Незнамо что. Глава 1

                НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

   Номер, где мне предстояло жить долгую неделю, ничем не выделялся из череды словно бы однояйцевых номеров уездных гостиниц, на западный манер претенциозно именуемых отелями, объединённых общей для таких «отелей» казёнщиной и скукой. Нехитрая меблировка номера состояла из четырёх кроватей, застеленных полинявшими жаккардовыми, похоже, совдеповскими ещё, покрывалами, шаткого стола у окна и древесностружечного платяного шкафчика в углу, – казалось бы, здесь взгляду не за что зацепиться, но тут же на столе, в самом его вытертом голубом пластиковом центре, обнаружились три пухлые, изрядно обтрёпанные общие тетради, бережно завёрнутые в целлофановый пакет. Оставленная на пакете записка (печатными буквами, без даты и подписи) не оставляла никаких сомнений: тетради не забыты проживавшим в номере прежним, неведомым мне постояльцем, а оставлены намеренно.   
   Записка гласила:
   «Оставляю свои автобиографические заметки на волю прихотливого случая. Тот, кто найдёт их, может располагать ими, как ему будет угодно: может прочитать, а может, не читая, сразу же выбросить. Начинал я их с некоторым даже для себя удовольствием, но продолжение их неприметно для меня самого переросло поначалу в привычку, а после ; как-то вдруг ; в тягостную обязанность; я с непередаваемым удовольствием избавляюсь от неё в этой заштатной гостинице и в дальнейшие свои жизненные странствования отправляюсь уже налегке».
   Признаться, первым моим желанием было последовать совету анонимного автора, то есть сейчас же выбросить тетради: от своих проблем голова кру;гом идёт, а тут ещё и чьи-то душевные излияния, совершенно мне не нужные, в неё впихивать? Слуга, как говорится, покорный! И тетради перекочевали на подоконник, освободив место для жареной курицы и бутылки местной минеральной воды.
   Однако утомительная бездеятельность гостиничных вечеров заставила меня вспомнить о тетрадях, и я открыл первую из них, с жирно выведенной римской цифрой «I» на зелёной клеёнчатой обложке. Заметки, не знаю уж по какой причине оставленные автором без заглавия, были написаны от третьего лица (это показалось мне манерным; впрочем, вскоре я уже не обращал внимания), почерк был довольно разборчив, слог можно было назвать даже бойким, – одним словом, прочитав первую тетрадь, я как-то машинально открыл вторую, а потом, разохотившись, и третью... 
   Что сказать о прочитанном?
   Текст изобиловал общими рассуждениями, но местами был интересен, порою даже занимателен показанными мелкими бытовыми подробностями (по всей вероятности, автор питал неизъяснимую склонность к натурализму), а временами я читал как будто о своей жизни, такой же, как и у безвестного автора, ничем не примечательной. Признаться, совпадений было столь много, что не единожды мнилось: описываемые в дневнике события мне ведомы не из-за моего в них участия, а со стороны. Скорее всего, запомнилось некогда слышанное от разных людей в поездах, на вокзалах, в ресторанах, тех же гостиницах, где люди коротают время за водкой или картами, или сжигают его пустословием, или же норовят произвести на случайного собеседника впечатление: мол, не подумайте, что если моего портрета ни в одной газете нету, так я из себя вообще ничего не представляю, да в моей жизни, чтоб вы знали, такое приключалось, что куда там до меня всяким там Робинзонам Крузо! И, бывало, распалившись, такое повествовали, что хотелось или отойти от рассказчика подальше, или кликнуть милиционера: мол, заберите негодяя.
   Надо сказать, жизнь человеческая довольно скучна, разнообразием, что в городе, что в деревне, не балует, потому событийный ряд моих бессчётных визави порою весьма напоминал тысячекратно виденный фильм; тем не менее услышанное перемешалось, точнее сказать, взболталось и осело в моей голове самым причудливым образом.
   Сдаётся мне, что автор заметок меня знал, но не коротко, иначе бы я его припомнил. Был он, вероятнее всего, из числа знакомых третьего эшелона, потому не решился предложить прочитать тетради, а попросту их подбросил. Или же это был действительно незнакомец, оставивший тетради, что называется, наудачу.
   Поразмыслив, я решился опубликовать заметки. Не знаю, что меня подвигнуло к такому шагу. Конечно же, не публицистическая ценность заметок (весьма спорная, тут и говорить нечего!), не художественно-выразительные достоинства (если таковые есть, значит, они, не замеченные мною, фрагментарно размазаны по главам заметок), а изначально заложенная, отчётливо прозвучавшая главная мысль: так жить нельзя! Я почему-то убеждён: автор и сам понял это, потому и поспешил избавиться от тетрадей не как, по его же словам, от тягостной обязанности, а от обвинительного документа своей жизни, как он сам выразился, «чёрт знает на какие пустяки да глупости растраченной». Надеюсь, какому-нибудь великовозрастному шалопаю эти заметки послужат предостережением. Если это так и случится, значит, жизнь моя окажется прожитой не зря.
   Подготавливая заметки для публикации, я убрал излишние авторские рассуждения, нудные отступления и длинноты, оставив (на мой взгляд) лишь самое необходимое.
   Надо сказать, после моей дилетантской правки основное содержание заметок ничуть не пострадало; во всяком случае, совесть моя промолчала. Осталось лишь придумать заголовок, пояснительный подзаголовок и – для пущей, признаться, важности – эпиграф, что я и сделал, таким образом, окончательно перевоплотившись из случайного читателя в соавтора и редактора поневоле.
   Ремарки, начёрканные автором на полях тетрадок, я решил разместить внутри текста как комментарии, выделив их жирным петитом. Зачем? Нечасто можно узнать критическое отношение автора к собственному творению и самому себе – давнему, ребячески наивному в словах и поступках. На мой взгляд, это если не новое слово в художественной прозе, так хотя бы смотрится свежо.
   Итак, плод литературных усилий неведомого автора и моих, посильных, – смею надеяться, небесполезных, – пред тобою, уважаемый читатель. Не поленись прочитать первую страницу, ; потом, быть может, явится желание прочесть следующую и следующую за ней.

                Гражданин и редактор N.



 
















                НЕЗНАМО ЧТО

                (рукопись, найденная в гостинице уездного сибирского городка)




                ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

                ГЛАВА I
               
Кто ищет, тому назначено блуждать.               
                                Гёте               


   Он вспоминает недавние отжитые годы, баюкающие ушибы приобретён¬ного опыта, осматривает зрелость, уже отодвинутую от него за десятилетний рубеж, с зароговевшими до броневой прочности мозольными плитами, вглядывается в растерявшую свои очертания короткую и смутную юность, прищуривается в отрочество и уже с трудом распознаёт детство, почти уже и  размытое разноцветьем окружающего мира... и не может увидеть ничего сколько-нибудь значимого, достойного быть вспомянутым в земной последний час: кажется, вся его прошедшая одним долгим днём жизнь была какая-то суетливая и мелкая, словно скребущая душу мышиная возня в запечье...   
   От этой никчёмности каким-нибудь промозглым вечером нет-нет да и нахлынет вдруг знобкая, тоскливая жуть: а с чем же – через мгновение, завтра или когда-нибудь – представать перед Ним? 
   Память, повинуясь не то своим методам отбора информации, не то прихоти или случаю, выхватывает из киноленты жизни фрагменты (или хронологически не связанные между собою куски, какие-то охвостья прожитого), и он, морщась, всматривается в них, бессильный изменить неподвластное ни одному из смертных прошлое.

   Когда никому не известная ливерпульская группа «Beatles» в сентябре 1962 года выпустила свой первый сингл, на котором были записаны песни «Love Me Do» и «P.S. I Love You», он уже четыре месяца как появился на свет в молодом, семь лет как выстроенном городе ***, гордости КПСС и всего советского народа, ; гордости, некогда не сходившей с полос центральных журналов и газет, не вылезающей из радио и новинки XX века – телевидения. Когда в 1965 году «Beatles» выпустили два знаменитых альбома – «Help!» и «Rubber Soul», а битломания уже затопила всю планету, его привезли из *** в чужой, так и не ставший для него второй родиной, здешний мир, носящий несколько двусмысленное название... впрочем, читателю это совершенно всё равно. Когда в 1967 году «Beatles» выпустили свой прославленный альбом «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band», открывший новую эпоху не для одной лишь рок-музыки, а, пожалуй, для всей мировой массовой культуры и мирового же сознания и самосознания, он научился читать. Когда в 1969 году он пошёл в первый класс поселковой школы, город ***, уже выполнивший свою пропагандистскую задачу и потому несколько оставленный центральной властью, растерял самоварную позолоту, из маяка социализма сполз в ряды обычных крупных промышленных центров и сделался криминальной столицей Восточной Сибири; а «Beatles» выпустили свой предпоследний альбом – «Abbey Road».   
   И лишь один здешний мир как был, так и остался ничем.
   Никакой связи между этими событиями, конечно же, нет, ведь в те годы здешний мир ничего не знал о легендарных «Beatles», ; да по причине своей дремучести и не мог знать, ; а они не имели ни малейшего представления о затерянном в сибирской тайге медвежьем углу; но именно «Beatles» помогают ему вспоминать свою жизнь с самого её начала. Почему так происходит – он сам не может себе объяснить. Проще было бы припоминать, слушая «Подмосковные вечера», «Чёрного кота», «Я люблю тебя, жизнь» или «Как провожают пароходы»:

Как провожают пароходы?
Совсем не так, как поезда:
морские медленные воды
не то, что рельсы в два ряда.

Как ни шути, волнений больше,
ведь ты уже не на земле.
Как ни ряди, разлука дольше,
когда плывёшь на корабле.

   Эти немудрёные слова застряли в ушах навсегда, но на память приходят лишь деревянный барак, радио, орущее с известковой стены «Пионерскую зорьку» и «Последние известия», стоящая на тумбочке возле дивана блистающая деревянными боками радиола «Сириус» и несколько заезженных её тяжеленным тонармом грампластинок, «гуляющих» по всему бараку из одной тесной комнатки в другую.
   Живые картинки детства и всей его жизни проявляются лишь под музыку «Beatles» (сейчас, когда он пишет эту строку, в наушниках звучит написанная в 1966 году  –  и уже классика – песня «Eleanor Rigby»), ; наверное, они лучше других групп смогли отобразить не только стиляговую беззаботность шестидесятых годов, пожалуй, самых счастливых для СССР и всего мира, но и немногие чистые, прекрасные стороны жизни. Да не «наверное», а так оно и есть: творчество «Beatles», не знавших нотную грамоту, изучают в консерваториях наравне с такими глыбами, как Чайковский, Римский-Корсаков, Вивальди, Моцарт и другими великими композиторами. Никто из рок-групп, кроме «Beatles», не удостоился этой чести!
   Когда он в четырнадцать лет впервые услышал «Beatles» (это был «White Album»), он испытал состояние даже и не шока, а столбняка, словно бы от удара музыкальной дубиной по голове. Куда уж тут «Чёрному коту» с его легкомысленной словесной чепухой:

Жил да был
чёрный кот за углом,
и кота ненавидел весь дом, –

и нагло заимствованным рок-н-ролльным ритмом! Казалось, это была музыка, написанная не слабым человеческим гением, а марсианами, настолько она качественно отличалась от всего услышанного ранее. Её с полным правом можно было уже тогда назвать космической, и ему непонятно, почему пять лет спустя музыку «Pink Floyd» начали именовать именно так. Да, «Pink Floyd», без сомнения, великая группа, но, если послушать любой их альбом, «Animals», например, или ; самый знаменитый ; «Dark Side Of The Moon», наделавший в своё время немалого переполоху, то разве что глухой не поймет очевидного: все они, как, кстати, и вообще всё творчество (психоделическое, прогрессивное, арт-роковое и прочее) известных рок-групп послебитловской эпохи, концептуально выросли из «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band», начиная с первого альбома английской арт-рок-группы «King Crimson» ; «In The Court Of The Crimson King». Так и хочется воскликнуть вслед за персонажем известной кинокомедии: «Обидно, слушай!»
   Песни здешнего мира (впрочем, назвать пением оглушительный пьяный рёв можно лишь с большой натяжкой), всегда исполняемые а капелла (в бараке ни у кого из жильцов не было музыкальных инструментов), не запомнились, потому для его воспоминаний бесполезны.
   Единственное, что врезалось в память – это попытки пьяного отца спеть свою любимую песню. Пел он обычно на кухне, где непременными собеседниками и ценителями его вокальных упражнений были: бутылка водки, ломоть ржаного хлеба (подносимый к носу ; шумно занюхать выпитое; другой закуски, точнее, занюшки, отец не признавал) и пачка папирос «Север». Пел отнюдь не от переполнявшего его веселья, а, скорее, от съедающего его изнутри одиночества и вполне понятного желания хотя бы звуками собственного голоса заполнить окружающую его со всех сторон оглушающую пустоту здешнего мира.
   Не лишённый слуха, отец даже не старался петь, а лишь вяло, но громко выкрикивал песню строку за строкой через короткие промежутки:   

Вот кто-то с го-орочки-и спустился-а!
Наверно, ми-и-илый мой идё-от!
На нём защи-итна ги-имнастёрка-а!
Она меня с ума-а сведё-о-от!

На нём пого-оны зо-олотые-е!
И алый о-орден на-а груди-и-и!
Зачем, заче-ем ты по-овстречался-а!
Со мной на жи-изненно-о-м пути-и-и!..

   Дальше второго куплета «песня» никогда не продолжалась. Конечно, отец знал текст полностью, но, быть может, понимание алогичности своей жизни заставляло его отказаться от логичного текста песни, кто знает... Через несколько минут песня выкрикивалась снова, и так – раз двадцать за вечер, и не меньше сорока, если отец пьянствовал до утра. Вспоминать такое ну никак не хочется!
   Впрочем, если вспоминать, так с самого начала. 

   Трёх лет от роду он в детском саду наблюдает, как группки детей бегают в густой непролазности травы, сбивая взрывающиеся семенами дымчатые шары одуванчиков, шмыгают по расписанным ромашками беседкам.
   Та, что стоит слева, красуется дощатыми балясинами, выкрашенными голубой, жёлтой и зелёной краской, а вот эта, справа, с четырьмя резными столбиками, поддерживающими свод как бы висящей в воздухе лёгкой стрельчатой крыши, прищуривается на него агатовыми глазами сучков; от неё доносится терпкий запах разогретой солнцем смолы.      
   Наблюдает, не понимая: почему всё вокруг незнакомо? каким образом он оказался рядом с этими детьми? зачем он здесь?

   Это самое первое постижение здешнего мира как чуждого въелось в него на всю жизнь.
   Мировосприятие человека, его характер и судьбу формируют, вылепляют ; порою осмотрительно, чаще несколькими небрежными и даже грубыми шлепками ; именно первые детские впечатления от реального мира и цепкая детская память. В зависимости от пронзительности или невосприимчивости впечатлений они навсегда определяют мир или как многокрасочный, радужный, или как чёрно-белый, или же как монохроматический, и с этим ничего не поделать. 
   Он пытался принять неписаные законы и обычаи здешнего мира, странные, порою даже дикие, но мир отталкивал его от себя, прозорливо усматривая в нём чужака и смутьяна. Тогда он отшатнулся от не принявших его людей – и оказалось: мир со всей своей семейной, общественной и прочей жизненной механикой может быть не нужным психологически обособленному маленькому человеку, живущему по своим законам. Открытие наполнило его гордостью: вот я какой, может, и единственный! ; но вскоре увидел и понял: в этом затерянном мире особняком живут все вокруг, образуя собранный из отъединённых друг от друга слоёв социальный пирог с личной обособленностью каждого от всех, где внутренний, сидящий в генах страх лишиться клановой защиты своего слоя удержи¬вает вместе и равнодушных друг к другу, и даже врагов. 
   Героям-одиночкам, к которым он поначалу причислял и себя, вольготно живётся лишь в романах, в коих они непременно окружены почтительным или хотя бы любопытствующим вниманием полусветского бомонда или же обывательской толпы. В невымышленной жизни одиночка – часто парий, и примеров он насмотрелся предостаточно. Если одиночка человек сильный, характерный, он, пребывая в условиях беспрестанного самовыживания, довольно скоро перерождается в беспринципное, часто озлобленное, не уважающее всех и вся существо. И таковых примеров он тоже перевидал немало.
   Человеку, осознающему себя в слое и своё место в нём, живётся много легче, но одиночка, плывущий навстречу течению, свободен от авторитета вожака стаи (да, «стая» звучит грубовато, без терминологии кондитерской, но точнее), авторитета давящего, парализующего, превращаю¬щего стаю в пластичную, совершенно безмозглую массу. Одиночка сам принимает решение и отвечает за него пред собою же, тогда как стая вся расплачивается за ошибку вожака, далеко не всегда человека умного.

   «Горбачёв и Ельцин ; чем не пример?»

   Не нужен ему и стадный инстинкт, этот великий тормоз эволюции, да и поведение его естественнее, проще дёрганых нервных реакций представителя стаи, вынужден¬ного поступками-выходками, доказывающими не столько его смелость, сколько физическую силу и жестокость, подтверждать своё право быть в ней.

   Год 1970.
   Из барака в новые квартиры как-то сразу, едва ли не в одночасье, разъезжается половина друзей. Становится скучно, но не тихо: освободившиеся комнатушки занимают очередные жильцы, с детишками мал мала меньше. 
   Общее внимание привлекает одна семья из новосёлов. Взрослые не работают: мать, невы¬сокого росточка, дородная, с хитровато-злыми глазками на отёкшем, недовольно свёрнутом на сторону лице, жалуется на хвори и женские болезни; отец, высокий, ссутуленный, жилистый детина, охотно рассказывает о своей инвалидности. Живут они с откровенной, как бы напоказ, бедностью. Их крикливое, наглое потомство не участвует в детских играх: всегда озабоченное поисками пропитания, оно не стесняется выпрашивать хлеб или конфеты и обшаривать кладовки во дворе. Самый младший из них, лет четырёх, всегда норовит исподтишка ударить кого-нибудь из малышей, а в тех, кто старше его самого, издали бросить камень. Маленького негодяя ловят и слегка бьют. Заслышав вопли своего чада, является разгневанная фурия ; мамаша, и её визгливые угрозы в адрес окрестной детворы тотчас оглашают опустевший двор.
   Однажды наглец подкрадывается к компании старших ребят и, не то толкнув, не то ударив кого-то, тут же бросается наутёк. Всеобщая оторопь; он, не раздумывая, поднимает из травы увесистый обломок кирпича.
   «Мишень» проворно бежит по прямой линии, но метров через восемь ей придётся свернуть в пустое пространство между двумя покривившимися столбиками ограды, всеми жильцами барака называемое калиткой.
   Он, размахнувшись, ждёт нужного мгновения.
   Мишени осталось добежать четыре метра... три... Пора.
   Обломок кирпича, кувыркаясь в воздухе, летит по высокой дуге в сторону от цели, за калитку.
   Мишень пробегает сквозь неё ; и тут же обломок кирпича ударяет в лохматую  голову. Приглушённый расстоянием отзвук ; мишень валится ничком; детвора, коротко переглянувшись, разбрызгивается кто куда.
   (Его не удивило, как он за секунды высчитал скорость цели, необходимую силу для броска «снаряда», его траекторию и конечную точку встречи двух составляющих. Не отсутствие в этот момент человеческих эмоций – гнева или хладнокровия, злобной радости или страха за содеянное, а бездушные в своей собранности движения его тела, словно бы послушно выполняющего волю незримого кукловода, ; вот что удивило. Много позже, продолжая осмысливать происшедшее, пришёл к выводу: это включился механизм возмездия, а он послужил лишь орудием исполнения. И успокоился: вот и оправдался пред самим собой.)
   Преподанный урок оказывает на задиру действие просто замечательное: старших ребят и некоторых из малышей он обходит далеко стороной, а при виде своего «учителя» сейчас же прячется; голос его сделался незвучным, весь он стал каким-то неприметным, ; одним словом, недавний стервец совершенно переменился.      
   Да если бы только он один!
   Вокруг него образовывается недоумевающая, пугливо-настороженная пустота, и он, проклиная себя за выходку, долго не может восстановить прежние отношения с приятелями.

   «Стая признаёт лишь грубую силу и жестокость» ; вот первый закон жизни, который он вывел для себя. За его жизнь ещё не раз не срабатывал предохранительный клапан сознания, и он уже знал, что в такие мгновения (всплеска атавизма или ещё чего-то пострашнее) его не останавливают никакие, пусть и самые тяжёлые, последствия. Боясь самого себя, гасил конфликт любыми способами, даже в ущерб самолюбию, ведь наказание и без его участия настигнет виновника. Немедленно оно произойдёт или будет отсрочено, каким оно будет ; не ему решать, да и никому из людей тоже. В правоте этой мысли он неоднократно убеждался, а потому вывел второй закон жизни: «Не взваливай на себя роль судьи, если тебе не предназначено быть им».
   Но и этот закон нарушался им не однажды.