Эпизод Шестой Театр теней. Глава 2

Последний приют

Прежде чем отправиться на встречу с Дмитрием Алексеевичем, Наволоцкий всё же сделал крюк и заглянул в квартиру своей почившей матери. Григорий всё отстранял неуёмное желание, точно оно несло в себе споры смертоносной болезни: казалось, стоит поддаться на уговоры хитрого сознания, и исход вечера будет предрешён. И уже на повороте к Константиновскому проспекту Григорий сломался и, громко выругавшись, повернул назад — к старому кварталу. Даже глупец сообразил бы, что же нашему герою потребовалось в затхлой квартирке отошедшей покойницы: мрачный тайничок старика Гаюлова!
Всё так и произошло: Григорий Наволоцкий ворвался в тёмную квартиру и, не зажигая света, бросился в гостиную, следуя по блёклой полосе от уличного фонаря; разворошил пыльную родительскую литературу и вытащил из тайника пистолет. Повертев холодное железо в руке, Наволоцкий вымучено ухмыльнулся, проверил количество патронов и, согласившись с мыслью о возможном убийстве неугомонного Дмитрия Елизарова, спрятал оружие во внутренний карман пальто.
Мрачная тень Наволоцкого ещё некоторое время нависала над разрухой: безмолвно, раскинув руки в стороны, ровно в любое мгновение могла выхватить пистолет из кармана и застрелить случайного ротозея. Чего тень добивалась, было неясно — квартира была совершенно мертва.
Минуту спустя тень шелохнулась, и её бесцветные губы тронула уродливая ухмылочка, словно в сокрытом рассудке, наконец, устроились какие-то мысли. Тень тотчас же развернулась и бросилась прочь из квартиры.
Рассудок путался и понапрасну пытался уцепиться за какую-либо деталь, пускай и самую ничтожную. Окружающий мир будто бы погиб и теперь разваливался на части: каменные башни, что ранее казались такими монументальными и вечными, обломками летели на несчастного скитальца, угрожая придавить к земле. Под ногами хрустели фрагменты расколотых цветных витражей: религиозные сюжеты, изображённые на них, рассыпались, точно сообщая адептам, что Создатель мёртв и отныне полагаться стоит лишь на себя.
Куда выходить, Григорий точно не смог припомнить: пошёл к ближайшему пешеходному переходу, но по пути осознал, что всё же заплутал среди бетонных остовов и нескончаемого вихря городской флуоресценции. Выбрался на развязку с проспектом. Обвёл взглядом окрестности: никаких всплесков былых воспоминаний, только бесчисленные пепельные здания, выстроившиеся в шеренгу ровно камердинеры с боевыми наградами в виде мрачных пыльных окон. Вдалеке плескались мутные воды Яксы; но теперь набережная была пуста: ни отголосков бесед прогуливающихся парочек, ни криков зазывал из скособочившихся коробок питейных. Лишь косая линия притаившихся уличных фонарей да городская диодная подсветка, что, несмотря на бешенство ночной непогоды, всё ещё могла согреть душу заплутавшего горожанина своим искусственным теплом.
«Точно приманивает к своему нутру, шепча, что жизнь всё ещё трепыхается в окостеневших артериях, — подумал Григорий Александрович. — Нет уж! Слишком уж располагает к иным мыслям! Отличным от тех, что у меня в сознании затаились! Не туда мне теперь нужно, точно не туда!» После развернулся и побрёл в противоположную сторону.
На фоне мрачных высоток нынче забытой эпохи ампира, торчало серое металлическое ограждение; за ним — приземистое красное здание в три этажа с, переливающейся бирюзой, стекольной крышей. Покосившиеся фонари, сгрудившиеся по периметру, не светили: за ограждением таилась непроглядная тьма.
Наволоцкий догадался, что это здание галереи — архаичного склада никому не нужного творчества. Стало быть, картины на обшарпанных стенах давно были покрыты пылью, ибо то убогое зрелище, кажется, уже перестало быть кому-то интересно. Бесформенные церквушки, намалёванные дрожащей рукой ополоумевшего старика, или же явление самого Господа необразованному люду — это всё было из прошлого, уже изрядно потёршееся, хотя и не без попыток демонстрировать миру следы давно погибшей красоты. Прямо-таки отвратительная, вульгарная старуха, вывалившая морщинистые ноги напоказ!
Григорий не спеша брёл по омертвевшему проспекту. Прохожих совсем не было видно, и только единичные автомобили, отчего-то задержавшиеся во владениях разъярённой ночной пурги, проносились мимо: стремительно, колёсами разбрасывая мокрый снег. Буря с каждой минутой свирепела всё больше: вот уже и здание галереи скрылось в белоснежном погребальном саване, да и скудное освещение, будто в губительной агонии, блёкло, всё больше погружаясь в неровные складки накинувшейся на него смерти.
«Мы выбираем спорт!» — прочитал Григорий на мрачном неосвещённом здании, обнесённым высоким чёрным забором. На массивных прутах красовалось золотое панно в виде древнегреческих ваз, обвитых виноградной лозой; на столбах — заострённые навершия, походившие на пилум римских легионеров. Наволоцкий вгляделся во тьму: вдали различались  деревянные сооружения, похожие то ли на косые горки, то ли на иные бесхозные нагромождения. Подле проходной низенький и сухенький дедок, — охранник, — пытался курить: его лицо, кажется, уже посинело от холода, руки дрожали то ли от пронизывающего ветра, то ли от некоей нервной болезни. Григорий Александрович смерил старика взглядом: тот в ответ лишь скривился, а после демонстративно отвернулся, как бы сообщая, что бесед вести не желает и коли не случись нужды — так и вовсе не выполз бы из своей конуры.
Наволоцкий сошёл к дублёру проспекта, после прошмыгнул в подземный переход, погружённый в холодный мрак. Внутри — длинная сужающаяся перспектива, посередине разбитая гранитными столбами, упиравшимися в самый потолок. Под ногами — коричневая глянцевая плитка, что от жгучего мороза покрылась тоненькой коркой льда. Стены, — серые, тоже из гранита, с пятнами грязи, — обросли прогалинами скопившейся влаги. Подле самого выхода рукою неизвестного уличного художника нацарапана надпись с отборной бранью, которую оставили здесь не то чтобы с какой-то значимой целью, скорее так, одной демонстративности ради. Наволоцкий презрительно хмыкнул, выползая из гранитной кишки, и сразу же оказался на небольшой площади, за которой высилось приземистое, с перекошенными стальными прутьями ограждение.
На голову рухнуло непроницаемое свинцовое небо; отчаянный буран разошёлся не на шутку. Ступая по обшарпанной плитке, Григорий Александрович подошёл к широким железным воротам. Створки были распахнуты и подвязаны к забору проржавевшими цепями. Здесь же наш герой подметил громоздкие каменные клумбы, что в тёплое время, видимо, радовали посетителей парка красивыми цинниями, бархатцами, а нынче торчали серыми безжизненными костями, проступавшими через дряблую кожу давно уже состарившегося господина.
По левую сторону от ворот коробилась композиция серого камня, изображавшая пять женщин: фигуры вытянутые, слишком уж угловатые, а руки воздеты в немом прошении к угрюмому небу. На головах женщин были натянуты гранитные платки, будто бы в знаке скорби; лица пугающие, с впавшими, округлившимися, ровно в первородном ужасе, глазами; угловатые рты перекошены. Григорий Александрович не мог отделаться от мысли, что те лица, — с несмываемым отпечатком мучений, — есть олицетворение умерщвлённых жертв нескончаемого кровопролития, дребезжащего следа в тянущейся нити человеческой судьбы. Такие же мрачные, уродливые, как и мир, что их породил... Пытаясь отделаться от нахлынувших на него размышлений, Наволоцкий отвернулся.
Сквозь пасть заиндевевших ворот Григорий протиснулся в безлюдный Сиротский парк. Заснеженные ветви омертвевших деревьев сообщали незваному гостю, что последнее дуновение осеннего ветерка умерло безвозвратно, и теперь в этих землях навечно поселился ужасающий буран, что не намерен жалеть ни одно существо, вознамерившееся вторгнуться в охраняемые владения. О том заявляли и заледенелые скамейки, сгрудившиеся вдоль занесённых аллей: сжавшиеся, с облезлой краской на деревянных перекладинах, они больше напоминали окоченевшие тела, углублённые в грязно-белый настил дикого подъёма Эвереста, что завсегдатаи тех краёв нарекли «тропою смерти». Правда, сладкие поцелуи парочек как будто бы всё ещё витали над этими облезлыми скелетами, всё ещё норовили сообщить закостенелому миру свои пылкие чувства. Но попытка была настолько тщетной, что даже распушившийся ворон, засевший подле указателя, деловито загорланил, будто бы насмехался над убогим посетителем, явившемся на покаяние к сиротам. Ровно птичья мудрость позволяла заглянуть в сокрытые уголки сознания бредущего. «Уходи, убирайся с этой тропы!» — горланил ворон, распушив свои агатовые перья. Но Наволоцкий как будто не замечал свалившихся на него предостережений и, повернув в скопление чёрных стволов, побрёл куда-то вглубь парка.
Тьма сгущалась. В плотном саване разгневанной метели потонули последние видимые объекты. Григорий Александрович даже подумал, что может заплутать среди чёртовых аллей, так и не найдя тропки к театру теней, ибо путь за многие года выветрился из сознания, нагружённого повседневными переживаниями и маскарадом незнакомых лиц. Ноги сами несли нашего героя к заветной цели — туда, к снежным шапкам, среди которых уже начали проступать туманные очертания актёров мрачного театра. Григорий ощущал себя одним из них — артистом по нужде, которому не предоставили права отказаться от поднадоевшей постановки и выбрать занятие по душе. Ведь зрители уже уселись на свои места, а режиссёр с придыханием ожидал необходимой прелюдии. Вдали разъехались снежные кулисы, а зал притих. Лишь болезненный свет уличных прожекторов, устремлённых на подмостки, озарял затемнённое пространство, выхватывая положение актёров, занимаемое ими согласно сценарию.
В тот момент Григорий Александрович подумал, что позволил втянуть себя в никчёмное представление, хотя выбор оставался даже теперь. Молодой человек был готов отступить от блеска прожекторов и броситься прочь из проклятого театра: бежать как можно дальше и после навсегда отречься от ненавистных псевдонимов актёришек захолустного балагана! Но шаг за шагом Наволоцкий проходил к невидимой площадке, будто бы заявленный сценарий уже игрался, и теперь даже невысказанные мысли, рождённые воспалённым сознанием, были не чем-то интимным и неслышимым, а настоящими репликами, что и должны были озвучиваться ради прихоти ненасытного зрителя.
Среди сгорбившихся бетонных статуй Наволоцкий заметил фигуру, что дышала  теплом. Та фигура вертелась, точно норовила скрыться от сатанинской метели за корпусом монолита: кажется, кожаная куртка не спасала, снег сыпался за пазуху, а мокрые волосы налипли на лоб. Запотевшие очки белели, сливаясь с кипенными пластами: стало быть, гость почти ничего не видел.
Уже с того расстояния Григорий узнал несчастного. «Елизаров», — пронеслось в мыслях нашего героя, вынудив запустить холодную руку под пальто и нащупать покоившийся там пистолет. Почему-то казалось, что застрелить ублюдка прямо посреди ужасающего театра было сносной идеей: Наволоцкий, пока шёл, в уме перебирал сотни, а может быть, даже тысячи вариантов, но так и не обнаружил ни одного, в котором Дмитрий Елизаров убредает восвояси. Хотя, с другой стороны, Григорий помнил, что то кровь била в воспалённом сознании, и народившаяся злость затмевала мысли: кажется, ясность ума давно была потеряна, уступив место слепой ярости, вырвавшейся из-под корки сознания и усевшейся на трон правителя.
Порыв ветра растрепал Наволоцкому волосы. В тот момент Григорий уже не заботился ни о том, как выглядит, ни о том, что скажет Дмитрий Алексеевич, если к нему обратят вопрос. Молодой человек даже надумал развернуться да уйти прочь, ибо к чему нужен ему несчастный Елизаров, подлый и грязный, что поступил ровно так, как и всегда? Неужели торгашество устроить с подонком, на уступки какие-то пойти, объясняться... Да зачем это нужно! Григорий давно перестал понимать и на возникающие вопросы уже не отвечал. Тело перешло в особый режим, ровно как в том сне про незнакомца, долбившего кулаками в дверь: Наволоцкий всё видел, но ничего сделать не мог.
«Моё восприятие говорит, как поступить, ибо так было бы верно. С человеческой точки зрения... С той точки, где покаяние важнее пылкой крови и, конечно же, справедливости... Но ведь я нынче не выгляжу как безропотный каторжник, готовый на любую участь, ибо причинность — блёклая пыль, разлетающаяся под натиском этого ужасающего визиря...  Casus belli, и пусть всё будет кончено».
Навалился омертвевший пейзаж: нестерпимое отчаяние ржавым кольцом сдавило сознание, путая нарождавшиеся мысли. Григорий Александрович поморщился, ровно то могло поправить ситуацию. Показалось, что смерть уже настигла бренное тело, давно приготовленное к неминуемой кончине, и только теперь осознание произошедшего явилось настолько открыто, что не оставалось никаких сомнений. Припомнились давнишние рассуждения о заснеженном поле и обрубленных колосьях: отчего-то наваждение было таким ярким, что, казалось, можно даже пощупать его и ощутить неимоверный холод.
«Одно только, что уже закончил произведение, которое не сможет уничтожить ни гнев, ни огонь, ни меч Юпитера, ни опустошающая старость. Ровно настала минута к возвращению в самое начало! Пусть и кажется, что моё нынешнее выступление как отголосок прошлого, но ведь на кон поставлено всё! Последняя баталия, так сказать, против антагониста в кожаной куртке! Играть? Так и буду играть, коли сама судьба подталкивает меня к очевидным решениям! А то поглядите, какой артист погибает!»
Вероятно, люди придавали огромное значение тем обстоятельствам, на которые и внимание-то обращать не стоило. Верная дружба, семейные посиделки, вероятно, таинство близости... Может быть, и Григорий намеревался стать таким же социально значимым элементом и даже в том преуспел; но сейчас давешнее разрушалось, падало кирпичными ошмётками под ноги, ровно в былом величии уже не имелось нужды; не нужно было притворяться большим и значимым, золотым или изумрудным. Точно очки состарившегося Гудвина, что больше не приносили счастья безразличным жителям города; ровно натура всё же взяла своё, обратившись в истинный вид: отвратительный, отталкивающий розовощёких подростков с их сладостными мечтаниями. Словно в приступе самолюбования и юношеских грёз, худосочный мальчишка зарылся в прохладный песок пустынного пляжа и решил мечтать о запретном. Выпустить пар, так сказать.
Григорий вернулся к реальности. Занесённая тропка к театру теней продолжала манить нашего героя, зазывать в собственные недра, ровно таила сокрытые истины и ответы на все мучившие вопросы. Под ногами хрустел снег, когда Наволоцкий ступил на путь, с которого тяжело было повернуть назад. Уродливая тень, рождённая жёлтым светом уличного фонаря, накрыла плато мыслей и вынудила Григория замереть.
Замелькали разрозненные фигуры театра, точно застывшие стражники в сцене явления призрака на стене перед Горацио и Бернардо. Каменные туловища будто бы обратились на звук приближающегося незнакомца: глядели своими пустыми глазами, и, не ровен час, слёзы тронули бы их холодную бетонную кожу. Они ровно понимали, к чему всё идёт, но отчего-то сохраняли молчание, — нерушимый обет, принесённый перед смертью благосклонного короля, что не мог быть нарушен лишь по причине непогоды или иного несчастья. И всё же некоторые из них, надменные, величавые скульптуры, поглядывали из-под кустистых бровей на приближающегося Григория Александровича и, кажется, усмехались проявленной глупости: сокрытые мысли болтались перед их взором, и лишь неведомо было, насколько много низости человек способен продемонстрировать суровому миру.
Григорий обошёл торчащие из снега постаменты и остановился на сцене. На расстоянии вытянутой руки нельзя было различить даже собственных пальцев: так бешено кипел ночной буран. Но видимости хватило, чтобы разглядеть того, кто явился в театр первее Наволоцкого. Дмитрий Алексеевич, кажется, тоже заметил движение возле тропки и выступил вперёд, как бы намереваясь поприветствовать пришельца. Но по лицу его было заметно, что ожидания не совпали с реальностью, и явившийся гость был не то чтобы нежелателен, но даже омерзителен ожидавшему. Елизаров сдвинул брови и прищурил глаза: кажется, подумал, что явление старого друга было никчёмным наваждением, явившимся ввиду позднего часа и плохой видимости. Но призрак не исчезал и, более того, ещё и помахал рукой, как бы приветствуя знакомое лицо. Елизаров сконфузился ещё сильнее и отошёл назад: кажется, он не понимал, как верно поступить.
— Прошу прощения за столь поздний визит, — Григорий Александрович воткнул руки в карманы пальто, дабы расстёгнутые полы не тормошил ветер. — Ты, верно, ожидал увидеть на моём месте лицо иное, но случилось так, как случилось. Роптать нечего.
Дмитрий Елизаров, всё ещё хмурясь и не произнося ответных слов приветствия, запустил руку в карман куртки, выудил оттуда мобильный телефон, что-то судорожно понажимал и приложил к уху, ровно надеялся услышать там объяснения по поводу происходящего. Из кармана пальто Наволоцкого раздалась простецкая мелодия, ровно сообщая, что наступил час для готовившейся мистерии и отстранять начало уже некуда. Молодой человек достал из кармана телефон Виктории, деловито взглянул на экран, а после тоже приложил к уху, собираясь поговорить с Дмитрием о насущных вопросах.
— Здесь только я, — сообщил в трубку Наволоцкий, неотрывно изучая Елизарова. После заявленного молодой человек скривил лицо язвительной ухмылкой и выбросил телефон в снег.
Дмитрий Алексеевич мешался: он видел перед собой незваного соперника, что способен навредить делу. К тому же, видимо, не понимал, отчего соперник встал, как вкопанный в землю столб, и только ехидно ухмыляется.
Сделав шаг назад, Елизаров упёрся в одну из каменных фигур, быстро обернулся, ровно опасался, что на него кто-то может наброситься сзади, но, не увидев ничего подозрительного, снова поглядел на Григория. Тот же, запустив руки в карманы пальто, принялся демонстративно вышагивать, уткнув глаза в белоснежный настил.
— Ты не мешайся... Дмитрий, — заявил Григорий, не удосужившись одарить собеседника хоть каким-либо взглядом. — Выбирать всё равно особо не из чего... Я, может быть, и желал бы устроить дебош и даже рукоприкладством заняться, да только к тому интерес уж потерян. Явился лишь с целью обсудить вопросы насущные и требующие некоторых... пояснений. Ты не стой там, ровно на паперти! — Григорий Александрович выдавил из себя деланную ухмылку, будто надеясь угомонить испугавшегося визави. Увидев, что то не принесло плодов, для пущего эффекта поманил Елизарова рукою, будто бы приглашая подойти ближе. — Наравне становись, как в давешние! Что же... к делу. Прошу извинить за проявленное своеволие и моё непристойное поведение касаемо... ну, этой встречи. Солгал в том, каюсь, но я поступил так единственно из благородных целей! Иначе как же ещё выманить на беседу старого друга Дмитрия Алексеевича? Сам бы побежал? Господи, не смеши, Елизаров, ибо мы не вчера рождены, чтобы такой наивностью щеголять... Давай лучше к сути обратимся. О происходящем осведомлён и дополнительных пояснений не требую. Воздержись, Дмитрий, а то рискуешь меня скоро утомить! Лучше, как взрослые люди рассудим: ты к Виктории захаживал?
В ответ Елизаров смолчал, продолжая с опаской поглядывать в сторону визави: казалось, Дмитрий был готов защищаться, ибо думал, что Наволоцкий наскочит с кулаками, когда наскучит разглагольствовать. Но Григорий молча выжидал ответа и, когда не получил желаемого, с кривой ухмылочкой продолжал:
— Молчишь? Ну и молчи. Я тогда начну, а там, в конце, глядишь, и ты надумаешь мне что-то заявить. Итак... Взрослые, кажется. Расскажи мне тогда, Дмитрий Алексеевич: на кой чёрт мне стараться и жаждать невозможного? Поганый пассажир на заднем сиденье под мрачную песню не может задерживать и должен покинуть салон... Смогу ли я выбить из Виктории Олеговны ожидаемую любовь? Конечно же, не смогу... Отчего же стараться? Не то что я ленив или хотел бы плыть по течению, но то попросту бессмысленно! Крутанула хвостом и была такова! Вот и вся история о никчёмной любви! Это я возомнил, что она родная душа, и мы ровно единое целое. Доводы и фантазии, Дмитрий... Чепуха всё! — Григорий Александрович демонстративно хмыкнул и вскинул руки вверх, ровно намереваясь сдаться. — Простите за licentia poetica, то есть поэтическую вольность! «Ушла, утомлённая мужчинами, но всё ещё не удовлетворённая». Пожалуй, я, как господин, отброшенный на обочину жизни, собираю пожитки и двигаюсь в сторону выхода... Это и намеревался тебе заявить; ради этого и устроил давешнее представление с длинным вступлением и двумя действиями... Послушай. Я, пожалуй, откланяюсь и уйду. А ты, мой старый дружище, оставайся с моими... родными. Так распорядилась судьба, и спорить простому актёришке не имеет смысла. Любовь ушла, оставив после себя лишь рассеянный пепел ненависти...
Изумительный выход! Кажется, Григорий Александрович был на грани того, чтобы взглянуть в каменные лица бездыханных изваяний и покланяться. Сценарий шёл великолепно, актёры выкладывались на полную, — лишь бы не сорвать этот незримый дух искусства, лишь бы не явить зрителю отвратительную фальшь! Наволоцкий не удержался и всё же бросил взгляд в сторону заснеженного зала: на секунду показалось, что среди пелены промелькнула тень спрятавшегося режиссёра постановки. Но то ли показалось, то ли создатель таинственной мистерии не желал быть обнаруженным. Наволоцкий легонько улыбнулся.
— Просто так отдаёшь мне их души? — наконец оживился Дмитрий Елизаров, неуверенно обратив вопрос в сторону вошедшего в роль Наволоцкого.
— Души? — Григорий Александрович усмехнулся. — Мой друг! Душу отдать невозможно! Игра в бога! Сатанинское развлечение! Мы, как тебе известно, люди верующие в Господа и придерживаемся его видения! То, впрочем, может быть, и не от совести, но всё же теперь я желаю причислять себя к познавшим истину христианам, отрицая разного рода квакерство или язычество!
Дмитрий Алексеевич пригладил растрёпанную шевелюру, но не решался приблизиться к Григорию. Выглядел Елизаров сконфуженно и никак не понимал, что же происходит: то ли с ним попросту играют, то ли объясняются искренно. Наконец, он подошёл ближе к визави и заговорил:
— Коли слово важно, так я выскажусь. Если что-то изменит — прими мои извинения, но помни, что я не намеревался разрушителем быть или лезть со своими желаниями... То скорее по её мановению приключилось, и я не смог отказать. Ты же меня знаешь, друг! Ты же всё знаешь! — Елизаров поправил запотевшие очки, ровно силился разглядеть того, к кому обращался. — Я бы оставил похоть, если бы была нужда...
«Если бы была нужда», — прогремело в голове у Григория Александровича, подобно свирепому раскату за горизонтом. Выражение звучало наигранно и ровно служило для того, чтобы оправдать никудышную игру провинциального актёришки. Наволоцкий мог бы простить запоротую реплику, но вот зритель никогда не простит!
— Наша длинная история, видимо, никак не может найти своего завершения, — продолжал Елизаров, расхаживая подле Наволоцкого, и притом глядел в землю. — Мы не смогли закончить тогда и, получается, что незримо поддерживали едва различимое тепло в умиравшей идее... А потом, знаешь, я решил подарить ей тот букет... Не чтобы собственное место обозначить; нет! Оттого, что мне захотелось во что-то красивое вложить частичку горячих переживаний, бушующих чувств! Просто мимолётное желание, приведшее к непредвиденному результату! Она называла это «голосом совести». Говорила, мол, я стремлюсь к нереализованному и кидаюсь из стороны в сторону, будто бы пытаюсь загладить вину за давешнее... Ведь тогда ненароком услышал, — лишь из-за случайной встречи услышал, — что один господин на Викторию глаз положить мог. Оттого кровь моя вскипела, и я решил, что тотчас же обязан чувства свои вскрыть и вывалить на скатерть, ибо они могут остаться незамеченными!
Григорий Александрович задрал подбородок и сверху вниз поглядел на растерянного Елизарова. Губы поломала уродливая усмешка.
— Студентом, небось, был, господин тот?
Дмитрий Алексеевич нахмурился и вопрошающе поглядел на собеседника.
— Да, студентом. На Бортовой где-то учился. Только то всё неважно, ибо с ним что-то приключилось, и то ли погиб как-то нелепо, то ли уехал далеко... Я не знаю, посему смолчу.
Кажется, Дмитрий Алексеевич совсем не примечал бесстыдного взгляда напротив: только бродил промеж каменных фигур, заведя руки за спину и уткнувшись в снежный настил. Вроде бы у Елизарова щёлкнул внутри невидимый замочек, и дверь, ведущая в беспокойную душу, распахнулась, оголив нутро: сокрытые истины, пласты обмана и огромный ворох набросанных чувств. Но, поглядывая на бывшего своего друга, Григорий Александрович не тревожился: казалось, что все имевшиеся внутри чувства погибли, и вот именно к этому господину в коричневой кожаной куртке и несуразных запотевших очках теплоты уже давно не было. Наволоцкий демонстративно откашлялся, ровно намеревался привлечь к себе внимание, но ничего заявить не успел: Дмитрий начал говорить первым.
— Ведь всё только доводы да пустые фантазии, друг мой. Правда-то, она совершенно в ином! Когда-то давно, лет, может, с пять назад, я обратился к старухе одной, и всё с мыслью, мол, она по местности слыла всевидящей, то есть знающей многое. Ты не почитай меня излишне суеверным, коли я признанную церковь на заявление юродивой старухи променял, но в эти байки, какими бы несуразными они ни были, что моя семья, что я сам, уверуем безоговорочно! Прибыл я, значит, на ту квартиру, и дверь девчушка отворила: проходите, мол, господин, и располагайтесь в креслах. Указала вглубь комнаты. Пошёл. Вижу: на стенах цепочки да амулетики развешаны; на столе подсвечник стоит с красными травяными закрутками; везде смрад эзотерики, и, кажется, даже призраки расселись по углам. Не по себе стало. Пришла бабка. Слепа была, но, кажется, разумна: сразу без слов за руку меня схватила и начала рассказывать. «Почём заявился знаю, — говорила старуха. — В поисках потерянного сердца явился. Моё слово таково: сердце тоже тебя ищет. Даже скажу, что найдётся всенепременно, и детишек у вас ворох будет». А я, не поверишь, всё на девчушку ту поглядываю: светленькая, аккуратненькая, глазки ровно бусинки у маленького зверька. Всё умиляюсь и не могу себя пересечь в том деле: вижу, ровно то наша с Викторией дочка, и лишь от мысли подобной готов всё на кон ставить...
К тому моменту Григорий Александрович уже не слушал Елизарова: мало того, что рассказ о кабалистской бабке выглядел глупым и употреблённым не к месту, так ещё и заставлял задуматься о степени правдивости поведанного. Наволоцкий устремил взор за спину Дмитрия, туда, где заканчивались бетонные изваяния театра теней и начинался воображаемый зрительный зал: сначала появилось некоторое движение, потом из снежной пелены выступила фигура. То был человек незнакомый, — девушка. Вскинула одну руку в приветственном знаке и вновь замерла. Черт разглядеть не удавалось, но Григорий отметил, что она была хороша собой. Прошла минута; из зала поднялись ещё фигуры: мужчины, женщины и все разных возрастов, статусов. Чуть поодаль от остальной массы выступил угрюмый человек с тёмными глазами: кажется, те глаза были пусты и глядели единственно оттого, что следовало куда-то глядеть. Незнакомец медленно повернул голову в сторону Григория Александровича и помахал ладонью, как бы давая знак, что тот может продолжать прервавшееся выступление. На лице господина не проступало никаких эмоций: видно, то было лицо мертвеца, что нынче зачем-то выбрался из своей могилы, силясь изобразить из себя живого и горячего.
Григорий в ответ сдвинул брови в знаке непонимания и легонько передёрнул плечами, как бы показывая, что он никакой не актёр и забрёл в эти декорации лишь по слепой случайности. Как будто в ответ на неуверенность главного действующего лица, каменные изваяния театра застонали, заскрипели своими холодным остовами; их огромные руки потянулись в сторону Наволоцкого, попутно кроша бетон: казалось, ещё мгновение, и они отвалятся, оставив после себя лишь огрызки железной арматуры. Лица изваяний исказились ужасающими гримасами, ровно камень силился сымитировать человеческие чувства: рты корчились в мерзостных ухмылках, глаза расширялись, норовя разломить выщербленный камень. Тела застонали и накренились в сторону Наволоцкого. И вот, все до единого, эти каменные актёры, доселе ожидавшие часа истины, теперь обратились к Григорию и пристально смотрели, ровно норовили достать до спрятанной души. Между их телами застыли фигуры зрителей: смиренные, бесстрастные и глядящие в пустоту. Казалось, коли подойти да дотронуться до них — либо обнажится холод мёртвых тел, либо исполины и вовсе падут без чувств на промёрзшую землю. И лишь господин посередине всё ещё помахивал ладонью, будто не терял надежды на скорейшее продолжение выступления.
«Так и извольте продолжать», — шептали его мертвенно-бледные губы. Господин облизался в нетерпении. Григорий же подумал, что этот гость беспрестанно намекает на своё желание дальнейшего развития сюжета. Наигранная доброжелательность была проявлением несдержанности и страсти, охватившей нестабильное сознание. Книга, прочитанная с упоением, актёры, чьи движения все ещё живы в памяти лицезревших сие действие... Наволоцкий сделал неуверенный шаг в сторону разглагольствовавшего Елизарова. Тот, кажется, и вовсе ничего не замечал: он всё стремился донести некую мысль касательно его судьбоносной встречи с Викторией Корниловой и посему на зрительный зал не глядел. Григорий ещё раз неуверенно бросил взгляд на таинственного господина, будто бы искал одобрения. Господин еле заметно кивнул, позволив продолжать.
— Дмитрий, друг мой, — Григорий Александрович говорил медленно, точно, старательно подбирал слова. — Остановись. Ты ровно во мне слушателя обнаружил и ворвался на путь, вступать на который занятие по нынешним меркам глупое... Слушал из некоторого уважения, но теперь утомился. Несмотря на мою мягкость и доброжелательность к известным лицам, ты не забывай, что мы господа униженные и оскорблённые. Попрошу держать сие в голове. История-то приелась, будь она хоть трижды предсказана или же в чём-то очевидна: то нисколько не умаляет факта её отвратительности! Может, то и не слишком благородно, но, кажется, справедливо. Справедливость превыше всего, как бы дело ни повернулось! — Григорий расплылся в ехидной усмешке и, слегка наклонившись к Дмитрию Алексеевичу, продолжал, как бы призывая зазевавшегося гостя. — Решился бы и ты на великодушие?
Елизаров всё ещё стоял поодаль от Наволоцкого и не понимал, отчего же историю прервали. Кажется, по мнению самого Дмитрия Алексеевича, рассказанное, должно быть не менее важно, нежели вопрос Григория. Но всё складывалось таким образом, что история Елизарова не интересовала никого, кроме самого Дмитрия. Даже ветер, гулявший по пустынному сиротскому приюту, принялся подвывать с каким-то мрачным усилием, ровно намеревался заглушить монолог нежеланного гостя. Рассказчик скривился, но в итоге замолчал.
— Ну, что делать будем? — всё ещё улыбаясь, поинтересовался Григорий Александрович и как бы невзначай, ровно то было неосознанно, протянул руку Дмитрию. — По рукам, друг мой? Давай, в знак примирения и некоторых уступок, пожмём эти самые руки! И так, ровно, безумная Грета слонялся по округе и кричал. Довольно, ибо я утомился. По рукам и расходимся...
Изваяния на заднем плане сделались ещё плотнее: их масса создала собою глухую непроницаемую стену, сквозь которую не мог пробиться ни звук, ни мутный проблеск хилого фонаря. Гремящая тишина сжала две фигуры, застывшие посреди сиротского приюта. Теперь бывшие друзья были единственными актёрами в этом сатанинском театре, что демонстрировал представление о никчёмности существ, именуемых себя людьми. Один из актёров в нетерпении потряс вытянутой рукой.
— Дмитрий, — сказал Григорий, и в его глазах промелькнуло нараставшее раздражение. — Трусостью не поправишь предприятия. Ты же смело за руку хватал Викторию и так же вещал о своих мыслях. Теперь же отчего мешаешься? Отчего в глаза мне поглядеть страшишься? Не стоит! Всё уже решено и даже организовано...
Дмитрий тоже решился и в смирении подошёл к Наволоцкому. Схватил протянутую руку. Ладонь у Елизарова была холодная, ровно у мертвеца. Григорий Александрович, не обращая внимания, крепко её стиснул и демонстративно потряс, как бы сообщая визави свой дружеский настрой.
— Ты чего так страшишься-то, Дмитрий Алексеевич? — чуть не завопил на соперника Григорий, ровно тем самым надеялся перекричать рокот разъярённого бурана. — Мы же с тобой практически друзья по гроб! Помнишь, отчего приключилась поганая история? Вот и я уже забывать стал! Ну, не стой, как мрачный монумент! Улыбайся, Дмитрий, улыбайся!
Елизаров выдавил из себя вымученную ухмылочку, будто бы ради того, чтобы отвязаться от назойливого торгаша. Руку стискивал так же крепко, как и давеча; мялся, будто собирался что-то заявить, но отчего-то не решался.
— Послушай, — наконец выдавил из себя Елизаров, с неуверенностью поглядев на бывшего друга. — На самом деле я очень рад, что мы смогли решить всё, как взрослые, разумные. Хоть по мне и не скажешь, но мои мысли таковы, и я заявляю их без утайки. Ты сообщил достаточно, и в том я с тобою согласен всей душой... Как у вас там было, ну, с Викторией, я влезать не стану, ибо то не моё дело...
Ледяной ветер, ровно вырвавшийся из недр мёртвого Коцита, налетел на замерший театр теней, пытаясь изодрать полотно происходящей мистерии, но декорации держались крепко, актёры стояли недвижимо. Молчаливые зрители разбрелись по своим местам; бетонные исполины приняли давешние позы. Если бы Григорий Наволоцкий поглядел в ту минуту в зрительный зал, то обнаружил бы, что всё давешнее, все те метаморфозы и народившиеся аллюзии лишь плод больного воображения. И только невзрачный господин, всё то время молчаливо наблюдавший за постановкой, продолжал пристально глядеть за развитием смертоносной драмы.
Всё ещё сжимая руку Елизарова, Григорий Александрович подумал, что заявленному представлению приходит конец. Зрители (если они, конечно, существовали), режиссёр и, может быть, случайные свидетели, что поглядывали на происходящее через зазоры деревянного амфитеатра, уже предполагали, к чему движется раздутая пьеса. И теперь если бы Наволоцкий захотел, он бы ничего не смог остановить: причина для инцидента — всего лишь формальность, ровно как и это душераздирающее признание, в котором правдивого было ещё меньше, чем в истории Елизарова про старуху прорицательницу.
Наволоцкий изуродовал лицо омерзительной улыбкой и наклонился прямо к Дмитрию Алексеевичу.