Лик человеческий

«Лагерь — это прежде всего испытание памяти и совести»;

Александр Солженицын

Пару дней назад, в поисках нужной информации, я наткнулась на фотографию мамы. Но не на портале «Кино-театр.ру», а в совершенно ином, неожиданном контексте. В России существует дом-музей Александра Леонидовича Чижевского.Всем известно, что он был не только великим учёным, но и писал стихи, в том числе о ГУЛАГе, где сидел вместе с джазовой певицей Ниной Донской. Её арестовали в 1938 году после выступления перед Сталиным в Кремле во время празднования Нового, 1939 года. Звали её так же, как мою маму. Судя по всему, администратор страницы, ища сведения о певице, на сайте «Кино-театр.ру» наткнулся на фотографию моей мамы: актриса, фронтовые бригады, имя и фамилия совпадают.

Он предположил, что это и есть та Донская. И хотя сомневался, сделал вывод: раз она дожила до девяноста лет и выступала во фронтовых бригадах, значит, в лагерях долго не сидела. Получилось, будто певица Нина Донская дожила до 2000 года — года смерти моей мамы. Более того, он написал, что Нина Донская работала в Тульском драматическом театре и даже приложил её сценическую фотографию. А главное во всём этом — посвящение соседке по колонии. Вот оно:

Нине Донской
Не огорчайся, милая соседка,;
Что наша жизнь зловеща и темна,
И тяжела нам каменная клетка;
С железною решёткою окна.

Осилим срок и выйдем на свободу!
Знай это, жди и верь, чтоб пережить.
Бери и ешь тюремный хлеб и воду,
Читай, учись, чтоб время сохранить.

Когда вполголоса поёшь ты песни
Иль быстрыми шажками пробежишь,
В Лефортово, Бутырках или Пресне
Средь мёртвых стен клокочет, бьётся жизнь.

Фотографии взяты с портала «Кино-театр.ру».Нужно отдать должное администратору: он честно признал, что не уверен — именно эта актриса оказалась в ГУЛАГе.Что интересно — прочитанная история прояснила эпизод из маминых мемуаров. Её рассказ я напечатала на «Прозе.ру» под названием «История одной девочки» (под псевдонимом Элеонора Дорн).

Шёл 1938 год. Маме было тридцать один, и она собиралась ехать в Тульский областной театр, куда направили её мужа заведовать музыкальной частью. За пару дней до отъезда её вызвали на Лубянку. Она страшно испугалась и пошла не одна, а с мужем. Его внутрь не впустили, он ждал на улице.

На неё произвели сильное впечатление широкие коридоры с красными дорожками, тишина, беззвучные шаги. Ей сказали, что разыскивают не её, а другую Донскую — Нину. Извинившись, придумали историю, будто некая Донскова, балерина Большого театра, жила напротив и к её дому часто подъезжали дипломатические машины. Полагаю, всё это было выдумкой, когда убедились, что мама никогда в Кремле не выступала.

Со своей стороны добавлю: напротив нашего дома — ни со стороны переулка Васнецова, ни со стороны Троицкой улицы — не было домов, где могла бы жить балерина Большого театра. Там стояли в основном маленькие деревянные постройки, где жили простые люди. В доме напротив, например, жила Дуся, которая раз в месяц приходила к нам мыть полы.

Так как эта информация появилась на сайте Александра Леонидовича Чижевского, я наткнулась и на имя его друга — биолога Льва Ивановича Красовского. А ведь он  наш родственник: сын сестры моей бабушки Елены Александровны Черкаевой (по мужу Красовской).

Вспомнила: в последний раз, когда была в Москве, ездила на Введенское кладбище и там на надгробии увидела фамилию Красовская. Пришлось потратить немало времени, чтобы разобраться в семейной истории. Помню и то, как Лев Иванович приходил к нам в коммунальную квартиру. Он дружил с нашим соседом, биологом Яковом Александровичем Цингером.

Семья Цингеров была из обрусевших немцев. Александр Васильевич Цингер уехал работать в Германию — ему предложили кафедру в университете. В Москве он оставил жену и четверых детей. Один из них, Вадим Александрович, пропал в ГУЛАГе. Его сын, Яков Александрович, оставшийся в Москве, был биологом и дружил с Львом Ивановичем Красовским. Так он и бывал у нас. Но тогда я не знала, что он родственник по папиной линии. Всё это открыла лишь в 2019 году.

Заинтересовавшись Львом Ивановичем, я узнала, что он написал книгу под названием «Лик человеческий» — очерки тюремной и лагерной жизни. Родился он в 1913 году, крещён 18 февраля как Лев (в честь Папы Римского). В своей пятисотстраничной рукописи он писал, что сокамерники поражались его знанию Святцев наизусть. Эту рукопись он отправил Александру Солженицыну, определив книгу как «о своём лагерном терпении».

Он рассказывал, что был уволен из научно-исследовательского института за то, что устроил церковные похороны рано умершей жены. В канун Благовещения и Страстного четверга он отправился в церковь на Арбат к Иерусалимской Божьей Матери. Недалеко от станции метро «Охотный ряд» кто-то положил руку ему на плечо и спросил фамилию. Красовский не счёл нужным отвечать. Человек настаивал, утверждая, что он — Владимирский. В итоге предложил «проехать и проверить». Так он оказался на Лубянке. Его арестовали и приговорили к 25 годам.

Благодаря его книге я узнала, что моя бабушка похоронена на том же Введенском кладбище, но в колумбарии. А ведь действительно: на могиле её отца и сестры я не видела её имени я думала, что она покоится там же. Но оказалось иначе: я сама присутствовала на кремации в 1974 году, просто не связала это. Теперь стало ясно: могила предназначалась для её сестры — матери Льва Ивановича, самого его и его сестры, все они были верующими и похоронены в земле, а бабушкин прах — в стене колумбария. В книге он упоминал, что там же увидел фамилию человека, который задерживал его в 1950 году, производил обыск и сажал. Так у меня появилось точное указание, где искать бабушкино захоронение.

После Лубянки Красовский попал в Лефортово. Он описывает тюрьму подробно: четырёхэтажное здание из красного кирпича, сложенное буквой «К», словно символ первой буквы аббревиатуры КГБ. В детстве он жил неподалёку и помнил, как в 20-е годы туда сажали во время НЭПа. У друга сидел дядя, и мальчишки перекрикивались с ним через окно — без часовых, конвойных и надзирателей. А рядом находился пруд с романтическим названием Синичкин: от него до тюрьмы было всего несколько минут ходьбы. Там исчезало немало «красных кормильцев», утянутых из богатых домов в грозные ночи тех лет.

В Лефортово он познакомился с евреем Люмкисом, проходившим по делу Михоэлса. В той же камере сидел капитан Квантунской армии — принц Фумитака Коноэ, брат бывшего японского премьера. Принц уступал лучшие места в камере русским, подальше от унитаза. На Новый, 1951 год ГБ «подарило» ему носки и «Краткий курс истории ВКП(б)» на японском языке. Он с удовольствием читал иероглифы.

10 января 1951 года Льву Ивановичу исполнилось 38 лет. Праздновали прямо в камере: что-то тюремное да купленное в ларьке. Любой лишний кусок пищи был праздником. Среди его сокамерников был Фёдор Дмитриевич Феоктистов — колчаковско-каппелевский офицер, белоэмигрант из Харбина. Там он служил в полиции при японцах и за это в 1945 году получил 25 лет лагерей. Срок отбывал в Берлаге, на Колыме. В Москву его привезли на доследование.

Тогда же в СССР усилился антисемитизм. В камеру попал Шершевский, которого мучили бессонницей, обвиняя в измене Родине. Он работал в Радиокомитете, знал английский, родился в Англии, в семье английских евреев — советских подданных и коммунистов. В 1937 году семья приехала в Москву, в 1941-м родители погибли при бомбёжке. Мальчику было 13. Друзья родителей устроили его в канцелярию, где они раньше работали. Он пережил голод и холод, но выжил. В конце 40-х устроился переводчиком в Радиокомитет, где общался с англоязычной молодёжью.

Был в камере и совсем юный редактор шанхайской белоэмигрантской газеты «Голос России» Борис Фёдорович Игнатенко.Очаровательный юноша, прекрасно воспитанный, способный, умелый журналист — добрый русский интеллигент. Два года его держали в одиночке, и, как пишет Лев Иванович, он со своими сокамерниками стал для этого юноши первым советским окружением, возможно — первыми людьми в его жизни, начавшейся в белоэмигрантской семье на станции Хантахедзе («Яблочная») КВЖД в 1920–1925 годах.

Лев Иванович вспоминал и допросы: следователь-подполковник интересовался церковью. На это Красовский отвечал: «Вы не хуже меня знаете, что Совет Русской Православной Церкви был открыт самим Сталиным. Одновременно с этим были открыты сотни, если не тысячи церквей, и каждая — по его распоряжению». Следователь выходил из себя, но продолжал допрос, балансируя между угрозами и показной «ласковостью».

Что же до протоколов, которые составляли и давали на подпись заключённым, в них было множество орфографических и пунктуационных ошибок, не говоря уже о стиле. И вот такими людьми ему вынесли приговор — 25 лет лагеря. «Безграмотный приговор трёх бездельников в подполковничьих мундирах, которые они позорили», — писал он.

В 1955 году приговор был отменён, и Лев Иванович реабилитирован. В общем, Чижевский Александр Леонидович и Красовский Лев Иванович были коллегами, биологами, и, несомненно, общались.

Я рада, что благодаря этому недоразумению узнала многое — и о маме, и о Льве Ивановиче Красовском. Как говорится, «в России нужно жить долго», чтобы самой рассеивать хаос чужих интерпретаций и домыслов. Иначе однажды даже историки начнут оперировать неточностями, которые станут «правдой».

20 августа 2025 года, Брюссель