вдруг его взгляд упал на землю у самого берега. Что-то блеснуло в траве. Не камень. Металл? Фимиларий наклонился. Среди примятой травы и грязи лежал... обломок. Узнаваемый, несмотря на повреждения. Изуродованный, почерневший, но все же – его кристалл. Тот самый, что рос в питательной среде, тот самый, что он установил на консоль квадрогенератора.

Сердце екнуло. Он поднял осколок. Он был теплым, почти горячим на ощупь, хотя лежал в тени. На его поверхности виднелись трещины, часть граней была оплавлена, словно от мощного энергетического удара. Фимиларий сжал обломок в кулаке. Связь. Это была ниточка, связывающая его с его миром, с его реальностью. Пусть оборванная, но связь.

И тут кристалл дрогнул. Не физически, а... внутри. Словно слабый электрический разряд прошел сквозь ладонь. Фимиларий вздрогнул, едва не выронив осколок. Он поднес его к глазам. Внутри поврежденной сердцевины, глубоко под слоем сажи и сколов, мелькнул крошечный, едва уловимый зеленоватый огонек. Он пульсировал. Слабый, неровный, но живой. Как сердцебиение умирающего.

«Энергия... – подумал Фимиларий, завороженно глядя на мерцание. – Остаточная энергия? Или... он все еще пытается установить связь?»

Он сконцентрировался, пытаясь мысленно «подтолкнуть» этот огонек, как когда-то посылал команды импланту. Ничего. Тогда он просто сжал кристалл крепче, закрыл глаза, пытаясь почувствовать. И... ощутил. Не импульс, не сигнал. Скорее... направление. Смутное, интуитивное тянущее ощущение. Влево, вглубь леса, туда, где деревья стояли еще гуще, а тень была почти непроглядной. Как компас, лишенный стрелки, но все еще знающий, где север.

Это было иррационально. Ненаучно. Но других вариантов не было. Фимиларий сунул теплый обломок кристалла в карман комбинезона. Ощущение направления не исчезло, слабое, но настойчивое. Он глубоко вздохнул и двинулся в указанную «сторону», оставив ручей позади.
Фимиларий пробирался сквозь заросли, обдирая руки и ноги о колючие ветки, спотыкаясь о скрытые корни. Он уже начал сомневаться в своем «компасе», как вдруг, вывалился на опушку и наткнулся на следы. И не просто следы.

Это было место битвы. Недавней. Трава была примята, вытоптана, местами вырвана с корнем. Темные пятна крови, уже подсохшей и почерневшей, усеивали землю и траву. Фимиларий наклонился, рассматривая. Кровь была разной. Одна – темная, почти черная. Другая – более светлая, алая. Значит, дрались как минимум двое. Или больше.

Он разглядел отпечаток босой ноги человека – крупный, с широкой ступней. Рядом – след, похожий на волчий, но шире, короче, с явным отпечатком когтей. И еще... что-то.. А потом он увидел стрелу. Примитивную, деревянную, с каменным наконечником. Она была сломана пополам. Один конец торчал из ствола дерева, другой валялся на земле. Фимиларий поднял обломок. Древко было грубо обработано, оперение из перьев птицы, которую он не знал. Каменный наконечник – острый, кремневый, с зазубринами. Оружие каменного века. Или... сказки?

«Что за чертовщина? – мысленно выругался он. – Первобытные племена? Реконструкторы?» Но кровь была настоящая. Слишком настоящая. И следы борьбы говорили о ярости, о смертельной опасности. Он ощупал наконечник стрелы. Острый. Хорошее оружие в его нынешнем положении. Он сунул обломок стрелы за пояс комбинезона.

И тут его взгляд упал на что-то еще, прилипшее к обломку древка у земли. Клочок ткани. Грубой, домотканой. И на ней – пятно крови. Алой крови. Человеческой. Фимиларий поднял тряпицу. Она была пропитана потом, грязью и... страхом? Или ему показалось? Кристалл в кармане вдруг снова дрогнул, чуть сильнее. Тепло от него стало почти обжигающим. Ощущение направления резко усилилось, стало почти осязаемым. Туда. Обратно в лес. Глубже.
Он двинулся, теперь уже с опаской оглядываясь по сторонам. Тишина снова сгустилась, но теперь она казалась зловещей. Таящей угрозу.

Лес становился все мрачнее и запутаннее. Воздух стал тяжелее, запах сырости и тления усиливался. Уже практически стемнело и начал накрапывать дождь..
Он шел, продираясь сквозь чащу, как вдруг почувствовал резкую боль в ноге. Он посмотрел вниз. Острая ветка проткнула тонкую ткань комбинезона у щиколотки и вонзилась в кожу. Неглубоко, но кровь выступила алыми каплями. «Черт!» Фимиларий присел, пытаясь аккуратно вытащить занозу. Кровь текла по ноге, смешиваясь с грязью. Боль была глупая, раздражающая.

И в этот момент кристалл в кармане вздрогнул с такой силой, что Фимиларий вскрикнул. Не от боли в ноге, а от неожиданного, жгучего импульса, прокатившегося по руке! Он судорожно вытащил обломок. Он светился! Изнутри, сквозь трещины и копоть, пробивался неровный, пульсирующий зеленоватый свет. И он бился в такт... нет, не в такт. Он реагировал. На кровь? На боль? На место?

Фимиларий поднял голову, инстинктивно следуя за усилившимся в разы ощущением направления. И сквозь редкий проем в стене стволов и лиан он увидел Ее.

Мельницу.

Старую, покосившуюся, но еще крепко стоявшую на каменном основании посреди небольшой поляны. Ее темные, посеревшие от времени бревна, огромное, замершее колесо, покатая крыша, поросшая мхом. Она выглядела неестественно, как декорация, случайно затесавшаяся в первобытный лес. И от нее, или к ней, тянулась та самая невидимая нить, на которую так яростно дергал кристалл в его руке. Магнит. Цель. Или ловушка?

Фимиларий замер, затаив дыхание. Свет кристалла погас так же внезапно, как и вспыхнул, оставив в ладони лишь теплый, безжизненный обломок. Но ощущение направления, теперь привязанное к мельнице, осталось. Сильное, неоспоримое.

«Ну что ж... – подумал он, сжимая обломок стрелы в другой руке. – «Канатчикова дача» подводная не спасла. Посмотрим, что предложит «Канатчикова дача» лесная.»

Он сделал шаг вперед, к опушке поляны. И в этот момент почувствовал взгляд. Тяжелый, недобрый, ползущий по спине ледяной мурашкой. Он резко обернулся, вглядываясь в сумрак леса. Ничего. Только шевельнулась ветка высоко над головой, будто от взмаха крыла крупной птицы. Или от прыжка чего-то цепкого и бесшумного.

Тишина снова сомкнулась вокруг, но теперь она была полна незримых угроз. Мельница ждала. А лес за спиной дышал, притаившись. Фимиларий стиснул зубы и шагнул на поляну под свет луны начавшей свое движение по небосводу.
 Каждый шаг отдавался гулко в его собственной голове. Технологии не работали. Знания были бесполезны. Он был голым человеком с каменным наконечником в руке и обломком кристалла в кармане, идущим навстречу неизвестности в глухом лесу, где пахло кровью и... сказкой. Самой настоящей. И реально страшной.

Глава 11

Тремил

Следующие две ночи прошли достаточно спокойно, если спокойствием можно назвать это напряженное, как натянутая струна, ожидание в пустоте. Он шел мимо спящих деревень – не просто темных, а мертвых, без единого мерцающего окошка, словно их вычеркнули из книги бытия чернилами ночи. Мимо убранных полей, где стерня торчала из промерзшей земли, как обглоданные кости великана, омытые лунным молоком. И даже собаки, эти верные стражи человеческого уюта, не поднимали лая, провожая одинокого путника лишь долгими, безжизненными взглядами из-под ворот или из теней сараев. Взглядами, полными такого немого укора, что Тремилу казалось, будто он нарушает какой-то древний, нерушимый покой, идущий против самой ткани этого искаженного мира. Иногда его путь пересекали мелкие речушки – черные, маслянистые ленты, струящиеся меж берегов, поросших оцепеневшим тростником. Он пересекал их вброд, ледяная вода проникала сквозь прохудившиеся сапоги, цеплялась за лодыжки холодными пальцами, напоминая о вечном могильном холоде. Но чаще серьезных препятствий не возникало, лишь это давящее ощущение наблюдения со стороны темных перелесков, откуда ветер доносил не шелест листьев, а сдавленный шепот, похожий на скрип несмазанных шарниров в подземелье. Лес, к счастью, сменился открытой, слегка холмистой местностью, поросшей бурьяном, вытянувшим в лунном свете длинные, искаженные тени, и редкими перелесками, черневшими на горизонте.
Путеводная звезда, та самая стрела, пущенная с востока на запад, висела в небе холодным, бездушным бриллиантом. Когда-то она вселяла надежду, но теперь Тремил доверял ей лишь с опаской, как змее, пригретой на груди. Мир вокруг был ненадежен, как песок под ногами у кромки воды, готовый уйти в любой миг, обнажив бездну. Каждый шаг отдавался эхом в этой звенящей пустоте, слишком громким, слишком окончательным. И вот, спустя неделю этого изнурительного бегства сквозь пейзаж, ставший декорацией к личному апокалипсису, в полночь, когда луна, по своей слепящей яркости, могла бы посоперничать с солнцем, заливая все вокруг мертвенным, ядовито-серебристым светом, он вошел в хутор.
Хутор – громко сказано. Горстка изб – не домов, а скорее скелетов домов, жалких, покосившихся каркасов – была рассыпана без всякого порядка, без тени замысла, вокруг пыльной, вытоптанной площади. В центре ее, как гнилой зуб, торчал покосившийся колодец-журавль, его длинный рычаг замер в неестественном, болезненном изгибе. Ни заборов, ни огородов, ни следов хоть какой-то жизни – словно строителей охватил внезапный, панический ужас, заставивший бросить топоры и бежать без оглядки, оставив эти уродливые напоминания о несвершившемся. Тишина. Не просто отсутствие звука, а Глубокая, Звенящая тишина, какая не бывает в местах, где когда-то билось человеческое сердце, даже в самую глухую ночь. Она обволакивала Тремила, как саван, давила на уши, на виски, на самую душу после долгого пути по хоть и пустынным, но все же настоящим местам. Эта тишина была вакуумом, в котором любой звук становился взрывом. И именно эта гнетущая тишь делала шепот таким оглушительным, таким невыносимо личным.
Он был повсюду. Не гул толпы, а роение. Тысячи голосов, мужских, женских, детских, стариковских – скрипучих, сиплых, визгливых, хриплых – налезающих друг на друга, перебивающих, спорящих о чем-то непостижимом, плачущих беззвучными, разрывающими душу рыданиями, смеющихся ледяным, безумным смехом. Но все это – не в ушах, а внутри черепа, на уровне невысказанной, леденящей мысли, запредельного шепота. Обрывки фраз, как осколки стекла, вырывались из этого хаоса, впиваясь в сознание зазубренными крючьями:
"...а хлеб-то солооонький... как у маменьки... с макооом..." – голос, полный тоскующей нежности, обернулся ножом ностальгии.
"...не ходи туда, милок... там пауки... большие... кусаются..." – шелестящий, старческий шепот, полный мнимой заботы.
"...пятница... помирать пора... кончились нитки... все кончилось..." – монотонное, обессиленное бормотание.
"...видишь его? вот он... глядит... прямо в душу глядит..." – испуганный, детский лепет, заставляющий оглянуться в пустоту.
"...разорвет, слышишь? разорвеееет... когтями... тепленького..." – рычащий, голодный выкрик, от которого кровь стынет в жилах.
Тремил зажал уши ладонями, вдавив их так, что костяшки пальцев побелели. Бесполезно. Как будто черепная коробка стала резонатором. Шепот лился не извне, а изнутри, из самых извилин, из самого воздуха, которым он дышал, пропитанного этим леденящим бормотанием, из холодных, скользких камней под ногами, передававших вибрацию голосов прямо в кости. Он сделал шаг назад, инстинктивно пытаясь отстраниться от этого безумия, – и земля под ним вздрогнула, как спина огромного спящего зверя, потревоженного мухой. Пыль взметнулась столбом, закрутилась в лунном свете призрачным хороводом. И тогда ГРОХОТ, низкий, сокрушительный, будто ломаются каменные плиты где-то в преисподней, прокатился откуда-то снизу, из самых недр, из-под земли. Он не просто услышал его – он почувствовал его ногами, позвоночником, зубами. Грохот заставил задрожать стены ближайшей избы, сыпаться труху из щелей между бревнами. Окна в ней – вернее, черные дыры, где когда-то были окна – взвыли. Не стекла (их не было), а сами рамы, искореженные, скрипящие, издали протяжный, скрежещущий звук, будто их рвут по швам невидимые когти.
"Хватит!" – прохрипел Тремил, его голос, обычно твердый и низкий, сорвался на визгливый шепот, потерявшийся, как щепка в нарастающем вихре звуков, которые уже не были просто шепотом, а превращались в физическую силу, давящую на барабанные перепонки.
Слева, из темного провала, который раньше был сараем, а теперь казался зияющей глоткой, вырвался дикий, рвущий глотку смех. Нечеловеческий. Не от радости, а от чистой, неразбавленной жестокости. Сотрясающий до костей, заставляющий внутренности сжиматься в холодный комок. Прямо за этим смехом, словно эхо, зазвенели десятки бутылок – тонкий, хрустальный звон, который тут же превратился в какофонию разбитого стекла, бьющегося в такт этому адскому хохотам где-то в невидимой, зловонной глубине. А над всем этим, как нож по оголенным нервам, – ВИЗГ! Короткий, пронзительный, детский визг ужаса, чистый и незамутненный, оборвавшийся на самой высокой ноте, как перерезанное горло. Тишина. Глубокая, звенящая тишина на долю секунды – время, достаточное, чтобы осознать ужас этого обрыва. Потом – всхлипы. Глухие, захлебывающиеся, булькающие, словно кого-то душат подушкой. Звучали они не откуда-то издалека, а здесь. Совсем рядом. Прямо за спиной, в метре, в сантиметре, в самом воздухе, которым он пытался дышать.
Разум Тремила, и так висящий на волоске, сорвался. Он не думал, не анализировал – тело взорвалось адреналином первобытного ужаса. Он рванулся прочь, в первый попавшийся проулок – узкую щель между двумя избами, которые вдруг показались ему огромными, сросшимися чудовищами. Бревна стен по обе стороны, темные, потрескавшиеся, словно окаменевшая кожа, сжались. Проход стал уже, уже, заставляя его втискиваться боком. Воздух загустел, как кисель, запахло сыростью погреба, плесенью и... горьким миндалем – сладковато-тошнотворным ароматом смерти. Шепот, который он оставил позади, настиг его здесь, стал громче, навязчивее, наглее. Отдельные слова сливались в сплошной поток угроз, шипящих и рычащих прямо в мозг:
"...останешься с нами... навсегда... вечность в одном крике..."
"...тепленький... живой... соку много... кровинки..."
"...кожицу сдерууу... медленно... послушаешь, как отстает..."
Он бежал, спотыкаясь о невидимые неровности земли, чувствуя, как весь хутор дышит. Брёвна изб, к которым он в отчаянии прикасался, пытаясь опереться, пульсировали под ладонью странным, живым теплом, как тело больного в лихорадке. Земля под ногами то проваливалась, как гнилой настил над трясиной, засасывая сапоги, то внезапно твердела в холодный, скользкий камень. Дорога (если это можно было назвать дорогой) перед ним извивалась, как живая змея, уводя не к спасению, а глубже в лабиринт. Он свернул направо, уверенный, что выбирается, – и уперся в ту же покосившуюся избу с проваленной крышей, из-под которой торчали острые, как ребра, стропила. Колодец с журавлем стоял на своем месте посреди площади, но теперь его длинный крюк качался сам по себе, скрипя, как скелет на виселице, и – Тремил не сомневался – указывая прямо на него, на его дрожащую фигуру в лунном свете.
Хохот грянул снова. Теперь сверху. С крыш этих проклятых изб. Десятки, сотни невидимых ртов орали ему в лицо, смешиваясь с внезапным, душераздирающим воем гармони. Не просто воем – это был похоронный марш, выворачивающий душу наизнанку, ревущий из всех труб сразу, из каждой щели, из самой земли. Звук бил по барабанным перепонкам не просто громкостью, а болью – острой, раскаленной иглой, заставляя зубы стучать, как в лихорадке. Тремил почувствовал липкую, теплую влагу в ушах. Кровь? Он знал, что да. Он не стал проверять. Проверка означала бы остановку, а остановка здесь – смерть. Смерть не тела, а разума, растерзанного этим звуковым хаосом.
Он метнулся в другую сторону, к амбару, стоявшему чуть поодаль. И увидел узкую щель между его покосившейся стеной и... забором. Забором, которого секунду назад не было! Щель манила, как лазейка из ада. Он ринулся в нее. Стены щели – грубая, облезлая древесина амбара и что-то темное, почти каменное забора – начали сжиматься, как челюсти. Они облизывали его плащ, цеплялись за него холодной, липкой слизью, пахнущей гнилыми корнями и чем-то еще, сладковато-отвратительным, как разлагающаяся плоть. Шепот превратился в рык, в булькающий, хлюпающий рев голодного зверя, преследующего добычу по кишкам этих узких переулков. Казалось, из щелей в стенах сочится слюна этого чудовища.
Оно живое! – пронеслось в паническом озарении, ярком и ужасном, как вспышка молнии в кромешной тьме. Весь хутор – это не место! Это одна большая ПАСТЬ! Огромный хищник, затаившийся под маской покинутых строений! А звуки... этот шепот, смех, грохот, визг... это его  желудочный сок, растворяющий волю!
И вдруг тишина.. И прямо перед ним, из темноты за очередным поворотом, за углом последней в этом кошмарном ряду избы, раздался плач ребенка. Не всхлипы, а захлебывающийся плач, полный такой бездонной тоски, такой невыносимой боли и страха, что Тремил, вопреки всему рассудку, вопреки только что обретенному знанию о пасти, рванулся на него. Не думать! Спасти! Хотя бы попытаться! Это был крик его собственной, давно задавленной человечности, прорвавшийся сквозь лед ужаса. Он влетел в крошечный, захламленный каким-то темным хламом дворик. В центре – та самая проклятая, покосившаяся изба с проваленной крышей. Ее дверь, кривая, почерневшая, приоткрылась с тихим, протяжным стоном петель, звучавшим как последний вздох умирающего. Внутри зияла кромешная тьма, абсолютная, как вечность до рождения света. И из этой тьмы – тот самый вой. Но теперь... теперь он звучал... насмешливо? Или это было эхо его собственной глупости? Вой сменился на шепот, выходящий прямо из черного проема двери, тихий, ласковый и от этого в тысячу раз более леденящий душу:
"Заходи... Заходи, милок... Не бойся... Теплее тут... Совсем тепло... Уютно... Поспишь..."
Дверь приоткрылась шире. Тьма внутри зашевелилась, словно в ней копошились тысячи невидимых существ, или это была сама Тьма, обретающая форму. Запах горького миндаля стал удушающим, сладким, как предсмертный хрип. Тремил отпрянул, как от удара током. Ловушка. Самая очевидная. Самая примитивная. И от этого – самая жуткая. Как пасть хищного растения, широко раскрытая для глупой мухи. И тогда хохот грянул со всех сторон, оглушительный, торжествующий, ликующий – хохот победителя, загнавшего добычу в угол. Стены дворика закачались, земля заходила волнами под ногами, как палуба корабля в шторм. Он понял окончательно, с леденящей ясностью: он не перед пастью. Он уже внутри. В желудке чудовища. Стенки сжимались.
И тут – ГРОХОТ АПОКАЛИПСИСА! Не просто падение чего-то тяжелого, а будто само небо, лунное и холодное, рухнуло на этот проклятый хутор. Сотрясение, мощное, как удар кузнечного молота по наковальне мира, выбило Тремила из ног. Он упал на колени, ударившись о землю, которая содрогалась, как в агонии. И сразу же – ТОПОТ! Не лошади, не стада. ТЫСЯЧИ НОГ! Бешеный, сокрушительный топот, идущий отовсюду – из-под земли, из стен изб, с крыш, с самого черного неба! Он заполнил мир, заглушил на мгновение шепот, смех, вой – все слилось в этот вселенский грохот бегущей орды невидимых ужасов. Земля вздыбилась прямо перед ним, треснула с сухим, как щелчок позвонка, звуком. Дорога (или то, что он считал дорогой к избе-приманке) разверзлась, превратившись в темную, зияющую щель. И из этой щели, из самых недр, из чрева самого кошмара, ВЫРВАЛОСЬ! Нечто огромное, темное, не имеющее четкой формы, сотканное из сгустков движущейся тени, скрежета тысячей зубов и едкого, озонового запаха грозы. Оно неслось прямо на него с рёвом, который был не звуком, а самой сутью разрушения, первобытным воплем Хаоса, обретшего форму и неутолимый голод. Рёвом, от которого кровь стыла в жилах, а разум цепенел.
Инстинкт самосохранения, древний и неумолимый, выкрикнул одно: БЕГИ! Но разум, сожженный до тла ужасом, прошитый этой адской симфонией, вспыхнул искрой безумия, яркой и отчаянной: НЕТ! НАВСТРЕЧУ! СЛОМАЙ ПАСТЬ ИЗНУТРИ! УМРИ, НО УБЕЙ!
С воплем, в котором смешались последние капли отчаяния, бессильная ярость и эта искра безумной надежды, Тремил бросился НАВСТРЕЧУ несущейся тьме. Навстречу всепоглощающему реву. Навстречу собственной, казалось бы, неминуемой гибели. Он бежал, не чувствуя ног, сквозь сотрясающийся, как желе, воздух, мимо корчащихся изб, чьи оконные проемы искривлялись в гримасах нечеловеческой боли или сатанинской усмешки. Он влетел в стену звука и тьмы, в самую гущу этого бесформенного кошмара, ощущая на лице ледяное дыхание несуществующей бездны...
...И вывалился на берег. Резко. Без перехода. Без туннеля света. Как будто его выплюнули. Сильным, отвратительным толчком.
Тишина. Глубокая, звенящая, почти святая тишина после ада. Только тихий, успокаивающий шорох воды где-то внизу и его собственное, хриплое, надрывное дыхание, вырывающееся из пересохшего горла. Грохот, топот, рев, шепот – все исчезло, будто перерезанное ножом. Хутор стоял позади, притихший, черный, огромный силуэт на фоне лунного неба, словно облизывая языками длинных теней крутой, глинистый обрыв, с которого Тремил только что свалился. Ни звука. Ни малейшего движения. Только ощущение тяжелого, взгляда, исходящего со стороны этих темных, теперь казавшихся спящими (или притворяющимися?) изб. Взгляда хищника, насытившегося страхом и выплюнувшего косточку.
Тремил, дрожа всем телом, как в лихорадке, с трудом поднялся на ноги. Каждое движение отдавалось болью в мышцах, сведенных судорогой страха. Лицо было мокрым – пот, кровь? Слезы бессилия и спасения? Смесь того и другого, соленая и горькая. Рука, все еще дрожащая, потянулась к уху – липкая, темная влага была реальной. Кровь. От звука. От крика этого... этого места. Он оглянулся на хутор. Теперь, с этой дистанции, с этим знанием, он видел его иначе. Не дома. Чешуйки на спине спящего дракона. Не окна. Щупальца тьмы, втянутые на время. Не дорога. Шрам, затягивающаяся рана на брюхе твари. Хутор был хищником, замаскировавшимся под человеческое жилье, ловушкой из пространства и звука. И он, Тремил, едва вырвался из его глотки, избежав жуткой участи быть переваренным безумием.
Перед ним, под крутым, осыпающимся глинистым обрывом, темнела река. Широкая, неторопливая, величавая в своем лунном одеянии. Лунная дорожка дробилась на мелкие, трепетные блики на ее легкой ряби, как рассыпанные алмазы. И у самого берега, полузатянутого темным илом и тиной, качалась на слабой волне старая, плоскодонная лодчонка. Потрепанная, с облупившейся краской (или была ли она когда-то окрашена?), она казалась брошенной веками назад. Привязанная старой веревкой, к вбитому в топкий, черный берег колышку. Весла, облупленные, кривые, как кости старика, лежали на дне. Ждали. Его.
Тремил, все еще не веря своему спасению, оглянулся еще раз. Хутор стоял вплотную к обрыву, его последние избы, казалось, нависали над самой водой, готовые рухнуть в темную гладь. Тихий. Темный. Мертвый. Ни шепота. Ни смеха. Ни намека на грохочущую несуществующую лошадь. Как будто этот кошмарный лабиринт звуков, петель, движущихся стен и говорящей тьмы был лишь игрой его воспаленного, усталого разума. Галлюцинацией от голода, страха и бесконечной дороги. Но дрожь в коленях, не отпускающая до сих пор, и ледяной пот, остывший липкой пленкой на спине, говорили обратное. Это было слишком реально. Слишком ощутимо. Кровь на пальцах была реальна.
Он сполз по скользкому, осыпающемуся откосу к самой воде. Глина липла к сапогам, к рукам. Пальцы дрожали, с трудом развязывая мокрый, скользкий узел. Где-то очень высоко, в черном небе, сорвался в звенящую тишину короткий, прощальный хохоток. Или это был крик ночной птицы? Гортанный, насмешливый? Тремил не стал разбираться. Разбираться – значит думать, а думать – значит вспоминать. А вспоминать... он не мог. Не сейчас. Он с силой оттолкнул лодку от топкого берега, вязнущего, как трясина, прыгнул в нее. Деревянное днище скрипнуло жалобно, протестующе, но выдержало. Оно пахло тиной, гнилью и... свободой. Он схватил весла, шершавые и холодные. Первый удар по черной, маслянистой воде прозвучал невероятно громко в воцарившейся тишине, как выстрел. Эхо отдалось от глинистого обрыва, где притаился кошмар.
Он греб. Сильно. Отчаянно. Каждый мускул кричал от усталости, но он вбивал весла в воду с яростью загнанного зверя, стремясь уйти подальше, как можно дальше от этого места. От хутора-ловушки, где он запутался, словно рыба в рваной, старой, но все еще смертоносной сети. Каждый взмах весел, каждый всплеск отдалял не только физически, но и ментально. Казалось, он разрывает незримые нити, которые чуть не удержали его навеки в той звуковой паутине. Каждый всплеск отдалял от шепота и смеха, звучавших теперь лишь в глубинах памяти, как отголоски тяжелой болезни. Но холодный ужас от той безысходной петли, от того хохота, преследовавшего его по пятам, глубоко въелся в душу, как ржавчина. Это был не просто морок дороги, не галлюцинация. Это была ловушка иного рода. Искажение самого пространства, подчинение его какой-то чужеродной, голодной воле. Игра с разумом, где ставкой была сама душа.
Лодка плыла по лунной дорожке, разрывая алмазную россыпь бликов. Звезда-стрела плыла впереди, холодная и неумолимая, указывая путь над черной, бездонной водой. Тремил гнал прочь мысли о хуторе. О пустых избах-чешуйках. О несуществующем, но такой реальной в своем грохоте лошадином стаде. О детском плаче, который, казалось, еще на секунду, сквозь шум воды и собственное тяжелое дыхание, просочился в его сознание... призрачный, манящий, страшный. Он гнал их прочь. К Лессе. К надежде. Сквозь рваную сеть этого странного, враждебного места, где земля могла стать пастью, а тишина – криком тысячи голосов. Одно весло. Другое. Вода расступалась, принимая его, унося прочь. А за спиной, на обрыве, давно скрывшемся во тьме и тумане, поднимающемся от реки, казалось, опять зашевелился едва слышный, зловещий шепоток, подхваченный ветром и унесенный в ночь... или это был лишь шелест камыша?

Глава 12

Мельница

Дорогой читатель, кажется, мы застряли на этой мельнице, как мухи в паутине. И паук, надо сказать, подозрительный. Тени длиннее, воздух гуще, а черти рассказывают сказки, от которых кровь стынет в жилах. Но ты не волнуйся, я обещал по возможности счастливый финал, и слово свое сдержу. Хотя... посмотрим, как наши герои выкрутятся из этого ада с рогами и копытами. Присаживайся на сундук, не пыльный, вчера вытирал. История продолжается!..
Треск дров в камине был единственным устойчивым звуком в огромном, полутемном помещении заброшенной мельницы. Пыльные лучи лунного света, пробивавшиеся сквозь щели в ставнях, выхватывали из мрака груду развалившихся мешков, огромное, деревянное колесо, и странную троицу у огня. Старый черт с вязаной шапочкой, аккуратно пристроенной между рожек, попыхивал трубкой с длинным мундштуком. Два его молодых спутника – один в фуфайке и кепке на два размера больше, другой с огромной пуговицей на пузе – ежились от дыма и слушали, разинув рты. Старик водил костлявым пальцем по воздуху, словно рисуя невидимые картины.
"— ...И вот идет мельник Тремил через лес дремучий, а звезда-стрела над ним то вспыхнет, то погаснет, будто дразнится, — голос старика был скрипучим, но удивительно живым. — А в кустах – шорох, за спиной – вздох... Нечисть лесная чует живую душу, чует отчаянье, а это для нее – как мед для пчелы сладкий. Но Тремил не боится. Сердце его каменеет от горя за любимую Лессу, что лежит бездыханная у деревенской ведьмы..."
Иван, затаившийся за деревянной перегородкой, стиснул зубы. Не только от напряжения, но и от боли. Повязка на искалеченной ладони промокла насквозь, а тупая ноющая боль в разодранном боку отдавалась в каждом неловком движении. Он вжался в прохладную, шершавую древесину, стараясь слиться с тенью. Черти... Настоящие черти рассказывают сказку про какого-то мельника... А я тут прячусь, как мышь. Мысль казалась нелепой, но реальность была именно такой.
"— ...И вдруг, — продолжал старый черт, понижая голос до шепота, отчего молодые чертенята придвинулись ближе, — слышит он голос из темноты: 'Почему ты здесь?'"
Старик замолчал, сделал эффектную паузу, выпуская колечко дыма. Его взгляд, острый, как шило, внезапно метнулся в сторону колонны, за которой прятался Иван.
"— А ты чего там прикорнул, раненый? — голос старика прозвучал неожиданно громко и насмешливо. — Выходи, не стесняйся! Чую я тебя, как кошка сметану за печкой. И боль твою чую, и усталость... Давай, выползай к огоньку. Не укушу… Пока что."
Сердце Ивана екнуло. Выбора не было. Стиснув зубы, он шагнул из-за перегородки в полосу света от камина. Чертенок в кепке аж подпрыгнул, а пузатый испуганно пискнул и спрятался за спину деда. Старик лишь хмыкнул, тыкая трубкой в его сторону.
"— Вот так-то лучше. Садись, грейся. Сказка про мельника – дело поучительное. Может, от боли отвлечет. — Он пристально посмотрел на перевязанную руку Ивана. — Рука-то у тебя знатно похерена. И бок... Ничего, кишка цела? У нас тут однажды черт с кишками по мельнице бегал... Но это уже, как говорит один мой знакомый, совсем другая история. – черт хохотнул - Садись!"
Иван опустился на краешек грубого сундука напротив чертей, стараясь не дышать слишком глубоко. Боль была постоянной, изматывающей спутницей. Он кивнул:
"— Спасибо... за приют. И за сказку. Тремил... мельник. Странное совпадение."
"— Совпадение? — старый черт закашлялся от дыма. — В нашем мире совпадений не бывает, парень. Только нити судьбы, спутанные в клубок. Итак, мельник Тремил..."
Но продолжить ему снова не дали. На этот раз не стук, а скорее неуверенный шорох, скрип половицы у тяжелой дубовой двери. Все вздрогнули. Даже старый черт на мгновение насторожился, его хвост нервно дернулся. Младший чертенок с писком нырнул под лавку, а "подрастающий" подхватил с пола ржавую кочергу.
Дверь со скрипом приоткрылась. В проеме, освещенном лунным светом, стояла фигура. Невысокая, в странном, облегающем серебристом комбинезоне, который переливался, как чешуя глубоководной рыбы. В одной руке она сжимала какой-то предмет, слабо светящийся изнутри тревожным зеленым светом. Лицо было бледным, глаза широко раскрыты от изумления и явной дезориентации. Фимиларий замер, ошеломленно глядя на сцену: трех существ из фольклора у огня и изможденного человека с перевязанными рукой и боком. Его научный ум лихорадочно сканировал варианты.
Биоэнергетические аномалии класса "Фольклор"? Групповая галлюцинация, индуцированная остаточной энергией кристалла? Коллективное бессознательное, материализовавшее архетипы? — мысли неслись вихрем. Инстинктивно его рука с кристаллом-обломком поднялась, как сканер.
"— Объекты визуализированы... Энергетические сигнатуры... нестабильны, но автономны. Уровень фоновых пространственных искажений... запредельный. Интересный когнитивный диссонанс..." — пробормотал он вслух.
Кристалл в его руке вспыхнул ярче, пульсируя в такт его мыслям. Чертенок с кочергой взвизгнул, решив, что это атака, и швырнул в Фимилария своё "оружие". Та со звоном отскочила от пола рядом с его ногой.
"— Мир! Я не агрессор! — автоматически выпалил Фимиларий, прикрываясь кристаллом как щитом. Его голос звучал слишком громко в тишине мельницы. — Я... исследователь! Пейлист Фимиларий! Следую за источником хроно-пространственной аномалии!"
Иван, наблюдавший эту сцену сквозь пелену боли, простонал:
"— Охренеть... Еще один пришелец? Или электрический черт? Господи, дай сил..."
Старый черт медленно поднялся. Его цепкий взгляд скользнул по Фимиларию, задержался на светящемся кристалле, потом перешел на Ивана, и... вдруг устремился куда-то в пустоту над массивным дубовым столом в углу. Его ноздри дрогнули.
"— Ну и вечер у нас выдался, — проворчал он, но в его тоне слышалось скорее усталое веселье, чем страх. — Раненый человек... человек-молния с волшебным камушком... — Он ткнул трубкой в сторону пустоты над столом. — И ты, невидимка! Хватит висеть под потолком, как летучая мышь! Чую тебя, как бабка Агафья старое сало! Выходи, коли пришел! Светится там у тебя или не светится, а мельница не чердак для привидений!"
Все, включая ошеломленного Фимилария, невольно посмотрели туда, куда указывала трубка. Воздух над столом действительно начал мерцать. Словно разогретый воздух над раскаленным песком, он колыхался, образуя небольшое расплывчатое, полупрозрачное пятно. Звуков не было, но ощущение чужого, тяжелого присутствия висело в воздухе. Фимиларий замер, его кристалл зачастил пульсацией.
"— Пространственно-энергетическая проекция высокой плотности? Но без видимого источника излучения? Это противоречит..." — начал он шепотом, но его прервал громкий скрип.
Дверь мельницы распахнулась настежь с таким грохотом, что даже старый черт вздрогнул. В проеме, залитый лунным светом, который теперь казался ледяным, стоял Колдун.
Он не был исполином, но казался таковым. Его длинный, серый, пыльный плащ сливался с тенями, лишь из-под полы виднелись края невероятно ярких, кроваво-красных шаровар. Лицо, скрытое глубоким капюшоном, было неразличимо, но оттуда исходил тяжелый, оценивающий взгляд. Он медленно провел этим невидимым взором по комнате: по перепуганным чертям, по ошеломленному Фимиларию, по мерцающему пятну в углу... и наконец, остановился на Иване. Взгляд задержался на его бинтах.
Ни слова не говоря, Колдун шагнул внутрь. Дверь сама собой захлопнулась за ним с глухим стуком. Черти попятились к камину. Фимиларий инстинктивно сжал кристалл.
Колдун направился прямиком к Ивану. Тот инстинктивно отпрянул, но сильная рука в грубой кожаной перчатке легла ему на плечо.
"— Сиди. Не дергайся, — прозвучал низкий, хрипловатый голос, лишенный эмоций, но полный непререкаемого авторитета. — Покажи руку."
Он ловко, с удивительной для его грубых рук аккуратностью, размотал окровавленные тряпки. Взгляд скользнул по ужасной ране – рваной, с обнаженными костями пальцев и воспаленными краями. Колдун хмыкнул, звук напоминал скрип ветра в сухих ветвях.
"— Кости целы. Сухожилия порваны. Гной пошел. — Он повернулся к старому черту. — Старина, чистая тряпица есть? И воды. И травы – кору ивы, зверобой, если найдется."
Старый черт кивнул и буркнул что-то младшему, который юркнул в темноту за камин. Колдун тем временем достал из одного из многочисленных мешочков на поясе щепотку сушеных трав, размял их в ладони, добавил каплю темной, густой жидкости из маленькой роговой фляжки. Получилась липкая, резко пахнущая паста.
"— Жжет. Терпи, — предупредил он Ивана, накладывая субстанцию на рану. Тот вскрикнул от острой, жгучей боли, но почти сразу почувствовал странное, охлаждающее облегчение. Колдун ловко перевязал руку чистой (относительно) полосой холста, принесенной чертенком.
Пока Колдун работал, его невидимый взгляд скользнул на Фимилария, который стоял, завороженный происходящим, разрываясь между страхом и научной жаждой.
"— А ты кто? — спросил Колдун, не поднимая головы. Его голос был как скрежет камня. — Одет, как скоморох. И камень этот... — Он кивнул на кристалл. — Он чужой. Колет ткань мира, как тупой топор полено. Откуда он?"
Фимиларий собрался с духом, понимая, что высокопарные термины здесь не пройдут:
"— Я... из другого времени. Очень далекого будущего. Этот кристалл – часть устройства. Оно должно было... соединить меня с моими прошлыми воплощениями. Но что-то сломалось. Я здесь. Кристалл поврежден."
Колдун замер на мгновение, его руки, завязывающие последний узел на повязке Ивана, остановились. Он медленно поднял голову. Капюшон слегка съехал, открыв нижнюю часть лица – жесткую линию сжатых губ и небритый подбородок.
"— Машина... Соединить жизни... — Он произнес слова так, будто пробовал на вкус что-то незнакомое и горькое. — Игрушка дитяти у края пропасти. Ты разорвал не то, что думал. Но раз уж ты здесь... — Его взгляд перешел с Фимилария на Ивана. — ...и ты здесь, израненный... значит, узлу этому суждено затянуться. Третий где?"
Иван и Фимиларий переглянулись в полном недоумении.
"— Третий? — переспросил Иван хрипло. — Нас только двое..."
Колдун коротко, без юмора, усмехнулся:
"— Двое? Нет. Чувствую след третьего. Того, кто был с тобой в ночи, у огня. Дикарь. Сильный духом. Его нить спутана с вашими. — Он встал во весь рост, его тень гигантской паутиной легла на стену. — Чтобы понять, что здесь рвется, и как зашить дыру, нужны все концы. Вся нить целиком. Ищите его. Скоро сюда придет нечто... большее, чем ночные твари из леса. И вам понадобится вся ваша сила. Вся. Вместе."
   Вот так, читатель. Колдун. Загадка в сером плаще. Помощник? Страж порога? Или паук, заманивающий мух в свою сеть? Не знаю. Честно. Но знаю, что когда он говорит "скоро придет нечто", у меня мурашки по спине бегут. И когда он говорит "ищите", лучше искать. Хотя где искать этого "дикаря" в бескрайнем лесу – та еще чертова головоломка. Ладно, сиди тихо...

Тишину, повисшую после слов Колдуна, нарушил не звук, а свет. Вернее, его изменение. Мерцающее пятно в углу над столом, про которое все на мгновение забыли, вдруг вспыхнуло с невероятной яркостью и начало расти. Оно перестало быть аморфным – в нем начали проступать смутные, зыбкие очертания. Что-то огромное, темное, с едва угадываемыми чертами. Оно не издавало звуков, но его присутствие стало почти физическим, давящим. Оно словно впитывало свет камина, угрожая погрузить мельницу в полную тьму.
Все замерли. Даже Колдун медленно поднял голову в сторону мерцающей сущности. Его капюшон съехал еще больше, открыв жесткие морщины у глаз. В них мелькнуло нечто – не страх, а скорее... глубокая усталость и понимание неизбежности.
А вот и наш "невидимка", вызванный старым чертом. Что это? Призрак? Вестник? Или само Зло, пришедшее послушать сказку? И почему Колдун смотрит на него так, будто знает, но говорить не хочет? На этом, дорогой мой слушатель (или читатель?), я вынужден прерваться. Моя воображаемая трубка погасла, да и тебе, наверное, пора передохнуть от этой чертовщины. Не бойся, я скоро вернусь и расскажу, что было дальше в этой проклятой мельнице. А пока... держи ухо востро. И спи  одним глазом…

Глава 13

Уилл

Пространство, в котором существовал Уилл, не поддавалось земным меркам. Не "где-то", а "повсюду" и "нигде". Оно было самой Субстанцией Бытия – бесконечным, дышащим витражом, сплетенным из неисчислимых светящихся нитей. Ткань. Мириады жизней, судеб, возможностей, сплетенных в грандиозный, пульсирующий узор. Одни нити сияли ровным, уверенным светом – реки спокойных эпох. Другие мерцали, как свечи на сквозняке – моменты выбора, колебания, кризисы. Третьи... третьи рвались. Черные, бездонные дыры, похожие на незаживающие язвы, от которых во все стороны расходились трещины – тонкие, ядовитые, как паутина, сотканная пауком-отравителем. Они не просто существовали; они расползались, пожирая соседние нити, сливаясь в уродливые провалы небытия. И от этих ран исходил не холод пустоты, а липкое, гнетущее ощущение болезни. Не разрушения – гниения.
«Эпидемия, – мысленно констатировал Уилл, его сознание скользило по сектору, сканируя хаос. – Не авария, не война. Инфекция. И имя ей – Гниль». Он "видел" ее не глазами (проекция их не имела), а всей своей сущностью. Гниль пожирала не материю, а саму связность Ткани, разъедала смысл, превращая упорядоченные потоки событий в хаотичный, ядовитый бульон. И главный очаг... главный очаг был здесь, в этом причудливом узле реальности, который называли сказочным миром. Узел был старым, переплетенным до неразличимости отдельных нитей, и потому особенно уязвимым. Как больной орган в ослабленном теле.
Его «взгляд» (фокус воли) выхватил из светящегося хаоса четыре ярких, но тревожно неустойчивых искры. Четыре точки сопротивления Гнили. Или, что было страшнее, – четыре потенциальных катализатора ее распространения.
Искра Первая: "Ленинградский Осколок". Иван. Его нить была истончена до паутинки на участке, где ее перебила пуля в ларьке. Она не порвалась окончательно лишь благодаря причудливому переплетению с нитями сказочного мира. Сейчас она уходила в густой, переливающийся всеми оттенками изумруда, болотной тины и старой крови клубок – прямо в сердцевину узла, на мельницу. Уилл сфокусировался. Картинка резко приблизилась. Он "увидел" закопченные стены, треск огня в камине. Иван сидел на сундуке, бледный, с перевязанной рукой и боком. Его поза была напряженной, как у зверя в клетке, но глаза, несмотря на боль и страх, горели упрямым огоньком выживания. Рядом – три сгустка хаотичной, но плотной энергии: черти. Старый, в шапочке, наблюдал за происходящим с хитроватым, усталым интересом. Молодые ежились. Напряжение висело в воздухе, густое, как смрад перед грозой. Держись, "осколок", – мысленно подбодрил Уилл. – Ты крепче, чем кажешься. Но чертовски уязвим здесь.
Искра Вторая: "Дикарское Эхо". Гог-рр. Его нить была самой плотной, самой "земной", звериной. Она не мерцала – билась, как сердце загнанного зверя. Сейчас она металась в глухой чаще, недалеко от мельницы, но не внутри узла, а на его дикой периферии. Уилл различил силуэт: Гог-рр приник к земле за массивным пнем, сливаясь с тенями. В могучих руках – дубина, готовая к удару. Его звериные чувства были натянуты струной. Он не видел врага, но чувствовал его – ту самую Гниль, которая пропитывала лес. Она была в странной тишине (слишком тихой для ночного леса), в запахе гнили, исходящем от здоровых деревьев, в искаженных отражениях в лужах. Гог-рр рычал тихо, предупреждающе – не столько для невидимой угрозы, сколько для себя, чтобы не поддаться навязчивому шепоту страха, который пытался просочиться в его сознание. Его нить тянулась к мельнице, к Ивану, как магнит, но инстинкт удерживал его в тени. Боец, – отметил Уилл с уважением. – Чует заразу. И ждет. Умный зверь. Твоя очередь еще придет.
Искра Третья: "Кристальный Мост". Фимиларий. Его нить была... чужеродной. Искусственной? Технологичной? Она переливалась холодным, синеватым светом, как оптоволокно, но была повреждена – обрывки висели, искря и шипя невидимыми разрядами пространственного статического электричества. Сам Фимиларий стоял глядя на кристалл посреди мельницы. Уилл "увидел" его лицо – бледное, в грязи и царапинах, но озаренное не страхом, а жгучим, почти безумным научным азартом. Его внутренний монолог обрушился на Уилла водопадом терминов и вопросов:
 - "...аномальное смещение квантовых параметров среды... локальное искажение пространства-времени... эта структура (мельница) – фокус! Фокус резонанса! Кристалл – не просто передатчик, он ключ! Он реагирует на саму структуру узла... Биоэнергетические сигнатуры внутри не соответствуют ни одной известной классификации... Черти? Архетипы? Или локальные сгустки защитной энергии узла, персонифицированные подсознанием?.. Где мой блог? Надо транслировать... ОШИБКА: интерфейс недоступен. Сеть отсутствует. Записать. Обязательно записать..."*
Уилл едва сдержал вздох. Ученый. Даже здесь, на краю метафизической бездны, он видит лабораторию. Но его кристалл... Обломок в руке Фимилария был не просто артефактом. Это был шов. Мост между научной парадигмой его мира и магической сутью этого. И он вибрировал в унисон с больной Тканью узла. Он чувствует Гниль на уровне фундаментальных частиц, сам того не понимая. Ключ... или пробка в дырявой плотине?
Искра Четвертая: "Печальный путник". Тремил. Его нить была прочной, древней, но пронзительно печальной. Она тянулась не через сказочный мир, а глубже – в его прошлое. Уилл увидел не лодку на современной реке, а темную, заросшую тропу в дремучем, первозданном лесу. Тремил шел по ней не сейчас, а десятилетия назад. Молодой, сильный, но с глазами, полными той же неизбывной тоски за свою Лессу. Его нить оставляла за собой шлейф отчаяния – не разрушительного, а тяжелого, как промокшая плащ-палатка. И она вела... к той же мельнице. Но не к покосившейся развалине, а к крепкому, новому срубу, из трубы которого валил дым. У мельницы, у ручья, стояла фигура. Высокая, в поношенном, но крепком кожаном плаще, с посохом в руке. Колдун. Но не тот, что сейчас на мельнице. Моложе? Или просто... другой? Уилл почувствовал странность. Нить Колдуна в настоящем и нить Тремила в прошлом... они перекликались. Колдун в прошлом повернулся к подходящему Тремилу. Их глаза встретились. И в этом взгляде Уилл уловил не узнавание, а... понимание. Глубокую, бездонную печаль и понимание неизбежности пути, который предстоит пройти молодому мельнику. Колдун что-то сказал, протянул Тремилу предмет – небольшой, темный, похожий на ритуальный нож из черного камня или обсидиана. Тремил взял его с благоговейным ужасом. Этот предмет засветился в Ткани тонкой нитью, протянувшейся сквозь время прямо к Колдуну в настоящем, к его поясу, где висел точно такой же нож. Якорь. Точка связи времен внутри узла. Или...?
Уилл "отодвинул" картинку, охватывая всю панораму узла. Четыре искры. Четыре нити. Три из них (Иван, Фимиларий, Колдун) сходились сейчас в одной точке – на мельнице в настоящем. Гог-рр висел на периферии, его нить напряжена, как тетива. Тремил в прошлом только начинал свой путь. И сама мельница... Она была не просто зданием. Это был Шов. Место, где слои реальности – настоящее, прошлое этого мира, и, возможно, что-то еще – прошивались вместе особенно тесно и при этом ненадежно. Место силы, искаженной Гнилью до состояния гнойника. Вокруг нее вились самые активные черные трещины, сливаясь в темные воронки. Именно сюда, в этот Шов, были направлены самые сильные потоки Гнили. Они ползли к ней, как змеи к теплу, питаясь страхом, болью и разобщенностью тех, кто оказался внутри.
Именно на мельницу в настоящем шагнул Колдун. Его появление (Уилл наблюдал это как всплеск концентрированной, упорядочивающей энергии) заставило чертей метаться, как искры на ветру. Иван напрягся до предела. Фимиларий зафиксировал скачок показаний кристалла. Гог-рр в лесу глухо зарычал, почуяв изменение.
Время истекло, – пронеслось у Уилла. – Представление начинается. А я – суфлер в тенях. Или мышеловка для больной крысы. Мысль о «бабушке» всплыла сама собой. Она была его якорем в мире Ивана. Ее нить была тусклой, старой, но невероятно прочной. Как стальной трос, вбитый в скалу реальности. И она знала. Чувствовала Ткань на уровне вековой интуиции, как крестьянин чувствует погоду по боли в костях. Она была не просто «Стражем Порога» – она была Стабилизатором. Ее дом, комната Ивана – это была крошечная, но невероятно важная точка покоя в бушующем хаосе разрывов.
Пора, – решил Уилл, ощущая, как давление Гнили на Шов нарастает. – Сидеть сложа руки – дать инфекции расползтись. Враг уже здесь. Он не был личностью. Он был самой Гнилью, этой болезнью Ткани, ее хаотизирующим началом. И он – оно – было голодно. Особенно голодно до этих огоньков, чьи нити могли стать либо лекарством, либо идеальным проводником заразы.
Он сфокусировался на квартире в Ленинграде. На образе «бабушки». Это был чистый канал. Стабильный. Оазис в пустыне помех. Уилл собрал свою волю, свою сущность – не просто информацию или энергию, а саму принципиальность порядка, сопротивление хаосу – в компактный сгусток. И добавил к нему изрядную долю своего фирменного сарказма – щит от отчаяния.
Проекция.
Не было вспышки. Не было звука. Просто в тихой, пропахшей нафталином, пирогами и старой бумагой комнате, где «бабуля» методично, почти медитативно вязала очередной невообразимо кривой, но теплый носок, воздух перед ней сгустился. И через долю секунды в кресле напротив, обычно занимаемом Иваном, сидел Уилл. Черный костюм, белая рубашка, темные очки. Безупречный, как всегда, даже в полумраке комнаты с абажуром из бисера.
«Бабуля» даже не вздрогнула. Не уронила спицу. Лишь подняла на него спокойные, как лесное озеро, мудрые глаза. В них читалось не удивление, а усталое: "Опять?"
-- Ну что, космический смутьян, опять по мирам шастаешь? – спросила она, не прерывая ритма вязания. – Самовара нет, но чайник на плиту поставить – дело плевое. Озяб, поди? Там, в ваших пустошах-то.
-- Благодарствую, баб Матрена, – Уилл снял очки, протер воображаемую пыль. Его голос звучал собранно, но без привычной бравады. – Не до чаю. Наш Ваня... в точке кипения. И не в переносном смысле.
Лицо старухи стало серьезным, руки замедлили движение.
-- Жив? – один вопрос, вмещавший все.
-- Жив, – поспешил успокоить Уилл. – Дышит. Руку ему подлечили. Но место, где он... там сейчас ад кромешный. Только ад этот – он как болезнь. Заразный. – Он постарался объяснить на понятном ей языке, избегая сложных терминов, но передавая суть: Ткань миров, рвущаяся по швам; Гниль, пожирающая связность бытия; мельница как больной Шов; Иван в ловушке с чертями и Колдуном; ученый с "ключом" у дверей; дикарь-охранник в лесу; мельник Тремил в прошлом, чья судьба как-то связана с Колдуном. Особенно он подчеркнул последнее.
-- Колдун тот... он как корень зла и лекарство в одном флаконе, баб Матрена. Чует заразу, пытается чинить, да сам... заражен ею, что ли. Или связан так, что не разорвать. Он – ключ к узлу. Или замок на нем. И "Тот, Кто Режет" – эта Гниль – его чует лучше всех. Они сейчас все на пороховой бочке. Как спички в охапке соломы. Мне надо туда. Не телом. Сознанием. Подключиться. Подсказать. Шестеренку в нужное место подтолкнуть. А ты... – он посмотрел ей прямо в глаза, – ты мой якорь. Мой громоотвод, бабушка. Пока ты тут сидишь, вяжешь свой носок, пока этот дом стоит – у Вани есть точка опоры в его мире. Тоненькая ниточка, но она не порвется. Пока ты держишься.
«Бабушка» отложила вязание на колени. Ее пальцы, узловатые от возраста, сложились вместе.
-- Ясно дело. Сижу. Вяжу. Держу. – Ее голос был тихим, но твердым, как гранит. – А ты, космический... – она ткнула спицей в его направлении, – смотри у меня. Ванька парень хоть и с ветерком в голове, но сердце чистое. Квартирку содержал, полы мыл. Не подведи. А то спицей в глаз!
Уилл усмехнулся, впервые за долгое время ощущая что-то вроде тепла в своей проекции.
-- Постараюсь, баб Матрена. Наводить порядок – моя прямая обязанность. Хотя этот беспорядок... – его лицо снова стало жестким, – он особенный. Как раковая опухоль на теле мироздания.
Он закрыл глаза (чисто символический жест концентрации). Его проекция в комнате оставалась стабильной, но его сознание, его воля, его принцип устремились обратно в Ткань. По нити Ивана. К Шву на мельнице. Это было похоже на погружение в бурлящий котел. Мимо него проносились обрывки миров, искаженные крики, вспышки чужих катастроф, липкие щупальца Гнили, жадно тянущиеся к светящимся нитям. Он чувствовал сопротивление не просто пространства, а самой болезни. Ткань была воспалена, отторгала любое инородное вмешательство, даже попытку помочь. Гниль шипела на его приближение.
На Мельнице (Настоящее):
Иван вздрогнул. Ему показалось, что воздух в комнате стал гуще, тяжелее дышать. Не просто от напряжения, а как перед ударом молнии. Старый черт оборвал бормотание, настороженно поднял голову, его нос-картошкой дернулся, словно ловя незнакомый запах. Младший чертенок вжался в деда.
Колдун, стоявший у двери, вдруг резко повернул голову не к Ивану или чертям, а... вверх, в пустой угол под потолком, где недавно мерцала странная сущность. Его лицо, обычно непроницаемая маска, исказилось... не страхом, а крайним напряжением. Как будто он услышал что-то очень далекое и очень важное. Его пальцы вцепились в амулет на шее. Амулет слабо замерцал тусклым багровым светом.
В Прошлом (Тропа к Мельнице):
Тремил, державший в руке только что полученный черный нож (зеркало амулета Колдуна), тоже вздрогнул. Он почувствовал толчок. Волну необъяснимой тоски и тревоги, идущую от мельницы, от его будущего. Он посмотрел на Колдуна. Тот смотрел не на него, а куда-то в пустоту перед мельницей, туда, где в его времени стоял Фимиларий. Его губы шевельнулись беззвучно: "Чужой..."
Над Миром / В Ткани:
Уилл пробивался сквозь слои искажений и вязкую паутину Гнили. Он был почти у цели. Ему нужно было не материализоваться (это спровоцировало бы непредсказуемые последствия), а лишь проецировать свое присутствие как совет, импульс осторожности, луч внимания на ключевой момент. Он сконцентрировался на точке рядом с Колдуном, пытаясь достучаться до его восприятия, показать ему связь с Тремилом в прошлом, предупредить о Фимиларии не как об угрозе, а как о носителе "ключа"...
ВНЕЗАПНО!
Черная трещина, замаскированная под мерцание здоровой нити, рванулась прямо навстречу его потоку сознания! Это была не просто дыра; это была ловушка Гнили, "мина" на пути любого упорядочивающего воздействия. Уилл попытался увернуться, но поток его воли был слишком сфокусирован. Он врезался в нее.
На Мельнице (Настоящее):
Воздух в углу, куда смотрел Колдун, вздыбился, засверкал, как разбитое зеркало под лупой. На секунду проступил искаженный силуэт – высокий, в темном костюме, с очками. И тут же раздался оглушительный, рвущий барабанные перепонки КШ-Ш-Ш-Ш-Ш!, как помехи на максимальной громкости. Силуэт дернулся, его контуры поплыли, раздвоились, словно его рвали невидимые клещи. Он исчез с резким, болезненным ЩЕЛЧКОМ, оставив после себя запах озона, серы и... старой, запекшейся крови. В воздухе повисла тихая, злобная усмешка, не звук, а сама вибрация злорадства.
Иван вскрикнул, зажал уши. Черти завизжали в унисон, младший разревелся. Даже старый черт отпрянул к камину.
Колдун медленно опустил руку с амулетом. Его глаза, темные, как провалы в бездну, были прикованы к месту исчезновения. Не страх. Не удивление. Ледяная, абсолютная, тысячелетняя ярость. Его губы шевельнулись, вырезая в воздухе беззвучные, но четкие слова:
«Чужестранец... Проводник...»
Он понял. Не просто "пришелец", а носитель иной упорядоченности, чье вторжение раздражает Гниль, но и указывает ей путь. Как свет маяка для корабля чумы.
В Комнате Бабушки (Ленинград):
Уилл вскрикнул (мысленно). Его отбросило от Шва, как от удара дубиной. Его проекция в комнате дернулась, стала полупрозрачной, мерцающей. На столе рядом с бабулей с оглушительным звоном лопнула фарфоровая чашка– подарок Ивана.
-- Ой-ой-ой, – спокойно, почти бытовым тоном проговорила бабуля, отодвигая вязание и начиная собирать осколки тряпкой. – Накуролесил, космический? Я ж говорила – не шуми там. Здешние стены тонкие. И нечисть слухмящая. – Она посмотрела на его мерцающую проекцию. – Жив?
-- Цел-цел, баб Матрена, – процедил Уилл сквозь виртуальную боль. Его "голос" звучал приглушенно. – Не наборщил. Подставили. Местный колдун... он увидел. И понял. И теперь считает меня не помощником, а предвестником еще большей беды. Идеальный старт. – Горькая ирония сквозила в его тоне. Он снова сфокусировался на Ткани. Мельница была теперь окутана плотным, темным энергетическим коконом – защитой Колдуна, усиленной его яростью и страхом. Иван и черти были внутри этого кокона. Фимиларий лихорадочно тыкал в кристалл, фиксируя чудовищный скачок аномалии. Гог-рр в лесу издал протяжный, тревожный вой. Тремил в прошлом сжимал черный нож, глядя на мельницу с немым вопросом в глазах.
Ну что ж, – подумал Уилл с горьковатой решимостью. – Первый личный контакт – полный провал. Колдун в ярости, Гниль торжествует, а я едва не размазан по Ткани. Браво, Уилл. Но отступать некуда. Игра только началась. Ставки – все миры.
-- Баб Матрена, – сказал он, его проекция медленно набирала плотность, как собирающаяся туча. – Гони чайку. Или чего покрепче. И покурить, если есть. Похоже, ночь будет долгой. И очень, ОЧЕНЬ грязной. Пока наши герои в сказке разгребают последствия моего "визита", нам тут надо держать тыл. Гниль теперь знает, что за узлом следят извне. И она не остановится. Следующая атака будет тоньше. Гораздо тоньше. Готовь свои спицы, бабушка. И молитвы. Или что там в твоем арсенале годится против мировой заразы?.. – Он посмотрел в окно комнаты. За ним был обычный ленинградский двор – фонарь, лужа, детская горка. Но Уилл видел глубже. Видел, как к стенам дома «бабушки», как черная, жирная плесень, уже ползли первые, невидимые для обычного глаза, трещины Гнили. Они искали слабину. Искали ее.
А где-то в безвременье, между строк и миров, Рассказчик, не ведая того, усмехнулся. Его перо скрипело по бумаге, фиксируя хаос. Каждое слово, каждый описанный страх, каждая капля отчаяния героев была... питательной средой. Тончайшим каналом, по которому Гниль подпитывала саму себя, укрепляя свою хватку. Он думал, что просто рассказывает сказку. Он и не подозревал, что его голос – его перо – стало одним из главных проводников болезни. Финал этой мысли еще не был написан, но его тень уже легла на страницы будущего.